Страница:
Судья Дональд М.Катлер-младший свидетельствует свое почтение Тому Аттербери, правопреемнику и наследнику Антони Аттербери по делу “Аттербери против “Силко-Корпорэйшен”, и обращает внимание вышеуказанного Тома Аттербери на пункт 7 статьи 52-бис действующего Закона о патентах от 19 августа 1949 года. Согласно пункта 7 статьи 52-бис “право на получение патентов имеет первый и действительный изобретатель, который должен дать присягу в том, что он считает себя действительным и первым изобретателем”. Ввиду своей скоропостижной кончины (см. протокол Общего окружного полицейского надзора № 0174381) Антони Аттербери не может явиться в суд и принести присягу по установленной Законом форме.
Одновременно Высокий суд округа устанавливает, что электронный механизм, изготовленный фирмой “Силко-Корпорэйшен” и носящий на себе товарный знак вышеобозначенной фирмы, не имеет ячеек, отделений или органов, хранящих запасы гражданской совести или религиозного страха. Следовательно, данный электронный механизм, как не испытывающий угрызений совести или чувства страха перед возможным клятвопреступлением, также не может быть приведен к присяге по установленной Законом форме. Исходя из вышеобозначенных обстоятельств и руководствуясь действующим Законом о патентах, я, судья Дональд М. Катлер-младший обязываю Вас, Том Аттербери, в двухнедельный срок, не считая неприсутственных и праздничных дней, предусмотренных законом, представить в суд свидетеля, могущего принести присягу в том, что Антони Аттербери является первым и действительным автором изобретения, изложенного в спорном промышленном патенте № 981344. Представление Вами такового свидетеля облегчит и ускорит производство дела в Высоком суде и явится полезным и необходимым аргументом в Вашу пользу…”
— Итак, судье Катлеру не терпелось увидеть свидетеля, который бы принес присягу в том, что собственными глазами видел, как мой брат запихивал в серые ящики дырявые бумажки, которые они называли перфокартами. Я нашел такого свидетеля и думал, что первый тайм судебного разбирательства закончится в мою пользу. Свидетель отыскался по всей форме — совершеннолетний, полностью в своем уме, не хуже нас с вами, ветеран войны, имел медаль от генерала Рэдли. Негр Ното Джон. Служил уборщиком в той самой научной лавочке, где стояла арендованная братом машина. Вечерами они подолгу толковали друг с другом, и Ното Джон отлично все понимал и запомнил. У него, повторяю вам, была золотая голова. И, уж разумеется, он видел, как брат нажимал все эти чертовы кнопки, давая машине задание, и как извлекал из нее бумаги с цифрами. Так вот, сначала на суде все шло гладко. Секретарь пробубнил свое обычное: “Положите руку на библию и скажите: “Клянусь, что буду говорить правду, одну только правду чистую правду…” Ното Джон положил руку на библию и произнес формулу присяги. И вдруг судья заметил, что Джон касается библии не рукой, а протезом.
У бедняги не хватало одной руки. Потерял на войне, сэр. Но судья плевал на это. Его всего перекосило, он позеленел от злости и заорал, что еще никогда не видывал подобного гнусного богохульства и пусть этот негр убирается вон, покуда он его не упрятал в тюрьму за оскорбление бога и суда. Не повезло мне, сэр, не повезло…
А тут еще у машины выискались новые непрошеные защитники. Эти, знаете ли, бравые молодчики в кожаных крагах, которые дерут глотку, будто они цвет нашей нации, а сами прелюбодействуют с малолетними и даже друг с другом. Они готовы ввязаться в любой скандал. Главарь молодчиков ввалился ко мне в лавку и заявил, будто ему доподлинно известно, что в смерти брата Антони виновен… Кто бы вы думали? Уборщик Ното Джон! Напрасно показывал я ему медицинское заключение, где излагались все тонкости несчастного случая — “поражение электрическим током жизненно важных органов”. Беднягу Антони убила машина, когда он осмелился заглянуть в ее нутро. Но хулиган сказал, что я снюхался с черномазым, хочу присвоить себе патент и что меня самого надо “пощупать”, а с Ното Джоном они расправятся сами. Негр при невыясненных обстоятельствах исчез из города и… пусть ему будет хорошо там, где все мы будем… Тем временем адвокат фирмы принялся доказывать на суде, что брат даже мешал машине! Мешал! Он вычитал из своих бумажек, что эти ящики, обросшие бородавками, даже возмущались поведением моего бедного брата!..
Синий мешок родил новую бумагу. Это была выписка из решения судебной экспертизы: “…Рассматривая машину, как сложный регулятор, стабильный в отношении бимодального комплекса возмущений, необходимо признать, что эта изолированная система стремилась каждый раз достичь стабильности после существенного возмущения, вызванного грубым вмешательством реального Оператора или экспериментатора, в данном случае — вмешательством ответчика по настоящему делу…”
— Потеха! Я так и заявил судье: “Потеха!” Машина возмущалась! Можно подумать, что ее нарочно дразнили или щекотали под мышками и что именно за это редкое удовольствие брат Антони выкладывал кучу денег. Да и как могут эти пупырчатые ящики, эти жестяные коробки возмущаться? Нет уж, я не так прост, как вам кажется! Пусть почтенный суд покажет мне автобус, который бы сам пререкался с полисменом или, на худой конец, мясорубку, которая бы визжала, когда в нее вместо сочного филе запихивают бараньи ребра… Я еще многое хотел выложить, но мой адвокат дернул меня за руку и зашипел, как рассерженный кот, чтобы я не смел вмешиваться в их высокоученый спор. Как он сцепился со своим коллегой! Любо было послушать тому, кто хоть что-нибудь в этом понимал. Они сражались яростно, но для того, чтобы подогревать ярость моего заступника, понадобился хороший костер, в котором сгорела н моя лавочка, и все сбережения, и деньги жены.
Чем мне теперь похвастать? Разве тем, что тяжбу называли в газетах “электронным процессом”. Судебные репортеры вились вокруг него, как мухи вокруг гнилой рыбы. Они упивались моим делом, облизывали и обсасывали каждую косточку, которую им удавалось вытащить из зала суда. Я переступил порог этого зала ровно тысячу и один день тому назад.
Как в сказке… Почти три года… Я надеялся на справедливость, и надежда моя рождалась и умирала тысячу и один раз… Вы помешали мне справить юбилей, сэр, печальный юбилей… Так вот про репортеров — они остроумничали как могли. Сперва им взбрело в голову назвать всю тяжбу “процессом сорока мудрецов”. Нет, не подумайте, что они были столь высокого мнения о судебной братии. “Сорок мудрецов”, я вам доложу, это тоже была закавыка первый сорт… Я сохранил газету…
Пожелтевший газетный лист хранил подробности забытой сенсации: “После летних каникул возобновились заседания “электронного процесса”. Фирма признает, что программу расчетов действительно ввел в машину покойный Антони Аттербери, но категорически утверждает, что данное обстоятельство ни на йоту не уменьшает ее претензий. Действительно, что такое программа, вводимая в любую счетно-аналитическую машину?
Это всего лишь серия вопросов, на которые машина незамедлительно выдает исчерпывающие ответы. Доктор Болхо, представляющий интересы фирмы, знает свое дело и парадоксален, как всегда. Он извлек, на свет старинную восточную пословицу; “Один дурак может задать столько вопросов, что и сорок мудрецов будут не в состоянии на них ответить”. Разумеется, старина Болхо уподобил машины фирмы “Силко-Корпорэйшен” собранию сорока мудрецов. Что же тогда остается на долю Антони Аттербери? Незавидная роль глупца, задающего, уйму хаотических вопросов.
Адвокат, защищающий интересы покойного, не может согласиться с казуистическими доводами доктора Болхо. Схватка двух юристов продолжается.
Кто будет валяться на полу ринга, поверженный тяжелой перчаткой научной аргументации?”
— Мой защитник тоже не ходил в простачках.
Он заявил, что любой инженер тысячу раз в день задает вопросы своей логарифмической линейке.
Но разве еженедельную получку выдают линейкам?
Или, может быть, отдел найма и увольнения сотрудников той почтенной фирмы, которую представляет доктор Болхо, нанимает на работу вместо инженеров толпу линеек? Он смаковал эти линейки, всячески издеваясь над Болхо. Он представлял в лицах, как линейки в свободное время рассказывают анекдоты про своих инженеров или, надев новенькие подвенечные футляры, идут попарно к алтарю, чтобы затем законным образом произвести на свет маленькие линеечки. Он устроил форменный балаган из логарифмических линеек и в ворохе насмешек утопил доктора Болхо. Правда, тот пытался проскрипеть что-то про непонимание его ученым коллегой простейших основ кибернетической математики или математической кибернетики… Или еще чего-то в этом роде. Сдается мне, судья и сам не очень был силен в подобных делах и проглотил доводы моего адвоката так легко, словно кусочек отличного рыбного студня. Они пришлись ему по вкусу, эти доводы, и надежда вновь вспыхнула во мне. Я приободрился и уже представлял себе, как куплю жене брата и его малютке новенький домик на Брэдфордском озере. Даже зашел как-то в контору по продаже недвижимости.
Но тут мне подстроили новую каверзу, почище “сорока мудрецов”, чтобы им подавиться самой костлявой костью. “Процесс сорока мудрецов” газетчики быстренько перекрестили в “тяжбу о белом жеребце”.
Нелепое название? В том-то и штука, что адвокаты “Силко-Корпорэйшен” и впрямь сумели подцепить к электронной машине белого жеребца. Они извлекли из бог знает каких древних архивов “прецедент”.
Так они называли на своем языке крючок, которым задумали утащить в свой сейф спорный патент. Дело в том, что еще в 1847 году разбиралась тяжба, якобы вполне схожая с моей. Некий трактирщик Нилд Патрик, умерший в 1873 году, — да будет земля ему пухом! — имел белую кобылу, которую отдавал напрокат бродячим торговцам. У одного из таких торговцев кобыла пробыла более полугода и сумела за это время разродиться отличным белым жеребцом.
Торговец, не будь дураком, присвоил себе жеребца.
Все же, знаете, расходы на сено, да и кобыла, будучи в интересном положении, уклонялась от своих прямых обязанностей. Трактирщик — в суд. Кобыла принадлежит, мол, ему, значит и жеребенка подай сюда.
Суд продолжался до смерти трактирщика. Видно, за его гробом несли окончательное решение.
В его пользу! Присудили ему все же белого жеребца… Так и здесь. Электронная машина родила изобретение. Неважно, что в тот момент ее арендовал для своих надобностей Антони Аттербери. Все равно патент принадлежит фирме, чья машина родила патент.
Сказка про белого жеребца, да и только! А я вам так скажу: все равно, изобрела ли машина, или мой брат, или даже если бы я сам родил спорный патент, все равно, весь жирный навар от этой похлебки достался бы господам из “Силко-Корпорэйшен”. А нам в лучшем случае они дали бы от своих щедрот пососать объеденные косточки. Все мы сидим у них в мешке, они лишь иногда вынимают нас оттуда, как я вынимаю из своего мешка эти бумаги, и вновь запихивают на самое дно. Сиди и не рыпайся!..
Услышав про кобылу и белого жеребенка, да не разобрав толком, в чем дело, на заседание суда примчались дамочки из Общества покровительства собак и попугаев. По крайней мере две сотни дамочек и все с рыжими мопсами на золотых цепочках. “Ах, несчастная умненькая машина! — сюсюкали они. — Ее обижают! Она такая хорошенькая! Вы видели ее? Я видела ее. Это божественно! Мой мопс тоже видел ее. Я уверяю вас, они понравились друг другу…” Дамочки несли нестерпимую ерунду и говорили все разом, а двести мопсов лаяли во всю мочь, будто им всем одновременно прищемили кухонной дверью остатки хвостов. Мало того, надо же так случиться, что именно в этот день здание суда окружили пикеты тех самых молодчиков в кожаных крагах. Они объявили в газетах, что настоящая стопроцентная белая машина им куда милее всяких красных или черных изобретателей и что они предпочитают электронные мозги всем другим мозгам. А те слюнтяи, которые боятся грядущего царства электронных мозгов, пусть убираются на тот свет. Молодчики измалевали на картонках лозунг “Долой белковых!”. С этими лозунгами они и шатались вокруг здания суда как раз в тот момент, когда оттуда высыпала толпа дамочек с мопсами. Молодчики проявили бурный интерес к юным союзницам и заодно перевернули пару автобусов. Вмешалась полиция. Две дюжины полицейских собак сцепились с двумя сотнями мопсов. Дамочки бросились на полисменов, молодчики вытащили револьверы, а полиция вызвала на подмогу вертолеты. В городе начались волнения. Из центра прислали отряды шерифов, вооруженных до зубов, Меня одиннадцать раз тягали к судье, теперь уже как смутьяна и зачинщика беспорядков. В самый разгар суматохи один из тех, что выдвинули лозунг “Долой белковых!”, притащил на суд церковную книгу того прихода, где я родился. Как он только раздобыл ее?
Наверное, украл. Обратите внимание — меня зовут Том Аттербери. Удвоенное “т”: Ат… тербери! Проклятый попик записал в книгу при моем рождении одно “т”. Этого теперь оказалось достаточно, чтобы вылить ведро грязи на мое происхождение и запятнать мою мамашу гнусным обвинением в незаконном сожительстве с неким Атербери с одним “т”. Выходило, будто я вовсе и не брат своего брата и не имею права представлять его интересы на суде. И жена ушла от меня… У женщины, которая вас не очень-то обожает, нюх, как у корабельной крысы. Она всегда даст стрекача, как только обнаружит течь в вашем денежном ящике. Я лишился брата и жены, а молодчики сожгли мой дом.
Но процесс не кончился. Когда улеглись волнения в нашем городе, я получил анонимное письмо от одного из инженеров, обслуживающих электронные машины “Силко-Корпорэйшен”. Прочтите его…
Из синего мешка он извлек клочок бумаги, последний обрывок его надежд и последнее разочарование.
“Я предпочитаю оставаться в тени, но хочу помочь Вам. Когда-то фирма поступила со мной еще более бесчестно, чем с изобретением Вашего брата.
Я не имел сил сопротивляться и уступил. Я знаю, что наносить удар из-за угла нечестно, но не стоит говорить о честности, когда касаешься деятельности “Силко-Корпорэйшен”. Кратко — у Вас есть шанс выиграть процесс. Я должен сообщить Вам следующее. Уже через два часа после кончины инженера Аттербери наши специалисты исследовали машину “ИРИ-406”, с которой он работал. Обнаружилось, что в блок первичной обработки Антони Аттербери вложил задание на разработку еще одного изобретения.
Машину немедленно настроили на обработку этих данных, и в результате первой, весьма приближенной дешифровки стало ясно, что результаты ее расчетов действительно содержат в неявном виде данные для постройки совершенно оригинального летательного аппарата, использующего энергию движения молекул внутри материала самого аппарата.
Изобретение “номер два” сулит переворот в наших представлениях о процессах полета вообще. Но машина не способна дать словесную формулу изобретения, ее патентное описание. Итог ее “размышлений” — длинные ленты с колоннами цифр. Теперь требуется до конца расшифровать эту математическую запись. Копию ее я посылаю Вам. Вы должны потребовать в суде экспертизы специалистов. Бьюсь об заклад, им не расшифровать решение машины “ИРИ-406”. Вот Вы и докажете, что результатами вычислений мог воспользоваться только человек, давший ей задание и понимающий логические ходы расчетов и конечный их результат. Впрочем, машина без человека, пользующегося плодами ее работы, вообще бессмыслица. Но оставим рассуждения философам.
Вы и семья Вашего брата должны воспользоваться результатом интеллектуальной деятельности инженера Аттербери. Действуйте!
Инженер при “ИРИ-406”.
После истории с церковной книгой я не мог выступать, как наследник Антони. Формально теперь вела процесс его жена. Она предъявила судье Катлеру копию цифровой записи изобретения “номер два” и потребовала от специалистов “Силко-Корпорэйшен” расшифровки цифр. Не сумеют разобраться в этом математическом коктейле, значит и первое изобретение принадлежит не им, а нашему Антони, человеку, сумевшему выудить из коктейля апельсиновый ломтик истины. Адвокаты фирмы скрипели зубами и грозили суровой карой за кражу ранетов, как за промышленный шпионаж. А “Силко-Корпорэйшен” искала мудреца, способного разгадать нашу головоломку. И нашла, чтоб ей подавиться селедочной костью. С монетами можно найти все, даже инженера о двух головах. Счастливчик, говорят, получил уйму денег, а мы лишились последнего шанса выиграть дело “Аттербери против “Силко-Корпорэйшен”.
Хотел бы я увидеть этого мудрого счастливчика да рассказать ему свою историю. Но где там, до него теперь небось как рукой до неба — не достать…
Я промолчал. “Счастливчик” второй час слушал Тома Аттербери. “Силко-Корпорэйшен” извлекла меня на мгновение из “синего мешка” и вновь упрятала на самое дно. Мизерной суммы вознаграждения не хватило и на полгода приличной жизни…
За окном светлело. Туман клочьями расползался в стороны, обнажая цепи Большого Моста.
В. ЩЕРБАКОВ
Одновременно Высокий суд округа устанавливает, что электронный механизм, изготовленный фирмой “Силко-Корпорэйшен” и носящий на себе товарный знак вышеобозначенной фирмы, не имеет ячеек, отделений или органов, хранящих запасы гражданской совести или религиозного страха. Следовательно, данный электронный механизм, как не испытывающий угрызений совести или чувства страха перед возможным клятвопреступлением, также не может быть приведен к присяге по установленной Законом форме. Исходя из вышеобозначенных обстоятельств и руководствуясь действующим Законом о патентах, я, судья Дональд М. Катлер-младший обязываю Вас, Том Аттербери, в двухнедельный срок, не считая неприсутственных и праздничных дней, предусмотренных законом, представить в суд свидетеля, могущего принести присягу в том, что Антони Аттербери является первым и действительным автором изобретения, изложенного в спорном промышленном патенте № 981344. Представление Вами такового свидетеля облегчит и ускорит производство дела в Высоком суде и явится полезным и необходимым аргументом в Вашу пользу…”
— Итак, судье Катлеру не терпелось увидеть свидетеля, который бы принес присягу в том, что собственными глазами видел, как мой брат запихивал в серые ящики дырявые бумажки, которые они называли перфокартами. Я нашел такого свидетеля и думал, что первый тайм судебного разбирательства закончится в мою пользу. Свидетель отыскался по всей форме — совершеннолетний, полностью в своем уме, не хуже нас с вами, ветеран войны, имел медаль от генерала Рэдли. Негр Ното Джон. Служил уборщиком в той самой научной лавочке, где стояла арендованная братом машина. Вечерами они подолгу толковали друг с другом, и Ното Джон отлично все понимал и запомнил. У него, повторяю вам, была золотая голова. И, уж разумеется, он видел, как брат нажимал все эти чертовы кнопки, давая машине задание, и как извлекал из нее бумаги с цифрами. Так вот, сначала на суде все шло гладко. Секретарь пробубнил свое обычное: “Положите руку на библию и скажите: “Клянусь, что буду говорить правду, одну только правду чистую правду…” Ното Джон положил руку на библию и произнес формулу присяги. И вдруг судья заметил, что Джон касается библии не рукой, а протезом.
У бедняги не хватало одной руки. Потерял на войне, сэр. Но судья плевал на это. Его всего перекосило, он позеленел от злости и заорал, что еще никогда не видывал подобного гнусного богохульства и пусть этот негр убирается вон, покуда он его не упрятал в тюрьму за оскорбление бога и суда. Не повезло мне, сэр, не повезло…
А тут еще у машины выискались новые непрошеные защитники. Эти, знаете ли, бравые молодчики в кожаных крагах, которые дерут глотку, будто они цвет нашей нации, а сами прелюбодействуют с малолетними и даже друг с другом. Они готовы ввязаться в любой скандал. Главарь молодчиков ввалился ко мне в лавку и заявил, будто ему доподлинно известно, что в смерти брата Антони виновен… Кто бы вы думали? Уборщик Ното Джон! Напрасно показывал я ему медицинское заключение, где излагались все тонкости несчастного случая — “поражение электрическим током жизненно важных органов”. Беднягу Антони убила машина, когда он осмелился заглянуть в ее нутро. Но хулиган сказал, что я снюхался с черномазым, хочу присвоить себе патент и что меня самого надо “пощупать”, а с Ното Джоном они расправятся сами. Негр при невыясненных обстоятельствах исчез из города и… пусть ему будет хорошо там, где все мы будем… Тем временем адвокат фирмы принялся доказывать на суде, что брат даже мешал машине! Мешал! Он вычитал из своих бумажек, что эти ящики, обросшие бородавками, даже возмущались поведением моего бедного брата!..
Синий мешок родил новую бумагу. Это была выписка из решения судебной экспертизы: “…Рассматривая машину, как сложный регулятор, стабильный в отношении бимодального комплекса возмущений, необходимо признать, что эта изолированная система стремилась каждый раз достичь стабильности после существенного возмущения, вызванного грубым вмешательством реального Оператора или экспериментатора, в данном случае — вмешательством ответчика по настоящему делу…”
— Потеха! Я так и заявил судье: “Потеха!” Машина возмущалась! Можно подумать, что ее нарочно дразнили или щекотали под мышками и что именно за это редкое удовольствие брат Антони выкладывал кучу денег. Да и как могут эти пупырчатые ящики, эти жестяные коробки возмущаться? Нет уж, я не так прост, как вам кажется! Пусть почтенный суд покажет мне автобус, который бы сам пререкался с полисменом или, на худой конец, мясорубку, которая бы визжала, когда в нее вместо сочного филе запихивают бараньи ребра… Я еще многое хотел выложить, но мой адвокат дернул меня за руку и зашипел, как рассерженный кот, чтобы я не смел вмешиваться в их высокоученый спор. Как он сцепился со своим коллегой! Любо было послушать тому, кто хоть что-нибудь в этом понимал. Они сражались яростно, но для того, чтобы подогревать ярость моего заступника, понадобился хороший костер, в котором сгорела н моя лавочка, и все сбережения, и деньги жены.
Чем мне теперь похвастать? Разве тем, что тяжбу называли в газетах “электронным процессом”. Судебные репортеры вились вокруг него, как мухи вокруг гнилой рыбы. Они упивались моим делом, облизывали и обсасывали каждую косточку, которую им удавалось вытащить из зала суда. Я переступил порог этого зала ровно тысячу и один день тому назад.
Как в сказке… Почти три года… Я надеялся на справедливость, и надежда моя рождалась и умирала тысячу и один раз… Вы помешали мне справить юбилей, сэр, печальный юбилей… Так вот про репортеров — они остроумничали как могли. Сперва им взбрело в голову назвать всю тяжбу “процессом сорока мудрецов”. Нет, не подумайте, что они были столь высокого мнения о судебной братии. “Сорок мудрецов”, я вам доложу, это тоже была закавыка первый сорт… Я сохранил газету…
Пожелтевший газетный лист хранил подробности забытой сенсации: “После летних каникул возобновились заседания “электронного процесса”. Фирма признает, что программу расчетов действительно ввел в машину покойный Антони Аттербери, но категорически утверждает, что данное обстоятельство ни на йоту не уменьшает ее претензий. Действительно, что такое программа, вводимая в любую счетно-аналитическую машину?
Это всего лишь серия вопросов, на которые машина незамедлительно выдает исчерпывающие ответы. Доктор Болхо, представляющий интересы фирмы, знает свое дело и парадоксален, как всегда. Он извлек, на свет старинную восточную пословицу; “Один дурак может задать столько вопросов, что и сорок мудрецов будут не в состоянии на них ответить”. Разумеется, старина Болхо уподобил машины фирмы “Силко-Корпорэйшен” собранию сорока мудрецов. Что же тогда остается на долю Антони Аттербери? Незавидная роль глупца, задающего, уйму хаотических вопросов.
Адвокат, защищающий интересы покойного, не может согласиться с казуистическими доводами доктора Болхо. Схватка двух юристов продолжается.
Кто будет валяться на полу ринга, поверженный тяжелой перчаткой научной аргументации?”
— Мой защитник тоже не ходил в простачках.
Он заявил, что любой инженер тысячу раз в день задает вопросы своей логарифмической линейке.
Но разве еженедельную получку выдают линейкам?
Или, может быть, отдел найма и увольнения сотрудников той почтенной фирмы, которую представляет доктор Болхо, нанимает на работу вместо инженеров толпу линеек? Он смаковал эти линейки, всячески издеваясь над Болхо. Он представлял в лицах, как линейки в свободное время рассказывают анекдоты про своих инженеров или, надев новенькие подвенечные футляры, идут попарно к алтарю, чтобы затем законным образом произвести на свет маленькие линеечки. Он устроил форменный балаган из логарифмических линеек и в ворохе насмешек утопил доктора Болхо. Правда, тот пытался проскрипеть что-то про непонимание его ученым коллегой простейших основ кибернетической математики или математической кибернетики… Или еще чего-то в этом роде. Сдается мне, судья и сам не очень был силен в подобных делах и проглотил доводы моего адвоката так легко, словно кусочек отличного рыбного студня. Они пришлись ему по вкусу, эти доводы, и надежда вновь вспыхнула во мне. Я приободрился и уже представлял себе, как куплю жене брата и его малютке новенький домик на Брэдфордском озере. Даже зашел как-то в контору по продаже недвижимости.
Но тут мне подстроили новую каверзу, почище “сорока мудрецов”, чтобы им подавиться самой костлявой костью. “Процесс сорока мудрецов” газетчики быстренько перекрестили в “тяжбу о белом жеребце”.
Нелепое название? В том-то и штука, что адвокаты “Силко-Корпорэйшен” и впрямь сумели подцепить к электронной машине белого жеребца. Они извлекли из бог знает каких древних архивов “прецедент”.
Так они называли на своем языке крючок, которым задумали утащить в свой сейф спорный патент. Дело в том, что еще в 1847 году разбиралась тяжба, якобы вполне схожая с моей. Некий трактирщик Нилд Патрик, умерший в 1873 году, — да будет земля ему пухом! — имел белую кобылу, которую отдавал напрокат бродячим торговцам. У одного из таких торговцев кобыла пробыла более полугода и сумела за это время разродиться отличным белым жеребцом.
Торговец, не будь дураком, присвоил себе жеребца.
Все же, знаете, расходы на сено, да и кобыла, будучи в интересном положении, уклонялась от своих прямых обязанностей. Трактирщик — в суд. Кобыла принадлежит, мол, ему, значит и жеребенка подай сюда.
Суд продолжался до смерти трактирщика. Видно, за его гробом несли окончательное решение.
В его пользу! Присудили ему все же белого жеребца… Так и здесь. Электронная машина родила изобретение. Неважно, что в тот момент ее арендовал для своих надобностей Антони Аттербери. Все равно патент принадлежит фирме, чья машина родила патент.
Сказка про белого жеребца, да и только! А я вам так скажу: все равно, изобрела ли машина, или мой брат, или даже если бы я сам родил спорный патент, все равно, весь жирный навар от этой похлебки достался бы господам из “Силко-Корпорэйшен”. А нам в лучшем случае они дали бы от своих щедрот пососать объеденные косточки. Все мы сидим у них в мешке, они лишь иногда вынимают нас оттуда, как я вынимаю из своего мешка эти бумаги, и вновь запихивают на самое дно. Сиди и не рыпайся!..
Услышав про кобылу и белого жеребенка, да не разобрав толком, в чем дело, на заседание суда примчались дамочки из Общества покровительства собак и попугаев. По крайней мере две сотни дамочек и все с рыжими мопсами на золотых цепочках. “Ах, несчастная умненькая машина! — сюсюкали они. — Ее обижают! Она такая хорошенькая! Вы видели ее? Я видела ее. Это божественно! Мой мопс тоже видел ее. Я уверяю вас, они понравились друг другу…” Дамочки несли нестерпимую ерунду и говорили все разом, а двести мопсов лаяли во всю мочь, будто им всем одновременно прищемили кухонной дверью остатки хвостов. Мало того, надо же так случиться, что именно в этот день здание суда окружили пикеты тех самых молодчиков в кожаных крагах. Они объявили в газетах, что настоящая стопроцентная белая машина им куда милее всяких красных или черных изобретателей и что они предпочитают электронные мозги всем другим мозгам. А те слюнтяи, которые боятся грядущего царства электронных мозгов, пусть убираются на тот свет. Молодчики измалевали на картонках лозунг “Долой белковых!”. С этими лозунгами они и шатались вокруг здания суда как раз в тот момент, когда оттуда высыпала толпа дамочек с мопсами. Молодчики проявили бурный интерес к юным союзницам и заодно перевернули пару автобусов. Вмешалась полиция. Две дюжины полицейских собак сцепились с двумя сотнями мопсов. Дамочки бросились на полисменов, молодчики вытащили револьверы, а полиция вызвала на подмогу вертолеты. В городе начались волнения. Из центра прислали отряды шерифов, вооруженных до зубов, Меня одиннадцать раз тягали к судье, теперь уже как смутьяна и зачинщика беспорядков. В самый разгар суматохи один из тех, что выдвинули лозунг “Долой белковых!”, притащил на суд церковную книгу того прихода, где я родился. Как он только раздобыл ее?
Наверное, украл. Обратите внимание — меня зовут Том Аттербери. Удвоенное “т”: Ат… тербери! Проклятый попик записал в книгу при моем рождении одно “т”. Этого теперь оказалось достаточно, чтобы вылить ведро грязи на мое происхождение и запятнать мою мамашу гнусным обвинением в незаконном сожительстве с неким Атербери с одним “т”. Выходило, будто я вовсе и не брат своего брата и не имею права представлять его интересы на суде. И жена ушла от меня… У женщины, которая вас не очень-то обожает, нюх, как у корабельной крысы. Она всегда даст стрекача, как только обнаружит течь в вашем денежном ящике. Я лишился брата и жены, а молодчики сожгли мой дом.
Но процесс не кончился. Когда улеглись волнения в нашем городе, я получил анонимное письмо от одного из инженеров, обслуживающих электронные машины “Силко-Корпорэйшен”. Прочтите его…
Из синего мешка он извлек клочок бумаги, последний обрывок его надежд и последнее разочарование.
“Я предпочитаю оставаться в тени, но хочу помочь Вам. Когда-то фирма поступила со мной еще более бесчестно, чем с изобретением Вашего брата.
Я не имел сил сопротивляться и уступил. Я знаю, что наносить удар из-за угла нечестно, но не стоит говорить о честности, когда касаешься деятельности “Силко-Корпорэйшен”. Кратко — у Вас есть шанс выиграть процесс. Я должен сообщить Вам следующее. Уже через два часа после кончины инженера Аттербери наши специалисты исследовали машину “ИРИ-406”, с которой он работал. Обнаружилось, что в блок первичной обработки Антони Аттербери вложил задание на разработку еще одного изобретения.
Машину немедленно настроили на обработку этих данных, и в результате первой, весьма приближенной дешифровки стало ясно, что результаты ее расчетов действительно содержат в неявном виде данные для постройки совершенно оригинального летательного аппарата, использующего энергию движения молекул внутри материала самого аппарата.
Изобретение “номер два” сулит переворот в наших представлениях о процессах полета вообще. Но машина не способна дать словесную формулу изобретения, ее патентное описание. Итог ее “размышлений” — длинные ленты с колоннами цифр. Теперь требуется до конца расшифровать эту математическую запись. Копию ее я посылаю Вам. Вы должны потребовать в суде экспертизы специалистов. Бьюсь об заклад, им не расшифровать решение машины “ИРИ-406”. Вот Вы и докажете, что результатами вычислений мог воспользоваться только человек, давший ей задание и понимающий логические ходы расчетов и конечный их результат. Впрочем, машина без человека, пользующегося плодами ее работы, вообще бессмыслица. Но оставим рассуждения философам.
Вы и семья Вашего брата должны воспользоваться результатом интеллектуальной деятельности инженера Аттербери. Действуйте!
Инженер при “ИРИ-406”.
После истории с церковной книгой я не мог выступать, как наследник Антони. Формально теперь вела процесс его жена. Она предъявила судье Катлеру копию цифровой записи изобретения “номер два” и потребовала от специалистов “Силко-Корпорэйшен” расшифровки цифр. Не сумеют разобраться в этом математическом коктейле, значит и первое изобретение принадлежит не им, а нашему Антони, человеку, сумевшему выудить из коктейля апельсиновый ломтик истины. Адвокаты фирмы скрипели зубами и грозили суровой карой за кражу ранетов, как за промышленный шпионаж. А “Силко-Корпорэйшен” искала мудреца, способного разгадать нашу головоломку. И нашла, чтоб ей подавиться селедочной костью. С монетами можно найти все, даже инженера о двух головах. Счастливчик, говорят, получил уйму денег, а мы лишились последнего шанса выиграть дело “Аттербери против “Силко-Корпорэйшен”.
Хотел бы я увидеть этого мудрого счастливчика да рассказать ему свою историю. Но где там, до него теперь небось как рукой до неба — не достать…
Я промолчал. “Счастливчик” второй час слушал Тома Аттербери. “Силко-Корпорэйшен” извлекла меня на мгновение из “синего мешка” и вновь упрятала на самое дно. Мизерной суммы вознаграждения не хватило и на полгода приличной жизни…
За окном светлело. Туман клочьями расползался в стороны, обнажая цепи Большого Моста.
В. ЩЕРБАКОВ
КРАТЕР
Не помню, пригласил ли меня Сухарев или он не успел этого сделать и я сам напросился к нему. Как бы там ни было, через полчаса после телефонного разговора мы сидели за столом в его комнате, и я вертел в руках какой-то осколок: минералогия — моя первая страсть и вторая профессия. Скажи мне тогда кто-нибудь, что скоро я назову этот молочно-белый камешек чем-то вроде чуда и даже напишу о нем рассказ — я ни за что не поверил бы.
Мне кажется, тогда я не ощущал ничего необычного. Будто бы и не пропадал Сухарев целых два года. Я словно вчера видел его и теперь зашел просто поговорить. В последнее время меня увлекает работа, я не замечаю, как бегут месяцы.
Внешне он остался прежним Володькой Сухаревым. Те, кто видел его по возвращении, могут это подтвердить. Я говорю “внешне”, потому что два года космической экспедиции не могут не изменить человека.
— Подвинь твой стакан, — то и дело говорил он.
Наполнив стакан крепким чаем, он возвращал его мне, и я задавал ему следующий вопрос.
За окнами рдел весенний вечер, бодрый и прозрачный, как капля дождя. Звонкие голоса детей изредка врывались в комнату.
Стемнело. Мы зажгли свет.
Помнится, мое внимание опять привлек осколок, лежавший на столе. Не знаю, почему я не принял его за пепельницу. Он мог бы сойти за нее.
Я спросил его:
— Это оттуда?
Он кивнул.
— Взгляни. — Он выдвинул ящик стола. — Вот отсюда. — И подал мне небольшой серый конверт.
Я вопросительно посмотрел на конверт, потом на него.
— Там, в конверте. Достань.
— Ого! Неплохой фотоснимок.
Яркое фиолетовое небо, пожалуй даже светлее, чем на популярных открытках с космическими пейзажами, контрастировало с черной равниной. У горизонта виднелись такие же темные скалы с правильными очертаниями. Кое-где различались пятна теней.
Ближе выделялся холм. Его вершина, совершенно плоская, будто срезана (не представляю, как тут обошлось без ножа). “Подгоревший пирог”, — сразу окрестил я этот холм с темно-бурыми склонами. На темном фоне угадывались небольшие светлые участки и микроскопические белые крапинки — самая мелкая деталь, которую мне удалось рассмотреть.
— Не смог бы представить ничего похожего. Мрачновато…
Я даже зажмурил глаза: интересно, как воспринимается это в натуральную величину.
— А камешек? Что-нибудь такое, о чем еще не напечатали в газетах?.. В самом деле?
— Видишь ли, у тебя в руках не совсем обычный камень… — Он замолчал, словно предоставляя мне возможность самому решить, что же это такое.
На ощупь осколок напоминал пластмассу, скорей всего полистирол.
— Необычный? Значит, что-то из ряда вон выходящее?
— Видишь ли… — он опять замялся, — это, пожалуй, неинтересно… Нет… Никакого отношения к минералогии… Скорей небольшое приключение… Ну, хорошо, хорошо… Сахар в сахарнице… Конечно, с самого начала… Я говорил, почему мы едва успели выполнить программу? В общем работали по десять-двенадцать часов. Почти каждый день. Саша по горло был занят упаковкой и сортировкой всяких корней, стеблей, кактусов… Слово “кактус” он не терпел, а именовал их по-научному, длинно и непонятно. В последние дни ему доставалось больше всех.
Как только у нас наметился просвет, мы решили ему помочь. Я и геолог. В конце дня добрались до кратера… Да, до этого самого… Н-да, пирог. Даже с начинкой. Так вот, сверились с картой, на всякий случай обстреляли местность излучением, все как полагается. Район новый, кактусов как из мешка высыпали, очень много. Маленькие, большие, оранжевые, бурые, под цвет почвы.
Пока я возился с одной неподатливой колючкой, выкапывая ее из песка и шепча про себя, какой замечательный подарок получит Саша, геолог ушел вперед. Я взмок, пока выдрал корешки, — так глубоко они сидели.
До холма было метров четыреста. Геолог уже взбирался по склону. Я видел его ноги и раздутый рюкзак. Когда я доконал кактус, склон был пуст.
Легкий голубой дымок, как облачко, висел над ним. Чем больше я старался его рассмотреть, тем призрачней он казался. “Не может быть, — окончательно решил я, когда затекшая спина немного отошла. — Там ничего нет”. Холм был совсем рядом и хорошо освещен.
Крик я услышал отчетливо. Как будто бы кричали над самым ухом.
Я не уловил интонации его голоса. Что-то стряслось. Он звал меня. Но зачем?
Я сразу же ответил, но он молчал. Я спрашивал, что произошло, — безрезультатно.
Я бежал; бежал что духу было.
Впрочем, в действительности все было как раз наоборот: сначала я помчался вперед, а уж потом попробовал соображать. В такие минуты ноги работают быстрее головы.
Быстро ли приближался ко мне холм, я не видел, потому что, когда бежишь, нужно смотреть под ноги…
Я бежал сломя голову до самого холма. У его подножия длинные корни или щупальца выросли вдруг из плотной темной почвы. Дернуло ногу, я чуть не упал. Склон был в двух шагах. Я просто споткнулся…
Я не ожидал, что карабкаться так трудно. Медленно, ползком, распластавшись — ума не приложу, как он справился с рюкзаком. С таким тяжелым рюкзаком. Скат очень крутой, посмотри сам…
До полета мы знакомились с образцами почвы, доставленными первой экспедицией, но ничего подобного не встречали. Склон покрыт коричневой массой, рыхлой. Она будто пузырями изъедена и очень легкая. Пузыри больше мяча. На снимке не рассмотришь.
Я хорошо запомнил первый миг: внутренний склон кратера крутой — почти обрыв с торчащими кое-где большими белыми камнями и оранжевые клубы внизу под ногами. “Облако… газовое облако выползает из жерла…” Несколько мгновений мной владела эта иллюзия. Наверное, сказывались мои чисто земные представления о природе вообще и о вулканической деятельности в частности.
Нет, это было не извержение. Я увидел на дне гладкую поверхность, по которой пробегали цветные блики. Сейчас ты можешь верить или не верить, но у меня тогда выбора, в сущности, не было. Они плыли, как волны, разных цветов и оттенков, а поверхность оставалась ровней вот этого стола. Они плыли и отражались от бурых краев этой гигантской воронки…
— Кто “они”?
— Блики. На дне кратера сияло “озеро”. Видишь ли, более подходящего названия этому я до сих пор не придумал. Очень красиво, и очень жаль, что тебя с нами не было.
“А геолог? Что случилось с ним?” — вопрос вертелся у меня на языке, но я не хотел его перебивать.
— Общий фон “озера” постепенно менялся. Оно играло сотней оттенков — от нежнейшего розового до холодного темно-синего. Это как цветущий майский луг, только ярче. Как горное озеро, когда в нем отражаются радуги, и еще сильнее, еще красивее, — он пошевелил губами, прошептав еще что-то, что именно, я не разобрал.
— На меня обрушился шквал красок, и я не сразу пришел в себя. На легком облачке, висевшем над кратером, светились слабые отблески. Потом все потускнело. Когда это произошло — отлично помню, — я еще не отдышался после быстрого бега.
Наконец мне удалось задать свой вопрос.
— Геолог? Разве я не сказал? — Он казался несколько удивленным. — Антенну он повредил, входной контакт. Хороши, нечего сказать, эти наружные антенны, только для кинофильмов. Поэтому и замолчал… А-а, понимаю… Тебе мерещилось что-то таинственное. — В глазах его сверкнуло веселое ехидство, — ты ведь любишь слушать про космические злоключения, особенно из первоисточников, а?
Но почему мне все-таки казалось, что он изменился? Нет, его не так-то легко переделать.
— Перестань. Хватит с меня твоего несладкого чая. Не вздумай прикидываться, будто тебе неизвестно, что в сахарнице — стопроцентный вакуум.
— Вот как! — Он издевательски присвистнул. — Кто тебя так изнежил? Уж не женился ли ты?..
— Полгода назад. Рекомендую. Будешь пить сладкий чай.
— Тебя есть с чем поздравить… Поздравляю… — это было сказано уже серьезно.
“Не пора ли уходить?” — тревожно вспомнил я.
Будь дома телефон, я предупредил бы жену, что задержусь. Она бы, конечно, сказала: “Приходи скорей”. После этого можно было бы посидеть еще.
— Так что же это? — я щелкнул пальцем по осколку. С одного края коричневые брызги покрывали его (употребляю здесь слово “брызги” с большой натяжкой: ни одно пятнышко не сдиралось ногтем).
Мне кажется, тогда я не ощущал ничего необычного. Будто бы и не пропадал Сухарев целых два года. Я словно вчера видел его и теперь зашел просто поговорить. В последнее время меня увлекает работа, я не замечаю, как бегут месяцы.
Внешне он остался прежним Володькой Сухаревым. Те, кто видел его по возвращении, могут это подтвердить. Я говорю “внешне”, потому что два года космической экспедиции не могут не изменить человека.
— Подвинь твой стакан, — то и дело говорил он.
Наполнив стакан крепким чаем, он возвращал его мне, и я задавал ему следующий вопрос.
За окнами рдел весенний вечер, бодрый и прозрачный, как капля дождя. Звонкие голоса детей изредка врывались в комнату.
Стемнело. Мы зажгли свет.
Помнится, мое внимание опять привлек осколок, лежавший на столе. Не знаю, почему я не принял его за пепельницу. Он мог бы сойти за нее.
Я спросил его:
— Это оттуда?
Он кивнул.
— Взгляни. — Он выдвинул ящик стола. — Вот отсюда. — И подал мне небольшой серый конверт.
Я вопросительно посмотрел на конверт, потом на него.
— Там, в конверте. Достань.
— Ого! Неплохой фотоснимок.
Яркое фиолетовое небо, пожалуй даже светлее, чем на популярных открытках с космическими пейзажами, контрастировало с черной равниной. У горизонта виднелись такие же темные скалы с правильными очертаниями. Кое-где различались пятна теней.
Ближе выделялся холм. Его вершина, совершенно плоская, будто срезана (не представляю, как тут обошлось без ножа). “Подгоревший пирог”, — сразу окрестил я этот холм с темно-бурыми склонами. На темном фоне угадывались небольшие светлые участки и микроскопические белые крапинки — самая мелкая деталь, которую мне удалось рассмотреть.
— Не смог бы представить ничего похожего. Мрачновато…
Я даже зажмурил глаза: интересно, как воспринимается это в натуральную величину.
— А камешек? Что-нибудь такое, о чем еще не напечатали в газетах?.. В самом деле?
— Видишь ли, у тебя в руках не совсем обычный камень… — Он замолчал, словно предоставляя мне возможность самому решить, что же это такое.
На ощупь осколок напоминал пластмассу, скорей всего полистирол.
— Необычный? Значит, что-то из ряда вон выходящее?
— Видишь ли… — он опять замялся, — это, пожалуй, неинтересно… Нет… Никакого отношения к минералогии… Скорей небольшое приключение… Ну, хорошо, хорошо… Сахар в сахарнице… Конечно, с самого начала… Я говорил, почему мы едва успели выполнить программу? В общем работали по десять-двенадцать часов. Почти каждый день. Саша по горло был занят упаковкой и сортировкой всяких корней, стеблей, кактусов… Слово “кактус” он не терпел, а именовал их по-научному, длинно и непонятно. В последние дни ему доставалось больше всех.
Как только у нас наметился просвет, мы решили ему помочь. Я и геолог. В конце дня добрались до кратера… Да, до этого самого… Н-да, пирог. Даже с начинкой. Так вот, сверились с картой, на всякий случай обстреляли местность излучением, все как полагается. Район новый, кактусов как из мешка высыпали, очень много. Маленькие, большие, оранжевые, бурые, под цвет почвы.
Пока я возился с одной неподатливой колючкой, выкапывая ее из песка и шепча про себя, какой замечательный подарок получит Саша, геолог ушел вперед. Я взмок, пока выдрал корешки, — так глубоко они сидели.
До холма было метров четыреста. Геолог уже взбирался по склону. Я видел его ноги и раздутый рюкзак. Когда я доконал кактус, склон был пуст.
Легкий голубой дымок, как облачко, висел над ним. Чем больше я старался его рассмотреть, тем призрачней он казался. “Не может быть, — окончательно решил я, когда затекшая спина немного отошла. — Там ничего нет”. Холм был совсем рядом и хорошо освещен.
Крик я услышал отчетливо. Как будто бы кричали над самым ухом.
Я не уловил интонации его голоса. Что-то стряслось. Он звал меня. Но зачем?
Я сразу же ответил, но он молчал. Я спрашивал, что произошло, — безрезультатно.
Я бежал; бежал что духу было.
Впрочем, в действительности все было как раз наоборот: сначала я помчался вперед, а уж потом попробовал соображать. В такие минуты ноги работают быстрее головы.
Быстро ли приближался ко мне холм, я не видел, потому что, когда бежишь, нужно смотреть под ноги…
Я бежал сломя голову до самого холма. У его подножия длинные корни или щупальца выросли вдруг из плотной темной почвы. Дернуло ногу, я чуть не упал. Склон был в двух шагах. Я просто споткнулся…
Я не ожидал, что карабкаться так трудно. Медленно, ползком, распластавшись — ума не приложу, как он справился с рюкзаком. С таким тяжелым рюкзаком. Скат очень крутой, посмотри сам…
До полета мы знакомились с образцами почвы, доставленными первой экспедицией, но ничего подобного не встречали. Склон покрыт коричневой массой, рыхлой. Она будто пузырями изъедена и очень легкая. Пузыри больше мяча. На снимке не рассмотришь.
Я хорошо запомнил первый миг: внутренний склон кратера крутой — почти обрыв с торчащими кое-где большими белыми камнями и оранжевые клубы внизу под ногами. “Облако… газовое облако выползает из жерла…” Несколько мгновений мной владела эта иллюзия. Наверное, сказывались мои чисто земные представления о природе вообще и о вулканической деятельности в частности.
Нет, это было не извержение. Я увидел на дне гладкую поверхность, по которой пробегали цветные блики. Сейчас ты можешь верить или не верить, но у меня тогда выбора, в сущности, не было. Они плыли, как волны, разных цветов и оттенков, а поверхность оставалась ровней вот этого стола. Они плыли и отражались от бурых краев этой гигантской воронки…
— Кто “они”?
— Блики. На дне кратера сияло “озеро”. Видишь ли, более подходящего названия этому я до сих пор не придумал. Очень красиво, и очень жаль, что тебя с нами не было.
“А геолог? Что случилось с ним?” — вопрос вертелся у меня на языке, но я не хотел его перебивать.
— Общий фон “озера” постепенно менялся. Оно играло сотней оттенков — от нежнейшего розового до холодного темно-синего. Это как цветущий майский луг, только ярче. Как горное озеро, когда в нем отражаются радуги, и еще сильнее, еще красивее, — он пошевелил губами, прошептав еще что-то, что именно, я не разобрал.
— На меня обрушился шквал красок, и я не сразу пришел в себя. На легком облачке, висевшем над кратером, светились слабые отблески. Потом все потускнело. Когда это произошло — отлично помню, — я еще не отдышался после быстрого бега.
Наконец мне удалось задать свой вопрос.
— Геолог? Разве я не сказал? — Он казался несколько удивленным. — Антенну он повредил, входной контакт. Хороши, нечего сказать, эти наружные антенны, только для кинофильмов. Поэтому и замолчал… А-а, понимаю… Тебе мерещилось что-то таинственное. — В глазах его сверкнуло веселое ехидство, — ты ведь любишь слушать про космические злоключения, особенно из первоисточников, а?
Но почему мне все-таки казалось, что он изменился? Нет, его не так-то легко переделать.
— Перестань. Хватит с меня твоего несладкого чая. Не вздумай прикидываться, будто тебе неизвестно, что в сахарнице — стопроцентный вакуум.
— Вот как! — Он издевательски присвистнул. — Кто тебя так изнежил? Уж не женился ли ты?..
— Полгода назад. Рекомендую. Будешь пить сладкий чай.
— Тебя есть с чем поздравить… Поздравляю… — это было сказано уже серьезно.
“Не пора ли уходить?” — тревожно вспомнил я.
Будь дома телефон, я предупредил бы жену, что задержусь. Она бы, конечно, сказала: “Приходи скорей”. После этого можно было бы посидеть еще.
— Так что же это? — я щелкнул пальцем по осколку. С одного края коричневые брызги покрывали его (употребляю здесь слово “брызги” с большой натяжкой: ни одно пятнышко не сдиралось ногтем).