Савеличев Михаил. Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

   - Все? - с наслаждением выдохнул он.
   Вокруг было пусто. Ни людей, ни автобусов. Оксана так же растерянно оглядывалась, а Ольга, положив голову ей на плечо, дремала. Небо было словно на слайдах - слишком красивое для естественности - округлые мазки крема всех оттенков синего с редкими беловатыми перышками. Где-то на горизонте снова произошел разрыв намокшего купола и в прореху выстрелило солнце. Мокрый, нечистый асфальт залоснился, подмигнули капельки на ограде, по замерзшим щекам погладило сонливым теплом, гул ветра застыл, замер почти ощутимыми неровностями и зазубринами воздуха. Спотыкаясь и задевая об них плечами, Слава и Оксана перевели Ольгу на место обычной остановки автобусов, как будто надеясь на очередное чудо.
   - Чуда не будет, - запахло перебродившими опилками.
   - Спокойно, - тряхнул Слава алкоголичку.
   - Козлы, - удивленно открыла Ольга глаза, - козлы...
   - Может, все уехали? - предположила Оксана.
   - Пошли... Пошли все... - Слава поморщился и еще раз перемешал Ольгины мысли.
   Небеса склеились, облака потеряли фотогеничность, потекли каплями, слишком редкими для дождя, но и слишком частыми для сухой погоды. Слава подставил ладонь и понаблюдал как черная кожа перчаток украшается крохотными звездочками, сжал руку, растер влагу, разминая побаливающие пальцы.
   - Ни дождь, ни снег, а просто бег, вперед, вперед, за нами кот.
   - Крот, - поправила Оксана. - Предлагаю вернуться обратно, а то мне уже холодно.
   - Пошли, - подняла голову Ольга, но забыла открыть глаза,
   - Пошли... все... т-с-с, - чуть не ткнула пальцем Славе в глаз, предупреждая его попытку помешать ей высказаться, - в... в..., - тут она зашлась дурным смехом, - в лес!!!
   - Ты что-нибудь об этом слышала?
   Оксана скривила рот:
   - Мы могли и не услышать.
   - Ну, все-таки, штормовое предупреждение...
   - Какое предупреждение?
   Слава по-настоящему прикусил язык.
   - Неважно. Придется тогда в лес тащиться.
   - Козлы, - возмущенно пробормотала Ольга.
   Все как по команде посмотрели в лес. Последние девятиэтажки располагались к нему торцом и поэтому были хорошо видны торчащие из-за бетонного забора черные с прозеленью сосны, редкие, распустившие щупальца дубы, хватающиеся за стройные талии соседок. Вялое небо обвисло старым полинявшим покрывалом на их макушках, полотнище трепетало от ветра, заставляло деревья гнуться. Ветхая ткань трещала, скрипели упрятанные под кору проржавевшие шестеренки и подшипники. Непогода нарушила что-то в окружающем пейзаже, сдвинула с извечного места. Слава это ощущал, но не мог пока понять, уловить за хвостик юркую деталь. Может быть, и деталь. Проросший за кулисами металл, выпячивающийся острыми, твердыми углами, еще закрытый декорациями, но уже больно ударяющий по коленкам и локтям актеров.
   - Ты видишь?! - закричал он.
   Но Ольга вряд ли что видела. Она стояла спиной к ветру, зажимая руками капюшон на лице. Где-то прорвало полог, копившийся наверху напор ударил по земле, поднял в воздух мерзлую пыль и снег. Слава не успел прикрыть глаза руками и несколько секунд смотрел на бурю со дна озера слез. Он не различал - видится ему, или это действительно так - мир оказался старой декорацией, подавшейся под ветром, натянувшейся на грубо сколоченных остовах, задираясь у самой земли и бесстыдно показывая внутренности и изнанку чуда. Выцветшие и криво сшитые кусочки ткани - бархата и ситца, вельвета и джинса, необструганные доски с торчащими ржавыми гвоздями, скрученные кусками проволоки, настилы из распухшего картона, грязной бумаги, кусков фиолетового пластика.
   Весь этот мусор рассыпался если не на глазах, то в коротких промежутках, когда удавалось освободиться от ночного наваждения слепоты. Цвета не было, и в воздухе расплывались черные пятна засветки - реальность коробилась и не выдерживала потустороннего света. Кожу щек драл ржавый станок ветра, оставляя зудящие царапины. Слава тянул вперед руки, в самый водоворот, эпицентр разрушения, то ли защищаясь от осколков, то ли безнадежно пытаясь поддержать заваливающийся остов, нащупать вновь ту точку, которая держала спокойствие и безнадежность на себе, надавить, придать ей новые силы. Большой, трепещущийся кусок школы зацепился за пальцы, облепил окном и стеной руки, повис безжизненной тяжестью, пригнул к земле. Заломило мышцы, пальцы ломались под штукатуркой. Он бы упал, но в капюшон вцепилась Ольга, удержала его, подарила мгновение, хватившего на то, чтобы глыба сорвалась и утонула в земле, прорастающей редкой травой.
   Ольга неожиданно сильно обхватила его, оторвала от встающего дерева, потащила в глубь леса, в относительную тишину и оглушающий покой, так что заныло, зачесалось в ушах. Слава потерял контроль. Он только отталкивался каблуками от попадающегося еще асфальта, кусков кирпича, обломков рам и искореженных парт. Он падал, падал, падал назад, в пропасть до неба, и от безначального падения ломило в затылке, где все уже приготовилось к сильному удару, сотрясению, но тот все оттягивался, набухал, копился. Под анараком сбилась одежда, съехала со своего места, съежилась, стянулась, прилипала к коже холодными пуговицами и разрывала швами подмышки. Рубашка ползла к горлу, открывая живот сочащемуся сквозь непромокаемую ткань дождю, а завязки капюшона подло били по глазам.
   Боль теплела и зеленела. Краски окончательно смывались с глаз, оставаясь неясными редкими облачками в наполнившемся вверху океане, который взлетал горячим шариком, бился о сосны, обрушивая на землю редкие иголки и шишки. Они держались за руки, их подпирал мягкий настил колючей желтизны и запаха смолы. Слава смягчил пожатие, отпустил Ольгину руку и стал пальцем скользить по ее ладони. Она была тесной и доверчиво открытой, нежной, с почти неощутимыми линиями обмана.
   Ветер дышал в лицо почему-то весной, кидал в уши убаюкивающий скрип леса. По губам семенил кисловатый муравей. Сознание сна не успокаивало, а только разочаровывало - опять красивый обман. Ничего не хотелось, и само тело взбунтовалось, опасаясь нового провала. Оказалось достаточным сделать шаг, чтобы оказаться перед школой, с ее затемненными стеклами, широкими прозрачными дверями, за которыми был виден уютный холл с мягкими креслами, диваном, фонтанчиком для питья, прохладу и полумрак. Ольга щурилась и чихала на солнце. Лес обступал со всех сторон трехэтажный куб, лишь у самых стен сходя на небольшие пушистые кустики.
   Что может быть прекраснее учиться летом, когда школа пуста от каникул и отпусков, когда можешь сесть на любое место и слушать тишину, вытирая со лба пот.
   Оля бросила на скамейку перчатки и держала для него дверь. Слава поднял с дорожки камешек, подкинул его на ладони и, тряхнув кистью, запустил его в небо до боли в плече и сгибе локтя. Синь не дала проследить за маленькой кометой, а солнце невзначай щелкнуло по глазам, рассыпав в воздухе капельки черноты. Моргая и стряхивая их с ресниц, он вошел вслед за девушкой в холл, упал в кресло, съехал по обивке пока не зацепился затылком за велюровый валик и не вытянул на километр необутые ноги. Медленно крутился вентилятор под потолком, пытаясь разогнать прохладу и тишину. Ни на то, ни на другое не хватало сил.
   - Хорошо, - высказался Слава.
   - Просто замечательно, - подтвердил он себе.
   - В таких местах тоскуют и плачут, - сказала Оля.
   - В них нельзя возвращаться. Можно только вспоминать.
   - Тебя не страшит искаженность? - спросила она.
   Прежде чем сказать, Слава осмотрелся, насколько это было возможно в его полулежачем положении. Навесной пупырчатый потолок, алюминиевые полосы под светильниками, верхние края тонированных витрин, пальмовые листья, мягкость на шее и затылке.
   - Так и должно быть. Возвращаться и правда не стоит. Стоит вносить что-то свое. Все равно, главное - это впечатление и ощущение. Остальное портиться, забывается, разрушается.
   Оля промолчала.
   Расслабленность и нега запузырились оживленностью. Слава крепко сжал кулаки, затем распустил пальцы и несколько неуклюже, помогая себе каблуками ботинок и шеей, сел в кресле. Оля смотрела на него.
   - Никогда не думал, что это будешь ты, - ущипнул он себя за ухо.
   - Так уж и никогда, - вовсе не кокетничала она.
   - Фигура речи, - признался Слава. - Дурная привычка литературной гладкости. Терпеть не могу чужих блондинок.
   Оля намотала на палец локон и искоса на него посмотрела.
   - Я, - призналась она.
   Шнурки - вечное проклятие - были на удивление сухими, и, даже, слегка ломкими, из-за чего спущенные банты легко поддались ногтям. В ботинках оказалось много песка и желтых сосновых иголок. Слава постучал ими об пол, задумчиво разглядывая носки. Потом решился и снял их. Ноги были чистыми.
   - Ты думаешь - это обязательно?
   - Да как-то неудобно. Остальное можно не снимать.
   - Так?
   - Нет... Ага, вот...
   - Подожди, давай помогу.
   - Держи меня за шею. Ох ты, так просто. У тебя ноги не затекут?
   - Смеешься?
   - Тебе хорошо?
   - Мне очень хорошо... Это здорово... Ох... как сладко...
   Он вдавливал ее в себя, уткнувшись лбом ей в плечо и смотрел на натянувшийся край форменного платья, гладкую кожу ног с просвечивающимися венами. Оля ворошила его волосы и цеплялась за спину.
   Опять ничего в этом нет, с легким раскаянием наконец подумал Слава. Пустота. Не тоскливая, не безразличная, а даже с удовлетворением, нежностью, но все-таки пустота. Еще один шаг, еще одно обладание. Как здорово! Ошибочно придаю этому значение, но ощущаю в себе подъем, сладость. Но больше всего я люблю себя. Свое отражение в их глазах, свои чувства к ним, себя в них. Внутри слишком много врагов - скептиков, реалистов, тоскливых романтиков. От них не скроешься, не убежишь, не обманешь. Можно только подарить себя. Вот ей, например. Лучшего, умного, нежного. Я сел в машину и смотрю на себя, севшего в машину. Жуткое состояние.
   - Я посижу?
   - Конечно. Заодно не прольем.
   - А я тебя люблю.
   - Ерунда, занятия идут.
   - Я путаю свою очередь и забываю реплики.
   - Ты еще Фрейда вспомни. Сможешь растолковать?
   - Что тут толковать? Юношеская гиперсексуальность и ночные поллюции.
   - Странно, что мы не летим.
   - Неужели так хотелось?
   - Всех хочется!
   - Можно я вот так сдвину?
   - Вид у нас разнузданный.
   - Развратный до целомудрия.
   - Ты меня впечатляешь.
   - А я два дня буду впечатленный и задумчивый. Или задумчивой?
   Не надевая ботинок, они брели по коридору между стеклянной стеной, за которой стоял солнечный лес, и белыми, широкими дверями, перемежающиеся детскими яркими рисунками и стендами на неопределенные актуальные темы. Попеременно окатывало жаром и сосновой прохладой, тени и свет были нереально четкими, тишина - уютной, Оля - нежной.
   Кое-где на подоконниках сидели ребята, смотрели в окна или на них, кивая и улыбаясь. Школьная форма была разбавлена кроссовками, пестренькими рубашками, еле завязанными концами синими галстуками юных тельманцев, а также общим ощущением расслабленности, добровольности, следами дружеских нот между учениками и учителями. Звуки голосов доносились из классов, пролезая под дверями и сохраняя привкус открытых настежь в лес окон, одуряющего предчувствия конца учебы и беспредельного отдыха.
   Славина левая рука лежала на Олиной попе, ощущая сквозь горячую ткань переливы мышц, а правой он безуспешно дергал за дверные ручки. Все были заперты, Слава молча удивлялся, а Оля хмыкала. По пыльной теплой дороге проехал старый грузовик, кажется, с еще деревянной кабиной, почерневшими бортами, подскакивая на твердых, укатанных холмиках, расплескивая скопившийся между ними песок и обдавая Славу чувством близкого и родного узнавания. Поодаль стояли деревянные же ворота с неразличимой надписью, от них поверх тянулась колючая проволока, внутри находились еще машины. Что-то подсказывало давность увиденного, еще до рождения, но, опять-таки, это были не материальные свидетельства, а какая-то внутренняя убежденность.
   В классе находилось еще меньше - девять человек, каждый за собственной партой, а то и за двумя, если очень развалиться, опираясь локтем на позади стоящий стол. Учебников ни у кого не было - все ждали звонка. Учительское место пустовало.
   - Ты слышишь? - шепотом спросил Слава.
   - Слышу. А что?
   - Все то же. Класс, деревья, тишина, пустота.
   - Это твое. Разве ты не этого хотел?
   Слава погладил ее по колену.
   - Глупая. Не обижайся, я от избытка нежности так говорю. Тут никогда не бываешь главным. Не выбираешь путей, даже если встаешь, а потом ложишься. Что-то общее, похожее можно получить, но далеко не всегда. Чувства - вот главный кайф. Сначала там, а потом снаружи. Нет, порой... Хотя, какой порой! Практически всегда знаешь - это обман. Сжимаешь в кулаке старинные монетки, вот они - давят на кожу, такие твердые, красивые, нужные, а затем - пусто, даже следов от пальцев нет. Но ощущения есть и они сохраняются. Как яркий свет под веками и в темноте.
   Оля погладила себя по ногам.
   - Тебе не хватает? - заметил Слава.
   - Чего? А... Женщинам всегда не хватает... Здесь даже разрешения не нужно... Опять ты меня сбил. Ты такой говорливый, красноречивый.
   Он опять смотрел на лес. Надо же, как здорово придумано. Дом и лес. Лес и дом. Школа. Чего же мне не хватает? Вот такой мути - торчащей и колючей, многокомнатной и теплой, пустой, запертой, или, на крайний случай, редко заселенный? Не хотелось бы так думать. Точнее, все сводить только к этому. Значит не хватает. Признаю. Признаюсь. Но и - молодости, свободы, беззаботности, счастья, которое далеко не даром.
   - Здесь и только здесь спадают оковы с языка. Нет нужды выстраивать слова, они сливаются с мыслями. Разве мы с тобой говорим? Шепчемся? Не думая. Только думаю.
   - Кто нас теперь поймет? - прошептала Оля ему на ухо. Тепло дыхания перелилось в нежность, ощущение и желание хорошего до слез на глазах, не каплями по щекам, а мокротой и предчувствием. Предощущение невозможности жить, пребывать без нее, обманчивое и лживое по сути, но такое верное, правильное до горечи скорого расставания, неиспользуемой возможности, упущенного с холодной рассудительностью и острой жалостью шанса. Кто-то, такой близкий и недостижимый своей близостью, доступный до хрупкости, рассыпающийся при малейшем касании, поглаживании, неравнодушный, стремящийся к тебе всей холодностью, страхом, соблазняющий другими и обстоятельствами, непреодолимыми, как мост через пропасть. Заумная вязь слов и мыслей, абсолютно неприспособленных и для мгновения реального взгляда, движения рукой, легкого недоумения.
   Пластиковая поверхность стола смахивала на берестяную - с темными насечками на стерильном пыльном поле. Солнце, распавшись мозаикой парт, желтым туманом нависало над головами редких учеников, но жары, конечно же, не чувствовалось - Славе был не до того. Собственно, все было фоном - милым рисуночком из заброшенной папки. Слава вытер слезы и погладил Олю по руке. Она не отстранилась.
   - Любопытное состояние. Согласна?
   - Легкое поглаживание как большой шаг к... - усмехнулась Оля.
   - К чему? - спросил Слава.
   - ...
   - К чему? А, бесполезно. Не представляю, что ты это говоришь. Оставим многозначительную паузу.
   - Ц-ц-ц, так уж и трудно догадаться после того, что ты сотворил внизу.
   - Я сегодня зациклюсь только на тебе. Пожалуй, не стоит. Сразу начинаешь думать - может и стоило бы...
   Оля сжала его пальцы - конечно, стоило...
   Она осмотрела на неподвижные затылки статистов. Оперлась подбородком о его плечо и подула в шею.
   - Здесь хорошо. Что тебе еще искать? Я, тишина, пустота, школа, лес. Архетипаж. Минутная вечность. Даже не нужно мучиться вопросами о мудреце и бабочке.
   - Ты этого не знаешь.
   - Вот видишь! Я буду умнее, нежнее, сексуальнее, доступнее, всегда в эти минуты буду только с тобой. Ты можешь. Еще один шаг, еще один "хазар". Я - это ты сам. Ничего больше, но и ничего меньше.
   - Не люблю себя. Я себя раздражаю, особенно когда пытаюсь представить себя со стороны. Я, наверное, и тебя злю?
   - Нет. Ничего. Себя тебя любишь.
   - Я не умею быть. Я не умею чувствовать. Я об этом все прочитал, все увидел в кино, выучил. Конспекты у меня при себе. Остается слюнявить пальцы и вспоминать дрянные сентиментальные фильмы.
   - Я обижусь, - легко лизнула скулу.
   - Неужели не работает? Все так и живем. Стимул - реакция. Собачка Павлова.
   - Платок Акутагавы.
   - Не умничай! Тебе не идет.
   Тем временем солнце испарило школу, частичку леса, обнажив пятачок, выложенный бетонными плитами, припорошенными все тем же песком и хвоей, словно крохотными ящерками с острыми надорванными хвостиками. Самые большие дыры оказались залитыми гудроном с выложенными камешками стандартными надписями: "Слава + Оля = любовь". Только это и выдавало. Оля присела над своим именем и пальчиком потерла запылившиеся бока гравия. Дальше площадка открывалась на дорогу, еще дальше продолжался сосновый бор, и сквозь деревья проглядывал узкий двухэтажный дом с заостренной крышей и выбитыми черными окнами. Из них попахивало пустотой, ободранными стенами, разобранным полом.
   Кажется, в автобус никто не залезал, но, кажется, уже было пора ехать. Двигатель машины работал, стекла блестели, бросая в глаза солнечный песок. Славе стало грустно. Мне погрустнело. Слишком. Все слишком. Вместо двадцати одно целых сто тридцать семь. Ждали трефовую даму, получили постоянную тонкой структуры. Структурный перекос приводит к размытости ощущений, смерти писательства и заполнению пустоты дурными камешками. Гудрон он и есть гудрон, однако Оля-Оксана делает, гранит, сгущения не найти, а ассоциации слишком серьезны для шарма, бамкающего, на пороге замка, встав на руки и споткнувшись.
   - Стоп, - скомандовал Слава и погрозил небу и земле. - Вы это мне прекратите.
   - Дай платок.
   - Попросила Оля.
   - Что?
   - Нет, извини. Не то навалилось. Надо было то, а оказалось не то. Вот, возьми.
   - Не пора ли нам?
   Слава покачнулся и удержался, опершись на забор. Калитка в нем была сварена из толстых металлических труб, массивные петли утопали в хлопьях солидола, а колоссальные прорехи оказались затянуты колючей проволокой с остриженными заусенцами. Оказалось, что плиты возвышаются над стальным сооружением еще на пару метров, так что Слава, встав на цыпочки, мог дотронуться до поросшего бутылочными осколками верха. А вокруг автобуса носились дети, взметая песок и бросаясь палками. Опоздали они не на много, но теперь это не имело значения - попутки здесь не ездили.
   - Если мы не сядем, то снова опоздаем, - предупредила Оля.
   - Это ты хорошо, - обрадовался наконец Слава, - хорошо придумала. Говорить здорово. Ты говори. Все говори. Говори, только не молчи. Когда ты говоришь, я молчу и тебя слушаю. Говоришь - значит строишь. Вдруг солнце упадет. Чувствуешь?
   - Как во время мы пришли, - захлопала в ладоши Оля. - Слава, давай сядем на колесе! Ты собирайся быстрее. Темнеет на улице, а мы все до дома добраться не можем.
   Солнце где-то заходило. Собирались мрачные тускло-свинцовые тучи. Осеннело. Шел сухой дождь, намочивший только дорогу и покрывший мокрыми полосами пыльный автобус. Ручка двери была холодной, и пришлось Славе дышать и отогревать свои пальцы. Запотевшие окна отрезали надоевшую площадку с лесом, первый городок, лето и школу. Как трудно, оказывается, говорить все это. Что вижу, то пою! Ох, прости... Время прошло незаметно, прокралось на цыпочках в соседнюю дверь. Наконец внутри так же похолодало, что окна очистились. Пора было выходить.
   Очередная попытка не отвлекаться на Оксану, тепло и щекотку вывела Славу в городок, где на брюхе стремительно чернеющих туч начинали повисать первые звезды, складывающиеся в Летящее Созвездие Барнара. Иллюзия стройного клина, уходящего вслед за солнцем тут была очищена от невозможности, а восторг вообще разливался неразбавленным. Земля потеряла кривизну, ютившийся на холмах городок разгладился, растянулся, дома осели, деревья вытянулись и похудели. Оставалось ровное поле, большая детская площадка с большим детским домиком, а в отсутствующих домах, попадавшихся на глаза только при пристальном взгляде, горели окна и отражались утреннее небо и солнце.
   Слава спустился с горы, оставив за спиной пустоту на месте немецких дач и огородов. Волейбольную площадку в правильном шахматном порядке засадили молодыми сливовыми деревцами, между ними слонялись взрослые, перебрасывали мячик, вызывая в душе смутное беспокойство узнавания. Слишком уж все было так как надо, правильно до безумия, словно после двадцатилетнего отсутствия вернулся в незнакомые места и не обнаружил ни малейшего изменения. Всякой вещи свое время и свое место. Поэтому пришлось идти вслед за мамой по узкой деревянной лестнице, под черным от ночи потолком и яркими лампочками, светящимися нежным, мягким и абсолютно неколючим светом.
   Темнота висела ласковой паутиной, задевала за волосы и осыпалась попкорном. Расставленные локти скользили по гладким перилам прямо к синеватой, пупырчатой двери. Слава осматривался, но паутина гасила взгляд и уже нельзя было вспомнить - сколько квартир выходило на площадку, вела ли наверх еще одна лестница. Из их комнаты еще выселялись, внутри шлепало, скрипело, говорилось, стояли связанные попарно коричневые "гроссовские" чемоданы, исчезала мебель, но они с мамой никого не застали. Двери открыты настежь, хотя замок оказался несмененным и мама легко раскрыла его с первого раза, бросившийся в глаза телевизор показывал какую-то передачу, наполовину закрытую черной полосой, очень мешавшую дикторше или диктору. Не обращая внимания на трещавшую "Бирюсу", включенную как и небо на нулевой канал, мама села на кровать и сказала:
   - Теперь будем здесь жить.
   Из двух комнат сохранилась только одна, а окно оказалось подпертым куском фанеры. Неуверенность таилась в деталях и Слава, наконец, сообразил, что скоро произойдет пробуждение, потеря, вечное путешествие от того, что оставлено, и нет никакого смысла впитывать в себя окружающее, слишком родное для правды. Он видел в черно-белых мурашках, перебравшихся с кожи на телевизор, размахивающих сценариями людей, мелькание ненужных программ, но как не щелкал ручкой, так и не смог отыскать потерянный отрывок.
   - Пора мне погулять, - крикнул он в открытую книгу и, свернув за угол чайной, столкнулся с Бабиновым. В теле ощущалась легкость и приходилось делать мелкие шажки и изо всех сил тянуть ноги, дабы не улететь в небо. Ночь окрашивала дорожку, деревья и дома в синий цвет, было темно и приближалось холодное утро.
   - Укусить, - усмехнулся Бабинов, показав аккуратные острые клыки. - Вот не надо меня уговаривать, прыгать и читать "Мурзилку", играть в молчанку.
   - Бока, да ты что, чучело! - примирительно и опасливо сказал Слава. - Главное спокойствие и попытки заговорить зубы, мы ведь с тобой приятели и брат твой, вот, подтвердит это. Ты считаешь, что я боюсь? Как бы ни так, - на этом месте он вновь почувствовал прилив скользкого, ничем не сдерживаемого красноречия, восторг от своего умения ловко, умело и без остановок с подобающими паузами выражать, выплевывать мысли, шутки, плача и смеясь, набирая побольше воздуха, размахивая руками, грозя пальцем. Он смотрел и слушал со стороны, чувствуя к распустившему клыки Бабинову нежность и дружеское участие жертвы к палачу, снимающим таким образом напряжение крушащегося мира.
   Можно оттолкнуться ногами, наклониться и взмыть в небо, наподобие племянника Ябеды-Корябеды, но под деревьями ждал его жуткий Вова, покрашенный в жизненный розовый цвет, с мазками красноты на щеках, остекленевшими глазами, поддерживаемый двумя в черном, обвиснув ломкой марионеткой, двигаясь и вихляя от их умелых рук и ног, говоря с шипением заезженной в брюхе пластинки. Славе хотелось закричать.
   - Неужели все так просто? - спросила Оксана. - Невозможное, невероятное, абсурдное - все просто так...
   Подушка не давала ей выразить свое удивление или недоверие. Девушка лежала на животе, подоткнув ее под подбородок, подставив голую спину и попу квадратному солнечному пятну. Голос звучал слегка невнятно, а эмоции утонули в перьях. Или осталась на их торчащих сквозь наволочку остриях. Слава представил, как они мягко втыкаются в шею Оксаны, не позволяя глубже вздохнуть. И спина не говорит о недоверии. Вполне нормальная себе спина, гладкая кожа, плавный изгиб и тугие ягодицы, широковатые плечи. Все в его вкусе. Легкая расслабленность, еле заметные, высыхающие капельки пота, царапины и краснота. Однако... Он пальцем провел по ее позвоночнику, пощекотал копчик, слегка шлепнул по заду. Потом наклонился, поцеловал шею, когда-то коротко остриженный, но уже обрастающий затылок.
   - Так тебе лучше, - заметил он. - А у тебя волосы сами вьются или ты их закручиваешь?
   Оксана приподнялась, затолкала подушку под грудь, намотала на палец завиток.
   - Пока ты храпишь, я только этим и занимаюсь, - легкая язвительность не утонула, а поплыла, крутясь и качаясь. - Не желаешь отвечать? Переводишь стрелки?
   - До чего много шипящих. Как у змеи.
   Куснув его за руку и крепче прижавшись к кровати, чтобы Слава не добрался до соска, Оксана протестующе мяукнула. Потом заблеяла похотливой, но гордой овечкой.
   Солнце нисколько не согревало. Его яркость была осенней фикцией, фантомом, фотографией покойного. Ладонь согревалась с одной стороны теплом девушки, а костяшки пальцев лизал ощутимый холодок. Словно теперь солнце набиралось человеческим теплом перед вечной зимой. Если бы она наступила. Отдернутая тюль обнажала окно и безоблачное хмурое небо, словно цветной картон, приделанный к стеклу, испачканный расплывающимися клеевыми черточками самолетных инверсионных полос. Больше там ничего не происходило. Остановилось расширение вселенной, застыли лохматыми клубками так и не родившиеся сверхновые, подавились пылью и излучением черные дыры, вернулись после фальшстарта бегуны-звезды, Земля поверила древним и повисла в центре мироздания измятой детскими руками переспелой грушей.