Савеличев Михаил. Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

   Западные варвары сломали навсегда традицию бусидо, одного из столпов воинского могущества Империи, ограничивающего власть и воинственность самураев. Тактика массовых, крупных сражений положила конец ценности индивидуальной доблести, владения мечом и презрения к рекрутам. Минамото Есицунэ вынужден был заплатить очень дорогую цену за победу, положив в ряде неудачных сражений почти все самурайское сословие Империи и призвав на помощь презренных торговцев, селян и монахов.
   Война перестала быть наградой и превратилась в повинность. Опустевшие города и деревни ужаснули тогдашнего Императора и заставили его просить прощение за принесенные в жертву узкоглазому воинству жизни своих подданных. Сегодня подобный выбор стоял и перед теперешним Императором. От него не скрыться в своих снах, не спрятаться в садах и не забыться в объятиях самых прекрасных наложниц.
   Но, к сожалению, он не чувствовал себя готовым к очевидному решению. Призвать добровольно восточных варваров?! Одарить их золотом и женщинами?! Научиться создавать оружие и корабли?! Это было невозможно. Лучше потерять жизнь, чем потерять собственное лицо. Что ж, они поступились самурайской честью, так надо использовать эти горькие плоды до самого конца, до последней капли выжать, высосать и выбросить.
   Томага прав и Император понимал это. В своем преклонении перед традициями предков и жестокости к тем, кто их нарушал, сегун превосходил всех остальных претендентов на свое место и во многом поэтому ему сохранялась жизнь и прощались дворцовые интриги. А раз он прав, то надо найти в себе силы, чтобы исполнить все так, как того требует обветшалая, изношенная традиция. Простолюдины никогда не поймут ее мудрости, внутреннего сосредоточения, это как чайная церемония, где простота и обыденность открывают невидимые грани мира, погружают в невыразимый даже самыми сложными словами замысел Аматерасу и даруют понимание ничтожной травинки у порога садового домика.
   Император притронулся губами к тонкой фарфоровой чашке, собравшей весь дневной свет и мягко сияющей в полумраке, и словно дождь пролился на запыленное окно и изнывающую от жары природу - зелень деревьев оттенила синеву неба, небрежный росчерк пера по тонкой бумаге ухватил скрытое очарование момента, а долгожданное решение наконец-то было принято сердцем.
   - Пригласите господина Томагу, - попросил Император, любуясь своим рисунком. Он определенно удался и соединил в себе естественность, спонтанность, сомнение, переходящее в уверенность, жалость и жестокость рвущихся к небу могучих дубов. Деревья согласно шумели листвой и Император пожалел, что рядом нет Императрицы, или Нэко-тян - его новой, молоденькой наложницы, чья изумленная непосредственность вдыхала в него самого юность жизни. Определенно лучший рисунок.
   Томага видимо ждал его приглашения где-то поблизости, так как пришел быстро, насколько позволяли этикет и его больные ноги. Церемония не предусматривала этого, но Император, находясь в самом прекрасном настроении, сделал легкий жест, и сегун прошел в домик. Без своих знаменитых мечей сегун чувствовал себя слегка неловко, собственно поэтому он и не любил подобных аудиенций, предпочитая действовать через доверенных лиц.
   - Что вы можете сказать об этом? - спросил Император Томагу, протянув ему рисунок.
   - Великолепно, мой господин, - ответил тот. - Росчерк пера как удар меча должен быть короток, эффективен и одинок. Искусство каллиграфии очень похоже на искусство войны - победа требует скупости.
   - Но не сейчас, - заметил Император.
   - Да, не сейчас, - легко согласился Томага, - но поверьте, я рассчитал все тщательно и пожертвовал многим. Я прошу только самое необходимое.
   - Я подписал ваше прошение, - сказал Император. - Но скажите мне откровенно - как человек, понимающий стратегию, - неужели вы верите, что все можно вернуть назад? Заставить вновь цвести вишню?
   Томага задумался. Император терпеливо ждал, рассматривая оставленную на столике чашку с недопитым чаем. Не слишком ли многого он требует от сурового воина, чья жизнь сосредоточена в его мече, а своим наложницам он декламирует избранные цитаты из Хагакурэ?
   - Позвольте, мой господин, рассказать вам одну историю?
   Император кивнул. Однако...
   - Когда великого полководца Тайра Еритомо попросили привести пример величайшей воинской доблести, он долго перебирал в уме имена рыцарей древности и нового времени, колеблясь в выборе достойнейшего, и в конце концов сказал, что величайшей воинской доблестью обладает улитка, ползущая медленно вверх по склону горы. Она упорно движется к недостижимой цели и медленно сопротивляется однажды выбранному пути. Так и воин, выбравший путь смерти, должен понимать недостижимость его идеалов и противостоять соблазну войны. Доблесть творится не на поле боя, а в сдержанности и милосердии. Так меня учили. Ничего нельзя вернуть назад и выбранный путь уже ведет нас к неведомой цели. Но нет ничего плохого в том, если мы будем идти по дороге медленно, пользуясь любым удобным случаем, чтобы остановиться.
   Император захлопал в ладоши.
   - Достойный ответ.
   Да, достойный ответ. Нам нравятся красивые слова и мудрые истории, словно в пустых фразах и содержится весь мир. Говорят (опять - говорят!) бог восточных варваров создал все своим словом, неудивительно что ему потом пришлось пожертвовать своим сыном и влить в слово живую кровь. Ничто не создается воздухом и ничто им не уничтожается. Коан Томаги забавен и, может быть, даже мудр, но он лишь только начало и война покажет сколько в нем правды, сможет ли он удержать в прихотливых фразах всю пролитую кровь.
   - Благодарю, мой господин.
   Томага ушел к своим мечам и войне. Решение принято и восточные варвары вскоре узнают, что такое атака панцирной конницы. Их оружие эффективно, но слишком медленно. Сегун не колеблясь накормит его вдоволь свежим мясом, чтобы оно захлебнулось и замолчало... Насколько долго? Никто не подскажет ответ. Слепая Богиня не лишила себя языка, но дала обет молчания. Она слышит вопросы и внимает молитвам, но рот ее запечатан...
   Неведомыми путями кобыла все-таки вывезла О к трактиру. Пару раз на дороге неумелый наездник упал, не в силах вырваться из липких объятий дремоты, очень похожие на объятия Тян, считающей, что в основном на этом покоятся отношения между мужчиной и женщиной. О как-то слышал от старухи, что самураи умеют мочиться на полном скаку и не слезая со своего коня, но что до него, то ему была затруднительно даже на смирной лошади, да на прямой дороге досмотреть удивительно яркий сон в котором он предстал самому себе Императором.
   Потирая ушибы и еще не совсем отойдя от видений, О с изумлением осматривал ветхий трактир, падающие ворота с почерневшими резными стойками и злыми ками, восседавшими на самом верху. Из-за ширмы, расписанной поблекшими журавлями, доносился довольный храп Тян - из-за отсутствия хозяина она решила рано не вставать. Обиженные куры бродили по двору и тыкались в пустые кормушки. Воняло передержанным пивом и лесом.
   Будь О самим собой, он не медля бы взял палку и погнал глупую и ленивую девчонку на работу, поддавая ей по тощему заду и кривой спине, но проклятый сон определенно околдовал его. Он привязал кобылу к изгороди, распинал голодных птиц и уселся на порог, прислушиваясь к женскому храпу.
   Трактирщик никак не мог разобраться в собственных ощущениях и воспоминаниях - духи леса тщательно перемешали их и сложно было понять - где кончается ничтожный простолюдин О и начинается Император. Или наоборот? Однако взболтанные чаинки постепенно осаживались на дно, голова О очищалась и согревалась поднимающимся солнцем, свежим ветерком, яркие воспоминания выцветали и рассыпались подобно песку и их теперь уже нельзя было отличить от впечатлений от сказок старой ведьмы.
   О закурил, грустя над навсегда покинувшим его сознанием собственной значимости и выдуманности окружающей сейчас жизни с трактиром, храпом, курами и Тян. Повседневные заботы пролезали в голову, словно хитрые крысы в амбар (загнать кур, отдубасить Тян, напоить и покормить лошадь, подмести двор), но окружающий мир еще не приобрел в полной мере плоть и кровь творения Великой Аматерасу, и поэтому О никак не мог преодолеть собственное бессилие, загасить трубочку, загнать кур, отдубасить Тян...
   Старик, возникший в проеме распахнутых ворот, готовых упасть от ветра на голову проходящего под ними, был самым обычным и сослепу О решил, что это Дзе заявился в такую рань, чтобы похмелиться после вчерашней пьянки.
   - Здравствуйте, уважаемый, - поклонился гость и трактирщик окончательно убедился, что это не Дзе - таких слов тот отродясь не произносил и вряд ли знал.
   - Заходите, - пригласил О старика, торопливо выбивая трубочку и отыскивая глазами палку поувесистее, чтобы лентяйка Тян сейчас же не только забегала, но и залетала. - Я приготовлю вам воды и покушать.
   - Не стоит спешить, - мягко, но убедительно сказал старик, подходя к трактирщику и только теперь тот смог его рассмотреть. Старик как старик - морщинистое лицо, спокойные глаза, мудрая улыбка, простая, грубая, но чистая одежда, босые крепкие ноги, котомка через плечо. Смахивал он не столько на простолюдина, сколько на бывшего прислужника в господском доме - слишком уж холеная кожа, какой никогда не бывает у деревенских, большую часть жизни ковыряющихся на поле под солнцем и на ветру.
   Старик тоже разглядывал О, и пауза в их вежливом разговоре затянулась настолько, что трактирщик завозился, похлопал себя по коленям, открыл рот, чтобы что-то сказать, передумал, но потом вновь нашелся:
   - Может быть, трубочку хотите выкурить?
   - Табак изобрел дьявол, - наставительно ответил старик, - но нам ведь он не грозит, не так ли, О?
   Теперь О был точно уверен, что имя свое он гостю не называл, и ему вдруг показалось, что он опять спит, но снится ему не Императорский дворец, а он сам, отчего стало совсем грустно. Он заправил трубочку, раскурил и протянул старику. Тот вежливо поклонился, принимая подношение, втянул табачный дым, сбросил мешок на землю, из которого, оказывается, выглядывали садовые инструменты, и уселся рядом с подвинувшимся О. Пахло от него дорогой.
   - Хорошо здесь у вас, - сказал гость. О осмотрелся, стараясь понять, что именно так ему нравится, но ничего кроме деревьев, раскачивающихся на ветру ворот, хмурой кобылы увидеть от дома было нельзя. Однако трактирщик подтвердил, что да, мол, просто замечательно.
   Смутные тени воспоминаний, или даже легкой уверенности в том, что О не первый раз видит сидящего рядом старика заставили его беспокойно завозиться. Он потряс головой, перекатывая шар опустошающей дремоты, пока наконец не пришел к выводу, что вся утренняя сцена и разговор ему были знакомы, словно он переживал их не раз. Ощущение потянуло за собой обязанность что-то немедленно вспомнить, но ничего особенного не вспоминалось, кроме проклятых кур и Тян, продолжающей храпеть.
   - Не получается? - сочувственно спросил старик, докурив трубочку и выколотив пепел на землю. - Так обычно и бывает, когда пытаешься вмешиваться в предопределенное задолго до нас и без нас. Ходят странные слухи, что у некоторых это получается, но сам я таких еще не встречал. Поверь, О, мне самому грустно. Я хожу, прошу прощения, я даже хитрю, давая возможность исправить неизбежное, но ни у кого не получается. Что же ты решишь на этот раз?
   О молчал.
   - Ну что ж, проводи тогда меня, подставь мне свое плечо.
   Около деревни старик разжал пальцы, отпустив ноющее плечо О, выпрямился и вышел на улицу самостоятельно, шаркая по пыли и придерживая свой тяжелый мешок. Никто из деревенских не спал. Они стояли у своих домишек и смотрели как впереди медленно идет старик, а позади него тащится О с виноватой улыбкой. Древние деды и старухи, зрелые мужчины и изможденные уже с самого раннего утра женщины, подростки и совсем несмышленые крохи. Старик шел, теперь словно не замечая никого, а люди молча вглядывались в каждое его движение. Когда О пытался поймать чей-нибудь взгляд, то видел в нем только обреченную пустоту.
   Их целью было святилище. Храм оказался уже украшен разноцветными ленточками, шуршащими на ветру, перед запертыми воротами стоял монах, сжимая увесистую дубину и блестя в рассветном солнце своей лысиной, покрытой то ли росой, то ли потом. Он грозно смотрел на подходивших людей, но старик и не пытался войти. Отбросив мешок, он кряхтя опустился на четвереньки и подполз поближе к монаху, уже занесшему свою дубину, положил что-то у его ног, отполз и растянулся на земле, раскинув руки и ноги, прижавшись к ней щекой. Дубина выпала из рук служителя, он поднял лежащее у его ног и показал столпившимся на площади людям две ветки ярко-красных с желтыми прожилками орхидей.
   Тишина разбилась стоном. Две ветки. Два поколения. Дети и внуки. Император просил прощение за их жизнь, которые забирал с собой.
 
   На следующую ночь Императору уже не приснился скромный и глуповатый трактирщик О. Ему снилось, что в его безымянную деревушку ворвались рекрутские отряды и сгоняют на площадь мальчиков и мужчин. Словно черные тени ками носились из дома в дом, разыскивая прячущихся будущих солдат Империи, пинками и ножнами сбивая их в толпу и отталкивая цепляющихся за руки мужей и сыновей воющих женщин. А около пылающего храма на смирной кобыле сидел в полном облачении Томага и хохотал в лицо Императору.
 

Глава седьмая. ОКСАНА

 
   Метко брошенная записка угодила в глаз и это пробудило Славу. Только сна не хватает, ведь днем ничего хорошего не приснится. Он раскатал бумажку и прочел накарябанную левой ногой надпись: "Не пора ли Вам почесать ступню", знак вопроса отсутствовал. Поиск глазами шутника результатов не дал - занятые сгорбленные спины и плеск реактивов. Несмотря на вопиющую глупость, совет был не так уж бесполезен. Поле боя в последние несколько минут без сомнения останется совсем не за алхимией и поэтому лучше всего отвлечься от мыловарения и заняться зудом.
   Шнурок долго не поддавался - он пропитался водой, ткань раскисла, слиплась, и если бы не железные наконечники, то она без всяких проблем сама стекла бы на пол. Упершись подбородком в стол, Слава стал ногтями копаться в невообразимом узле, образовавшемся на месте бантика после того как он потянул не за тот конец. Из узла сочилась противная холодная влага, словно из раздавленного насекомого, комок плющился под неловкими слепыми пальцами, ногти никак не могли разобрать его на составные части. От боли в вытянутых до последнего предела руках Слава тихо завыл, Надя вздрогнула:
   - Слава, что с тобой?
   - Та ыыхах э эхоу шуок раасавяя, - объяснил он. Может мучиться так не стоило, но чтобы женщина не волновалась успокоить ее было необходимо.
   Надя опасливо заглянула под парту. Указательные пальцы как раз залезли под сросшийся шнурок, Слава напрягся, пытаясь вырвать их из сустава, но узел не поддавался, а суставы действительно захрустели.
   - Перестань, - посоветовала она. - Так ничего не получиться. Ногу на колено положи и там уж с ним разберись.
   - А? - машинально переспросил Слава.
   Наверное, так действительно было бы лучше, но нога взбунтовалась, тянула под Боку, взбрыкивалась, въезжая коленом в железную перекладину, пальцы занемели, он чувствовал, что из красных они стали синими и распухли, как спелые сливы. А зуд в ступне только нарастал - там кто-то очень умело раздражал щекотливые рецепторы, то раздирая их ногтями, то нежно поглаживая, то втыкая иголки, то прижигая спичками. Гамма создавалась неописуемая. Боль смешивалась со смехом, уколы с ожогами, белое с черным, зеленое с красным, а в общем вызывало только одно желание - поскорее это прекратить.
   Возня на последней парте привлекла внимание ближайших соседей. Бока очумело вертел головой, рассеянно заглядывал под стул, в сиденье которого не переставали стучать, точно пытаясь войти или выйти, при этом не отрываясь от основного дела - списывания, промокшая и чихающая Эллочка не утеряла своей проницательности и было осуждающе уставилась на Славу, но тот как раз громоздил ногу на ногу, беря рекордный вес и напрягшись так, что верхняя губа съехала вместе с носом ко лбу, рот разъехался до ушей, зубы скрипели и крошились, а глаза приветливо сошлись на переносице. Девочка побледнела и вспотела, приняв гримасу на свой счет.
   Разглядывая вблизи гордиев узел, Слава все больше убеждался - без хирургии не обойтись. Спайки общей терапии не поддаются. Только вот как потом ходить? В столовую бежать, дабы успеть не к шапочному разбору? Приступы зуда ответов на эти вопросы не давали, но заставляли относиться к ним довольно легкомысленно. Слава почесал ребристую подошву и спросил у Нади:
   - Ножницы есть?
   Хотя можно было и не спрашивать. С таким почерком в пенале носят целый маникюрный набор, пачку лезвий и нож для разрезания бумаги. Надя протянула ему скальпель обратным концом вперед. Слава двумя короткими движениями с удовольствием вырезал узел с обеих концов, бросил этого мерзкого мокрого жука на спиртовку для последующего аутодафе, содрал ботинок, плюхнувшийся в лужу под партой и там затонувший, утихомирил слегка чесотку через носок, снял носок и с мстительным блаженством вцепился ногтями в холодную морщинистую кожу на плоской и ватрушеообразной ступне.
   Носок он держал в отставленной левой руке в проходе, так как бросать его вслед за ботинком было жалко. Когда, разодрав кожу и мышцы, ногти заскрипели о кости, он поискал глазами подходящее место для потной тряпки и ничего, кроме Бокиного плеча, не нашел. Туда Слава его и устроил, а Бока вяло отмахнулся от чего-то, задевшего его за ухо. Вряд ли никто не увидел Славиных манипуляций, но наступило такое время, что все уже впали в наркотический бред написания и переписывания лабораторной, в кататонический ступор, когда ничего, кроме алхимических значков не воспринималось и не воспроизводилось. Если бы не Эмма, то вполне можно было собраться и уйти и опять же в классе никто внимания не обратил бы.
   - Ты что делаешь? - прошипела Надя и ущипнула его за руку.
   От боли Слава рванулся вбок, потерял равновесие, правая рука и ноги сплелись в замысловатый крендель, освобожденная от бремени носка ладонь уперлась в линолеум и лужу, зафиксировав его в таком лежачем состоянии. Теперь он точно знал какую картинку видит висящий на крючке парты портфель.
   - Клишторный! - завопила химичка, разбивая вдребезги тишину в классе и надежду на удовлетворительные результаты работы - бред и ступор рассеялись под ударами взрывных волн, кабинет наполнился возней и шепотом, тонкий и еле уловимый смысл лабораторки, только начинавший маячить перед пустыми взглядами, растворился и теперь никакими реакциями его уже нельзя было выделить в чистом виде.
   Эмма держала большую желтоватую бутыль с надписью на отрывающейся бумажке H2SO4 и Славе показалось - в ярости химичка готова запустить тяжелой посудиной в него через весь класс. Она потрясала бутылью над головой, гримасничала и из того положения, в котором оказался Слава, это смотрелось неожиданно грозно и страшновато. Завязшая в ногах рука к данному моменту освободилась, он инстинктивно выставил ее перед собой, загораживаясь от возможного броска, и зажмурился.
   - Слава, - сиплым, сорвавшимся голосом повторила химичка, устыдившись или успокоившись от вида его беззащитной и нелепой позы, - сядь нормально.
   Класс молчаливо смотрел на своего героя и невербальная реакция была самой различной - от пальцев у виска (Вадим, Олег, Марина), до просто пальцев - больших с присыпочкой и средних с неприличием. Надя, чувствуя себя в некоторой степени виноватой, вцепилась ему в воротник и прилагали большие усилия к его поднятию и удушению.
   - Осторожнее, - попросила сердобольная Марина.
   А лицо у нее все-таки наглое, почему-то подумал Слава, выдирая стойку рубашки из глубокого рубца на горле. Глотать было больно, как при ангине.
   Реакция в пробирках уже шла. За его приключениями Надя приступила к реализации научного метода получения мыла в ходе расщепления жиров. Судорожно сглатывая, словно подавляя рвотные позывы, она сливала нечто в разных пропорциях, бултыхала и подогревала смесь. Кабинет постепенно наполнялся вонью мокрой и, кажется, испуганной псины, что вызвало у Славы яркую ассоциацию с поздневечерней и раннеутренней охотой на бомжующих собак.
   - Что-то псиной запахло, - возмутилась аллергичная Оля. Эмма не отреагировала, но стала быстрее разливать в стоящие на партах и дымящиеся пробирки серную кислоту. Горлышко у бутыли было совсем не химическое - широкое, с толстым закругленным ободком, отчего тяжелая жидкость собиралась на выходе распухшей огромной каплей, и нехотя переваливалась на парту, учебники и лишь в последнюю очередь - в химпосудину. Бумага тлела, пластик пузырился, мыло грязными хлопьями собиралось на поверхности реактива. Все молча воспринимали эти мелкие пакости, щедро лили воду, устало записывали последние реакции в почерневшие и позеленевшие тетради, урок заканчивался, но на Боке произошла осечка.
   - Ребята! - вскричал он обеспокоено, наклонив голову к плечу и отрывисто принюхиваясь. - А что это так воняет, словно потные носки?!
   Судя по обострившемуся нюху, к этому времени Бока уже закончил титаническую работу по переписыванию с колен учебника алхимии. Слава вспомнил о носке, но снять его с Боки тихо и незаметно было уже невозможно - тот неистово заерзал на стуле, закрутился, заобнюхивал близ сидящих соседей, а заодно и себя, начав с ладоней и подмышек.
   Ручки у остальной части восьмого безлитерного класса давно дымились почище пробирок и возмущенные возгласы никого как-то не трогали. Эмма притормозила на безопасном расстоянии от эмоционального ученика и пыталась его образумить тихим голосом, стараясь не расплескать кислоту:
   - Бока, успокойся, успокойся... ничем не пахнет, ты что... потише, урок еще не кончился, а у вас даже шампуни не плавает...
   - Носки чаще стирать надо и на плечах их не носить, - неожиданно разумный совет подал Криницкий.
   Фраза его провалилась в случайно возникшую паузу между Эммой и Бокой, оказавшейся настолько глубокой, что упала она туда с немыслимым для двоечника грохотом. Весомая получилась сентенция. Несовместимость (для непосвященных) этих слов с конкретными условиями скучнейшей алхимии заставила всех как-то одновременно оторваться от лабораторки и воззриться на Боку.
   Бока притих под строгими и суровыми взглядами, слегка затуманенными жирами и кислотами, молярными массами и реакциями, отчего в которых даже не было и намека на смех или веселье, пусть и издевательское. Он чувствовал, что в чем-то переборщил, сглупил, допустил плоскую, неумную шутку, которая может и прошла бы где-нибудь за банкой пива в гаштете, но здесь, на алхимии, если не в храме, то на хоздворе науки, здесь... Выпуклые круглые Бокины глаза еще больше выпучились и округлились, он замер в искореженной позе камлающего шамана, внезапно сраженного приступом радикулита, широкий блин лица покрылся точками пропитывающего его масла, зрачки метались запертой в тесном ящике летучей мышью.
   - Что это, - даже не спросил, а просто выдавил с ужасом он - на интонацию не хватило дыхания. На его плече сидела по меньшей мере вылезшая из прорвавшейся канализации крыса со слипшейся от фекалий шерсткой.
   Слава заворожено наблюдал всю череду событий. На его глазах пущенный камешек вызывал лавину. Даже нога перестала мерзнуть и чесаться. Обрывки идей насчет незаметного снятия носка с неподобающего места так и не связались в нечто вразумительное и вообще Слава вывалился из сосредоточия назревающего скандала, действа. Не из-за того, что он боялся, а если и боялся, то не намного больше внезапного отключения электричества во время просмотра интересного фильма. Просто так устроен мир. Один большой фильм, представление, в котором живешь, настолько оно увлекает, но при этом в самые острые мгновения ощущаешь свою отделенность от него, ощущаешь себя сидящим на стуле именно тогда, когда хочется выхватить саблю, зажать в зубах кортик и тоже ринуться на абордаж... Диссоциация - на то она и алхимия.
   Далеко-далеко отсюда (увы, со временем как всегда путаница) кто-то ему сказал, что людей на протяжении всей их жизни снимают тайными камерами. Операторы прячутся в кустах, дома, на улице и снимают, снимают, снимают длинный предлинный, как сама жизнь, фильм. Мысль довольно рациональная, но сумасшедшеопасная. Она приходит к каждому явно или неявно, и именно после нее заканчивается детская непосредственность. Начинаешь оглядываться через плечо и не строить рожи на унитазе.
   Подобное не преодолеть носками - условный рефлекс как у собачек Павлова, вымораживающий, сковывающий и лишающий ориентации. Задаешься вопросом - а что здесь сделать или сказать? Нельзя жить, когда постоянно напоминаешь себе дышать.
   Пленка почему-то дергалась, была поцарапана, звук стирался и по всем признакам сейчас настанет время кричать: "Сапожник!".
   Никогда Слава не подозревал Боку в такой брезгливости. Особой чистотой костюма и тела тот не отличался - не хуже и не лучше, как все. Но Бока заплакал и было в этом плаче столько тоски, потерь, горя, что он пропорол затихший класс. Слава отвернулся и встретился взглядом с Оксаной. Сердце встало, в груди как-то опустело. Славу замкнуло в этих мокрых глазах, но он для них был не более чем предметом невыносимой обстановки. Пока.