Савеличев Михаил. Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

   Надю рвало.
   Сток в раковине засорился. Если не пускать воду слишком сильной струей, то можно было успеть помыть руки и уши еще до того, как мыльная черноватая смесь польется на чистый кафельный пол. Все зависело от характера и прошедшего урока. Характер был паршивым, или, по утверждению Марины, - темпераментным. Алхимия его не улучшила, а кислый запах полупереваренной (или переваренной? - жаль, не посмотрел) пищи до сих пор чудился где-то рядом. По сему поэтому приходилось плавать в импровизированном бассейне для лица и принимать на затылок тяжелое давление холодной водяной пятки. Дышать не хотелось. Хотелось убежать от скрывающегося в пятнах и сполохах на внутренней стороне век лица. Простого и обычного лица, если бы не имя. Имя все и решало.
   Оксана.
   Еще одно совпадение. Или единая нить, пробегающая по гобелену мира, серенькая и скромная, ныряющая под дорогое золотое шитье, пропускающая наверх серебряные фигуры и гордые, кусочно-гладкие лица. Половинка основы. Часть Оксаны-Марины, единства и борьбы противоположностей Славиной жизни. Конечно, кем еще она могла быть, как не Оксаной? Фамилия, внешность и личные интересы дела не решали. Просто за ней всегда должен быть выигрыш.
   Открыв глаза, Слава увидел в белизне черный зев. Растворенная в воде голубизна утекала в него вялой спиралью, задыхаясь и пуская пузырьки. Затылок занемел. В нем словно образовалась долгожданная дыра, открывающая струе прямой путь через череп, глаза и уши в и так захлебнувшуюся раковину. Слава почувствовал, как начинают подмокать ботинки от стекающей по гладкому фаянсовому подбородку жидкости, сильнее уперся руками в раковину и вырвал голову из ее слюнявых объятий.
   Ничего не хотелось. Закрывать кран, шевелиться, трясти головой, вытряхивая из волос воду, становиться под электрополотенце и еще миллион вещей. Может быть, то же самое чувствуют спринтеры на старте? Не хочется бежать, а - надо. Надо двигаться, не для высшей цели, а просто затем, чтобы вода не затекла за воротник. Стартовый пистолет выстрелил.
   Криницкий стоял там, где Слава его поставил - в углу между проемом окна и рядком умывальников. Он ежился от холода и попадающего на него мокрого снега. Рядом с батареей начинал вырастать небольшой полупрозрачный сугроб, порывы ветра кидали жирные снежинки внутрь через распахнутые окна и некоторые из них долетали чуть ли не до двери. Что творилось снаружи, разобрать было затруднительно. Полоска коричневой земли, усыпанной мельчайшими камешками, щетка черных кустов с трудом пробивались сквозь занавес, все остальное и дальше - залепилось неожиданной пургой.
   Света не было. Как-то не пришло в голову зажигать его здесь, на территории, отданной ноябрю. Было сумрачно, более и менее темные сполохи чередовались расплывчатыми пятнами и стоило перевести взгляд с одного места на другое, как приходилось ждать несколько секунд пока зрачки подстроятся к большей или меньшей темноте.
   Слава рассеяно потрогал батарею. Она оставалась такой же горячей и холод ее не брал. Единственно, стужа оказалась способной загнать в нее все тепло помещения. Поэтому застывшие руки не сразу смогли ощутить укус волнующейся в трубах горячей воды.
   - Мне холодно, - подтвердил загнанный в угол школьник.
   Страшно ему не было. В этом Слава не сомневался. Такому типажу выговоры и воспитание не страшны. Для него это слишком сложно - бояться слов и крика. Вот ветерок дует и все. А бить его ой как не хотелось. Не находилось в его лице ничего такого, за что можно было вмазать, надеясь навсегда стереть с него швейковскую честность. Броня. Не прошибешь. Но вот подвернулся под руку в нехороший момент и надо с этим что-то сделать. Сделать мир лучше, умнее, добрее. Осчастливить кулаками родителей и учителей этого балбеса.
   - Криницкий, - спросил Слава, - скажи мне - почему из всех я запомнил только тебя? Не торопись, подумай. Чем же ты так замечателен, что втиснулся между лучшим другом и первой любовью? Меня это беспокоило. Забавляло. Ну?
   - Холодно, - честно ответил тот.
   - Холодно? Да, ты прав. Мне на это глубоко наплевать. Кажется, я и сам знаю ответ - ты крайность нашего класса. Выдающаяся его серость. На тебе все висит мешком, а шариковые ручки текут. Вот это уже теплее. А интересно - ты меня помнил? Хоть немного, фотографии же у тебя, наверное, сохранялись? Или ты их сразу потерял?
   Давая себе передышку, Слава засунул голову под электрополотенце. Агрегат взревел и погнал быстро раскаляющийся воздух. По щекам потекли капли воды, собираясь на кончике носа и подбородке. Волосы высыхали, топорщились под напором ветра и щекотали кожу. Тепло закатывалось под пиджак и рубашку на спину, скатывалось по ребрам и уже холодило живот. Криницкий завистливо пошевелился в углу большой неопрятной крысой. Сердце у Славы заболело и он дрожащим голосом сказал:
   - Только не смей... не смей сказать, что тебе... тебе не хватает воздуха... Иначе я тебя голыми руками...
   Ноги не держали и он, все также скрючившись, повернулся и съехал спиной по кафелю на корточки. Рев стих и стал слышен ветер. За дверью по коридору не ходили, значит, урок еще не кончился.
   - Знаешь, - заговорил он себе в колени, - мы, наверное, во многом те, кого помним.
   Все равно пришлось подниматься, выволакивать доморощенного Швейка из угла и, придерживая за шиворот так, что трещали нитки, несколько раз окунул его в так и не слившуюся воду. Поначалу Криницкий пытался сопротивляться и пришлось хлопнуть ладошкой ему по уху. Затем все пошло нормально - поклон, нырок, бульканье, фырканье, плевки, поклон... Когда розовое лицо приобрело благородный синеватый цвет, Слава решил, что с него достаточно - сам он тоже обрызгался не меньше воспитуемого, особенно противно было ощущать воду в рукавах. Напоследок засунув это чучело в электрополотенце, он закрыл окно, разбросал наметенный снег более-менее ровным слоем по туалету. Вообще все выглядело так, как будто на стены щедро плескали из ведра грязную воду - приглашенная внутрь непогода оставила на кафеле серые потеки, под ногами хрустел песок, но все равно было скользко. Несколько раз он чуть не упал, но успевал ухватиться за раковины. Ноябрьская белизна оказалась обманкой.
   То, что сейчас прозвенит звонок, он догадался, увидев промчавшуюся мимо Катьку. Слава прижался к стенке коридора и вовремя - туча Катькиных одноклассников сметала на своем пути все препятствия. В сине-коричневой волне мелькали непропорционально большие руки и ноги, всплывали отплевывающиеся головы. Тонущие пытались преодолеть первобытный и непосредственный напор изголодавшихся детей, но их подминали, давили, вздымали на гребень и вновь топили. Лица второклассников были красными от бега, рты напоминали лопнувшие гороховые стручки, глаза разве что не выкатывались из глазниц. Во всем этом было не столько детской игривости, сколько действительного стремления оттолкнуть, перегнать, сбить, одержать победу.
   Слава в смятении подыскивал более безопасное место, так как гладкая стена не давала никаких шансов противостоять надвигающемуся ластику. Ногти нервно царапали краску, сердце захлебывалось от адреналина. Но тут произошло чудо. Просто чудо, даже без всякой внешней причины. В метре от него толпа остановилась, замерла и оказалось, что весь класс стоит чинно по парам - мальчик с девочкой, а всю суматоху создают затесавшиеся в их рядах трое недорослей, кажется из седьмого класса, и одна техничка в красном ситцевом халате и со шваброй в обнимку. Четверо чужаков не сразу осознали собственное спасение. Они, словно в игре "Море волнуется", замерли между парами в нелепых позах, символизирующих борьбу разума со стихией, поводили глазами и громко дышали. Наконец кряхтя выбрались на волю и по-крабьи - бочком, спиной, не спуская глаз с опасности, - разбрелись.
   - Салют, компаньерос! - поднял Слава кулак.
   - Но пасаран, - слабовато и вразнобой отозвались октябрята.
   Продвигаясь к столовой, Слава чувствовал спиной нарастающее позади него напряжение, точно там ревел, взбрыкивался стоящий на старте тяжелый грузовик перед последним броском к Даккару. Его просто физически подталкивали в спину и он ускорял шаг, а по лестнице, ведущей вниз, даже пробежался трусцой. Звонок застал его вне пределов опасной зоны - за железной стойкой буфета, где мгновенно и непостижимым образом материализовалась очередь, уходящая концом в глубину зала.
   Столики большей частью оставались свободными и Слава выбрал стоящий прямо под амбразурой полуподвального окна, слабо резонирующего в такт дождя. Тут тоже не смогли обойтись без нарезанных из мелованной бумаги крохотных салфеток в глиняном стакане и серо-зеленой салфетки под ним. Это странно контрастировало с белым в серых насечках пластиком стола и сверкающей никелированной окантовкой. Вещи принадлежали двум различным мирам и уживались здесь только в данном конкретном месте и часе. Прислоняясь одной стороной к пенящейся штукатурке, стол был рассчитан на троих, и Славе это подходило. Сначала он сел сбоку, так что перед ним открывался вид на быстро заполняющийся зал, но потом решил занять главенствующее положение над суверенной территорией и пересел.
   Так было лучше. Суета осталась за спиной, перемешанная с солнцем непогода разнообразила стену. Выдернув из стаканчика салфетку, Слава повертел ее, внимательно осмотрел неровно обрезанные края, поковырял безуспешно краем под ногтями и стал складывать пополам, еще пополам, еще.
   Шум нарастал. Глухо стукалась дешевая посуда, шаркали ноги, двигались стулья и, если бы не смех, то можно было ощутить себя в самой обычной рабочей столовой. Пахло тоже вкуснее. Супы с мясом, не разваренные каши, компоты с настоящими фруктами, ваниль пирожных, запах выдыхающейся в стаканах газировки, пережаренные пончики.
   Его хлопали по плечам, дули в уши, что-то говорили, расплывающееся запахом еды, растворяющееся в атмосфере общего утоления голода. Втянув голову в плечи, не соизволив придать лицу общественно доступное выражение, Слава рассматривал ладони. Линии растрескали руки, они были здесь, придавали коже индивидуальность и значимость, глаза видели в них судьбу и любовь, но не более. Отметины хватательного рефлекса. Тут тоже ложь. Наверное, это редкость встречать ее вот так - лицом к лицу. Не какую-нибудь там бытовуху или детские фантазии, а такую, в которую, вроде, и не веришь, но порой думаешь - а почему бы и нет? Ну, наподобие - с новым годом, с новым счастьем, или - о вас думает трефовая королева, или - от судьбы не уйдешь.
   Ну что, судьба? Разве не ушел я от тебя? Ты осталась где-то там, а я вот здесь. Согласен, в некоторой и очень небольшой степени без тебя грустно, даже, можно в полголоса и только здесь сознаться, - страшновато. Но, зато, нет ощущения беспомощности, одуряющей потери сил перед непогодой, перед утром и вечером, перестаешь бояться времени, а главное - не ждешь от будущего лучшего. Время обманщик и твой сообщник, не так ли?
   Честность, тоскливо осознал Слава. И ее тоже нет. Это еще хуже. Зачем привязываться к реальности? Дождь или снег? Лучше синева, холодная белизна облаков. Вот что никогда не надоедает. Вечность и скоротечность, эфемерность. С ними не поспорить, не потягаться. Они требовали уважения или такой же вечной унылости дождя. Спасение в чрезмерности, он понял давно.
   Слава закрыл глаза и прижал ее ладонь к щеке. Эгоист. Я люблю в них себя, свое отражение, столь разное, что мне никогда не выбрать между ними. Где я лучше? В фас или профиль? Слева или справа? Надежный и верный друг или любовник? Страсть или родство?
   Он взял ее ладонь и поцеловал. Кончик языка тронул шершавую и горьковатую кожу. Слава был тут нежен и улыбался. Идеал еще не расплылся, он оставался чистой идеей и, даже теперь можно было гадать о цвете ее трусиков. Его большой палец погладил Оксанино запястье. Сердце билось неспокойно. И почему тебя так зовут?
   Света прибавилось и он, щурясь, повернулся к Оксане. Она, как всегда, выглядела немного смущенной. Четко очерченные полноватые губы дрожали, выбирая приличествующее выражение - слегка виноватую улыбку или спокойную неподвижность. Глаза прислушивались к телу, прямые ресницы прикрывали их плотной циновкой. Высокая, она к тому же очень прямо сидела на стуле, упершись ладошками в никелевую окантовку. Вот оно, решил Слава. Неустойчивое равновесие между "да" и "нет". Мгновенное сомнение уже после того, как все решено, но еще может быть переиграно. Поэтому ты их так и любишь - они непредсказуемы и умеют играть по своим правилам.
   - А тебе хотелось иначе? - удивилась Марина. Дождливый сумрак заливал столовую, словно неуловимый дым, искажая предметы и звуки.
   Слава прикоснулся пальцем к кончику носа - холодный. Начинать разговор не стоило. В конечном счете, можно устроить вот так, как здесь, сейчас.
   - Ты очень ошибаешься, Славка, - сказала Марина и до него впервые дошел смысл выражения - "ядовитый ответ". Вот теперь и думай - в чем ошибаешься и, к тому же, - очень. Версии лениво шевелились на дне мыслей, как водоросли в ручье - нечто определенно зеленое, спутанное и бесконечное. Лезть туда, в холодную воду, не стоило.
   - Будешь что-нибудь? - вяло отмахнулся он.
   Марина промолчала.
   Оксана не ответила.
   Слава осмотрелся и решил все-таки купить пожевать. Еда и успокаивает и позволяет безнаказанно выдерживать паузы. В кармане звенели монетки - не пфенинговая мелочь, а весомые десятимарковки, избежавшие пленения в катькиной копилке. Зажав их в руке, он пропустил перед собой изголодавших малышей, накупивших ворох сосалок и жвачек, попросил у Маши апельсиновый сок и взял кофе. В дверь дуло, знобкая непогода цеплялась за голую шею. Кто-то передумал заходить и там мелькнула почерневшая красная кирпичная стена.
   Поколебавшись что кому дать, он кофе пододвинул Оксане. Марина, улыбнувшись, попробовала сок.
   - Спасибо, Славик, - нежно улыбнулась Оксана. Очки ей очень шли. И еще ему нравилось, что она слегка переживает, немножко - с еле слышным цоканьем языка, с розоватыми пятнами на щеках. Оксана засмеялась:
   - Это только румян! И пудра.
   - Тебя смущает? - догадаться о предмете смущения он предоставил ей самой.
   - Как-то странно, - призналась она. - Ничего необычного я не вижу, но в то же время кажется, что занимаю не свое место. Ну, вроде как с женатым мужчиной встречаюсь.
   Слава хмыкнул. Получилось несколько противно. Хорошо, что сопли не разлетелись.
   - Слушай, - как будто вспомнила Марина, - а зачем ты меня к Ольге отправил, а сам на лавочке сидел, мок как котенок?
   К делу вопрос не относился, но он накренил плоскость разговора, и затеплившаяся беседа побежала каплей по дну стакана.
   Тут было гораздо теплее. Родная школа согревала и Слава почти покаялся, что не устроил все наоборот - любовь и тепло, страсть и холод.
   Он взял их за руки.
   - Мне хочется вам сказать...
   Марина терпеливо подождала, но фраза провисла ослабшей веревкой и она капризно спросила:
   - Мы уже на "вы"?
   Оксана промолчала.
   Подобрать слова оказалось трудно. Общие, давно придуманные, написанные в тысячах книг, в здешних местах они не смотрелись. Вернее, их невозможно, оказалось, разорвать пополам. А потом он понял - почему. Нельзя одновременно смотреть в лица девушек, а снегу все было безразличным. Там пробежала мокрая кошка, оставив хвостом длинную царапину.
   - У тебя интересная манера говорить, - заметила спокойно Марина. - Вроде и слова русские и фразы понятные, а то, что тебе действительно нужно, остается тебя во рту.
   Она отодвинула стакан:
   - Есть хочется.
   - Я схожу, принесу что-нибудь?
   - Мне не надо, - пожала Оксана плечами.
   - Очень любезно, - пожала Марина плечами.
   На поднос уместились винегрет с куском проржавевшей селедки, плескавшееся через края пюре и хлебная котлетка. Слава вздохнул и поменял все это на картофель-фри, отбивную с зеленым горошком, столичный салат в квадратной вазочке. Было еще и мороженое - редкость в школьном буфете, но оно быстро закончилось - Славины пальцы только скользнули по росе, покрывшей его холодную фольгу с пингвином.
   - Разрешишь? - лизнул брикетик успевший Вадим.
   - А ничего девочка, - кивнул он назад. - С Мариной расплеваться решил?
   - Пока не знаю, - расплачиваясь за обоих, сказал Слава. - Может, ты что-нибудь посоветуешь?
   Они отковыляли от начавшей шуметь очереди и затаились среди шума. Вадим делал вид, что не смотрит в сторону Оксаны, по страшному кося глазами, откусывая пломбир большими кусками и после каждого укуса тыча им в Славино лицо. Слава, впрочем, угоститься не успевал - Вадим не терял контроль.
   - А она - ничего, - одобрил он.
   - Странный комплимент, - сделал очередную неудачную попытку угоститься Слава. - Ты, случаем, не буддист?
   Вадим притопнул костылем.
   - Везет людям. Я тебе завидую. Талант у тебя - ты умеешь из толпы девчонок выдергивать.
   - Это как?
   - Посмотри, - прицелился он в нее костылем, - сидит девочка. Коричневое платьице, черный передник, стриженные волосы. Заметь, сидит она на моем ряду, на траверзе моей спины. Видел ее, не спорю, улыбался, разговаривал, но не замечал. Пришел ты, посадил ее там и теперь половина школы на нее пялиться.
   Оксана загадочно улыбалась в чашку. А полшколы на нее действительно пялилось. Не открыто, а, словно сговорившись и что-то о ней зная, не обидное, а замечательное, поглядывали на манер Вадима - искоса, украдкой, слегка улыбаясь, рассеяно лаская вроде случайными взглядами. Движение по подвалу к этому времени замерло - все сидели за столиками или стояли у стойки, перекусывая, запивая и чавкая. Особо никто не разговаривал, взывая к жизни уютную тишину ритуальным позвякиванием столовых приборов.
   Одиноко стоящие Слава и Вадим дискомфорта не испытывали. Они пытались разгадать загадку.
   Слава очнулся, встретившись с раздраженно-удивленным взглядом Марины. Она демонстративно барабанила по столику сложный мотив и качала головой. Ничего стоящего в голову пока не пришло. Но он не сомневался, что готовое решение у него уже есть. Оно глубоко зарылось под снегом памяти и вытащить его оттуда вряд ли сейчас удастся. А если все же и вытащишь, то ни за что не признаешь в этом уродливом зародыше единственный и вымученный поступок. Всему свое время и оно должно прорасти, с ним нужно смириться - постепенно, не торопясь и никого не обижая.
   Пока лучше не знать, что можно от себя ожидать.
   - Ты ошибаешься, - сказала Марина, перестав барабанить, - очень ошибаешься. Во всем. Тебе кажется, что так будет лучше. Ты даже видишь в этом определенные жертвы со своей стороны, - уголки ее губ обвисли, отчего лицо стало не печальным, а брезгливым.
   Славе показалось, что она сдерживает слезы, но Марина, как-то это уловив, тряхнула головой:
   - Не дождешься. Если кому и плакать, то только не мне. Я не просыпалась от потерь на зареванной подушке. И не кривься, пожалуйста, словно я тебя поймала за онанизмом. Можешь молчать, но скажи - неужели все действительно так? Кивни головой, подморгни.
   Оксана допила кофе и спросила:
   - Хочешь погадаю на кофейной гуще? Я умею, - она покачала чашку и с громким стуком бухнула об стол. Слава даже вздрогнул от неожиданности.
   Дверь в чайной снова хлопнула, Марина кивнула посетителю через голову Славы, сам он не обернулся. Поежился от холода. Было обидно. Будто бы Марина своими словами невзначай, походя разрушила нечто скрываемое в его душе - как взрослый наступает на песочный городок. А если уж честно себе признаваться, то обижался он на себя - слишком хвастал и гордился прекрасным замком. Даже близкий друг не выдержит искушения специально сесть на него.
   - Странно, - сказала Оксана, затушив в блюдечке сигарету, - первый раз такое вижу. Смотри, - она наклонила чашку. Гуща застыла идеально ровной лужицей, без волн и просветов. - Наверное, кофе плохой. Нужно в город сходить. За вечным двигателем его хорошо готовят.
   Слава смотрел на своих женщин и у него случился приступ целомудрия, как он это называл. Сквозь розовые очки он видел в этих глазах себя. Таким, каким он должен был быть, и даже был, но, увы, не был. Он ясно чувствовал то, чего от него ждали, и это ожидание, как обычно, не шло дальше формальных определений приличного человека - ум, мораль, отношение к женщине. Тут нет нужды даже соответствующее выражение на лицо вешать - кто запретит быть эксцентричным? - просто нужно слегка напрячься и иметь. Ритуал ухаживания, скучный, как и всякий инстинкт, но доставляющий минутное удовольствие от того, что кому-то угодил. Окажись они сейчас в соответствующих условиях, и он бы не решится пойти дальше поцелуев.
   - Как мы с тобой давно, - горестно констатировала Марина. - Кажется, что в руках у тебя вечность, и она действительно у тебя, но вот сам ты, дружба, просто любовь...
   Она пошевелила пальчиками:
   - Изначально допущенная ошибка, воплощение теоремы Геделя в жизнь.
   Оказалось, что Оксана с силой стискивает его руку. Косточки пальцев встали неудачно и в кисти нарастала острая боль. Слава изнутри грыз щеки и губы, не давая себе закричать. Она отпустила:
   - Прости. Я никак не пойму где начало или, хотя бы, конец. Тебе никогда не казалось, что жизнь потеряла... не то, что смысл, его и нет... а какую-то привязку к внешнему миру. Просыпаешься и кажется, что нужно в школу, а на дворе август, впервые встречаешься с человеком, а он оказывается давним твоим однокашником. Спутанный котенком клубок событий, без смысла, просто так.
   Интересно, что было, если бы они смогли поговорить. Вот сейчас (хм, где - сейчас?), вот здесь или там - тоже здесь. Жалость его уже давно отпустила. И почему у сожаления привкус горечи? А если - абрикоса? кофе? тысячи иных вещей, насильно привязываемых, связываемых с человеческим бытием - цвета, вкуса, смысла, цели не имеющих. И зачем он себе лжет? Вообще, что он ищет? Любви? Ерунда. Какая в эти годы любовь, даже если иных и не будет?
   - Пойдем? - предложил он.
   Они встали и пошли. На улице шел дождь, но в школе было тепло. Черные и фиолетовые тучи стекали с неба бурыми лохматыми потеками, все ходили притихшими и слегка ежились от противного дребезжанья окон. Ветер не уставал рваться внутрь, но его не пускали. В кабинет литературы тоже.
   Сумки и портфели были свалены в кучу у самого входа. Для сохранности некто догадался сцепить их ремнями, пристегнуть карабинчиками. Только несколько дипломатов избежали этой участи - их использовали в качестве сетки для напольного пинг-понга. Жующие пончики зрители наблюдали, как сражаются Витя и Ольга. Витька делал слишком уж заумные и верченые подачи, шарик оставлял вмятины в коже дипломатов, а Ольга, вцепившись в ракетку обеими руками и напряженно наклонившись так, что открывался чудесный вид на ее панталончики, ждала своей очереди. Мужская половина болела за панталончики.
   Слава держал Оксану за руку. Не хотелось ее отпускать. Но она высвободилась, поправила Ольгино платьице, в основном безуспешно, шлепнула ее по спине, заставив выпрямиться, вернулась к Славе и положила его руку себе на талию.
   - А я и не пялюсь, - оправдался он.
   - А я ничего и не говорю.
   Стоявший поблизости Дима выкусил от сочного, в угольных пятнах, словно солнце в пик активности, пончика громадный кусок, в стороны полетели брызги горячего джема. Славину щеку обожгло и он от неожиданности вздрогнул. Любопытный палец вляпался в яблочную сладость. Пришлось его облизать.
   - Осторожнее, чучело.
   Поглощенный хлебом и зрелищем, Дима не ответил.
   - Слава, - дернула его за рукав Алена, - ты что с Бубновым Вадиком сделал?
   - Каким таким Бубновым? - от удивления с деланным грузинским акцентом спросил Слава. Руке, лежащей на упругой талии, было горячо и потно. Истома охватывала все тело. Пожар распространялся. Огонь прокладывал себе путь в груди, охваченное раскаленным обручем сердце билось редко, но настолько сильно и громко, что пиджак заметно колыхался, а в рекреации возникало слабое эхо. Волосы намокли, пот попадал в глаза и заставлял раздраженно жмуриться. Пришлось заставить себя отпустить Оксану, хлопнуть ее по попе и подойти к Алене. К счастью, она ничего не ела.
   - Ну?
   - Что - ну? - мстительно прошипела Алена.
   Слава посмотрел на нее сверху вниз. Она была самой маленькой в классе и еще какой-то несформировавшейся - худой и голенастой, а лифчик носила исключительно из принципа. Ничего особенного, но общение с ней было приятно - редкий человек, о котором сразу забываешь.
   - Бубнова в изолятор положили.
   - Скоропостижно заболел?
   - Зачем-то в обморок упал перед первым уроком. Ты его чем так напугал? Или он по телевизору рок-концерт пропустил?
   Право подачи перешло к Ольге. Шарик мирно застукал по полу.
   - А, - вспомнил Слава, - это не я, это - скелет.
   - Неужели по коридору гулял?
   - И еще курил.
   Алена засмеялась и положила ладонь на лацкан его пиджака. Заставила наклониться к себе и щекотно сказала в ухо:
   - Я все видела и все знаю. Тебе не отвертеться теперь. Ты сейчас слаб. Марину только жалко.
   Почему-то внезапно стало холодно. Пропотевшая рубашка вцепилась в остывшую спину, кожа на лице казалась покрытой слоем пыли. Не выпрямляясь, он отыскал глазами загипсованного Вову и оскалился. Тот отвернулся.
   - Аленушка, - по-доброму сказал Слава и погладил ее грудь (он был прав - гладить там было нечего), - Аленушка, не плюй ты в этот колодец, не советую. Кто кому что сказал - разве это важно? Не важно, совсем не важно.