Савеличев Михаил. Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

   - Ну... ну... здесь можно, хм, выделить... то есть, выявить... как минимум... два... а?, ну я же сказал как минимум... а на самом деле - три... слоя... Можно выделить три смысловых слоя. Слой первый... внешний, то есть... то есть, проявляющийся во сне... ой!, во вне, конечно... черт... канва стремления попасть туда... туда... а ему не дают, а он и сам не хочет... заснул у чиновника... отбил... а? да, пошел к этим... как его... Затем, можно выделить смысловую нагрузку внутреннюю, ничегонеделанья... м-м-м, как ее... пассионарности, да, пассивности, то есть, здесь мы видим не... э, дизактивную, а конъюнктивную... м, да что это такое, конъюнктивную логику... вот... и... и... я же и говорю - и - и, и истопник, и... ох, не истопник, конечно, не истопник, истопник это позже, земельный инспектор, вот он кем хотел быть... а ему никто не верил... точнее, не соглашались... А чего соглашаться?! Приперся, девку... женщину отбил у Хлама... хм... Вот... тут... значит... шум, да! Шума много из ничего... Ну, они все говорят, говорят, а ничего не слышат... потери большие... да бюрократизм сплошной, вон как у председателя, то есть старосты весь шкаф батонами... брикетами... пачками дел забит. Он под ними чуть не погиб... Так вот... Говорят, говорят, говорят, а ничего не делают, ох, забыл слово... как?... да я только... информационные потери... Точно! Информационные потери. У всех потери, сплошные информационные потери. Короче говоря, сказка. Нужно преодолеть много препятствий... Бабу-ягу, там... медведя... избу на курногах, то есть на куриных ножках, чтобы с лягушкой поцеловаться... Инициация, короче говоря по Льву-Страусу...
   Это было чудовищно. Это было ужасно. Это было, в конце концов, просто безобразно. Смутное впечатление от просмотра нескольких страниц к тому же неоконченного романа наложились на выхваченные из хрестоматии критические замечания. Однако учительница не прерывала самоистязательную процедуру. Бзик у нее такой странный - либо говори, что ничего не выучил и получай законный банан, либо выплывай на рваных спасательных кругах подсказок, порой по отдельным словам из неразборчивого шепота восстанавливая не только сюжет, но и одежду, и реплики героев. Кто послабее нервами, такую пытку внимательным выслушиванием любого бреда долго не выдерживали, закругляя эхи, тьфуты и м-м-м честными признаниями в полной некомпетентности. Но Витька был игрок покрепче, затягивая выступления и свободное фантазирование на тему названия чуть ли не на весь урок.
   От скуки Слава развеселился и попытался законспектировать осенние тезисы, попутно подсчитывая количество точек, но быстро сбился и схватил Оксану за колено. Она посмотрела на него поверх своих круглых очков, хотела что-то сказать, но решила промолчать, не создавая новых сущностей сверх меры. Но Славу понесло. Его раздирал изнутри смех, а некоторые смешинки, вырвавшись неведомыми путями изо рта, тут же вцеплялись в губы, растягивали их в болезненной усмешке, приподнимали губы, стучали по эмали зубов, гладили подбородок. Он пытался сжать ходящие ходуном бока руками, пальцами стянуть губы в подобающую унылости момента булавочку, зажмуриться и дышать глубже, но линия обороны словно ножом резалась глазами Оксаны, заледеневшей Валентиной Александровной, мучительно тонущим Витькой и, почему-то, Бокиной спиной. Слава пытался найти спасительно грустное, кислое, неряшливое, дождливое, нудное, повторяющееся, вечное, но натыкался на все более смешные спины и профили.
   Где-то в подсобке зазвонил телефон, но литераторша никак не реагировала, позволив себе лишь вернуться к столу и замереть уже над ним, вцепившись в спинку стула. В темноте очков стали проступать глаза, как на сделанной против солнца фотографии. Витька забормотал нечто невразумительное, одновременно перелистывая указательным пальцем лежащий перед Ольгой учебник. Страницы шуршали наждачкой по гладкому до блеска бруску. Все с замирающим сердцем ожидали сакраментального: "Больше ничего не знаю", и победного: "Вообще ничего не знаешь", кривились от зубной боли впивающихся в сознание жалостливых слов-паразитов, вчитывались во второй вопрос домашнего задания. Центр внимания хаотично смещался от Витьки к Валентине, перспектива расплывалась, заодно растворяя класс, отчего Славе стало казаться, что смех нашел наконец-то не забитое чердачное окно и слезами выползает из глаз, заставляя воздух стекленеть и опадать тяжелыми каплями.
   Болезненность ситуации достигла космических высот, грозя выплеснуться стихийным бедствием, но Слава сделал усилие над собой, сглотнул смех, тут же ободравший всю гортань, забивший легкие, поднявший со дна желудка волну горечи. Пришлось сморщиться от полыхнувшего в глубине огня, где и сгорело беспричинное веселье.
   - Садись, Витя, - пошутила Валентина. - Отлично. Основную твою идею я поняла, хоть ты ее и тщательно замаскировал. Интерпретация достаточно интересная, особенно если учесть, что вычитал ты ее только несколько минут назад и, к тому же, не заглядывал в первоисточник.
   - Постмодернизьм, - шепотом выругался Криницкий.
   - Что?
   - Мир как воля и представление, - объяснил до сих пор не совсем просохший сосед.
   - Так, - задумчиво постучала по журналу Валентина, - кто у нас сегодня на обед?
   - Телефон звонит, Валентина Александровна, - подсказала Лена.
   - Думаете отменили в школе уроки? - усмехнулась Валентина. - И не надейтесь. Даже если штормовое предупреждение, заниматься продолжим в автобусе.
   Она вышла и класс вздохнул. Лена, чье умение быть иногда некрасивой так нравилось Славе, повернулась к Витьке и вежливо сказала:
   - Витя, по-моему это жестоко так вести себя по отношению к товарищам.
   От фразы и тона Витька схватился за щеки, выпучил глаза, замычал, закачался, застонал:
   - Лена, Леночка, прошу... не надо!
   Сердечная Оксана тоже не выдержала:
   - Лена, ну зачем ты так? Ты у нас не самая правильная и образцовая. Большой счет можно и тебе предъявить, особенно по алгебре. Хочешь, чтобы я здесь и сейчас комсомольское собрание воспроизвела? Могу...
   - Оксана, - позвал Слава.
   Оксана отпустила значок.
   - Вот и хорошо, вот и замечательно, - хлопнул Вадим в ладоши. - С первым вопросом покончено. Осталось ответить на последний - в чем смысл жизни?
   - А мы разве живем? - удивилась глядя на Славу Лена.
   - Ну вы даете! - пополам с внезапно возникшим кашлем ответил Слава. - А чем еще мы занимаемся?
   - Если честно, - сказал Дима, значительно поправляя очки, - то мне это очень напоминает духовную мастурбацию. Может быть... Да о чем это я! Конечно, у каждого есть свое личное, глубоко личное мнение, с которыми я спорить, но и принимать не собираюсь. Но все так и есть. Вадим, дай костыль, так и есть - мас-тур-ба-ция, - костыль ритмично отбил о парту музыкальную тему.
   Слава съехал по стулу и втянул голову в плечи. Ему почему-то показалось, что костыль полетит сейчас в него.
   - Ба! Да у нас плюрализм, свобода слова и... как там Криницкий матерится..., - защелкал пальцами Бока, - вот, постмодернизьм сплошной.
   - Это тебе только показалось, - попробовал возразить Слава, но голос сел и получилось тихое сипение, на которое Бока и внимания не обратил.
   - Товарищи! Камарады! Дуслык! - вскочил он на стул и замахал руками. - То, о чем так часто говорили большевики, а точнее - мечтали мы, плача в подушки и дроча духовно - случилось! Ура!
   - От Кафки к Кафке, - покачал головой Криницкий.
   Бока продолжал вещать:
   - Мы долго молчали, молчали, молчали и, наконец, заговорили! В любой момент кое-кто вновь может заткнуть нам рты, с этим, увы, не совладать, но в этот самый миг мы можем сказать свое глубокое имхо... (чего-чего?) in my honorable opinion... Предлагаю дать слово... Марине! - все зааплодировали.
   - Вообще-то, мой день рождения давно прошел, - проворчала Марина, не отрывая взгляда от раскрытой на пустых страницах тетради.
   Слава опасливо покосился на Оксану, но она сидела прямо, с закрытыми глазами и не делала попыток напроситься на выступление. Она будет последней, к кому обратятся, решил с облегчением он. Бока поворачивался с протянутой рукой и выставленным указательным пальцем, словно проржавевший флюгер в бурю.
   - Ты полная дура, - фыркнула Марине Алена. - Уж кому есть что сказать, так это тебе...
   - А тебе? - прошипела покрасневшая Марина.
   - Разум и чувства, - вздохнул Криницкий.
   "Интересно, кто-нибудь за меня заступится?" - с зоологическим интересом подумал Слава.
   - Никто пока никаких обвинений и не выдвигал, - сказал Дима. - И я не считаю это рациональным. Все слишком эфемерно для позитивных гипотез и, тем более, не вижу пользы от этого... как? ("Горе от ума", - подсказали со стороны) точно, будет полное горе от ума.
   - Погоди, - спокойно погрозил пальцем Бока. - Неужели ты действительно видишь здесь некие последствия? Последствия?! Здесь?!
   - Отрицать такое тоже глупо.
   - Город Глупов и его обитатели.
   - Нет, нет, подожди, - вступился внезапно разволновавшийся Вадим, отчего достаточно резво вскочил на свой стул без всяких костылей. - Давай прежде всего будем людьми, а не дрессированными собачками, которые гавкают по разрешению. Нас ни о чем не спросили, так будем молчать. Гордые и все в белом. Тебя, Бока, я не понимаю - запал проворовавшегося обвинителя надо сдерживать. Если кому и говорить, то Оксане.
   Это оказалось кодовым словом, выключившим звук в классе. Все замерли. Славе было исключительно плохо. Как будто в кошмарном сне скользишь сквозь бредовые слова, приобретающие от бесконечного повторения вес и характер, белесый цвет и дьявольскую прилипчивость. Они звонят в голове и в короткие промежутки походов в туалет, лишь слегка пригасая от яркой лампочки, хватают за руки, кричат и шепчут в уши, прыгают в зеркале до чистки зубов. Культура Два... Культура Два... Культура Два... Нет здесь ни намеков, ни развратного подсознания. Просто усталость и просто слова - без смысла, как и все остальное. Стоит потерять смысл в себе, усомниться, тогда приходят слова, глупые, никчемные, лживые.
   Ноябрь продолжал плеваться снегом. Тягучей, белой, липкой слюной приближающейся болезни. Смачно, точно, обильно. Стекло спасало от соприкосновения с холодной мокротой, но не избавляло от мерзкого чувства, замешанного на боязни момента, когда все-таки придется подставить лицо презрению.
   - Я ничего не помню, - сказала Оксана.
   - Момент истины, - откомментировал громовым шепотом Криницкий, - в августе... э-э-э...
   - Я ничегошеньки не помню, - горько сказала Оксана.
   - Я не могу ничего вспомнить! - выкрикнула она в спину Ольги. - Не мне судить... нет здесь подсудимых. Никто ничего не сможет вспомнить. Как во сне - снится ностальгия пыльных и солнечных мест, но кроме стертых чувств ничего больше и не остается. Откуда мы все можем знать? Вдруг нам всем стоит встать на колени и на него молиться? Вдруг там ничего и нет... Пустота. Давайте уж заодно и судьбу, бога осудим.
   Последние слова она говорила с жутким спокойствием. Как если бы встретил равнодушного близкого друга и тот бы ответил на недоумение, что да-да, не ошибся, это он и есть, все прекрасно помню, ну а дальше-то что?
   - Процесс.
   - Не выйдет, - помахала рукой Ольга. - Как юрист, то есть - будущий юрист, заявляю. Материальные свидетельства преступления отсутствуют. Достоверных свидетельств и вменяемых свидетелей нет. Первым бы я исключила Вову - это уже мистицизм в чистом виде. Байки и слухи, передаваемые шепотом, тоже не в счет. Потерпевшие, кстати, отсутствуют. Мало ли кому что приснится.
   Дверь Валентина Александровна не закрыла и стало слышно нарастание в недрах школы непонятного шума, очень похожего на прорыв Асуанской плотины.
   - У меня для вас пренепреятнейшее известие, - сообщила она и предупредила, - Только не надо мне напоминать, что это из "Ревизора". Сейчас передали штормовое предупреждение. Возможны сильные заносы на дорогах. Поэтому занятия отменяются. Иногородние жители отправляются на автобусы, а местные - просто по домам. Теперь можете "ура" кричать и в воздух чепчики бросать.
   - Закат Европы, - признал цитату Вадим.
 
   - Ты обижаешься?. - спросила Оксана. Рев к этому моменту, как в школе, так и в классе приутих, щелкали торопливо замки портфелей, боящихся отмены непогоды и очередного вскрытия, в кабинет заглядывали исключительно красные лохматые головы, испуская боевые вопли вышедших на тропу войны сименолов, пролетали сумки и расправившие крылья учебники.
   "У-у-у", - не открывая рта ответил Слава, сам не понимая как следует интерпретировать его интонацию. Нечто среднее между горловыми "Угу" и "Нее". В конце концов, это действительно неважно. Сейчас. Тут. Тогда и там это тем более станет непринципиальным. Ни для кого. А он сам забудет. Может быть. Слава взял ее за руку и потянул к выходу.
   Валентина сидела на горячем узком подоконнике, поставив между ног длинную указку, словно рыцарский меч, уложив на обмотанную изолентой рукоять свои узкие кисти, а на оттопыренные большие пальцы - выдающийся подбородок. Смотрящие на обитые кончики туфель глаза придавали ее лицу скорбно-злое выражение и поэтому никто не решился сказать "до свидания" или втихоря пробормотать "ура". Только Криницкий пробурчал что-то насчет человека в футляре, но, кажется, это было домашним заданием.
   Сначала Оксана безропотно пошла за тянущим ее Славой, но около Валентины она приостановилась, видимо намереваясь все же сказать ей нечто, пальцы легко выскочили из вспотевшей Славиной ладошки. Он скривился, вырвался из уже было засосавшей его толпы и прислонился к доске, бездумно толкая ее вверх и вниз. Ролики хорошо смазывались и тройной оклад почти бесшумно скользил по стене. Кивал Вадиму и Димке, Боке и Аленке, подмигнул Ольге, пригрозил кулаком Криницкому, улыбнулся Витьке, виновато поморщился от идущего, как заведенный робот, Вовы. Когда все вышли, Слава вспомнил, что не увидел Марины. Неужели уехала? Нет, куда она могла уехать, уйти, убежать? Он задумчиво потер ставший таким привычно гладким подбородок. Кажется и для этого было название - обрыв коммуникации. Слегка неуклюже, но верно по сути. В коммуникационном канале поначалу устанавливается односторонняя проводимость, а затем утихает и она. В силу полной бесперспективности. Кто его знает - что твориться на той стороне? Что происходит с другом, знакомой?
   Оксану он видел со спины, но и по ней чувствовалось напряжение, смущение, страх. Да что происходит, раздражился Слава и загнал доску на самый низ. Валентина уже не опиралась на указку, а смотрела за левое плечо в почерневшее окно. Указка отбивала сложный ритм, перекатывающийся по пустому теперь классу и не дающий понять, что там творится на улице.
   - Летели сто гусей, - наконец сказала она (тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук, тук-тук), - а на встречу им еще один гусь. Здравствуйте, сто гусей, говорит гусь. Здравствуй, гусь, говорят сто гусей, только мы не сто гусей...
   - Тридцать семь, - прервал наметившуюся паузу Слава.
   - А может быть - сорок семь?
   Говорить сквозь Оксанину спину было и трудно, и неловко. Приходили в голову кровавые сцены перестрелок с к в о з ь неповинных людей - неистовые фонтаны кровавых ошметок, как из лопнувшей электромясорубки. Оксане, наверное, тоже что-то пришло в голову, потому она сжалась, ссутулилась, ожидая ответных выстрелов, но с линии огня не сошла.
   - Сорок семь - номер нашей школы. Сорок седьмая средняя школа ГСВГ. А гусей - тридцать семь. Я даже помню картинку - наверху гуси, внизу осень и между ними текст. Мелочь, а я помню.
   - Не следует его трогать, - с угрозой сказала Оксана.
   - Память - хорошо. Ничего не остается, даже памяти.
   - Оксаночка, подожди... подожди..., - только сейчас Слава сообразил - вяло, удивленно, но понял.
   Оксана наконец отошла от Валентины и села за парту. Она настолько побледнела, что на щеке четко прорисовалось красное пятнышко - зародыш возрастного прыща. А бывают ли они у них, удивился Слава.
   Сев рядом, Слава так и не понял - смеяться ему сейчас или просто мужественно повздыхать расстроенной девушке в ухо. Чужое расстройство по его поводу, абсолютно дурное, не по адресу и не в той форме породило у него равнодушную тяжесть, разлегшуюся по всей длине языка. Говорить не стоило, однако Слава себя пересилил, протащил язык между зубами, срывая твердую пленку с привкусом картона, и для начала разговора вздохнул Оксане в ухо.
   - Оксана, ты ошиблась. Ты очень серьезно ошиблась. Никто меня не тронет. Это абсурд. Глупость. Я здесь навечно и во веки веков. Меня нельзя стереть с картины. Конечно, тогда я тебе соврал. Извини, - он тронул ее за плечо. - С моей стороны это было полным ребячеством. Хотелось быть значительнее, чем я есть... Не смотря ни на что, я все же еще просто школьник.
   Острые ногти пропахали на щеке достаточно длинные полосы, прежде чем он перехватил ее запястье и отодвинул от себя ставшую до жути некрасивой руку - словно лапу рептилии с судорожно искривленными пальцами и капельками крови под ногтями. Заткнуть ей рот он побоялся.
   - Извинения?! Извинения?! То есть все - ложь? Или все - правда, а только это - ложь? Или из правды ты делаешь ложь, а из лжи вырезаешь правду?
   - Я ничего не вырезаю, - устало ответил Слава. - Ножниц боюсь.
   Оксана замолчала и сникла. Валентина собрала со своего стола журнал, конспекты, ручки, вышла, оставив дверь нараспашку. Коридор был пуст - весь поток освобожденного пролетариата утекал сквозь раздевалки и подвал, скапливаясь, кажется, где-то перед входом в школу - можно сказать под окнами кабинета. Поэтому снизу доносились некие нечленораздельные крики, а у Славы возникло дурацкое ощущение, что все ждут только его - когда он распахнет окно, встанет на подоконник и произнесет речь, или кинется вниз головой.
   - Чтоб душа при этом пела, ноги к небу задрались, - сказал он себе.
   В каким-то чудом возникшую на небесах дыру заглянуло солнце, навылет пробило мокрые окна, занавески, резануло по глазам, плеснуло в лицо воображаемым теплом и смыло с парты темноту. Нежная розовая акварель растеклась по шершавой бумаге Оксаниных щек, мазнуло губы красным, отчего на них проявились все мельчайшие трещинки, положила на обиженные глаза тень ресниц.
   Откуда-то настолько ясно дохнуло весной, апрелем и свежей листвой, высыхающими лужами и оттаявшей землей, что причудилось как будто в самом деле время самопроизвольно, устав от взведенного, сжатого состояния, распрямилось и выкинуло всех прочь из черной осени. И набранная на катапульте скорость настолько велика, что они не задержатся здесь, пропашут красноватую грязь, растирая в зеленую кашу еще такую слабую траву, кубарем вкатятся в лето, сделают попытку встать на ноги из горячей и душной пыли, вырваться из вони плавящегося асфальта и горящей смолы, но споткнутся о дожди и сжигаемые кучи опавших листьев, чтобы больно стукнуться коленями о железную перекладину парты ближе к зиме...
   - Пойдем, - попросил Слава.
   Оксана встала, повесила на плечо сумку и пошла впереди.
   Он шел в некотором отдалении, рассматривая ее спину и только сейчас почему-то обратил внимание на потрепанность ее платья. Нет, оно было вполне аккуратным, без дыр и лохмотьев, но кое-где из ткани торчали заусенцы, крохотные дырочки были заштопаны, хотя можно было заметить еще несколько мест, настолько протершихся, что сквозь просвечивала Оксанина кожа. Это как-то не вязалось с давно устоявшимся у него представлением о девушке, и Слава почувствовал укол жалости к ней, словно получил подтверждение - без него она не может быть счастливой. Он догнал Оксану, взял за талию и, засеменив рядом, поцеловал в щеку.
   Раздевалки встречали распахнутыми решетками, ручейками тянулись к выходу потерянные перчатки, варежки, шарфы, и среди них бродили полуодетые личности, швыряясь в вещах и примеряя их на растопыренные пальцы. Восьмой класс удивил. Кроме сменной обуви, выстроившейся на деревянных подставках и курящей на корточках в углу Ольги ничего и никого в раздевалке не было. Зажав между колен полы своего красного лакированного плаща и натянув на голову капюшон, девушка пускала дым в потолок и стряхивала пепел в стоящий поблизости ботинок. Дым почти отвесно поднимался вверх, на уровне лампы встречался с местным стратосферным течением и на большой скорости уносился в вентиляционную отдушину. Это было настолько ловко проделано, что запах табака не покидал пределов раздевалки.
   - Молодец, - похвалил Слава.
   Ольга мрачно затянулась, выдула из ноздрей две густых струи, так что сизая лепешка расплылась по полу легким болотным туманом, и вежливо ответила:
   - М-м-у-у.
   - Она пьяная, - сказала чувствительная Оксана. - Что за гадость ты пьешь?
   Пахло действительно гадостливо - настоем несвежих опилок на скисшем в прошлом году варенье. Сливовым, кажется. Прикусив сигарету, Ольга натянула поглубже капюшон, оставив наружи только нос, пошарила за батареей и достала пыльную зеленоватую бутылку. Рука у нее дрожала, и в тишине резко проявился плеск тяжелой жидкости, наведший ассоциации на шум прибоя. Слава взял бутылку и осторожно нюхнул подсохший потек из под винтовой крышки. В ноздри вцепились мелкие, щекотливо-болезненные крючки фирменной настойки Папы Карлы на столярном клее. Как после потребления такой отравы народ оставался в живых было, пожалуй, производственным секретом трудовика.
   - У нас проблема, - сказал сам себе Слава, но Оксана услышала.
   - До автобуса дотащим, - бодро ответила она и присела перед Ольгой. Та пустила ей дым в лицо и сделала попытку засмеяться, но мускулы рта ее уже не слушались. Слава стянул с ее головы капюшон и потрогал лоб.
   - Ее побыстрее надо вытащить на свежий воздух.
   - Там учителя увидят. Скандал...
   - Оксана, ее минут через пять вывернет прямо на пол. Мне за ней убирать не хочется.
   Оксана двумя пальчиками отставила вонючую емкость, встала и принялась одеваться. Слава полюбовался как она натягивает теплые колготки и влез в свой анарак.
   - Хорошо, что она успела одеться, - задыхаясь и подпрыгивая на одной ноге, укрощая тугой замок на сапожке, ободрила девушка Славу.
   - Да, чулки успела... - пробормотал он, сражаясь с влажными перчатками, не желавшими впустить руки внутрь.
   Ольга икнула и они замерли в ожидании худшего, но дрянная девчонка загасила окурок в ботинке и крепко закрыла рот ладонями.
   - Вот и умница, - ласково похвалила ее Оксана.
   Слава скептически посмотрел на приятно позеленевшее лицо начинающей алкоголички и пригрозил:
   - Ты мне тут дуба не дай!
   Он взял ее подмышки вытянутыми на всякий случай руками и медленно поставил на ноги. Просунувшись под его локтями, Оксана очень не вовремя принялась застегивать Ольгин плащ, а та, скосив вниз глаза, еще крепче зажала рот.
   - Умница, - выдохнул Слава. Взгляд у Ольги стал совсем сумасшедшим. - Только причесывать ее не надо, ладно?
   Оксана кивнула.
   - Так. План такой. Берем. Под руки. Ведем. Выводим.
   - Заводим. Садим, - догадалась девушка.
   - Нет. Бросаем.
   Прижав Ольгу потеснее к стенке, Слава перехватил ее под левую руку, отодвинул от опоры, давая место пристроиться Оксане. Не сговариваясь, они ее встряхнули и вывели в коридор.
   Лампы кто-то додумался выключить. Грязный и мыльный осенний свет, капающий из подвальных прямоугольных амбразур наводил еще большую смуту. Оксана сразу же споткнулась о сваленные около стены доски для столярной мастерской, а Слава насмерть зашиб мизинец обо что-то стальное. Спасаясь от падения и боли, они повисли на Ольге, та смялась, словно листок бумаги, и все трое оказались на полу. Собравшиеся на гранитных плитах лужи коридорной темноты к тому времени, как они поднялись и построились, странным образом истаяли, впереди расплылось белесое туманное облачко подъема к выходу и путь к нему пролег без особых приключений.
   Дверь не желала открываться перед первыми встречными. В незаметные щели внутрь школы врывался плотный студенистый ветер. Взмокший Слава глотнул этого яда, пропитанного запахом снега и замерзших листьев, заорал от отчаяния и вышиб подошвой ботинка последнее препятствие. Они легли на шквал и выплыли под открытое небо.
   Их ударило. Славе показалось, что он оказался в самом эпицентре штурма и мимо проносятся ледяные, закованные в панцири кони, царапая щеки остриями брони, толкая то в одну, то в другую сторону, порой в невероятном прыжке нависая над его головой давящей фиолетовой массой, заставляя пригибаться и порождая непреодолимое и паническое желание бежать. Глаза были залеплены липким воздухом, ветер зажимал нос и затыкал рот, не давая вздохнуть.
   Прикрывшись рукой, Слава стал пробиваться, протискиваться, пролезать, тащить, волочить, больше всего страдая от того, что вязкая масса залепила глотку и нет никакой возможности еще раз закричать, вырвав с корнем возникший страх. Вторую руку кто-то небезуспешно пытался вывернуть, вырвать из сустава, но он почему-то не предпринимал усилий для избавления от мучителя, а еще сильнее вцеплялся во что-то плотное и скользкое. Земля дыбилась до тех пор, пока Слава уже не был готов опереться костяшками пальцев на оранжевый гравий дорожки, как неуклюжая из-за слишком длинных ног горилла, но тут их отпустило.
   Пальцы зацепились за сетку ворот, те, в свою очередь, стартовали в космос, практически вырвав кисть из запястья. Наконец вздохнув, Слава подтянул ноги, отыскал ручку, ударил по ней и вся компания оказалась за пределами осажденной ветром школы.