Страница:
Они ни на что не были нанизаны. Их ничто не скрепляло! Бусинки не имели дырочек, но, ухватившись за одну бусинку, можно было поднять все ожерелье. Они будто липли друг к другу и одновременно легко отделялись одна от другой. Флот без труда смешал все бусинки в одну мерцающую матовым переливом бесформенную кучку и вышел за хворостом.
Когда он вернулся, бусинки вновь лежали на ящике аккуратным сверкающим кольцом.
Флот припомнил все затруднительные обстоятельства, в которые когда-либо попадал. Затем стал соображать, что бы сделал в таком случае Си-ук-суокти, знаток лесной жизни. В результате размышлений он обругал себя старым дурнем, который не мог сообразить, что все это ему показалось и что он вовсе не смешивал бусинки в кучу перед тем, как пойти за хворостом. Старый охотник не знал, что такое “чувственный опыт” или “гносеологический эксперимент”, но, будучи стихийным материалистом, сделал единственно правильный шаг — выкинул с ожерельем хитрый трюк, долженствующий развеять все его сомнения, как юго-западный ветер развеивает дым костра.
Он растащил бусины по всей хижине, тщательно пересчитывая их. Сорок бусин он засунул в вещевой мешок из плотной парусины, висевший над изголовьем его постели, пятьдесят шесть круглых зернышек положил на дно банки из-под патоки, а оставшиеся пятнадцать завернул в старую бобровую шкурку, служившую ему чем-то вроде чехла на подушку.
Хворост лежал перед очагом, дымоход не дымил, и следовало покончить с утренними треволнениями, занявшись приготовлением завтрака. Пока кипела вода для кофе, Флот размочил в теплой воде сухари, настругал ножом от медвежьего окорока сала на сковородку и бросил туда пригоршню оставшихся с вечера вареных бобов. Ароматный запах кофе и поджаренного сала распространился по хижине. Все неприятности заволакивал сизый дымок, поднявшийся со сковородки. Все время, пока он готовил завтрак, Флот поглядывал в сторону ящика из-под муки. Разумеется, на его шероховатых досках ничего не появлялось.
Поставив сковородку на стол и засыпав кофе, Флот вышел из хижины. Его оловянная кружка проветривалась на солнышке после того, как во время пятидневной охоты в ней заплесневели остатки кофейной гущи.
Взяв кружку и задумчиво понюхав ее оловянное нутро, Флот переступил порог хижины, нацелившись взором на ящик из-под муки. Вдруг все начнется сначала? Но на ящике ничего не было. Облегченно вздохнув, он подошел к столу… Рядом со сковородкой лежал правильный круг блестящих бусин. Непостижимым образом они сумели выскользнуть из завязанного мешка, из плотно закупоренной банки и спокойно расположиться на столе, будто здесь было их обычное место со дня сотворения мира.
Флот почувствовал неприятное содрогание кожи собственной спины. Его затошнило, голову сжал плотный обруч. Подняв руки, он уставился на свои растопыренные пальцы. Руки чуть заметно дрожали, но Флот силился разглядеть не эту мелкую, знобкую дрожь, он искал следы ран, язв, ожогов — всех тех следов, что могли оставить прикосновения к холодным, сверкающим шарикам. Руки были в порядке, Со вздохом, похожим на стон, Флот опустился на постель, стараясь собраться с мыслями. Сбежать из хижины он не мог. Никто еще не пересекал зимой Синий каньон. И даже если бы ценой отмороженных легких, бросив на произвол судьбы, и медведей расставленные капканы, собрав в кулак все мыслимые духовные и физические силы, он добрался бы до Пальмирхауза, к чему это привело бы его? Что сказал бы он горожанам? Что пригоршня белых горошин согнала его с насиженного места и заставила проделать путь, превосходящий по тяжести все ранее хоженные им пути? За такие россказни здравомыслящие джентльмены упрячут его в федеральный приют для безумных. Проще выбросить ожерелье в прорубь, но Флот не только чувствовал, он знал, что из этого ничего не выйдет. Теперь он не отвяжется так просто от ожерелья, или, вернее, теперь оно не отвяжется от него.
Ему пришла в голову мысль, что неплохо устроить что-то вроде засады. От такой мысли белые горошины стали казаться ему хитрыми маленькими зверюшками, белыми жуками, образующими во что бы то ни стало некий магический круг, необходимый для их существования так же, как весенние драки оленьих самцов необходимы для продления их рода. Сравнение с жуками и оленями успокоило душу Флота, и он занялся бобами и кофе, но завтракал все же на постели, положив на колени крышку от мучного ящика.
Расположиться рядом с жемчугом, возле стола он не решился.
Так они прожили этот день: Флот — старательно обходя стол с бусами, бусы — хозяйски заняв этот стол. Весь день мысль о засаде обрастала деталями, приобретая цепкость настоящей охотничьей западни.
Вечером Флот зарядил “хикивайстер”, удобно положил его стволы на спинку стула, примерился, не разрушит ли чего ценного пуля в случае промаха. Затем поставил новую целую свечу на стол, дулом ружья перемешал бусинки и решил, что если хоть одна из этих проклятых зверюшек стронется с места, он выстрелит в нее и — будь что будет…
Прошел час, два, кучка бело-розовых шариков не шевелилась. На каждом шарике сверкала яркая точка и жалила своим сверканием немигающие глаза Флота. Потом точки превратились в маленькие огненные звездочки с лучистыми концами. Звездочки шевелили концами, образуя паутину сверкающих нитей.
Паутина обволакивала сознание, дурманила голову, все поплыло куда-то… Флот крепко спал, бессильно уронив руки, “хикивайстер” валялся на полу…
Проснулся он лишь тогда, когда в окна ударило по-зимнему холодное солнце. Свеча на столе догорела до конца, вокруг нее расплылась лужица стеарина.
Рядом лежало ровное, точеное кольцо из гладких розовых жемчужин. Флот почувствовал, как что-то раздирает его смятенную душу. Ему захотелось завыть дико и протяжно, как воет койот, сунувшийся с зимней голодухи в медвежий капкан. Флот однажды пристрелил такого беднягу — мощные клыки капкана отрубили койоту передние лапы. Собрав остатки самообладания, Флот ударился головой о косяк двери, и боль удара отрезвила его.
Связался с жемчугами! Ты что, собираешься обратить эти горошины в- звонкую монету и приобрести кабак в Пальмирхаузе? Тебе, видно, захотелось до конца дней своих обтирать тряпкой латунный прилавок, разукрашенный липкими кружками от винных стаканов, и вместо лесных запахов вдыхать аромат сальных лохмотьев городских пьянчуг? Или ты решил просаживать денежки на красоток, пока какая-нибудь из них не стибрит всю наличность и не оставит тебя подыхать в богадельне? Нет, Флот, у тебя другая тропинка и, будь добр, тащись по ней, пока не свалишься под обрыв с твоим “хикивайстером” в руке. Да и судя по всему, это не жемчуг, а какое-то таинственное семя.
Одинокому охотнику всегда было приятно поговорить с самим собой. И на этот раз философский монолог внес успокоение в его смятенную душу, а с бусинками он решил расправиться на свой манер. Флот достал из-под своего ложа жестяной сундучок с яркой картинкой на крышке, изображающей индейца с трубкой в зубах — приз табачной фирмы, у которой он регулярно покупал табак небольшими партиями, по двадцать фунтов за раз. В сундучке хранились патроны, отличный порох и кожаные пыжи. Вытряхнув свинцовые дробинки из дюжины уже снаряженных патронов, Флот, злорадно усмехнувшись, сгреб пригоршню бусинок, высыпал их на место дробинок в первый патрон, второй, третий и, довольный своей хитростью, расправился таким образом со всем ожерельем. Теперь каждый патрон весил раз в десять больше обычного, снаряженного свинцом. Выпалить бусинками прямо в чистое небо — это замечательная идея! И Флот шагнул за порог хижины.
Первый выстрел сошел с рук вполне благополучно. Просто ничего не произошло. Ровным счетом ничего! Никогда он еще не стрелял с таким наслаждением! Каждый выстрел снимал часть тяжелой ноши с его души точно так, как очередной привал уменьшает груз провианта, захваченного — в долгий путь. Выстрелы звучали ни громче, ни тише обычных.
Лишь девятый выстрел принес неожиданное. Из какого-то непонятного озорства Флот нацелился в ствол лиственницы, стоящей на опушке леса. После выстрела весь заряд бусинок остановился на полпути между концом дула ружья и стволом дерева.
Белые горошины танцевали в воздухе!
Сперва медленно, будто приноравливаясь и находя друг друга, затем быстрее, еще быстрее, еще…
Они кружились, сливаясь в прерывистые и сплошные круги. Круги увеличивались, от них отделялись и тяжело падали вниз огромные белые, зеленые, серые капли. Капли, упав на землю, росли вверх округлыми рогами, соединялись с помутневшими кольцами. Все это уплотнялось, росло, извивалось, кружилось совершенно бесшумно. Ни шороха, ни всплеска. Зловещая тишина… В лесу всякий громкий звук предвещает опасность. Беззвучная опасность — опасность высшего порядка. Таков закон леса.
Переплетение мутных колец, зеленых отростков, грибов, извивающихся обрубков вздрагивало, уплотнялось, приобретало более точные, осязаемые формы.
Судороги рождения сотрясали мутно-зеленую массу, пытающуюся надеть на свои запутанные формы сплошную серую оболочку. Оболочка рваными языками со всех сторон наползала на трепещущий хаос. В тот момент, когда языки сомкнутся, чудище завершит акт своего рождения.
Теряя последние крохи рассудка, Флот швырнул ружье в зеленое месиво и, дико вытаращив глаза, бросился в лес. Он бежал, стукаясь плечами о толстые ветки. Какой-то разлапистый сук выхватил клок волос с его непокрытой головы. Затем что-то лязгнуло, схватило за ногу и бросило лицом вниз на твердые узлы корневищ…
Когда Флот очнулся, на нем лежал довольно толстый пушистый слой свежевыпавшего снега. Значит, не меньше пяти часов прошло с того момента, как он потерял сознание.
Нога болела нестерпимо. Его собственный капкан, настороженный на койота, размозжил мякоть ноги.
Но кость была цела, спасла выдубленная кожа охотничьих полусапог.
…Полуодет, ранен. Где-то за спиной чудовище, рожденное из пригоршни белых шариков. Что ты будешь делать, Флот? Ныть и подыхать в десяти шагах от хижины? Вспомни, что твой домик до самой крыши набит мукой, патокой, бобами, пулями, порохом, мягкими шкурами, теплом очага и безопасностью человеческого жилья. Так вставай же, старый Флот, разожми пружину капкана, как это ты делал тысячи раз, и посмотри в глаза зеленому пугалу. Можешь держать пари сам с собой, что оно ничуть не страшнее исполинского черного медведя, с которым ты встретился пару лет назад.
Охотник освободил ногу из железной пасти и, хромая, цепляясь за свисающие ветки, отдыхая после каждого шага, побрел обратно.
…Они прожили вместе десять недель — Флот и “пень”. Что поделаешь, Флот не отличался богатством воображения и, рассказывая впоследствии о зеленом Нечто, называл его только так, не очень почтительно, “пень”. Нечто, выросшее из горсти бус, действительно напоминало пень, выдранный из земли и перевернутый корневищами вверх. Неподвижный, затаившийся, словно в засаде, с распяленными обрубками и выростами на приземистом округлом стволе. Его очертания менялись, иногда выросты пропадали, иногда удлинялись обрубки. Но никогда эти метаморфозы не происходили на глазах у Флота. Никогда! Можно было пялиться до ломоты в глазах — “Пень” не шевелился.
Но стоило только повернуться к нему спиной, а потом взглянуть словно невзначай, и готово — “Пень” чуть заметно изменился. Зоркий глаз охотника не мог ошибаться.
Игра в прятки продолжалась десять недель. Липкое чувство страха парализовало Флота, он почти не выходил из хижины, лишь вечерами, вспомнив о своих давным-давно расставленных капканах, прокрадывался мимо “Пня”, бесцельно бродил по лесу и возвращался, чтобы снова броситься на смятую постель и забыться в тяжелом сне. Днем “Пень” будто подходил ближе к дверям хижины и стоял в ожидании чего-то безмолвным и мрачным стражем.
И все же однажды “Пень” взбунтовался! В то утро Флот, жмурясь от яркого света, выполз из хижины пополнить запас дров. Он не посмел обернуться спиной к зеленому обрубку и рассыпал охапку наколотых дров между собой и “Пнем”. С первыми же взмахами топора “Пень” ожил. Он задрожал так, словно топор вонзился в его живое тело, а не в деревянную чурку. Он вздевал вверх лапы-обрубки, подражая взмаху рук Флота, тянулся к охотнику, вздрагивал, съеживался и вновь распухал, силясь рывком оторваться от земли…
Жители Пальмирхауза не узнали Флота Сноутса, когда он, поседевший как лунь, без ружья и припасов, в лохмотьях вместо обычно аккуратной одежды, появился на окраине города. Старый охотник бессвязно лепетал, чертил пальцами в воздухе круги и плакал, не в силах объяснить людям все происшедшее. Его поместили в городскую богадельню, но жить старику оставалось немного. Перед смертью он собрался с силами, к нему ненадолго вернулась прежняя ясность ума, и он, как мог, рассказал про жемчужное ожерелье, роковой выстрел и появление “Пня”. Флоту, разумеется, не поверили.
…Сухой щелчок. Портативный магнитофон, стоящий возле меня на низком треугольном столике, выключился. Я увидел руку, протянутую к рычажку магнитофона, а затем и самого Элиота Стампа.
— У меня особый дар всегда приходить вовремя, — похвастался Стамп, усаживаясь в крохотное кресло, похожее на подставку для утюга. — Вас позабавил мой Скромный рассказ?
— Надеюсь, мистер Стамп, что ваше появление немедленно вложит ключ разгадки в таинственную шкатулку вашей повести?
— Какая пышность фраз! Но я понимаю — это юмор, броня для вашего любопытства…
Мы сидели в холле на шестнадцатом этаже гостиницы. В конце полутемного коридора мелькали розоватые огоньки лифта.
— Мое любопытство хочет идти в ногу с нашим космическим веком, и я пытаюсь вынуть козырную карту из колоды возможных догадок. “Пень” Флота было нечто или некто, залетевшее к нам из пространств других звездных систем?
— Нет, категорически нет! Сбросить ожерелье с летающего блюдца или с другой принадлежности марсианского сервиза… Неужели вы думаете, что я способен на такую нестерпимую банальность?
— Извините. И все же что-то в облике “Пня” подталкивает на космические ассоциации.
— Ищите разгадку на Земле! Уверяю вас, в ножках этого кресла больше тайн, чем на Альфе Эридана. Вам не кажется, что ожерелье могло быть осколком древней цивилизации? Более древней, чем вся наша история. Некоторые историки пытаются уверить нас, что Землю когда-то постигла катастрофа… Двенадцать, одиннадцать тысяч лет назад. Комета или что-то в этом роде. Многие народы якобы погибли, рассеялись. Может быть, они обладали большими знаниями, а Индия и Египет сохранили для нас лишь обрывки этих знаний? Обозримая история нам подобных насчитывает миллионы лет, история планеты — миллиарды. Кто знает, какие метаморфозы претерпел Разум за пять или шесть миллиардов — подумайте только, миллиардов! — лет.
— Итак, осколок исчезнувшей, но весьма высокой цивилизации? Но почему никаких следов? Никаких, за исключением находки Флота?..
— Таинственных находок хватало и в эпоху пещер и в эру небоскребов. Находили, но… не понимали. И следы эти, может, быть, особенные, сами себя изолирующие от всего окружающего. Глубокий инстинкт самосохранения, рожденный страхом былых катастроф. Тысячелетний анабиоз! Что особенно поражало Флота? Полное безразличие “Пня”. Отрешенность, оторванность от окружающих — никаких звуков, никакого соприкосновения с другими предметами. Помните, бусы — механические или биологические зародыши “Пня” — плавали, даже не касаясь воды. А почему “Пень” менял свои формы лишь тогда, когда на него никто не смотрел? Мы в детстве более проницательны, чем в пору зрелого, но Самоуверенного всезнайства. Ребенком мне всегда казалось, что игрушки. и мебель живут своей жизнью. Надо только тихонечко подсмотреть, взглянуть через неплотно сжатые веки и обязательно увидишь, как живут вещи. Может быть, это своеобразный инстинкт, внушенный вечным и неосязаемым общением со следами другой цивилизации…
— Вы расскажете об этом на завтрашнем заседании?
— Неужели вам будет приятно, если меня сочтут чудаком? Нет, не о том хочется говорить…
— О чем же?
— О том, что видел Флот, но не понял. Вы помните, когда взбунтовался “Пень”? Полное безразличие, пока Сноутс бесцельно бродит вокруг него, и бурная реакция на весьма простое действие охотника. Именно — действие! Флот колол дрова… Элементарное человеческое действие. И все же это работа, труд! Если хотите — акт созидания дров из бревна. Уверяю вас: для человечества — это не менее важное событие, чем созидание статуи из глыбы мрамора. Вам понравится мое завтрашнее сообщение. Мы найдем с вами общий язык. Уверен, это легче, чем найти Общий язык с обитателями Альфы Эридана…
Стамп засмеялся.
Назавтра программа заключительного заседания съезда космолингвистов исчерпывалась докладом Стампа и кратким резюме председателя съезда. Нелепо высоко вознесенная кафедра подчеркивала изящность и суховатость фигуры Стампа. Черный костюм его не просто блестел, а струился, словно уважаемый докладчик только что принимал ванну, не снимая своего облачения. Впрочем, вероятно, только я один подмечал эти несколько эксцентрические черточки в облике моего знакомого. Что же касается содержания речи…
— Не сегодня-завтра нас ожидает встреча с другим Разумом, существами другой цивилизации. Я не пытаюсь предсказывать место встречи. Будет ли это Магелланово облако, Марс или пустыня Гоби (протестующий шум в зале) — это вопрос, я бы сказал, чисто технический. Но в момент такой встречи возникнет проблема связи. Связи бестелесной, но цементирующей, бесконечно разнообразной, но единой! Я говорю про связь языков и знаков. Как найдем мы генеральные смысловые точки соприкосновений? Может быть, попытаемся втолковать им наипростейшие понятия, глаголы, так сказать, потребительского смысла — есть, дышать, одеваться, пить, глотать? Увы, все они могут оказаться недействительными и непонятными для организмов с другой системой обмена веществ. Или начнем с примитива примитивов — с личных имен? Боюсь, что все эти клички — Вилфред, Карлос, Хатаяма, Ян, Платон — излишни для существ, которые замечают индивидуальные отличия каким-то девятым чувством, бесполезны для тех суровых, но возможных в принципе общественных коллективов, которые вообще не заботятся о выделении индивидуальности из суммы ему подобных. Самодовольные математики предлагают завязать непринужденный разговор с марсианами при помощи алгебраических теорем и геометрических фигур. Но я не думаю, что “пифагоровы штаны” придутся впору. всем жителям вселенной. Я беру на себя смелость предположить, что математика, как система численных абстракций, вовсе не обязательна для познания (негодующий шум в зале), Весьма вероятна другая система познания, основанная не на количественном, а на качественном абстрагировании. Так где же найти нам звено, способное соединить любые разумные существа любых населенных миров? Я утверждаю, что есть такое звено, есть такой ключ к единению братьев по Разуму. Это Труд, Созидание, Творчество! Процессы единые для всех разумных структур! Бездеятельная плесень или беспомощный сгусток протоплазмы не может мыслить. Зачем плесени разум, если она никогда не сможет превратить свою мысль в нечто осязаемое, вещественное, предметное? Разум как самоцель — несуществующая бессмыслица. Разум рождается в труде и для труда. Элементы творчества, знаки созидания, действия, труда — вот средство общения во Вселенной, звенья, соединяющие все ступени разума…
Элиот Стамп шел по залу, направляясь на свое место. Заметив меня, он остановился, наклонился и сказал шепотом:
— Моя фамилия Стамп!
После столь многозначительного, но малосодержательного заявления он удалился.
Лишь в гостинице, отдыхая, я понял его полушутливую фразу. Стамп — это по-английски “обрубок”, “пень”. “Пень” старого Флота! Я никогда больше не встречал Элиота Стампа. Кстати, в официальных списках делегатов съезда космолингвистов фамилия Стамп не значилась, и многие респектабельные делегаты возмущались, что председатель предоставил слово самозванцу. Или, что, по их мнению, и вовсе граничило со скандалом, писателю-фантасту.
Б. ЗУБКОВ, Е. МУСЛИН
Когда он вернулся, бусинки вновь лежали на ящике аккуратным сверкающим кольцом.
Флот припомнил все затруднительные обстоятельства, в которые когда-либо попадал. Затем стал соображать, что бы сделал в таком случае Си-ук-суокти, знаток лесной жизни. В результате размышлений он обругал себя старым дурнем, который не мог сообразить, что все это ему показалось и что он вовсе не смешивал бусинки в кучу перед тем, как пойти за хворостом. Старый охотник не знал, что такое “чувственный опыт” или “гносеологический эксперимент”, но, будучи стихийным материалистом, сделал единственно правильный шаг — выкинул с ожерельем хитрый трюк, долженствующий развеять все его сомнения, как юго-западный ветер развеивает дым костра.
Он растащил бусины по всей хижине, тщательно пересчитывая их. Сорок бусин он засунул в вещевой мешок из плотной парусины, висевший над изголовьем его постели, пятьдесят шесть круглых зернышек положил на дно банки из-под патоки, а оставшиеся пятнадцать завернул в старую бобровую шкурку, служившую ему чем-то вроде чехла на подушку.
Хворост лежал перед очагом, дымоход не дымил, и следовало покончить с утренними треволнениями, занявшись приготовлением завтрака. Пока кипела вода для кофе, Флот размочил в теплой воде сухари, настругал ножом от медвежьего окорока сала на сковородку и бросил туда пригоршню оставшихся с вечера вареных бобов. Ароматный запах кофе и поджаренного сала распространился по хижине. Все неприятности заволакивал сизый дымок, поднявшийся со сковородки. Все время, пока он готовил завтрак, Флот поглядывал в сторону ящика из-под муки. Разумеется, на его шероховатых досках ничего не появлялось.
Поставив сковородку на стол и засыпав кофе, Флот вышел из хижины. Его оловянная кружка проветривалась на солнышке после того, как во время пятидневной охоты в ней заплесневели остатки кофейной гущи.
Взяв кружку и задумчиво понюхав ее оловянное нутро, Флот переступил порог хижины, нацелившись взором на ящик из-под муки. Вдруг все начнется сначала? Но на ящике ничего не было. Облегченно вздохнув, он подошел к столу… Рядом со сковородкой лежал правильный круг блестящих бусин. Непостижимым образом они сумели выскользнуть из завязанного мешка, из плотно закупоренной банки и спокойно расположиться на столе, будто здесь было их обычное место со дня сотворения мира.
Флот почувствовал неприятное содрогание кожи собственной спины. Его затошнило, голову сжал плотный обруч. Подняв руки, он уставился на свои растопыренные пальцы. Руки чуть заметно дрожали, но Флот силился разглядеть не эту мелкую, знобкую дрожь, он искал следы ран, язв, ожогов — всех тех следов, что могли оставить прикосновения к холодным, сверкающим шарикам. Руки были в порядке, Со вздохом, похожим на стон, Флот опустился на постель, стараясь собраться с мыслями. Сбежать из хижины он не мог. Никто еще не пересекал зимой Синий каньон. И даже если бы ценой отмороженных легких, бросив на произвол судьбы, и медведей расставленные капканы, собрав в кулак все мыслимые духовные и физические силы, он добрался бы до Пальмирхауза, к чему это привело бы его? Что сказал бы он горожанам? Что пригоршня белых горошин согнала его с насиженного места и заставила проделать путь, превосходящий по тяжести все ранее хоженные им пути? За такие россказни здравомыслящие джентльмены упрячут его в федеральный приют для безумных. Проще выбросить ожерелье в прорубь, но Флот не только чувствовал, он знал, что из этого ничего не выйдет. Теперь он не отвяжется так просто от ожерелья, или, вернее, теперь оно не отвяжется от него.
Ему пришла в голову мысль, что неплохо устроить что-то вроде засады. От такой мысли белые горошины стали казаться ему хитрыми маленькими зверюшками, белыми жуками, образующими во что бы то ни стало некий магический круг, необходимый для их существования так же, как весенние драки оленьих самцов необходимы для продления их рода. Сравнение с жуками и оленями успокоило душу Флота, и он занялся бобами и кофе, но завтракал все же на постели, положив на колени крышку от мучного ящика.
Расположиться рядом с жемчугом, возле стола он не решился.
Так они прожили этот день: Флот — старательно обходя стол с бусами, бусы — хозяйски заняв этот стол. Весь день мысль о засаде обрастала деталями, приобретая цепкость настоящей охотничьей западни.
Вечером Флот зарядил “хикивайстер”, удобно положил его стволы на спинку стула, примерился, не разрушит ли чего ценного пуля в случае промаха. Затем поставил новую целую свечу на стол, дулом ружья перемешал бусинки и решил, что если хоть одна из этих проклятых зверюшек стронется с места, он выстрелит в нее и — будь что будет…
Прошел час, два, кучка бело-розовых шариков не шевелилась. На каждом шарике сверкала яркая точка и жалила своим сверканием немигающие глаза Флота. Потом точки превратились в маленькие огненные звездочки с лучистыми концами. Звездочки шевелили концами, образуя паутину сверкающих нитей.
Паутина обволакивала сознание, дурманила голову, все поплыло куда-то… Флот крепко спал, бессильно уронив руки, “хикивайстер” валялся на полу…
Проснулся он лишь тогда, когда в окна ударило по-зимнему холодное солнце. Свеча на столе догорела до конца, вокруг нее расплылась лужица стеарина.
Рядом лежало ровное, точеное кольцо из гладких розовых жемчужин. Флот почувствовал, как что-то раздирает его смятенную душу. Ему захотелось завыть дико и протяжно, как воет койот, сунувшийся с зимней голодухи в медвежий капкан. Флот однажды пристрелил такого беднягу — мощные клыки капкана отрубили койоту передние лапы. Собрав остатки самообладания, Флот ударился головой о косяк двери, и боль удара отрезвила его.
Связался с жемчугами! Ты что, собираешься обратить эти горошины в- звонкую монету и приобрести кабак в Пальмирхаузе? Тебе, видно, захотелось до конца дней своих обтирать тряпкой латунный прилавок, разукрашенный липкими кружками от винных стаканов, и вместо лесных запахов вдыхать аромат сальных лохмотьев городских пьянчуг? Или ты решил просаживать денежки на красоток, пока какая-нибудь из них не стибрит всю наличность и не оставит тебя подыхать в богадельне? Нет, Флот, у тебя другая тропинка и, будь добр, тащись по ней, пока не свалишься под обрыв с твоим “хикивайстером” в руке. Да и судя по всему, это не жемчуг, а какое-то таинственное семя.
Одинокому охотнику всегда было приятно поговорить с самим собой. И на этот раз философский монолог внес успокоение в его смятенную душу, а с бусинками он решил расправиться на свой манер. Флот достал из-под своего ложа жестяной сундучок с яркой картинкой на крышке, изображающей индейца с трубкой в зубах — приз табачной фирмы, у которой он регулярно покупал табак небольшими партиями, по двадцать фунтов за раз. В сундучке хранились патроны, отличный порох и кожаные пыжи. Вытряхнув свинцовые дробинки из дюжины уже снаряженных патронов, Флот, злорадно усмехнувшись, сгреб пригоршню бусинок, высыпал их на место дробинок в первый патрон, второй, третий и, довольный своей хитростью, расправился таким образом со всем ожерельем. Теперь каждый патрон весил раз в десять больше обычного, снаряженного свинцом. Выпалить бусинками прямо в чистое небо — это замечательная идея! И Флот шагнул за порог хижины.
Первый выстрел сошел с рук вполне благополучно. Просто ничего не произошло. Ровным счетом ничего! Никогда он еще не стрелял с таким наслаждением! Каждый выстрел снимал часть тяжелой ноши с его души точно так, как очередной привал уменьшает груз провианта, захваченного — в долгий путь. Выстрелы звучали ни громче, ни тише обычных.
Лишь девятый выстрел принес неожиданное. Из какого-то непонятного озорства Флот нацелился в ствол лиственницы, стоящей на опушке леса. После выстрела весь заряд бусинок остановился на полпути между концом дула ружья и стволом дерева.
Белые горошины танцевали в воздухе!
Сперва медленно, будто приноравливаясь и находя друг друга, затем быстрее, еще быстрее, еще…
Они кружились, сливаясь в прерывистые и сплошные круги. Круги увеличивались, от них отделялись и тяжело падали вниз огромные белые, зеленые, серые капли. Капли, упав на землю, росли вверх округлыми рогами, соединялись с помутневшими кольцами. Все это уплотнялось, росло, извивалось, кружилось совершенно бесшумно. Ни шороха, ни всплеска. Зловещая тишина… В лесу всякий громкий звук предвещает опасность. Беззвучная опасность — опасность высшего порядка. Таков закон леса.
Переплетение мутных колец, зеленых отростков, грибов, извивающихся обрубков вздрагивало, уплотнялось, приобретало более точные, осязаемые формы.
Судороги рождения сотрясали мутно-зеленую массу, пытающуюся надеть на свои запутанные формы сплошную серую оболочку. Оболочка рваными языками со всех сторон наползала на трепещущий хаос. В тот момент, когда языки сомкнутся, чудище завершит акт своего рождения.
Теряя последние крохи рассудка, Флот швырнул ружье в зеленое месиво и, дико вытаращив глаза, бросился в лес. Он бежал, стукаясь плечами о толстые ветки. Какой-то разлапистый сук выхватил клок волос с его непокрытой головы. Затем что-то лязгнуло, схватило за ногу и бросило лицом вниз на твердые узлы корневищ…
Когда Флот очнулся, на нем лежал довольно толстый пушистый слой свежевыпавшего снега. Значит, не меньше пяти часов прошло с того момента, как он потерял сознание.
Нога болела нестерпимо. Его собственный капкан, настороженный на койота, размозжил мякоть ноги.
Но кость была цела, спасла выдубленная кожа охотничьих полусапог.
…Полуодет, ранен. Где-то за спиной чудовище, рожденное из пригоршни белых шариков. Что ты будешь делать, Флот? Ныть и подыхать в десяти шагах от хижины? Вспомни, что твой домик до самой крыши набит мукой, патокой, бобами, пулями, порохом, мягкими шкурами, теплом очага и безопасностью человеческого жилья. Так вставай же, старый Флот, разожми пружину капкана, как это ты делал тысячи раз, и посмотри в глаза зеленому пугалу. Можешь держать пари сам с собой, что оно ничуть не страшнее исполинского черного медведя, с которым ты встретился пару лет назад.
Охотник освободил ногу из железной пасти и, хромая, цепляясь за свисающие ветки, отдыхая после каждого шага, побрел обратно.
…Они прожили вместе десять недель — Флот и “пень”. Что поделаешь, Флот не отличался богатством воображения и, рассказывая впоследствии о зеленом Нечто, называл его только так, не очень почтительно, “пень”. Нечто, выросшее из горсти бус, действительно напоминало пень, выдранный из земли и перевернутый корневищами вверх. Неподвижный, затаившийся, словно в засаде, с распяленными обрубками и выростами на приземистом округлом стволе. Его очертания менялись, иногда выросты пропадали, иногда удлинялись обрубки. Но никогда эти метаморфозы не происходили на глазах у Флота. Никогда! Можно было пялиться до ломоты в глазах — “Пень” не шевелился.
Но стоило только повернуться к нему спиной, а потом взглянуть словно невзначай, и готово — “Пень” чуть заметно изменился. Зоркий глаз охотника не мог ошибаться.
Игра в прятки продолжалась десять недель. Липкое чувство страха парализовало Флота, он почти не выходил из хижины, лишь вечерами, вспомнив о своих давным-давно расставленных капканах, прокрадывался мимо “Пня”, бесцельно бродил по лесу и возвращался, чтобы снова броситься на смятую постель и забыться в тяжелом сне. Днем “Пень” будто подходил ближе к дверям хижины и стоял в ожидании чего-то безмолвным и мрачным стражем.
И все же однажды “Пень” взбунтовался! В то утро Флот, жмурясь от яркого света, выполз из хижины пополнить запас дров. Он не посмел обернуться спиной к зеленому обрубку и рассыпал охапку наколотых дров между собой и “Пнем”. С первыми же взмахами топора “Пень” ожил. Он задрожал так, словно топор вонзился в его живое тело, а не в деревянную чурку. Он вздевал вверх лапы-обрубки, подражая взмаху рук Флота, тянулся к охотнику, вздрагивал, съеживался и вновь распухал, силясь рывком оторваться от земли…
Жители Пальмирхауза не узнали Флота Сноутса, когда он, поседевший как лунь, без ружья и припасов, в лохмотьях вместо обычно аккуратной одежды, появился на окраине города. Старый охотник бессвязно лепетал, чертил пальцами в воздухе круги и плакал, не в силах объяснить людям все происшедшее. Его поместили в городскую богадельню, но жить старику оставалось немного. Перед смертью он собрался с силами, к нему ненадолго вернулась прежняя ясность ума, и он, как мог, рассказал про жемчужное ожерелье, роковой выстрел и появление “Пня”. Флоту, разумеется, не поверили.
…Сухой щелчок. Портативный магнитофон, стоящий возле меня на низком треугольном столике, выключился. Я увидел руку, протянутую к рычажку магнитофона, а затем и самого Элиота Стампа.
— У меня особый дар всегда приходить вовремя, — похвастался Стамп, усаживаясь в крохотное кресло, похожее на подставку для утюга. — Вас позабавил мой Скромный рассказ?
— Надеюсь, мистер Стамп, что ваше появление немедленно вложит ключ разгадки в таинственную шкатулку вашей повести?
— Какая пышность фраз! Но я понимаю — это юмор, броня для вашего любопытства…
Мы сидели в холле на шестнадцатом этаже гостиницы. В конце полутемного коридора мелькали розоватые огоньки лифта.
— Мое любопытство хочет идти в ногу с нашим космическим веком, и я пытаюсь вынуть козырную карту из колоды возможных догадок. “Пень” Флота было нечто или некто, залетевшее к нам из пространств других звездных систем?
— Нет, категорически нет! Сбросить ожерелье с летающего блюдца или с другой принадлежности марсианского сервиза… Неужели вы думаете, что я способен на такую нестерпимую банальность?
— Извините. И все же что-то в облике “Пня” подталкивает на космические ассоциации.
— Ищите разгадку на Земле! Уверяю вас, в ножках этого кресла больше тайн, чем на Альфе Эридана. Вам не кажется, что ожерелье могло быть осколком древней цивилизации? Более древней, чем вся наша история. Некоторые историки пытаются уверить нас, что Землю когда-то постигла катастрофа… Двенадцать, одиннадцать тысяч лет назад. Комета или что-то в этом роде. Многие народы якобы погибли, рассеялись. Может быть, они обладали большими знаниями, а Индия и Египет сохранили для нас лишь обрывки этих знаний? Обозримая история нам подобных насчитывает миллионы лет, история планеты — миллиарды. Кто знает, какие метаморфозы претерпел Разум за пять или шесть миллиардов — подумайте только, миллиардов! — лет.
— Итак, осколок исчезнувшей, но весьма высокой цивилизации? Но почему никаких следов? Никаких, за исключением находки Флота?..
— Таинственных находок хватало и в эпоху пещер и в эру небоскребов. Находили, но… не понимали. И следы эти, может, быть, особенные, сами себя изолирующие от всего окружающего. Глубокий инстинкт самосохранения, рожденный страхом былых катастроф. Тысячелетний анабиоз! Что особенно поражало Флота? Полное безразличие “Пня”. Отрешенность, оторванность от окружающих — никаких звуков, никакого соприкосновения с другими предметами. Помните, бусы — механические или биологические зародыши “Пня” — плавали, даже не касаясь воды. А почему “Пень” менял свои формы лишь тогда, когда на него никто не смотрел? Мы в детстве более проницательны, чем в пору зрелого, но Самоуверенного всезнайства. Ребенком мне всегда казалось, что игрушки. и мебель живут своей жизнью. Надо только тихонечко подсмотреть, взглянуть через неплотно сжатые веки и обязательно увидишь, как живут вещи. Может быть, это своеобразный инстинкт, внушенный вечным и неосязаемым общением со следами другой цивилизации…
— Вы расскажете об этом на завтрашнем заседании?
— Неужели вам будет приятно, если меня сочтут чудаком? Нет, не о том хочется говорить…
— О чем же?
— О том, что видел Флот, но не понял. Вы помните, когда взбунтовался “Пень”? Полное безразличие, пока Сноутс бесцельно бродит вокруг него, и бурная реакция на весьма простое действие охотника. Именно — действие! Флот колол дрова… Элементарное человеческое действие. И все же это работа, труд! Если хотите — акт созидания дров из бревна. Уверяю вас: для человечества — это не менее важное событие, чем созидание статуи из глыбы мрамора. Вам понравится мое завтрашнее сообщение. Мы найдем с вами общий язык. Уверен, это легче, чем найти Общий язык с обитателями Альфы Эридана…
Стамп засмеялся.
Назавтра программа заключительного заседания съезда космолингвистов исчерпывалась докладом Стампа и кратким резюме председателя съезда. Нелепо высоко вознесенная кафедра подчеркивала изящность и суховатость фигуры Стампа. Черный костюм его не просто блестел, а струился, словно уважаемый докладчик только что принимал ванну, не снимая своего облачения. Впрочем, вероятно, только я один подмечал эти несколько эксцентрические черточки в облике моего знакомого. Что же касается содержания речи…
— Не сегодня-завтра нас ожидает встреча с другим Разумом, существами другой цивилизации. Я не пытаюсь предсказывать место встречи. Будет ли это Магелланово облако, Марс или пустыня Гоби (протестующий шум в зале) — это вопрос, я бы сказал, чисто технический. Но в момент такой встречи возникнет проблема связи. Связи бестелесной, но цементирующей, бесконечно разнообразной, но единой! Я говорю про связь языков и знаков. Как найдем мы генеральные смысловые точки соприкосновений? Может быть, попытаемся втолковать им наипростейшие понятия, глаголы, так сказать, потребительского смысла — есть, дышать, одеваться, пить, глотать? Увы, все они могут оказаться недействительными и непонятными для организмов с другой системой обмена веществ. Или начнем с примитива примитивов — с личных имен? Боюсь, что все эти клички — Вилфред, Карлос, Хатаяма, Ян, Платон — излишни для существ, которые замечают индивидуальные отличия каким-то девятым чувством, бесполезны для тех суровых, но возможных в принципе общественных коллективов, которые вообще не заботятся о выделении индивидуальности из суммы ему подобных. Самодовольные математики предлагают завязать непринужденный разговор с марсианами при помощи алгебраических теорем и геометрических фигур. Но я не думаю, что “пифагоровы штаны” придутся впору. всем жителям вселенной. Я беру на себя смелость предположить, что математика, как система численных абстракций, вовсе не обязательна для познания (негодующий шум в зале), Весьма вероятна другая система познания, основанная не на количественном, а на качественном абстрагировании. Так где же найти нам звено, способное соединить любые разумные существа любых населенных миров? Я утверждаю, что есть такое звено, есть такой ключ к единению братьев по Разуму. Это Труд, Созидание, Творчество! Процессы единые для всех разумных структур! Бездеятельная плесень или беспомощный сгусток протоплазмы не может мыслить. Зачем плесени разум, если она никогда не сможет превратить свою мысль в нечто осязаемое, вещественное, предметное? Разум как самоцель — несуществующая бессмыслица. Разум рождается в труде и для труда. Элементы творчества, знаки созидания, действия, труда — вот средство общения во Вселенной, звенья, соединяющие все ступени разума…
Элиот Стамп шел по залу, направляясь на свое место. Заметив меня, он остановился, наклонился и сказал шепотом:
— Моя фамилия Стамп!
После столь многозначительного, но малосодержательного заявления он удалился.
Лишь в гостинице, отдыхая, я понял его полушутливую фразу. Стамп — это по-английски “обрубок”, “пень”. “Пень” старого Флота! Я никогда больше не встречал Элиота Стампа. Кстати, в официальных списках делегатов съезда космолингвистов фамилия Стамп не значилась, и многие респектабельные делегаты возмущались, что председатель предоставил слово самозванцу. Или, что, по их мнению, и вовсе граничило со скандалом, писателю-фантасту.
Б. ЗУБКОВ, Е. МУСЛИН
СИНИЙ МЕШОК
От доков тянуло гнилью. Туман, смешанный с дымом костров на скверах, где жгли осенние опавшие листья, цеплялся за железные ребра Большого Моста, клубился в его темных каменных нишах и заставлял меня пробираться ощупью, ежеминутно скользя и оступаясь на неровных железных плитах. Поэтому я не увидел его, а как бы нащупал в тумане, когда, наверное уже в сотый раз, искал рукой ускользающие от меня мокрые, ослизлые перила. Незнакомец крепко сжимал в руках большой синий мешок, и в первый момент мне показалось, что он собирается бросить свою поклажу в реку. Но вдруг человек как-то нелепо перегнулся через перила моста, будто сломался пополам, и начал медленно переваливаться вниз, в невидимую бездну. Тогда я схватил беднягу за, плечи и крепко встряхнул. Он был тщедушен и стар, мне удалось без труда стащить его с перил и увлечь за собой подальше от черной реки и приближающегося полисмена. Синий мешок мы захватили с собой. Впрочем, иначе мы и не могли поступить — мешок был прикован к человеку! Вернее, человек прикован к мешку — таким худым, поникшим и слабым оказался спасенный мною незнакомец и таким раздутым, громоздким и упитанным — его мешок. Так или иначе, их соединяла тонкая металлическая цепь.
Я хорошо знал путаные закоулки, искривленные щели и проходы среди лачуг, сбитых в кучу, как испуганное стадо, под сенью Большого Моста. Поэтому даже в тумане, на исходе второго часа ночи, я легко разыскал кофейную итальянца Марка и убедил его накормить нас четырежды разогретыми макаронами и напоить разбавленным мутноватым компари. Прислонясь к единственной каменной стене заведения Марка — это был кусок бетонного цоколя Моста — я приготовился слушать. После такой нервной встряски даже самые скрытные люди чувствуют неодолимое стремление излить свою душу. И я действительно услышал рассказ об одном из самых удивительных судебных процессов нашего времени.
— Не знаю, откуда мой брат взял столько денег, чтобы арендовать эту чертову машину. Говорят, действительно отличное сооружение и стоила уйму монет. Вот что писала тогда фирма, сделавшая ее…
Он достал ключ, привязанный к шнурку, надетому на шею и, отомкнув медный замок мешка, достал рекламный проспект в наглой желто-красной обложке.
“Наши мыслящие машины — это конечный результат опыта, технической элегантности и самых высококачественных деталей, слитых в одно совершенное целое. В настоящее время около девятисот наших машин обслуживают почти, пять тысяч лабораторий во всех странах Содружества наций. Превосходнейшая электронная схема, разработанная десять лет тому назад, доведена путем постоянного развития до высшей степени совершенства. Элементарные ячейки идеально сочетаются в единый организм на наших заводах под непрерывным надзором инспекторов-математиков…”
— Видел я их элегантную машину. Серые ящики с красными пупырышками, словно прыщи на нечистом лице. Возле такого ящика и нашли брата моего мертвым. Утром. Потом узнал: когда полисмен вызывал, санитарную карету, я точно в такой же карете отвозил жену брата в больницу. Она ждала ребенка, который стал сиротой, еще не родившись. Но брат оказался весьма предусмотрительным. Нет, у меня не хватило бы ума на то, что он сделал. Представьте себе, ровно за день до смерти мой Антони сделался богачом. Что я говорю — богачом. Миллионером! Он смог бы купить тысячу таких лавочек, как моя. А у меня, поверьте, не такое уж плохое было заведение.
Я торговал рыбой. Слыл большим специалистом по жареной селедке. Это тоже хитрая вещь — жареная селедка. Но, конечно, не такая хитрая, как изобретение моего Антони. Вот я и сказал это слово: и-зо-брете-ни-е! Готовый текст, полное описание для патента он передал своему адвокату за день до смерти. Адвокат зарегистрировал патент в Ведомстве интеллектуальной собственности Швейцарии. Все по закону!
В полной форме! Опытный адвокат, смею уверить.
Ни боже мой, у меня нет к нему претензий ни на мизинец, ни на кончик мизинца. Одного он не мог предусмотреть — изобретение сделал не брат, а машина…
Нет, что я говорю, конечно, брат… Вы меня извините, все слишком запутано… Взгляните на этот мешок, сэр. Мне иногда кажется, что я превратился в горбуна, так крепко прирос он к моему загорбку. Впрочем, у каждого из нас есть такой бумажный горб. Газеты любят писать про атомный или ядерный век. Чепуха!
Мы живем в бумажном веке. Слишком много бумаг, сэр. Страховки, завещания, квитанции, расписки, гарантии… Мы прилепили их к своему телу, чтобы не чувствовать когтей, которыми скребет нас жизнь.
Больно скребет… Я уже говорил, что брат всего лишь арендовал эти серые ящики. Брал напрокат, ну совсем как я иногда занимаю тележку у соседа и плачу ему пару монет. Так вот, фирма “Силко-Корпорэйшен”, которой принадлежала машина, решила оттягать патент. И в моем мешке появилась первая каверзная бумажонка…
Он вновь отомкнул медный замок синего мешка и, покопавшись в его недрах, вынул порядком измятый лист. На бланке окружного суда значилось: “Тому Аттербери, правопреемнику и наследнику Антони Аттербери, по делу “Аттербери против “Силко-Корпорэйшен”, № 18/184-В.
Я хорошо знал путаные закоулки, искривленные щели и проходы среди лачуг, сбитых в кучу, как испуганное стадо, под сенью Большого Моста. Поэтому даже в тумане, на исходе второго часа ночи, я легко разыскал кофейную итальянца Марка и убедил его накормить нас четырежды разогретыми макаронами и напоить разбавленным мутноватым компари. Прислонясь к единственной каменной стене заведения Марка — это был кусок бетонного цоколя Моста — я приготовился слушать. После такой нервной встряски даже самые скрытные люди чувствуют неодолимое стремление излить свою душу. И я действительно услышал рассказ об одном из самых удивительных судебных процессов нашего времени.
— Не знаю, откуда мой брат взял столько денег, чтобы арендовать эту чертову машину. Говорят, действительно отличное сооружение и стоила уйму монет. Вот что писала тогда фирма, сделавшая ее…
Он достал ключ, привязанный к шнурку, надетому на шею и, отомкнув медный замок мешка, достал рекламный проспект в наглой желто-красной обложке.
“Наши мыслящие машины — это конечный результат опыта, технической элегантности и самых высококачественных деталей, слитых в одно совершенное целое. В настоящее время около девятисот наших машин обслуживают почти, пять тысяч лабораторий во всех странах Содружества наций. Превосходнейшая электронная схема, разработанная десять лет тому назад, доведена путем постоянного развития до высшей степени совершенства. Элементарные ячейки идеально сочетаются в единый организм на наших заводах под непрерывным надзором инспекторов-математиков…”
— Видел я их элегантную машину. Серые ящики с красными пупырышками, словно прыщи на нечистом лице. Возле такого ящика и нашли брата моего мертвым. Утром. Потом узнал: когда полисмен вызывал, санитарную карету, я точно в такой же карете отвозил жену брата в больницу. Она ждала ребенка, который стал сиротой, еще не родившись. Но брат оказался весьма предусмотрительным. Нет, у меня не хватило бы ума на то, что он сделал. Представьте себе, ровно за день до смерти мой Антони сделался богачом. Что я говорю — богачом. Миллионером! Он смог бы купить тысячу таких лавочек, как моя. А у меня, поверьте, не такое уж плохое было заведение.
Я торговал рыбой. Слыл большим специалистом по жареной селедке. Это тоже хитрая вещь — жареная селедка. Но, конечно, не такая хитрая, как изобретение моего Антони. Вот я и сказал это слово: и-зо-брете-ни-е! Готовый текст, полное описание для патента он передал своему адвокату за день до смерти. Адвокат зарегистрировал патент в Ведомстве интеллектуальной собственности Швейцарии. Все по закону!
В полной форме! Опытный адвокат, смею уверить.
Ни боже мой, у меня нет к нему претензий ни на мизинец, ни на кончик мизинца. Одного он не мог предусмотреть — изобретение сделал не брат, а машина…
Нет, что я говорю, конечно, брат… Вы меня извините, все слишком запутано… Взгляните на этот мешок, сэр. Мне иногда кажется, что я превратился в горбуна, так крепко прирос он к моему загорбку. Впрочем, у каждого из нас есть такой бумажный горб. Газеты любят писать про атомный или ядерный век. Чепуха!
Мы живем в бумажном веке. Слишком много бумаг, сэр. Страховки, завещания, квитанции, расписки, гарантии… Мы прилепили их к своему телу, чтобы не чувствовать когтей, которыми скребет нас жизнь.
Больно скребет… Я уже говорил, что брат всего лишь арендовал эти серые ящики. Брал напрокат, ну совсем как я иногда занимаю тележку у соседа и плачу ему пару монет. Так вот, фирма “Силко-Корпорэйшен”, которой принадлежала машина, решила оттягать патент. И в моем мешке появилась первая каверзная бумажонка…
Он вновь отомкнул медный замок синего мешка и, покопавшись в его недрах, вынул порядком измятый лист. На бланке окружного суда значилось: “Тому Аттербери, правопреемнику и наследнику Антони Аттербери, по делу “Аттербери против “Силко-Корпорэйшен”, № 18/184-В.