Савеличев Михаил. Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

   В "Математике" Слава обнаружил коллекцию вкладышей к жвачкам о приключениях Отто и Алвина и ради интереса пересчитал их. По слухам полный комплект состоял из пятидесяти различных фантиков, здесь же их было сорок восемь, не считая двойных, видимо - обменного фонда. Забавные истории глуповатой зеленой обезьяны и помеси утки с пингвином увлекли Славу, тем более что здесь были такие раритеты, как "барашки", "парикмахерская", "груша", "посылки", и он, даже, не поленился достать немецкий словарик, чтобы прочитать диалоги.
   За этим занятием его и застала Катька уже облаченная в унылую черно-коричневую форму с белым воротничком и большим октябрятским значком. Она тут же отобрала фантики, засунула их в кармашек передника, и показала язык.
   - Тогда сама собирай портфель, - мстительно сказал Слава и показал на вываленные на кровать учебники и тетрадки.
   - А тебя никто и не просил их вытаскивать, - отпарировала девчонка. - Сам досмотр производил, сам и складывай, жандарм несчастный. А я прекрасно и без портфеля обойдусь.
   И ведь обойдется. Это был какой-то странный "бзик" у вполне вроде бы нормального ребенка - складывать портфель она категорически отказывалась, не поддаваясь ни на какие посулы, уговоры, лесть и угрозы. Однажды, эксперимента ради, Слава, с благославления мамы, действительно не собрал ей портфель и Катька действительно пошла в школу без ничего. В итоге он за это и поплатился, так как на второй перемене его отыскала Катькина учительница и потащила к завучу, где они потом долго и нудно выясняли обстановку в семье Клишторных и убеждали внимательнее относиться к сестре. С тех пор Слава зарекся и, не вступая в пререкания, покорно все сложил на место, ссыпал туда пфенниги и фантики и вручил сумку ребенку.
   Катька и Слава уходили всегда вместе, но после ритуального махания руками маме их дорожки расходились. Слава нырял в арку и шел к Марине, а Катька вообще направлялась в противоположную сторону от КПП, где на пяточке должен был уже стоять школьный автобус. В последнем подъезде их последнего дома, находившийся по странной прихоти строителей с обратной стороны, жили Катькины подруги и приятели. Там, на детской площадке, сооруженной совсем недавно, на врытых в землю разнокалиберных шинах они собирались поутру в свой клуб, и уже всей гурьбой двигали к автобусу. Когда Слава шел к Марининому дому, он видел сидящие фигурки, слышал крики, смех и игривый девчоночий визг.
   На улице слегка рассвело, но именно таким рассветом, который еще больше скрадывает окружающий мир, надувает вялый шарик дня, но на его обвисшей резиновой оболочке городок выглядит каким-то нечетким, сморщенным, крошечным, а в бороздах реальности таится мрак. Пришлось постоять на крыльце, пока глаза привыкли к отступающей ночи, да немножко поежиться, отдавая осеннему холоду дань частью впитанного телом тепла дома и печки. В соседнем подъезде тоже хлопнула дверь и по булыжникам застучали каблуки. Кажется это была Кристина, редкостная дылда в их классе. Вслед за ними вышел толстый, важный, надутый Андрей. Он зевал, моргал маленькими хитрыми глазками и не собирался здороваться.
   - Как спать хочется, - пробормотал он в темноту. - Только засыпаешь, а уже вставать пора. А еще и по субботам учимся. Мрак какой-то.
   Помимо крабов, Андрей был известен своим проектом пятидневки, которым замучил учителей, директора, родителей, да и детей. Почему-то он был уверен, что в первые годы его учебы школьники на вполне законных основаниях отдыхали по субботам, но потом хитрые учителя решили поменьше нагружать себя и теперь мучают бедных учеников, которым так хочется гулять. Сначала его лекции и призывы дети воспринимали на ура и даже старшеклассники поддались на эту провокацию. По мысли крабовода действовать надо было настойчиво, упорно, уверенно, но без насилия и хулиганства. Широкая агитация среди контингента учителей, с его точки зрения, была идеальным средством борьбы, но идеи категорически отказывались овладевать массами. В результате дело затянулось, заглохло, заросло травой и потеряло всякую перспективу. Ряды сторонников поредели, а мстительные десятиклассники нередко отвешивали Разумному оплеуху.
   - А ты днем спи, - посоветовала серьезно Катька.
   - Поспишь тут, - по инерции пробормотал Андрей, но потом, сообразив от кого исходит столь дельный совет, разозлился. - Зат...
   Слава выглянул из-за угла, где уже собирался закурить, и укоризненно посмотрел на Андрея, тот поперхнулся, почесал уже занесенной рукой затылок, кивнул и нарочито медленно пошел вслед за Кристиной.
   Катька прыснула и показала спине Разумного такой длинный язык, что он напомнил Славе слишком эмоциональный смайлик в фидошной конференции. Люди на такое анатомически не способны. Отсыревшая сигарета наконец распалилась, но табак почему-то отдавал ароматом чая, причем не цейлонского и не индийского со слониками, а какого-нибудь грузинского - с богатейшим набором различных пород деревьев. Слава набрал полную грудь этой дряни и выпустил в до сих пор раззявленный рот ребенка густой синеватый поток, от которого маленькое чудовище зашлось в кашле, а брат отвесил все-таки причитающийся ей подзатыльник.
   - И много на это труда ушло? - спросил он, разглядывая сигарету без всяких признаков ее потрошения и повторного набивания. Ювелирная работа. Косячок.
   Катька сморщилась и впечатала свой кулачонок ему в живот с такой силой, что если бы он не среагировал и не сделал шаг назад, то внутренностям не поздоровилось.
   - Дурак! - крикнула она со слезами. - Я хочу курить и я буду курить, и проваливай к черту ебать свою рыжую стерву!
   - Абсолютли импособл, - хладнокровно ответил Слава и выпустил ей в лицо очередную порцию чайного дыма.
   На этот раз Катьке удалось достать ногой до его голени, Слава ахнул и пропустил еще один удар по шее, после которого он долен был лечь в ближайшую лужу и немного подремать. Техника ребенка не подвела, но вот силенки быстро иссякли, и Слава успел хлестнуть ее по щеке. Катька отлетела, но в конце концов ничего страшного не случилось. Она совершенно спокойно сидела на скамейке и потирала красный отпечаток его ладони, а он морщась тер ушибленную кость и про себя матерился.
   Почему же так холодно? Слава дохромал до скамейки и сел рядом с сестрой. Она тихо шмыгала, толкалась острым как спица локтем, но он чувствовал - внеплановую бурю ему удалось погасить в зародыше. Хорошо еще, что это на нее дома не нашло, или в школе.
   Слава вытряхнул из пачки все сигареты, поочередно их перенюхал, пять из них безжалостно растер между ладонями, не поленился подняться, дотащиться до открытого подвала и выбросить туда заварку вперемешку с ошметками папиросной бумаги. Вернулся обратно и почему-то трясущимися руками зажег нефальсифицированную цигарку. Пару раз затянувшись, он спросил Катьку:
   - Ну что, будешь? - и протянул ей дымящийся "БТ".
   - С ума сошел? - проворчала Катька, оттолкнув его руку. - Тут же наша училка бродит.
   Но потом она воровато огляделась, выхватила сигарету, забежала в подъезд, откуда буквально через секунду выскочила с надутыми щеками и красными слезящимися глазами. Вставив оставшийся фильтр в не успевшие сомкнуться Славины пальцы, она сделала глотательное движение, а затем с невыразимым наслаждением медленно выдохнула никотин вверх, в сочащиеся дождем облака. Слава поневоле залюбовался сюрреалистическим зрелищем и щелчком отбросил бычок в лужу.
   - Неужели так холодно? - раздался задумчивый голос.
   Катька от неожиданности выпустила весь дым сразу, непонятно как уместившийся в ее тщедушном теле, делаясь похожей или на дракончика, страдающего изжогой, или на странную личность с буржуйкой в животе. Слава попытался рукой разогнать табачную тучу, но потом пожал плечами.
   Это был Мишка, которого не то чтобы уж совсем не стоило принимать во внимание, но и уделять его догадкам и намекам время и действие пожалуй не стоило. Он появился из ихнего же подъезда, хотя жил в соседнем доме и по всем детским ритуалам должен был дожидаться Катьку на той стороне, или старательно обойти дом. Задняя дверь сквозного подъезда довольно часто ритуально заколачивалась неизвестно из каких соображений, разве что в подтверждение известной шутки о том, как можно отличить русских за границей (все они лезут в одну дверь), но взрослые жильцы вроде не возражали, а до детей никому заботы не было. Вполне естественно, что молодое поколение против этого сильно сопротивлялось, а так как право голоса не имело, то самостоятельно пришло к испытанному методу борьбы за права угнетенных и обездоленных - к терроризму, в данном случае - против этой конкретной двери.
   Дверь ломали, отбивали, снимали с петель, поджигали и поливали кислотой. Затем ее чинили, забивали, одевали на петли, тушили и спрыскивали щелочью. Жалобы родителей, соседей, Катьки и компании настолько надоели Славе, с наступлением холодов почувствовавшему кайф от отсутствия в подъезде сквозняков, что он раздобыл краску и снабдил дверь с двух сторон надписью большими буквами: "Дорога для ослов". По действенности она была сродни волшебному заклятью, хотя взрослые опять морщились, читая каждый раз эту дурость.
   - Ты что - осел? - хмуро пошла Катька в стратегическое наступление.
   - Вроде этого, - невозмутимо отпарировал мальчишка, перехватывая тяжеленный сине-желтый портфель, словно набитый как минимум противотанковыми минами.
   - Ладно, пошли, ишак, - смилостивилась вредная Катька, отдала ему свою ношу, чтобы как-то компенсировать развивающееся у дружка искривление позвоночника, и поскакала в обход дома, мимо Вовкиного и Валькиного балкончиков, забежав по пути на горку, где шел высокий зеленый деревянный забор, отделяющий городок от немецких садово-огородных участков. Толстый дружок спокойно шел сзади.
   Проводив их взглядом, Слава рассмеялся и закурил очередную сигарету. Почему-то опять попался чай.
   Спешить не стоило. Считается, что нельзя быть постоянно счастливым. То есть, конечно же можно, при определенных и явно фантастических условиях, но кому и зачем это нужно? Здесь имеется своя очень большая бочка дегтя - так устроен человек, что осознает свое счастье в девяносто девяти процентах постскриптумом, когда оно задрало лапки к верху и почило в бозе. Реанимация, увы, бесполезна. И вообще, как-то приучены мы к скоротечности, мимоходности и убогости нашего счастья. Все наше счастье в том, что несчастья быстро проходят, или становятся привычными.
   Подумаем о себе, родном. Можно ли из этого нечто полезное выудить? Притупляются ощущения, признаем честно, здорово притупляются. И приходится такому близкому, родному, любимому лезть под чью-то очередную юбку, колотить сестренку, пакостницу этакую, напарываться на железки, или того хуже - запускать руки в огроменную дерьмовую кучу, вонь от которой доносится и сюда. Опять же, приводим себя к общему серому знаменателю (смотри выше или раньше). Тупик. Ловушка. Подспудно ломаешь над этим голову вот уже... неважно сколько дней-лет, но возвращаешься, а точнее - воспроизводишь все то же поведение. Хочешь насладиться теплом - замерзни. Хочешь есть с аппетитом - голодай. Хочешь дикого, необузданного секса - воздерживайся. Хочешь отдохнуть - бегай до изнеможения.
   Все-таки хитрые были эти монахи, не дураки, дело знали. Можно и от мыслей греховных получать кайф неземной. Главное тело держать в строгости, душу усмирять, а уж тогда шальная мысль о еде, о тепле, о женской попке не хуже грозового разряда по центру удовольствия будет.
   Слава открыл дипломат, оценивающе осмотрел устрашающую кучу учебников и тетрадей, сразу же покрывшиеся капельками влаги, словно вспотели в душной атмосфере тесного чемодана. Он вытащил "Литературу" и захлопнул узилище. Несчастная книга многое претерпела на своем веку - ей явно не везло на хозяев, превративших обложку с портретом Толстого в нечто изъеденное то ли зубами, то ли особой формой книжного рака. Страницы, не потерявшие на кончиках белизны из-за редкого использования книги по прямому назначению, были, тем не менее, превращены в доски объявлений, глупых и неприличных комментариев, как правило с использованием, в основном, пиктографического письма и фаллических символов, а также в картинную галерею карикатур на классиков, переделанных из их же портретов, причем фантазия питекантропов зацикливалась только на добавлении бород, усов и первичных половых признаков. Бессознательное так и перло оттуда. Тут никакого Фрейда и Юнга не надо - весь психоанализ как на ладони, то бишь на листе. Он открыл последнюю страницу, где в табличке должны были быть имена и фамилии бывших владельцев, но они, на свое счастье, ограничились коряво написанными псевдонимами Колян и Толян, причем из дат выходил потрясающий срок их пребывания за партой. Столько не живут.
   До этого он как-то не рассматривал свои учебники - лежат себе стопкой, ну пусть и лежат, рассыхаются. Но теперь книжный полутруп вызывал смесь омерзения, жалости и решимости действовать. Реанимация, массаж сердца, искусственные легкие и почки, перекись водорода и клей уже ничем не помогут умирающему. Он сделался ненужным сам себе, но остальные продолжают заботиться о нем, привязывают к себе только из мелкого чувства, чувствишка продлить собственное спокойствие. Не внешнее, а какое-то глубинное и полностью эгоистичное - убежденность в бессмертии окружающих. Пусть растение, пусть блевотина и экскременты, но все же жизнь, жизнь... А достоин ли он жизни? Так ли он умен? Хороший ли сеятель? Каков урожай? Судя по противной шершавой бумаге, убористому тексту, мельканию фамилий Герцена и Чернышевского, глупым вопросам и впечатанным жирным шрифтам истинам в последней инстанции, то не очень.
   Берем первый лист, титул, так сказать, и, взвесив его на языке, особых претензий не имеем. Все четко и ясно, единственное такое место в учебнике. С легким сердцем его оставляем и приступаем к введению, Введению, "Введению". Оно похоже на отвесный, неприступный горный кряж - глаза срываются со строк и ничто не может заставить удержаться на покрытой льдом стене, никакие страховки в виде собственного пальца, водящего по буквам и опережающему взгляд. Ну что тут поделаешь? Надо смело сказать: "Долой!". Чушь и ерунда. Кто сказал, что учебники учат?! Боже, как противно она рвется, как неприятно ее брать, словно влажными руками залезаешь в сухую землю.
   Обрывки страниц уносились ветром, который подхватывал их на лету, выдирал из луж и грязи большим и тщательным пылесосом, взметал высоко вверх, как будто пытался прилепить к облезшим и мокрым ветвям раскидистой яблони. Не так сложно понять, как трудно разорвать. Пальцы от холода скрючились, ногти посинели, кожа стала твердой и толстой, как перчатки, а бумагу вроде как натерли солидолом. Где-то на горизонте маячила мысль-удивление - и что я такое творю, но сложность действа заслоняло ее Великой китайской стеной.
   Эфтаназия завершилась успешно - остались титульный лист и автографы питекантропов, не считая переплета, конечно. Слава провел пальцем по щеточке, оставшейся от вырванных страниц, закрыл склеп и бросил его в дипломат, переложил вместилище на колени и, возложив на него руки, попытался сосредоточить взгляд на воображаемой линии горизонта, захламленной в городке заборами и домами. Кто-то безмолвно присел рядом на лавку (Слава увидел краем глаза сумрачный силуэт). Первым заговаривать не стоило, тем более что он уже почти рассмотрел четкий огненный полукруг, обрамленный звездами, а незваный сосед не спешил начинать беседу.
   Слава достал потрепанную книжку из "рамочной" серии, открыл на заложенной странице и принялся читать.
 

Глава вторая. ИСТОРИЯ ГЕРОДОТА

 
   Отъезду Геродота из Галикарнасса сопутствовал ряд драматических событий. Оскорбив не делом, но словом Архистратига и, вдобавок, не ведая что творя, бросив тому под ноги свой свиток с просьбой о выезде из полиса, заставив столь дерзким поступком побледнеть громадных нубийцев-телохранителей, он получил в наказание пятнадцать суток заключения в подвалах и провел их в обществе безъязыких варваров, даже там - во влажном, душном мраке - кутающихся в громадные мохнатые шкуры неизвестных животных.
   Каждый день, как гражданин, он получал на веревке корзинку с кувшином вина, твердым, как камень, сыром, ломоть хлеба и кисть винограда - последнее уже персонально от Демосфена, в глубине души раскаивающегося за свою несдержанность и жесткость по отношению к любознательному юноше.
   Но юноша после недолгого отчаяния и по здравому рассуждению не счел себя оскобленным - наверняка его паспорт, визы и путевые листы потихоньку перемалываются в недрах Галикарнасской администрации, ошалевшие от жары и мух писцы выводят египетские иероглифы, сверяясь с широкими, как колеса боевых колесниц, и такими же неподъемными справочниками, посыльные голуби шныряют между департаментами, а кошки лениво машут лапками, бессильные ухватить вертких птиц. И вместо того, чтобы в полном одурении от бездельного предвкушения отъезда слоняться по городу, шарахаясь от голых путан и с тоской поглядывая на свиточные лотки, у него была возможность уже сейчас окунуться в океан загадок и попытаться выудить из него красивую блестящую рыбешку.
   Океан загадок в душах борисфенских варваров и вправду пованивал, но не рыбешками, а тухлыми мидиями, но Геродот как-то притерпелся к злому аромату и с каждым разом усаживался все ближе к безмолвной кучке людей, нарочито громко чавкая и щедро проливая вино на пол. Варвары беспокойно хрюкали, шевелили ушами, словно скотина на водопое, жались ближе к стене, но убежать от соблазна они не могли, и хруст проклятого сыра залезал под веки, чесал ноздри и закручивал пустые желудки крепкими двойными узлами.
   Однако, к разочарованию юноши, когда он с потрохами приручил дикарей и те готовы были даже подарить ему одну из своих шкур, намертво пришитую жилами к рукам и плечам каждого варвара, то обнаружилось, что языки их действительно остались дома или были прибиты к мачте триремы береговой охраны. Геродот собственноручно ощупал обрезки в их широких зубастых ртах, но ничего членораздельного из них извлечь ему не удалось, кроме имитации ветров над широким и спокойным Борисфеном, шума камыша в маленьких озерах и урчание в них же хищных лягушек.
   Тогда он пытался общаться с ними жестами, писать на восковой табличке финикийские закорючки и прикладывать ухо к кадыкам, заросшим жесткими варварскими волосами, но жестикуляции дикари не понимали и боялись, вжимая головы в плечи, таблички они пытались съесть, пуская слюни от запаха меда, а внутренние звуки доносили лишь урчание пустых желудков. Больше ловить в их душах было нечего, а сыр и хлеб пробудили в отвыкших от еды кишечниках такие шторма и дурные ветры, что Геродот счел за благо прекратить свои расспросы, отодвинуться в самый дальний угол, как раз под шипастым створчатым люком.
   Темнота не давала вести счет дням и кормежка здесь мало чем помогала - хитрые стражники давно были известны своими шалостями - дабы ввести провинившихся в заблуждение относительно оставшихся дней отсидки они спускали пайки крайне нерегулярно. Заключенный на дню мог покушать раз шесть, а потом дня два воздерживаться, уныло цыкая зубом. Сверху иногда прорывался смутный свет, слепивший отвыкшие глаза Геродота, доносился запах моря и близкого порта - щедро сдобренной солью и йодом смолы и, почему-то, бананов.
   Шум и гул города падал величественными бархатными полотнищами на юношу, окутывая и погружая его в грезы. Сны тьмы были поразительно яркими и фантастическими - в земляных стенах открывались окна в другие миры и страны, чудесные галеры проплывали в фиолетовых небесах, витые башни попирали твердь, а из круглых отверстий высовывались песьи головы и большими круглыми глазами изучали сомлевшего юношу. Видения эти даже привлекли варваров, и они осмелились придвинуться самовольно к спящему гражданину, но ветры Борисфена и Понта Эвксинского в придачу все еще гуляли в их кишках, прорывались со свистом наружу и разгоняли тонкую материю магии и гипноза. Тогда собачий народ оборачивался разрозненными скелетами, башни осыпались песком, а легкие галеры обрастали металлом и плевались огнем. Варвары качали головами и отодвигались, а Геродот вскакивал в испарине и орал в замкнутый люк, жалуясь на несправедливость приговора.
   На исходе первой недели ему спустили молоденькую путану, оплаченную доброжелателем, но та оказалась чрезмерно худой и неопытной, к тому же светящиеся в темноте глаза жадных варваров привели ее в такой ужас, что никакого толка от нее добиться было уже нельзя. Хитрые стражники весело подбадривали парочку, давали советы и пытались дотянуться копьями до голого зада девушки.
   Геродот же, совсем одуревший от скуки и видений, допытывался от посетительницы о событиях в городе, однако глупая путана только повизгивала и слюнявила его подбородок. В конце концов он разжал ей пальцами рот, влил туда кувшин прогорклого вина и заткнул куском сыра. Путана свалилась почти замертво, а задремавший неудавшийся любовник окунулся по неопытности в ее сны, где она представала важной матроной, сам Экзарх прислуживал ей на пиру, а мускулистые юноши целовали ей ноги и делали массаж ступней.
 
   Проснулся Геродот от того, что в привычное безмолвие вплелась прядь тишины совсем уж странной и только храп путаны мешал уловить ее источник. Пришлось двинуть девку по зубам, прикрикнуть на сокамерников и, встав во весь рост, прислушаться. В караульном помещении наверху явно было не все в порядке. Непонятная повседневная деятельность стражников, по шуму напоминающая возню тараканов за шкафом, теперь замерла и как Геродот не пытался, он не мог уловить ни кашля, ни отрыжки, ни взрывов лошадиного ржания, играющего роль смеха. Створки слегка обвисли - видимо новобранец, в чью обязанность входило и днем и ночью висеть на веревке и прижимать их, тоже куда-то испарился вместе со всеми. История требовала своего разрешения, скука и неудачи разбудили в Геродоте вулкан деятельности, и он заметался по камере, грызя ногти и спотыкаясь о голые ноги варваров.
   О том, чтобы вскарабкаться по глиняной стене и дотянуться до люка речи и быть не могло - даже противным гекконам этот трюк не удавался и они периодически падали на головы заключенных. Любопытно, что сомнительная этичность и правомерность его намерений не особо беспокоили Геродота - наверху творилось явно что-то неладное - берберские ли пираты вновь незаметно прокрались к стенам города, внезапно вынырнув из пучины на своих лодках-гробах, кракен ли проснулся, осерчав на дурную кормежку или свалившийся на щупальце корабль, груженый амфорами с маслом - в любом случае его место было на стенах - воином, летописцем или просто зевакой. Жажда приключений и историй породили обильное слюнотечение и к нервным жестикуляциям бегающего из угла в угол юноши добавились беспорядочные плевки и бормотания.
   Неожиданно, варваров это нисколько не запугало, они стали хлопать ладонями по голым коленям, выбивая такт, мычать безъязыкими ртами и трясти головами, закатив глаза под самый лоб. Путана с тоски присоединилась к ним своими всхлипами и воем. А Геродот тем временем тонул в собственном воображении: боги спустились с Олимпа, и впереди шествовал могучий Геракл, тщетно пытаясь прикрыть торс мелковатой львиной шкурой, чтобы изящная Гера не слишком уж фамильярно похлопывала его чуть пониже спины... Геродот изумленно потряс головой и с яростью посмотрел на плачущую девчонку. Могучие египетские демоны с птичьими головами остановили солнце в небе и закрыли его луной, но клювы их судорожно раззевались и ни один звук не выходил оттуда... Варвары заботливо поставили юношу на ноги и толкнули его в пустующий уголок с разобранной лежанкой.
   Геродот с головой укрылся драным одеялом и зарыдал от отчаяния. Варвары и путана притихли, потом девушка перебралась к Геродоту и прижалась к его трясущимся плечам. Дикари сбились в тесный кружок и переговаривались сверканием глаз, озаряя полумрак яростными вспышками. Тоска и бессилие бессмысленно бегали босиком в голове, наматывая круги, словно обезумевшие скакуны на ипподроме, где-то в животе поселился непереносимый зуд - игольчатый зверек ворочался и рвался прочь из темнице, и Геродот затащил добросердечную путану под покрывало. Соитие вышло яростным, души рвались сквозь тела друг к другу, но медовая сладость скрывала янтарную безвкусность, путана опять слюнявила его уши, а он, прижимая ее к себе, прислушивался к благословенной пустоте в желудке.