Страница:
Аристотель всегда следовал совету воинственных атлантов: "Хочешь жить в мире - готовься к войне". Поэтому к моменту атаки на "Дельфине" все приготовления были по большей части сделаны - выдвинуты и закреплены щиты над гребцами, щедро полита палуба, снаряжены катапульты и огнеметы.
Противник был в воздухе - чуть повыше уровня боевой римской триремы, поэтому с тактикой боя особых проблем не возникало. Беспокоило лишь незнание маневренности Машины и огневой мощи. Наблюдатель насчитал два десятка отверстий - предположительно для извержения напалма, что производило определенное впечатление. Однако Аристотель по опыту знал - в сражении гораздо больше значит увертливость и непредсказуемость, из-за чего в свое время практически безоружные финикийцы шутя топили бронированных плавучих слонов атлантов.
Машина была огромной - в ней умещалось пять длин "Дельфина", и, следовательно, можно было предположить ее медлительность и неуклюжесть, что бы там не двигало ее по воздуху - китайские реактивные двигатели или индийские электрические лампы.
Пожалуй, это поинтереснее змея. Аристотель чувствовал прилив сил и не боялся умереть. Такие шансы стать героем боги дают не всякому и, как бы там не обернулось потом дело, слава в Ойкумене им гарантирована.
Но дело грозило обернуться совсем плохо. Как вскоре оказалось, надежды и расчеты Аристотеля не оправдались - враг был невероятно маневрен и вооружен.
Воздушная Машина внезапно оказалась впереди отплывающей галеры, внутри нее что-то угрожающе завыло, и неуклюжее сооружение на корме "Дельфина" разлетелось вдребезги, легко ранив горячими деревянными щепами двух пехотинцев. Чем ей не понравился миноукладчик решить было затруднительно, может быть, приняла его за наиболее важную часть корабля, раз люди решились нарушить эстетику изящных обводов столь нелепым сооружением.
К счастью, второй и третий удары пришлись мимо - враг не сделал поправку на ветер, и галеру только легко и мягко подтолкнуло. Грохот взрывов облепил судно, палуба противно задрожала, но море привычно слизнуло вибрацию. Аристотель был удовлетворен - противник опроверг его ожидания, но, в тоже время, продемонстрировал свои слабости - он не понимал ветра и движение галеры, даже столь медленное относительно его скорости, оказалось для него во многом непредсказуемым. А ведь "Дельфин" еще не показал своих атакующих возможностей.
Однако нападать в лоб было глупо. Врага надо было заманить, отвлечь, обмануть, и он давал для этого все поводы. Корма галеры ему определенно не нравилась - из одного отверстия Машины к кораблю протянулся длинный, дымный шлейф, что-то серое вонзилось в доски и новый взрыв потряс судно.
Раненый в хвост "Дельфин" присел, корму захлестнула волна, а когда вода сошла, то в палубе дымилась аккуратная круглая дыра. Нырнувший туда моряк вскоре показал большой палец - течи не было - и Аристотель приказал развернуть правую катапульту. Клепсидра показывала приближающийся срок, время текло как вода - поплавок подтверждал, что они вышли на планируемую диспозицию, а тщеславный враг требовал преподать ему хороший урок.
Хорошо смазанный затвор сработал беззвучно, только свистнул воздух от распрямившегося упора, и липкий мешок полетел к Машине. Он сочно шмякнулся об ее покатый нос как раз над огнеметами, смола растеклась, не дав грузу соскользнуть вниз, и через положенное число тактов граната сработала. Машина неуверенно покачнулась, накренилась, чуть не срезав высокую волну, замерла и уже тут получила удар в днище - взорвалась предназначенная гаду морскому мина. "Дельфин", не дожидаясь пока враг придет в себя, распустил парус, ритм барабана стал чаще, и галера вновь стала наращивать разрыв с нападающим.
Огненная вспышка затмила солнце, раскаленный вихрь опалил моряков, а море горело. Позади корабля стремительно растеклась лужа огня, шипя и огрызаясь на холодные волны, стремясь дотянуться дымными щупальцами до стремительного "Дельфина". Прозрачное небо стало заволакиваться клубами копоти, и ветер вязнул в тягучих черных обрывках. Противники временно потеряли друг друга из вида, и Аристотель получил сомнительную передышку.
За время сражения с его стороны особых потерь еще не было - двое раненых, дыра в палубе и разбитый миноукладчик, который так и так надо было разбирать к Аиду. Но и успехов пока не наблюдалось - враг получил пощечину, враг разозлился и Зевс его знает на что он решится. Схватка переходила в огненную стадию, а уж в ней ничьей точно не бывает - либо ты его, либо он тебя.
Паника возникла в задних рядах. Те, кто стояли впереди у самого моря, были очарованы происходящим. Но их выкрики, комментарии, ответы искажались ветром, слухом и нелепыми фантазиями, такими, что и в шелесте листьев воспринимают божественное откровение. Масштаб битвы в воображении лентяев, успевших лишь на самые худшие места в театре, приобретал космический размах, а вонючая Галикарнасская гавань становилась ареной сражения разъяренных богов.
Скорее всего, причиной панического бегства стало любопытство. Устав бесполезно вытягивать шеи, прыгать и теребить за плечи впереди стоящих, зеваки решили забраться на стены города. Мысль эта пришла в головы сразу многих, толпа отхлынула от моря, занимавшие первые ряды почуяли странное разряжение за спинами, кто-то бросил клич, что змей уже в городе, и порт стал быстро пустеть. Горячий ветер жалил спины и пятки бегущих, люди кричали, падали, поднимались, снова падали.
Со стены вид действительно был лучше. Демосфен едва ли заметил беспорядок в порту - до рези в глазах он вглядывался в облако копоти и мгновения ему казалось, что он видит галеру. Очаг огня в море не затухал, черный дым расползался по ветру, придавливал маслянистым брюхом волны. И тем не менее, словно странное затишье возникло в гавани, наливаясь напряжением, силой, чтобы оглушительно лопнуть ослепительными китайскими искрами. Архистратиг еще сильнее сжал толстое плечо заверещавшего Распорядителя-экономиста, когда увидел наконец выдирающийся из черной кляксы "Дельфин".
Тело корабля было все исполосовано грязными мазками, нелепый миноукладчик исчез с кормы, а в парусе зияли многочисленные дымящиеся дыры. Впрочем, от ветра и так было мало толку - по эту сторону он окончательно задохнулся в лежащем на море облаке. Весельный ряд не был изломан, все гребцы оставались на своих местах, и галера приближалась к берегу. Однако Аристотель и не думал бежать - с кормовых огнеметов в невидимую в дыму цель вонзились две белые струи. Демосфен ничего не мог разглядеть в проклятой черноте, но Аристотель явно видел своего противника - огнеметы взяли теперь левее.
Это был самый длительный залп, который только могли позволить медные наконечники. Огонь раскалил их до цвета солнца, чешуйчатые накладки в виде мрачных горгон медленно оплывали как свечи, а палуба угрожающе дымилась. Командир расчета огнеметчиков сложил руки крестом, но Аристотель и сам понимал, что кормовые орудия теперь вышли из строя. Нужно было разворачиваться к врагу носом, но на это требовалось время. Огромное количество времени. Непозволительно огромное. Кормчие налегли на руль, "Дельфин" слегка накренился, левый борт сушил весла, но вот времени действительно не хватило.
Машина раздвинула языки пламени и надвинулась на галеру. Корабль оказался в самом невыгодном положении - бортом к врагу, и тот этим воспользовался. Стена огня обрушилась на "Дельфин", и все и вся вспыхнуло на ней как вымоченные в волшебном огне тряпки.
Растолкав охрану Геродот взобрался на стену, когда сражение, по большому счету, кончилось. Вытирая слезы то ли от копоти, то ли от горя, Архистратиг о чем-то шепотом говорил с Распорядителем-экономистом. Тот на удивление послушно кивал головой, хотя речь несомненно шла о деньгах. Демосфен только мельком взглянул на облаченного в броню, нисколько не удивился его появлению, лишь дав сигнал телохранителям - пропустить.
Из-за зубцов стены в небо поднимались два иссиня-черных столба дыма, и Геродот не мог сообразить - что горит в гавани? Чуть ли не на цыпочках подобравшись к краю, он выглянул в амбразуру. Море оказалось обезображенным двумя неряшливыми огненными пятнами, в середине одного из которых пылала галера. Непонятное почерневшее сооружение, похожее на диск для метания, испорченное отверстиями и заусенцами, висело над "Дельфином", нисколько не озаботившись тем, что языки пламени лижут его днище.
Геродот все-таки не успел увидеть эту часть истории. Она миновала безвозвратно, оставив лишь дым, пламень и головешки.
Тем временем воздушной Машине надоело поджариваться на собственном огне, и теперь она медленно удалялась от берега в сторону открытого моря. Геродот оторвался от печального зрелища и стал беспокойно оглядываться, пока не усмотрел прислоненный к соседнему зубцу сигнальный щит.
Солнце было сильнее огня, даже волшебного, а море не хотело гореть. Пожар в гавани стихал, ветер наконец прорвался сквозь плотные жгуты дыма, злые волны с тоскливым воем откусывали от искрящих пятен громадные куски и ласкали обоженные бока "Дельфина". Но врагу это было уже не интересно. В свист ветра вплетался механический гул громадной мельницы, Машина то приседала над волной, зачерпывая зелень, то взлетала повыше к солнцу, высушивая мокроты больного моря. И было в ее движениях какое-то оскорбительное равнодушие, издевательское безразличие к мимоходом сотворенному злу.
Насмешка заставляла сжимать чуть ли не до хруста зубы, а также придала силы - медный щит вспыхнул на солнце, послушные управляющим рычагам пластины сдвинулись, вогнулись, солнечный зайчик на боку улетающего противника сжался, вонзился в закопченный металл и прогрыз там большую дыру. Самодовольный гул разбавился визгом, Машина подпрыгнула вверх, осела, на боку расплывалась желтая оспина и из нее вытекала чернота.
Врагу это очень не понравилось и первый залп по городу он сделал даже не изменив курса. Пространство вновь прочертили сияющие линии, беспорядочно уткнулись в стены, в портовые строения, прошли над головами Архистратига и его свиты и упали где-то далеко позади.
Воздух вспыхнул. Пылали люди и камни, айперон сочился из невидимых туч, собирался на земле в бурные, жгучие потоки и прокатывался по улицам и площадям Галикарнасса, обращая граждан, рабов и путников в живые факелы, разжимая им рты и царапая коготками языки и гортани.
Мрамор трескался и на его розовой поверхности проявлялись страшные картины мучений каторжников карфагенских каменоломен, дерево испарялось, не успевая даже загореться, оставляя пустоты на месте деревянных сооружений.
Души мертвых из фамильных склепов, опасаясь покосившихся крыш, покидали свои жилища и плачущими тенями ходили по полису, хватая прохожих и жалуясь на несправедливость. Слепые в первый и последний раз видели свет, безумные теряли остатки разума, воры выкидывали краденное из окон, лжецы просили милости у обманутых.
Взяв первую и самую легкую добычу, ожиревший от обильной еды огонь лениво упал на землю, хватал за туники мечущихся граждан, но уже не был ни на что способен. Ему нужен был помощник - молодой, яростный, исходящий голодной икотой. Машина приближалась к городу, чтобы начать новую атаку.
Просверленная солнечным лучом дыра в ее обшивке почернела, оттуда поднимался нездоровый дым, как от заживо сожженной жертвы, левый бок слегка заваливался, а из огнеметов тонкими струями вытекала тягучая жидкость, словно слюна бешенного пса. Видимо враг полностью списал со счетов "Дельфин", на котором все еще бушевал пожар и он походил на погребальную лодку северных варваров, так хоронившие своих прирезанных в драках соотечественников на потеху публике и на проклятья жрецов.
Однако Аристотель был великий боец. Где-то там, среди ослепительной тьмы огня и чада в разрушенном механизме экипажа все еще сохранялись некие крепкие нити управления, неподдавшиеся мучениям и пыткам факелами, и которые не выпускал из горящих рук капитан, даже не пытаясь сбить с одежды надоедливые языки. От боевой мощи галеры почти ничего на осталось, сдетонировавшая начинка разнесла вдребезги один из носовых огнеметов, но второй, несмотря на потрескавшийся зев, все еще был готов к употреблению.
Об особой точности прицеливания не стоило и говорить, но ее сейчас и не требовалось - Машина неторопливо проплывала перед носом "Дельфина", черпая воду и скребясь о его носовой таран.
Говорят, что в Афинах есть праздник воды, когда все граждане полиса выходят с полными бурдюками на улицы, поют песни во славу Посейдона и окатывают с ног до головы друг друга, желая счастья и долголетия. Нечто подобное произошло с врагом. Искореженный огнемет выплюнул на его витую спину безобразную мокроту, и та повисла на выступах, ожидая пока внутри затлеет, вспыхнет божественный огонек, воспламеняя таинственную субстанцию, секрет приготовления которой стоил жизни многим шпионам, чьи головы с немой тоской до сих пор смотрели с шестов в сторону родных берегов.
Взрыв когтистой лапой сгреб, смял, скомкал Машину, внутри которой что-то громко рвалось, разбивалось и трескалось. Иззубренный как финикийский нож обломок срезал нос "Дельфина", а последний, удивительно ледяной выдох врага задушил пожар. Вода запустила жадные руки в трюм галеры, и оба противника стали быстро тонуть.
После тщательных подсчетов как-то внезапно похудевшего Распорядителя-экономиста оказалось, что убытков не так уж и много. Из людей никто не пострадал, так как огонь Машины, как оказалось, был бессилен против плоти, а несколько ожогов и сгоревшие туники в счет не шли.
Команда героического "Дельфина" была подобрана римской триремой, и Аристотель во время отчета Распорядителя-экономиста перед Архистратигом почесывал покрасневшее лицо и был подозрительно задумчив. Однако особых аргументов в пользу достройки "Акулы" приводить не пришлось - толстяк самолично выступил с такой инициативой, дабы не подвергать многочисленных завистников и врагов соблазну поживиться за счет беззащитного полиса.
На следующий день все на той же триреме Геродот был выслан из Галикарнасса.
А еще через год к дверям Архистратига подбросили корзинку с тощим младенцем женского пола. Демосфен распорядился назвать ее Историей и отправил с кормилицей на свою виллу.
Глава третья. МАРИНА
Под лавкой от мороси постепенно разливалась, набухала лужица, которая не впитывалась в глинистую землю, и, хотя ботинки были на толстой подошве, ступни ощущали подленькую влажность, готовую вцепиться в кончики пальцев мертвой хваткой крохотных тисочков. Слава пошевелил пальцами насколько позволяли носки и обувь, но избавиться от неприятного ощущения не удалось - это тебе не зверьки, пугливо разбегающиеся от малейшего шороха, а безжалостные и бездушные создания с железными зубами, их так просто не возьмешь.
Рядом, скорчившись, сидел Валька, гений в коротких штанишках. За что его так прозвали, Слава не помнил, хотя они учились в одном классе, а значит и подробности данного дела должны были пройти перед его глазами. Давно это было. А вообще, в Вальке поражали и раздражали чистюльство и заикание, причем заикался он как и его брат-малек Димка. Правда раздражение дальше кулуарных бесед не шло, так как можно было схлопотать по носу или в глаз - гений спуску не давал никому, даже Сашке Жлобе - местному амбалу из десятого класса, по которому давно десантура плакала. Когда-то Славу подмывало желание узнать таинственную историю семейного заикания, а слухи здесь ходили разные (утверждали, например, что братья однажды ночевали на дереве в дремучем лесу в окружении стаи голодных волков), но Валькин взгляд его не то чтобы отпугивал (смешно об этом и думать), но затыкали рот в самом начале сакраментального вопроса.
Валька задумчиво молчал, Слава тоже не начинал разговора, а между тем влажная взвесь постепенно уплотнялась, тяжелела и, уже не удерживаясь в воздухе, под ударами ветра поначалу редко, а затем все быстрее и быстрее стала опадать на землю, словно прозрачные листья дождевого дерева, разбивая лужи, намачивая брюки на коленках, превращая их темно-синюю ткань в черную, ощутимо постукивая в капюшон и туго обтянутую спину.
- Пойдем? - предложил Валька, поднимаясь и пытаясь раскрыть заевший зонтик. - Или ты еще к Марине?
- Ага, - подтвердил Слава. - Если задержимся, место нам забей, ладно?
- Ладно. Кстати, сегодня к нам новенькая придет. Я ее еще не видел, а Кристина даже успела познакомиться.
Зонтик щелкнул, стремительно раскрылся, разбрызгивая во все стороны дождинки, в том числе и на Славино лицо. Утеревшись, Слава встал и сказал:
- Зовут Ирка Енина, кудрявая блондинка, склочница и раздражитель тихого населения, уже не девушка, по литературе будет плавать, в остальном - примерное поведение и хорошие оценки в полугодии обеспечены.
- Значит, грудастая блондинка, - мечтательно сказал Валька.
- Ну что за банальный стереотип, Валентин, - прогнусавил Слава простуженным голосом литераторши. - А сиськи у нее так себе, мелковаты.
Валька пощупал воздух растопыренными пальцами и ответил:
- Да, маловаты. На любителя. А место я вам займу на колесе. Только ты мне не мешай.
Местный Дон Жуан-девственник пошел к КПП, а Слава вытер мокрой перчаткой лицо и нырнул в арку, где во всю текли ручьи по выбитым в гравии руслам, а разошедшийся дождь проносился сквозь нее разгулявшимся ветром. Навстречу ему бежали дети, толкаясь, колотя друг друга портфелями и так и не раскрытыми зонтами, сдирали с голов капюшоны, смеялись, разбрызгивали лужи и грязь, табуном промчались мимо Славы, сделав попытку вырвать у него из рук дипломат, но он вовремя поднял его на недосягаемую для них высоту и отделался только оттоптанными ногами и грязными ботинками. Выбежав из арки, мальки сгрудились под окнами и, смеясь, сначала в разнобой, а потом слаженным хором заорали:
- Илька Пушкин, выходи, нам стишочек сочини!
Слава усмехнулся и побежал к Марининому подъезду. Подъезд был не проходной, помещался на перекрестье двух домов, составлявших небольшую букву "Г", и, наверное, от этого здесь всегда царила темень и неприятная тишина - всего лишь две квартиры и никаких детей (Марина, естественно, не в счет). Благо что подниматься на второй этаж не нужно и Слава постучал в обитую дерматином дверь. Звук вышел глухой, но Марина услышала и спросила:
- Кто там?
- Свои, - сказал Слава и закрыл пальцем засветившийся глазок.
Марина открыла. С полумрака затянувшейся ночи и неосвещенного подъезда он увидел только тень, облаченную во что-то белое от плеч до ног, в сердце неприятно екнуло, но Слава тут же сообразил, что это просто ночная рубашка. Марина стояла на одной ноге, обхватив себя руками, и смотрела на Славу, в общем-то не делая никаких попыток пропустить его в квартиру. Инициативу пришлось взять на себя и он, бросив дипломат и взяв девушку за плечи, осторожно отставил ее, шагнул внутрь, ногой захлопнул дверь и прижал холодную Марину к себе. Глаза ее были закрыты, мешочки под ними напухли, волосы растрепались до безобразия и казалось, что она продолжала спать или находилась в некой стоячей коме.
Черт, нужно было что-то срочно делать. Самое лучшее, конечно, горячая ванна, но придется топить титан, а на это, как не удивительно, не было времени. Слава подхватил ее под попку, так что ее голова легла ему на плечо, а ноги повисли в воздухе, сделал неудачную попытку содрать с себя грязные ботинки, но пятки застряли на полпути и только замяли задники, и понес ее по длинному коридору, куда выходили все двери. Комнат было три и Марине повезло иметь свой собственный уголок.
Так, кровать разобрана и, даже, еще теплая. Хорошо. Споткнувшись об кроссовки и валяющийся анарак, Слава уронил ее на пружинистый и очень скрипучий матрас, закутал в одеяло и потрогал губами лоб.
Конечно, как он и предполагал, температуры не было, и все происходило не из-за какой-то там простуды. Необходимы были тепло и ласка. Ласка и тепло.
Намокшие и натянувшиеся шнурки в ботинках никак не хотели развязываться. Замок на куртке заело насмерть. Пуговиц на рубашке и брюках было слишком много, они явно выросли в диаметре и не вылезали из петлиц, майка и трусы прилипли к взмокшему телу. Со Славиной помощью разгром в комнате еще больше увеличился, как будто невидимая таможня здесь проводила личный досмотр, но ему было не до порядка. Он откинул одеяло и стащил с Марины заледеневшую ночнушку, трусики и шерстяные носки. Под одеялом было холодно, как в склепе, и он накрылся с головой, обнял и сильно прижал девушку к себе, дыша ей попеременно то в нос, то в глаза.
Слава замерз сразу, мгновенно, до безобразия, до боли в мочевом пузыре и нестерпимого желания помочиться. Хотя он чувствовал ткнувшиеся ему в грудь сморщенные соски, гладкий живот, а правая ладонь его лежала на Марининой ягодице, чтобы их тела теснее соприкасались, ничего похожего на сексуальное возбуждение или намек на желание он не испытывал. В паху все сжалось, смерзлось, атрофировалось, и это было плохо. Целомудрием тут, увы, не обойдешься. Чем ее еще можно привязать к жизни? Милыми нашептываниями, которые она не слышит? Дыханием, которое не может согреть ей даже кончик носа? Поцелуями, от которых мерзнешь сам и кажется, что прикасаешься к замороженному железу, и на нем останутся клочья твоих губ?
Это было, наверное, все равно что насиловать куклу, или, того хуже, труп. Ни малейшего отзыва, ни желания. Он надеялся на ее рефлексы, надеялся на свое умение, ему было жарко, он задыхался и хотел отбросить проклятое неподъемное одеяло, но оно сопротивлялось, как живое, снова наползало на голову поднимающимся тестом, облепляло, душило, не давало просыхать поту, так что его капли дождем падали с его груди на Марину, затекали ей на шею, брызгали на щеки и глаза, отчего казалось, что девушка плачет. Он устал, смертельно устал, во рту стоял металлический привкус Марининых губ, и Славе внезапно пришла в голову поразительная мысль, что это было бы здорово. Просто болезненно и ужасающе здорово. Так романтично и сентиментально, что стоило это вот прямо и сейчас обдумать.
Одеяло наконец подалось и Слава с облегчением сел на ее коленки и закрыл лицо ладонями, не давая себе отдышаться, продолжая с силой вдыхать в себя потный, затхлый воздух сквозь крепко сжатые пальцы. Закружилась голова, сердце обрывалось и летело в какую-то неимоверно глубокую пропасть, но разгоряченное тело остывало и от этого совсем некстати становилось легче.
Нужно додумать, успеть, опередить и лучше понять. Никакое воображение или предыдущий опыт не помогут, не считаются они здесь и теперь. Да или нет. Так просто и... так сложно. Тварь я дрожащая или имею право? Право имею, возможность имею. Чего же у меня нет? Смелости, решимости, ненависти? Ну, ненависти хватает, даже не ненависти, а того, что гораздо хуже - дьявольского интереса, паучьего инстинкта, когда все высосано, все соки, вся жизнь, вся новизна, и остается только выбросить мертвую пустую оболочку. Хотя, кажется, это относится только к самкам, но вопрос продолжения рода здесь не имеет абсолютно никакого значения.
Слава пальцем провел по ее холодному лбу, правильному носу, губам, заскользил по каплям своего пота, осевшим росой на холодной коже и не желающему высыхать, вильнул к левой груди, потрогал твердый сосок и остановился там, где должно было быть сердце. Почему считается, что сердце бьется столь просто, сколь просто мы говорим или пишем - тук-тук-тук. Ни черта подобного, это только код, глупая и примитивная словоформа, имеющая такое же отношение к настоящему сердечному ритму как нарисованное на бумаге сердце - к реальному. Его невозможно описать, нужен композитор. Или так - палец вверх, пауза, еще вверх, вниз, провал, пауза, дрожь, вверх. Впору чертить кардиограмму, или попытаться ее сгладить, гармонизировать, например так: вверх, пауза, вниз, дрожь. Нет, дрожь здесь совершенно не нужна, лучше как на качелях - вверх, вниз, вверх, вниз. Плывет, качаясь, лодочка по Яузе-реке.
Он не заметил как стал весело насвистывать, похлопывая в такт Марину по животу, отчего она открыла глаза и бессмысленно, мутно посмотрела на него. Взгляд ее продрал Славу почище всей предыдущей эпопеи, на него обрушилась такая невероятная по интенсивности волна жалости, что покатились слезы, губы скривились и задрожали, а руки сжались в кулаки. Затрещала простынь. От нее необходимо избавиться сейчас же, пока не вывернуло прямо Марине на лицо, уж лучше боль, чем жалость. Слава разогнул скрюченные пальцы, чувствуя как заржавевшие намертво суставы крошатся, перекатываются острыми осколками, рвут кожу и сосуды, порождая страшные гематомы. Замах дался легче, а на ударе опять сплоховал - она даже не дотронулась другой щекой простыни. Но второй не подвел и выбил из карих глаз всю муть и туман, а еще слезы, много слез, и еще нервное, быстрое натужное дыхание, как у оклемавшихся утопленников - вместе с водой, слюной, рвотой и пеной.
Еще шлепок и еще немножко смысла в выпуклых глазах, так не подходящих этой рыжухе. Нужно ли разбить ей щеки и губы, чтобы услышать нечто еще, кроме кашля и глухого стона, что-то давно забытое и такое милое - поцелуй меня, радость моя, я твоя навеки, милый, а не пора ли нам заняться любовью, я так истомилась за этот день...