Страница:
— И только?
Сазонов посмотрел на Рыжова в упор. Тот выдержал взгляд, глаз не отвел.
— Разве мало?
— Все равно причин для паники не вижу. Мой внук, Андрюшок, разбирается в компьютерах так, что позавидуешь. Винчестеры, сидиромы, дискеты — для него это семечки. Ему тринадцать, а он уже с восьми лет имеет на столе персоналку. Конечно, главное в его репертуаре — игры. Прыгают по экрану зеленые лягушки, бегают красные жабы, а он их курочит. То кулаком, то ногой, то из автомата. Я не в восторге от подобных игр. Уму они не дают ни хрена, кроме дебильности. Однако, начав играть, остановиться трудно: это вроде наркотика. Тем не менее не могу не признать: внук разбирается в компьютерах сильнее деда. Вопрос к тебе: может, ему поручать дела, связанные с хакерами?
— Слушай, Василий Васильевич, не надо меня вот так сразу мордой об стол. Кто такие хакеры?
— Хакеры? Это взломщики компьютерных систем. Именно с их помощью совершаются компьютерные грабежи банков и промышленных бухгалтерий. Само преступление родилось в Штатах, но у нас быстро нашлись головы не хуже.
— Значит, теперь каждый, кто решит ограбить банк, может купить компьютер и совершить взлом?
— Не все так просто. Для подобных операций требуется немалый первоначальный капитал. Не менее полусотни тысяч.
— Даже не спрашиваю, каких, — Рыжов понимающе улыбнулся.
— И слава Богу, — Сазонов был серьезен. — Будь у нас другие деньги, мы бы теперь отражали атаки учеников средних школ. Как компьютерный класс, так считай — банда взломщиков. Не отобьешься.
— Дальше.
— Первоначальный капитал уходит на поиск нужных людей в банках. Сначала в тех, которые собираются общипать. Затем в тех, куда будет направлен первый перевод. И, наконец, там, где произойдет обналичивание безналичного перевода. Работа тонкая, ее ведут не один день. Вербовщики — люди опытные. Пускают в ход шантаж, большие деньги…
— Значит, человеческий фактор не уходит со счетов?
— Машине не нужны деньги, ими интересуются люди.
— И все же не понимаю, как можно задурить машину?
— А человека? Разве не бывает, что взрослому умному мужику так запылят мозги, что средь бела дня он на глазах у всех расстается со своим бумажником, в котором документы и деньги?
— В принципе возможно.
— Как?
— Довольно изящно. Взять хотя бы случай с деканом университета профессором Тягуновым. Он шел по Пушкинской. Вдруг с лесов драмтеатра — там шел ремонт — на него выплеснули воду. Тут же профессора окружили сердобольные цыганки. Пять или шесть. Стали орать, грозить кому-то на лесах. Другие начали вытирать костюм профессора платками. И все разом галдели, кружились хороводом, суетились вокруг него. Потом разом, как по команде, разбежались. Итог — пропали у профессора золотые часы, бумажник, микрокалькулятор…
— Прекрасный пример! — Сазонов оживился. — Прекрасный! Особенно хорошо, что вспомнил о цыганах. При взломе компьютерной защиты избирается цыганская тактика. Для участия в операции в помощь главному взломщику привлекается еще с десяток операторов. Большинство из них даже не подозревают о своей роли в игре. Они организуют неразбериху — цыганскую пляску вокруг объекта. Входят в сеть. Выдают команды. Индивидуальную программу для каждого создает главный взломщик. Банковский компьютер начинает путаться, старается разобраться, что происходит. И в этот момент в сеть внедряется тот, кому достанутся деньги. Его команды безупречны, пароли точны. Все это подготовлено с использованием сведений, полученных от информатора, работающего в банке. Главный компьютер выдает приказ о перечислении энной суммы в другой банк, на счет, который для этой цели открыт заранее. Во втором банке перевод ждут и без задержек перекидывают в третий банк. Там и происходит обналичивание.
— Ты думаешь, кто-то проделал такой фокус с Пороховым?
— В этом и предстоит разбираться тебе. Выяснишь — узнаешь, кто стоит за убийством. — Вглядевшись в удрученное лицо Рыжова, Сазонов тут же приободрил его: — Когда я начинал грустить, отец говорил: «Васька, держи хвост морковкой!»
Рыжов усмехнулся.
— А мой по-другому: «Держи хвост пистолетом».
— Вот и отлично. Давай следовать заветам отцов. Кстати, чтобы жизнь не казалась тебе такой черной, я дам тебе в помощь своего эксперта по электронике.
— В твоей службе и такой есть?
— Непременно. Ты же сам сказал, что денежное хранилище не защищают стальные двери. Моя служба обеспечивает защиту ценностей и банковской информации в полном объеме.
— Промышленный шпионаж?
— Точнее, коммерческий.
— И он есть?! У нас? В Придонске?!
— Сколько угодно, и на самом высоком уровне. Представь, собираются у Тарасова в кабинете банковские тузы города. Сидят час, два. Совещаются. Улыбаются друг другу. Заверяют сидящих рядом коллег в своем неизменном уважении и почтении. О чем-то договариваются. Жмут руки и разъезжаются. После этого я посылаю эксперта в зал заседаний. Он вооружается индикаторов поля и проверяет помещение на вшивость.
Такой же проверке регулярно подвергаются наши автомашины и даже квартиры.
Рыжов смотрел на Сазонова, не скрывая изумления. До сих пор, сталкиваясь с проблемами сохранения внутренней информации в учреждениях, он учитывал лишь старые надежные меры безопасности — наличие сейфов, контроль за соблюдением правил допуска персонала к конфиденциальным бумагам. Сообщение Сазонова прозвучало для него почти откровением.
— И что?! Неужели находите?
Сазонов понимающе улыбнулся: для человека, не посвященного в тайны настоящего бизнеса, его закулисные дела кажутся удивительными и маловероятными.
— Не каждый раз, но находим. Уже собралась солидная коллекция «жучков» разных марок.
— Их ставят директора?!
— Случается. Правда, чаще этим занимаются их помощники и консультанты. Был случай, когда мы нашли «жучка» в воротнике пальто Тарасова. Дело сделали в раздевалке ресторана…
Электронные часы на столе начали вызванивать нежную мелодию.
— Все, Иван Васильевич, — Сазонов встал с места, — мне к Тарасову. И давай договоримся: завтра едем на похороны. Надо там побывать. Тем более я посылаю трех ребят провести видеосъемку…
По улице Дворянской на всем ее видимом протяжении стояли толпы горожан. Судить об уважении к покойному по их присутствию было бы ошибочно. Толпу составляли обычные любители необычных зрелищ. Срабатывал закон зевак: где стояли и что-то разглядывали трое, всегда появляется четвертый, пятый…
Время шло, толпа прибывала и уплотнялась. Наконец издали, со стороны железнодорожного вокзала, зашелестели голоса:
— Везут! Везут…
Показалась колонна.
Впереди, сверкая синими и красными мигалками, ехали две милицейские «волги». За ними, отстав метров на пятьдесят, катились два грузовика с опущенными бортами, задрапированными бело-сине-красной тканью. На одном из грузовиков на приколоченных скамейках сидели музыканты духового оркестра. На втором — симфонический октет «Виртуозы Дона». Когда одни кончали дуть в трубы и бить в барабан, другие принимались нудеть на скрипках и виолончелях.
Издалека симфонического оркестра никто не слышал, зато звуки барабана глухо разносились по всей улице, долетая до каждого закоулка.
За оркестром ехал длинный серый «кадиллак». На его крыше, на специальном багажнике, покоился открытый гроб. Был он удивительно огромен. Привезли его самолетом из-за границы. Мореный дуб, бронзовые ручки по бокам. Крышка и ящик изнутри были задрапированы белой шелковой тканью.
Знающие люди, всегда попадающиеся в любой толпе, сообщали друг другу вполголоса:
— За гроб заплачено семнадцать тысяч баксов… Даже те, кто был не в силах перевести в уме доллары в рубли, охали от удивления:
— Это, пожалуй, побогаче, чем было у Жоры.
Роскошь похорон вора в законе Марчука горожане сравнивали с церемонией отбытия в мир иной банкира и благодетеля местной футбольной команды «Золотая шпора» Андрея Порохова.
За серым «кадиллаком» тянулась череда дорогих машин — «мерседесов», «вольво», «тойот», «ауди», «ниссанов», «фордов»… И двигались они не по две в ряд, а одна за другой, растянувшись сверкающей змеей на несколько километров. На капоте каждой машины лежали венки — огромные, дорогие, перевязанные лентами всех цветов.
Рыжов и Сазонов приехали на кладбище заблаговременно. Было тепло, солнечно. По кронам каштанов и акаций, разросшихся над городом мертвых, гулял легкий освежающий ветерок.
Шагая к месту, где должны были похоронить Порохова, Рыжов машинально разглядывал надгробья, читал надписи и удивлялся тому, сколь глубоко въелось в души людей суетное тщеславие, не оставлявшее их даже за порогом вечности. На большом черном камне золотыми буквами была выведена надпись:
Гроб убиенного Андрея Порохова несли на плечах восемь человекоподобных существ с красными лицами, огромными руками, в черных пиджаках. Эту последнюю почесть оказывали банкиру его коллеги и соратники, мобилизовавшие охранителей своих бренных тел.
Вокруг разверстой могилы собралась плотная толпа. Но она не имела ничего общего с кланом родных и близких, искренне скорбящих об ушедшем от них человеке.
Большинство из тех, кто решил проводить покойного, приехали сюда, чтобы лицезреть своих сторонников и конкурентов, показать себя, утвердить в глазах общества свой высокий статус — они ведь не бомжа хоронят, а миллиардера. И не заморского, из Штатов, а своего, выросшего на родной, унавоженной государственным воровством почве. Эта особенность бросалась в глаза, просматривалась в каждой детали, каждом жесте, сопровождающем церемонию.
Порохов уходил к праотцам не под заупокойную молитву приходского попа. Его отпевал сам архиерей Антоний.
Все обязаны были видеть и понимать, что именно владыко открывал врата рая перед новопреставленным, позволял ему войти в сады вечного блаженства, в царство драгоценных камней, из которых сложены стены крепости Господней.
Хорошо поставленный голос обращался непосредственно к небесам, которые чутко внимали земному заступнику за тварей Божьих.
— Человеколюбивый Господи, повели, да отпустится от уз плотских и греховных, и прими в мир душу раба твоего Андрея, и упокой его в вечных обителях со святыми твоими…
Порохов лежал в богатой домовине, приукрашенный лучшими гримерами областного театра, и при взгляде на него казалось странным, как и зачем такой розовощекий, свеженький мужчина безвозвратно ушел в мир иной.
Солидные господа внимали молитве без особого интереса. Деньги, которые надо было делать каждую минуту, беспокоили их куда больше, нежели церемония похорон. Куда денешься — мертвому гроб, а у живых иные заботы.
Деловые люди быстро сгруппировались в кучки по интересам. Никто из них не крестился, не изображал благочестия. Они о чем-то беседовали и, как заметил Рыжов, даже улыбались: каждому в этой жизни дано свое.
— Порохов и архиерей — друзья? — наивно спросил Рыжов Сазонова.
— Отнюдь. Здесь за все заплачено. И за архиерея тоже.
— Даже так?
— Чему удивляешься? На все своя такса. Стандартное отпевание — одна цена. С архиереем — в три раза дороже. Говорят, можно и самого патриарха заказать. Но это очень дорого.
Наметанным глазом Рыжов выделил в толпе высокую красивую женщину. Одетая в строгое трикотажное платье серого цвета, эффектно обтягивавшее совершенные формы ее тела, она стояла с безразличным видом, явно тяготясь необходимостью присутствовать на церемонии погребения. О трауре свидетельствовала только черная газовая косынка, повязанная легким узлом вокруг шеи.
В момент прощания с покойным она подошла к гробу, бросила на убиенного раба Божия Андрея быстрый и безразличный взгляд, положила на грудь усопшему три гвоздики и тут же отошла в сторону.
— Кто она? — спросил Рыжов.
— В данный момент? — Сазонов слегка замялся. — Даже не знаю. А была наложницей Порохова. Лина Калиновская.
Так Рыжов впервые услыхал новое для него имя. Впрочем, Сазонов назвал его не совсем точно.
КАЛИНОВСКАЯ
Сазонов посмотрел на Рыжова в упор. Тот выдержал взгляд, глаз не отвел.
— Разве мало?
— Все равно причин для паники не вижу. Мой внук, Андрюшок, разбирается в компьютерах так, что позавидуешь. Винчестеры, сидиромы, дискеты — для него это семечки. Ему тринадцать, а он уже с восьми лет имеет на столе персоналку. Конечно, главное в его репертуаре — игры. Прыгают по экрану зеленые лягушки, бегают красные жабы, а он их курочит. То кулаком, то ногой, то из автомата. Я не в восторге от подобных игр. Уму они не дают ни хрена, кроме дебильности. Однако, начав играть, остановиться трудно: это вроде наркотика. Тем не менее не могу не признать: внук разбирается в компьютерах сильнее деда. Вопрос к тебе: может, ему поручать дела, связанные с хакерами?
— Слушай, Василий Васильевич, не надо меня вот так сразу мордой об стол. Кто такие хакеры?
— Хакеры? Это взломщики компьютерных систем. Именно с их помощью совершаются компьютерные грабежи банков и промышленных бухгалтерий. Само преступление родилось в Штатах, но у нас быстро нашлись головы не хуже.
— Значит, теперь каждый, кто решит ограбить банк, может купить компьютер и совершить взлом?
— Не все так просто. Для подобных операций требуется немалый первоначальный капитал. Не менее полусотни тысяч.
— Даже не спрашиваю, каких, — Рыжов понимающе улыбнулся.
— И слава Богу, — Сазонов был серьезен. — Будь у нас другие деньги, мы бы теперь отражали атаки учеников средних школ. Как компьютерный класс, так считай — банда взломщиков. Не отобьешься.
— Дальше.
— Первоначальный капитал уходит на поиск нужных людей в банках. Сначала в тех, которые собираются общипать. Затем в тех, куда будет направлен первый перевод. И, наконец, там, где произойдет обналичивание безналичного перевода. Работа тонкая, ее ведут не один день. Вербовщики — люди опытные. Пускают в ход шантаж, большие деньги…
— Значит, человеческий фактор не уходит со счетов?
— Машине не нужны деньги, ими интересуются люди.
— И все же не понимаю, как можно задурить машину?
— А человека? Разве не бывает, что взрослому умному мужику так запылят мозги, что средь бела дня он на глазах у всех расстается со своим бумажником, в котором документы и деньги?
— В принципе возможно.
— Как?
— Довольно изящно. Взять хотя бы случай с деканом университета профессором Тягуновым. Он шел по Пушкинской. Вдруг с лесов драмтеатра — там шел ремонт — на него выплеснули воду. Тут же профессора окружили сердобольные цыганки. Пять или шесть. Стали орать, грозить кому-то на лесах. Другие начали вытирать костюм профессора платками. И все разом галдели, кружились хороводом, суетились вокруг него. Потом разом, как по команде, разбежались. Итог — пропали у профессора золотые часы, бумажник, микрокалькулятор…
— Прекрасный пример! — Сазонов оживился. — Прекрасный! Особенно хорошо, что вспомнил о цыганах. При взломе компьютерной защиты избирается цыганская тактика. Для участия в операции в помощь главному взломщику привлекается еще с десяток операторов. Большинство из них даже не подозревают о своей роли в игре. Они организуют неразбериху — цыганскую пляску вокруг объекта. Входят в сеть. Выдают команды. Индивидуальную программу для каждого создает главный взломщик. Банковский компьютер начинает путаться, старается разобраться, что происходит. И в этот момент в сеть внедряется тот, кому достанутся деньги. Его команды безупречны, пароли точны. Все это подготовлено с использованием сведений, полученных от информатора, работающего в банке. Главный компьютер выдает приказ о перечислении энной суммы в другой банк, на счет, который для этой цели открыт заранее. Во втором банке перевод ждут и без задержек перекидывают в третий банк. Там и происходит обналичивание.
— Ты думаешь, кто-то проделал такой фокус с Пороховым?
— В этом и предстоит разбираться тебе. Выяснишь — узнаешь, кто стоит за убийством. — Вглядевшись в удрученное лицо Рыжова, Сазонов тут же приободрил его: — Когда я начинал грустить, отец говорил: «Васька, держи хвост морковкой!»
Рыжов усмехнулся.
— А мой по-другому: «Держи хвост пистолетом».
— Вот и отлично. Давай следовать заветам отцов. Кстати, чтобы жизнь не казалась тебе такой черной, я дам тебе в помощь своего эксперта по электронике.
— В твоей службе и такой есть?
— Непременно. Ты же сам сказал, что денежное хранилище не защищают стальные двери. Моя служба обеспечивает защиту ценностей и банковской информации в полном объеме.
— Промышленный шпионаж?
— Точнее, коммерческий.
— И он есть?! У нас? В Придонске?!
— Сколько угодно, и на самом высоком уровне. Представь, собираются у Тарасова в кабинете банковские тузы города. Сидят час, два. Совещаются. Улыбаются друг другу. Заверяют сидящих рядом коллег в своем неизменном уважении и почтении. О чем-то договариваются. Жмут руки и разъезжаются. После этого я посылаю эксперта в зал заседаний. Он вооружается индикаторов поля и проверяет помещение на вшивость.
Такой же проверке регулярно подвергаются наши автомашины и даже квартиры.
Рыжов смотрел на Сазонова, не скрывая изумления. До сих пор, сталкиваясь с проблемами сохранения внутренней информации в учреждениях, он учитывал лишь старые надежные меры безопасности — наличие сейфов, контроль за соблюдением правил допуска персонала к конфиденциальным бумагам. Сообщение Сазонова прозвучало для него почти откровением.
— И что?! Неужели находите?
Сазонов понимающе улыбнулся: для человека, не посвященного в тайны настоящего бизнеса, его закулисные дела кажутся удивительными и маловероятными.
— Не каждый раз, но находим. Уже собралась солидная коллекция «жучков» разных марок.
— Их ставят директора?!
— Случается. Правда, чаще этим занимаются их помощники и консультанты. Был случай, когда мы нашли «жучка» в воротнике пальто Тарасова. Дело сделали в раздевалке ресторана…
Электронные часы на столе начали вызванивать нежную мелодию.
— Все, Иван Васильевич, — Сазонов встал с места, — мне к Тарасову. И давай договоримся: завтра едем на похороны. Надо там побывать. Тем более я посылаю трех ребят провести видеосъемку…
По улице Дворянской на всем ее видимом протяжении стояли толпы горожан. Судить об уважении к покойному по их присутствию было бы ошибочно. Толпу составляли обычные любители необычных зрелищ. Срабатывал закон зевак: где стояли и что-то разглядывали трое, всегда появляется четвертый, пятый…
Время шло, толпа прибывала и уплотнялась. Наконец издали, со стороны железнодорожного вокзала, зашелестели голоса:
— Везут! Везут…
Показалась колонна.
Впереди, сверкая синими и красными мигалками, ехали две милицейские «волги». За ними, отстав метров на пятьдесят, катились два грузовика с опущенными бортами, задрапированными бело-сине-красной тканью. На одном из грузовиков на приколоченных скамейках сидели музыканты духового оркестра. На втором — симфонический октет «Виртуозы Дона». Когда одни кончали дуть в трубы и бить в барабан, другие принимались нудеть на скрипках и виолончелях.
Издалека симфонического оркестра никто не слышал, зато звуки барабана глухо разносились по всей улице, долетая до каждого закоулка.
За оркестром ехал длинный серый «кадиллак». На его крыше, на специальном багажнике, покоился открытый гроб. Был он удивительно огромен. Привезли его самолетом из-за границы. Мореный дуб, бронзовые ручки по бокам. Крышка и ящик изнутри были задрапированы белой шелковой тканью.
Знающие люди, всегда попадающиеся в любой толпе, сообщали друг другу вполголоса:
— За гроб заплачено семнадцать тысяч баксов… Даже те, кто был не в силах перевести в уме доллары в рубли, охали от удивления:
— Это, пожалуй, побогаче, чем было у Жоры.
Роскошь похорон вора в законе Марчука горожане сравнивали с церемонией отбытия в мир иной банкира и благодетеля местной футбольной команды «Золотая шпора» Андрея Порохова.
За серым «кадиллаком» тянулась череда дорогих машин — «мерседесов», «вольво», «тойот», «ауди», «ниссанов», «фордов»… И двигались они не по две в ряд, а одна за другой, растянувшись сверкающей змеей на несколько километров. На капоте каждой машины лежали венки — огромные, дорогие, перевязанные лентами всех цветов.
Рыжов и Сазонов приехали на кладбище заблаговременно. Было тепло, солнечно. По кронам каштанов и акаций, разросшихся над городом мертвых, гулял легкий освежающий ветерок.
Шагая к месту, где должны были похоронить Порохова, Рыжов машинально разглядывал надгробья, читал надписи и удивлялся тому, сколь глубоко въелось в души людей суетное тщеславие, не оставлявшее их даже за порогом вечности. На большом черном камне золотыми буквами была выведена надпись:
«Петрушов И.А. Персональный пенсионер союзного значения»Рядом высилась гранитная стела со словами:
«Арам Ашотович Абрамян. Директор»Удивительно скромное обозначение земной ипостаси Абрамяна позволяло еще не покинувшим этот мир людям гадать, был ли покойник директором «Придонскхиммаша» (а он им никогда не был) или возглавлял трезвый коллектив винно-водочного ларька.
Гроб убиенного Андрея Порохова несли на плечах восемь человекоподобных существ с красными лицами, огромными руками, в черных пиджаках. Эту последнюю почесть оказывали банкиру его коллеги и соратники, мобилизовавшие охранителей своих бренных тел.
Вокруг разверстой могилы собралась плотная толпа. Но она не имела ничего общего с кланом родных и близких, искренне скорбящих об ушедшем от них человеке.
Большинство из тех, кто решил проводить покойного, приехали сюда, чтобы лицезреть своих сторонников и конкурентов, показать себя, утвердить в глазах общества свой высокий статус — они ведь не бомжа хоронят, а миллиардера. И не заморского, из Штатов, а своего, выросшего на родной, унавоженной государственным воровством почве. Эта особенность бросалась в глаза, просматривалась в каждой детали, каждом жесте, сопровождающем церемонию.
Порохов уходил к праотцам не под заупокойную молитву приходского попа. Его отпевал сам архиерей Антоний.
Все обязаны были видеть и понимать, что именно владыко открывал врата рая перед новопреставленным, позволял ему войти в сады вечного блаженства, в царство драгоценных камней, из которых сложены стены крепости Господней.
Хорошо поставленный голос обращался непосредственно к небесам, которые чутко внимали земному заступнику за тварей Божьих.
— Человеколюбивый Господи, повели, да отпустится от уз плотских и греховных, и прими в мир душу раба твоего Андрея, и упокой его в вечных обителях со святыми твоими…
Порохов лежал в богатой домовине, приукрашенный лучшими гримерами областного театра, и при взгляде на него казалось странным, как и зачем такой розовощекий, свеженький мужчина безвозвратно ушел в мир иной.
Солидные господа внимали молитве без особого интереса. Деньги, которые надо было делать каждую минуту, беспокоили их куда больше, нежели церемония похорон. Куда денешься — мертвому гроб, а у живых иные заботы.
Деловые люди быстро сгруппировались в кучки по интересам. Никто из них не крестился, не изображал благочестия. Они о чем-то беседовали и, как заметил Рыжов, даже улыбались: каждому в этой жизни дано свое.
— Порохов и архиерей — друзья? — наивно спросил Рыжов Сазонова.
— Отнюдь. Здесь за все заплачено. И за архиерея тоже.
— Даже так?
— Чему удивляешься? На все своя такса. Стандартное отпевание — одна цена. С архиереем — в три раза дороже. Говорят, можно и самого патриарха заказать. Но это очень дорого.
Наметанным глазом Рыжов выделил в толпе высокую красивую женщину. Одетая в строгое трикотажное платье серого цвета, эффектно обтягивавшее совершенные формы ее тела, она стояла с безразличным видом, явно тяготясь необходимостью присутствовать на церемонии погребения. О трауре свидетельствовала только черная газовая косынка, повязанная легким узлом вокруг шеи.
В момент прощания с покойным она подошла к гробу, бросила на убиенного раба Божия Андрея быстрый и безразличный взгляд, положила на грудь усопшему три гвоздики и тут же отошла в сторону.
— Кто она? — спросил Рыжов.
— В данный момент? — Сазонов слегка замялся. — Даже не знаю. А была наложницей Порохова. Лина Калиновская.
Так Рыжов впервые услыхал новое для него имя. Впрочем, Сазонов назвал его не совсем точно.
КАЛИНОВСКАЯ
Калиновскую звали Лайонеллой Львовной.
Ее папа, Лев Калиновский, доктор технических наук, профессор, страстно желал заиметь сына, которого можно было бы назвать Львом. Доктор наук жил в убеждении, что правильно выбранное имя наперед определяет судьбу человека. Назови малыша Леликом, будет мужик — ни то ни се, сбоку бантик. Зато Лев — это сила, мощь, жизненный напор, ярость в борьбе. Только мужчина с таким именем (профессор в первую очередь имел в виду себя самого) умеет вгрызаться в дело, рвать соперников, преодолевать препятствия.
Родившаяся дочь разрушила надежду, но Лев Калиновский не оставил своих планов и назвал девочку Лайонеллой. Имя звучало красиво и в то же время наделяло дочь статусом львицы.
Лайонелла Львовна Калиновская — звучит, а?
Девочка стала красивой женщиной, у которой все было на своем месте — узкая талия, стройные ноги, округлости на местах, где им быть положено, и, главное, ума палата. Воспитанная в семье технаря-труд оголика, Лайонелла довольно безразлично относилась к проблемам любви и пола, то есть ко всему, что на нынешнем языке именуют сексом.
Развитое отцом честолюбие Лайонелла пыталась реализовать в служении науке. После окончания экономического факультета она устроилась в институт экономики, взяла на себя груз изучения особенностей современного капитализма. Одновременно начала писать кандидатскую диссертацию.
Замуж Лайонелла выскочила в двадцать. Муж ее — доцент Андрей Лисанов — был любимцем отца. Дать жене счастье — материальное и физическое — доцент не сумел. Половую энергию он в полной мере растрачивал на служение науке и открыть перед Лайонеллой мир секса не сумел, как, впрочем, не открыл его и для себя.
Женщины из лаборатории, которую возглавлял Лисанов, достаточно хорошо изучили шефа и за глаза звали его «импоцент Лисанов».
Увлеченная наукой Лайонелла не придавала значения физиологическим недостаткам мужа и упорно карабкалась к кандидатской степени.
Увы, жизнь не любит, чтобы ее планировали. Изменения в общественном строе не позволили Лайонелле защитить диссертацию. Лисанов не стал профессором. Бросив науку, он подался в бизнес, втянулся в какие-то непонятные сделки, прогорел, стал пить по-черному и вскоре исчез из города. Отец к тому времени умер, и Лайонелла осталась одна в большой благоустроенной квартире.
Бедность не подкрадывалась к одинокой женщине неслышными шагами. Она вошла в дом мужа решительно, не постучав в двери, и расположилась в нем уверенно, по-хозяйски. Деньги, оставшиеся от выходного пособия при увольнении, иссякли как бы сами собой. Три тысячи «деревяшек», собранные на «черный день» и доверенные сберкассе, родное демократическое правительство превратило в опилки.
Лайонелла замкнулась в тесном мирке одиночества. Встречаться со знакомыми не хотелось. Отвечать на вопрос: «Как живешь?» словами: «Как моль: шубу проела, принялась за платья» — было стыдно и горько. Когда в самом деле живешь словно моль, становится не до шуток. Однажды вконец потерявшая себя Лайонелла пошла к институтской однокашнице Галине Кокоревой. В период учебы они не могли обходиться одна без другой и считались подругами не разлей вода.
Не в пример Лайонелле Галина сумела схватить за хвост птицу счастья — невзрачную с виду, но несшую золотые яйца. Она выскочила замуж за толстого малосимпатичного мужика, который, ко всему, был старше ее на десять лет. Но у мужа — Максима Талдыкина — имелось одно неоспоримое достоинство: он был директором колхозного рынка и, естественно, человеком денежным.
В дела супруга Галина не вникала, но по количеству «бабок», которые в их доме не переводились, угадывала — муж ее все быстрее прет и прет на финансовую гору.
Максим Петрович Талдыкин больше всего любил водочку, обильную закусь и женщин. Короче, по жизни его вел девиз:
«Сальцо, винцо, бабцо». Талдыкин не пропускал ни одной юбки, непременно запускал под нее руку.
Галина относилась к похождениям мужа без особой ревности. Знала — козла от капусты не отучишь.
Лайонеллу Галина встретила сухо. У людей богатых есть способность угадывать, когда у них собираются попросить денег.
— Милочка! — Произнося ласковые слова, Галина хмурилась и скорбно вздыхала. — Какие деньги! Максик только что купил машину. Все пришлось загнать. Даже с себя. Вот, — она показала светлую полоску на загорелом пальце, оставленную кольцом, которое только что сняла, когда мыла руки, — даже перстень продала.
Галина не была патологически жадной. Она бы запросто могла кинуть старой подруге сотню-другую тысяч. Причина решительного отказа таилась в другом. Не хотелось приваживать подругу к дому. Слишком уж она выглядела красивой, привлекательной, свежей. Не дай Бог, начнет ходить в дом, попадется на глаза Максику. Если от колхозниц, чьи интересные места щупал супруг в своем кабинете, угроза семье не исходила, то подруга, да еще с собственной квартирой в городе, была опасной.
Галина даже чаю не предложила гостье: торопилась выставить ее за дверь, потому что вот-вот должен был заявиться муж.
Потрясенная вероломством подруги, разрушившей все, что когда-то казалось нетленным, Лайонелла вышла на улицу.
Она брела, уныло опустив голову, и вдруг ее окликнули:
— Лина Львовна!
Она обернулась, хотя голос показался ей незнакомым. К ней шагнула яркая, одетая вызывающе модно женщина. Лиловые, аккуратно подкрашенные губы, пышная прическа, волосы блестящие, темно-каштановые, длинные стройные ноги в двухцветных колготках, дорогой белый пиджак из шелка, едва прикрывающий то, что под юбкой.
— Не узнаете? — Женщина засмеялась веселым гортанным смехом. — Неужели я так изменилась? Жанна. Жанна Марченко.
— Боже мой, Жанна!
Только теперь Лайонелла узнала ее. Несколько лет назад Жанна работала в институте уборщицей. Девушка из простой семьи, серенькая, неброская. Синий линялый халатик, короткая недорогая прическа… И вот…
— Боже мой, Жанна! Я рада тебя видеть. Вышла замуж? — Иного объяснения такому преображению Лайонелла найти не могла.
Вместо ответа прозвучал вопрос:
— Вы куда-то торопитесь?
— Вроде да,хотяв принципе — нет.
— Зайдем ко мне? Лина Львовна, я так рада вас видеть! Посидим, выпьем чаю. Здесь недалеко. В Косом переулке.
— Нет, дай я еще на тебя посмотрю.
Держа Жанну за плечи, Лайонелла внимательно оглядела се глазами соперницы. Конечно, время не прошло даром: от глаз Жанны веером разбегались мелкие морщинки, ослабевала кожа на подбородке, но в целом она выглядела конфеткой: полная грудь, тонкая талия, широкие бедра, озорные, играющие здоровым блеском глаза.
— А ты, мать, цветешь, — сказала Лайонелла с искренним восхищением, — очень за тебя рада. Как живешь? Чем занимаешься?
— Так идем ко мне?
— Идем.
— Ты спросила, чем занимаюсь? — Жанна громко засмеялась. — Не поверишь, но я сдаю внаем помещения нижнего этажа…
— Что ты имеешь в виду? — спросила Лайонелла, хотя недоумение ее наполовину, если не больше, было притворным. Тон, которым ответила Жанна, был весьма выразительным.
— То же, что и ты. — Жанна скривила губы в улыбке, сразу утратив'часть привлекательности. — Я… — Она засмеялась и вдруг с ожесточением в голосе произнесла: — Тебе назвать мое дело по-русски или по-иностранному? — и, не ожидая ответа, добавила: — По-испански это «ихо де пута», по-английски — «воо», по-русски — «б…».
— Не надо, — Лайонелла остановила ее, положив тонкие гибкие пальцы на запястье, украшенное массивным золотым браслетом.
— Я тебя испугала?
— Нисколько. — Лайонелла кривила душой. Откровение подруги потрясло ее и привело в смятение.
— Все же шокировала. Верно? Во всяком случае, личико у тебя опрокинулось. Ладно, не переживай.
Жанна жила в двухкомнатной просторной квартире с высокими потолками. В ней, должно быть, совсем недавно провели ремонт. Стены гостиной светились серебристым блеском обоев под шелк. Через открытую дверь уютной спальни были видны такие же дорогие, но только розовые обои. Туалет и ванная комната поражали великолепием итальянской сантехники. Все здесь блистало фарфором, эмалью и никелем.
— Квартира мужа? — спросила Лайонелла. Жанна засмеялась.
— Все здесь мое и только мое.
— Снимаешь?
— Купила. Произвела ремонт. Вот видишь… Невысказанный вопрос застыл в глазах Лайонеллы: неужели можно так много зарабатывать?… Жанна все поняла и сказала:
— Посидим, все расскажу.
Она быстро накрыла стол. Поставила на крахмальную скатерть бутылку французского коньяка, вазочки с розовыми ломтиками лососины, с черной и красной икрой, хрустальную ладью с бананами и апельсинами.
Лайонелла смотрела на все это, не скрывая изумления.
Хозяйка разлила коньяк по пузатым хрустальным рюмкам.
— Выпьем за встречу, согласна? Они выпили.
— Жанна, милая, откуда все это? Признайся, ты меня разыграла, верно? А сама вышла замуж за иностранца.
— Был при советской власти такой анекдот. Ехали в поезде профессор химии и священник. Пришел час обеда. Профессор достал четвертинку с водочкой, баночку селедки, черный хлеб. А поп, сидевший напротив, выставил на стол коньяк, красную и черную икру, положил балычок и семужку. «Откуда это все у вас? — спросил профессор. — Я, батюшка, известный ученый. Написал десять книг. Они переведены на иностранные языки.
Пять изобретений, два открытия. А позволить себе то, чем богаты вы, не могу». Поп налил рюмку, понюхал коньячок и спросил: «А вы, профессор, не пробовали отделиться от государства?»
— Смешно, но ничего не объясняет.
Жанна улыбнулась и снова наполнила рюмки.
— Я взяла и отделилась от государства, от лживой морали, от грабительских налогов. Выпьем за это. Они выпили.
— И все же объясни. Я что-то отупела за последнее время.
— Вспомни, чем занимались раньше парткомы? Они боролись против естественных чувств, нормальных для каждого человека.
— Что ты имеешь в виду под нормальными чувствами?
— Секс, милочка. Так вот, Линочка, в институте я была сама не своя. По натуре я женщина пылкая, страстная. И не понимаю, больше того, никогда не пойму баб, которые идут в монастырь, умерщвляют плоть. Это блажь, болезнь. А нас загоняли в монастырь скопом. Помнишь историю с Асей Морозовой? У нее был роман с молодым лаборантом. Какой шум тогда поднял партком! Любовь называли развратом. Близость — распущенностью. Нас заставляли подавлять в себе сексуальность, самое главное, чем природа одарила живые существа. Ты помнишь, у меня был муж? Чертежник из пятого отдела. Мы прожили два года, а я так и не открыла для себя чуда любви. Ведь оно в том, чтобы не сдерживать свои порывы, не ограничивать искания. Я разошлась с мужем после того, как завела любовника на стороне. Он мне открыл фантастический мир живого счастья. После этого у меня было еще два любовника… Выпьем?
Она налила по третьей рюмке.
— Так ты и не сказала, что теперь?
— Сейчас? Я профессиональная жрица любви. Можешь меня презирать, думать что угодно, но я наконец-то счастлива.
— Так ты в самом деле…
— Да, проститутка. Тебя это пугает? А я, как видишь, живая, богатая и свободная. Сама себе хозяйка. Я отделилась от государства, которое живет за счет чужого труда. Живу вот, не плачу никаких налогов. Чувств своих не скрываю. Радости — тоже…
— Но это… — Лайонелла не знала, что сказать, как сформулировать свои сомнения, причем сформулировать так, чтобы не задеть чувств Жанны, не обидеть ее. В конце концов, право каждого устраивать свою жизнь так, как ему нравится, не оглядываясь на других. — Неужели, Жанночка, тебе хорошо со всеми, с кем приходится иметь дело?
— А ты думаешь, актрисам в театрах хорошо играть каждый день одну и ту же роль? А они играют, становятся народными. Выкладываются. Деньги, матушка, презренные гроши. И профессия. Я тоже актриса. Меня вдохновляет не зрительный зал, а конкретный мужик. Дай мне школьника, я его разогрею так, что он сгорит, уверенный, что сжег меня.
Жанна открывала перед Лайонеллой мир, дотоле незнакомый и непонятный. Но он существовал, был, значит, что-то его поддерживало, что-то наполняло жизнью, позволяло сохранять обычаи, нравы, порядки, пронесенные через тысячелетия, через века… И как в любом ином мире, здесь было все — свои верхи, богатые, пряные, изысканные, была середина — неяркая, серая, и свой низ — грязный, зачуханный, дурно пахнущий. И далеко не всегда эти слои перемешивались или сообщались. Движение здесь происходило только сверху вниз. Оказавшись на дне, никто уже не мог вернуться назад в светлые дорогие салоны. Хотя в жизни все бывает. Поэтому отринуть реальность, сделать вид, что ее нет, что она не имеет права на существование лишь по той причине, что закон, написанный людьми, ее не признает, было бы глупостью, как если бы кто-то сказал, что не должны существовать папуасы, чьи обычаи нам непонятны, чье поведение кажется варварским, привычки — низменными,
Ее папа, Лев Калиновский, доктор технических наук, профессор, страстно желал заиметь сына, которого можно было бы назвать Львом. Доктор наук жил в убеждении, что правильно выбранное имя наперед определяет судьбу человека. Назови малыша Леликом, будет мужик — ни то ни се, сбоку бантик. Зато Лев — это сила, мощь, жизненный напор, ярость в борьбе. Только мужчина с таким именем (профессор в первую очередь имел в виду себя самого) умеет вгрызаться в дело, рвать соперников, преодолевать препятствия.
Родившаяся дочь разрушила надежду, но Лев Калиновский не оставил своих планов и назвал девочку Лайонеллой. Имя звучало красиво и в то же время наделяло дочь статусом львицы.
Лайонелла Львовна Калиновская — звучит, а?
Девочка стала красивой женщиной, у которой все было на своем месте — узкая талия, стройные ноги, округлости на местах, где им быть положено, и, главное, ума палата. Воспитанная в семье технаря-труд оголика, Лайонелла довольно безразлично относилась к проблемам любви и пола, то есть ко всему, что на нынешнем языке именуют сексом.
Развитое отцом честолюбие Лайонелла пыталась реализовать в служении науке. После окончания экономического факультета она устроилась в институт экономики, взяла на себя груз изучения особенностей современного капитализма. Одновременно начала писать кандидатскую диссертацию.
Замуж Лайонелла выскочила в двадцать. Муж ее — доцент Андрей Лисанов — был любимцем отца. Дать жене счастье — материальное и физическое — доцент не сумел. Половую энергию он в полной мере растрачивал на служение науке и открыть перед Лайонеллой мир секса не сумел, как, впрочем, не открыл его и для себя.
Женщины из лаборатории, которую возглавлял Лисанов, достаточно хорошо изучили шефа и за глаза звали его «импоцент Лисанов».
Увлеченная наукой Лайонелла не придавала значения физиологическим недостаткам мужа и упорно карабкалась к кандидатской степени.
Увы, жизнь не любит, чтобы ее планировали. Изменения в общественном строе не позволили Лайонелле защитить диссертацию. Лисанов не стал профессором. Бросив науку, он подался в бизнес, втянулся в какие-то непонятные сделки, прогорел, стал пить по-черному и вскоре исчез из города. Отец к тому времени умер, и Лайонелла осталась одна в большой благоустроенной квартире.
Бедность не подкрадывалась к одинокой женщине неслышными шагами. Она вошла в дом мужа решительно, не постучав в двери, и расположилась в нем уверенно, по-хозяйски. Деньги, оставшиеся от выходного пособия при увольнении, иссякли как бы сами собой. Три тысячи «деревяшек», собранные на «черный день» и доверенные сберкассе, родное демократическое правительство превратило в опилки.
Лайонелла замкнулась в тесном мирке одиночества. Встречаться со знакомыми не хотелось. Отвечать на вопрос: «Как живешь?» словами: «Как моль: шубу проела, принялась за платья» — было стыдно и горько. Когда в самом деле живешь словно моль, становится не до шуток. Однажды вконец потерявшая себя Лайонелла пошла к институтской однокашнице Галине Кокоревой. В период учебы они не могли обходиться одна без другой и считались подругами не разлей вода.
Не в пример Лайонелле Галина сумела схватить за хвост птицу счастья — невзрачную с виду, но несшую золотые яйца. Она выскочила замуж за толстого малосимпатичного мужика, который, ко всему, был старше ее на десять лет. Но у мужа — Максима Талдыкина — имелось одно неоспоримое достоинство: он был директором колхозного рынка и, естественно, человеком денежным.
В дела супруга Галина не вникала, но по количеству «бабок», которые в их доме не переводились, угадывала — муж ее все быстрее прет и прет на финансовую гору.
Максим Петрович Талдыкин больше всего любил водочку, обильную закусь и женщин. Короче, по жизни его вел девиз:
«Сальцо, винцо, бабцо». Талдыкин не пропускал ни одной юбки, непременно запускал под нее руку.
Галина относилась к похождениям мужа без особой ревности. Знала — козла от капусты не отучишь.
Лайонеллу Галина встретила сухо. У людей богатых есть способность угадывать, когда у них собираются попросить денег.
— Милочка! — Произнося ласковые слова, Галина хмурилась и скорбно вздыхала. — Какие деньги! Максик только что купил машину. Все пришлось загнать. Даже с себя. Вот, — она показала светлую полоску на загорелом пальце, оставленную кольцом, которое только что сняла, когда мыла руки, — даже перстень продала.
Галина не была патологически жадной. Она бы запросто могла кинуть старой подруге сотню-другую тысяч. Причина решительного отказа таилась в другом. Не хотелось приваживать подругу к дому. Слишком уж она выглядела красивой, привлекательной, свежей. Не дай Бог, начнет ходить в дом, попадется на глаза Максику. Если от колхозниц, чьи интересные места щупал супруг в своем кабинете, угроза семье не исходила, то подруга, да еще с собственной квартирой в городе, была опасной.
Галина даже чаю не предложила гостье: торопилась выставить ее за дверь, потому что вот-вот должен был заявиться муж.
Потрясенная вероломством подруги, разрушившей все, что когда-то казалось нетленным, Лайонелла вышла на улицу.
Она брела, уныло опустив голову, и вдруг ее окликнули:
— Лина Львовна!
Она обернулась, хотя голос показался ей незнакомым. К ней шагнула яркая, одетая вызывающе модно женщина. Лиловые, аккуратно подкрашенные губы, пышная прическа, волосы блестящие, темно-каштановые, длинные стройные ноги в двухцветных колготках, дорогой белый пиджак из шелка, едва прикрывающий то, что под юбкой.
— Не узнаете? — Женщина засмеялась веселым гортанным смехом. — Неужели я так изменилась? Жанна. Жанна Марченко.
— Боже мой, Жанна!
Только теперь Лайонелла узнала ее. Несколько лет назад Жанна работала в институте уборщицей. Девушка из простой семьи, серенькая, неброская. Синий линялый халатик, короткая недорогая прическа… И вот…
— Боже мой, Жанна! Я рада тебя видеть. Вышла замуж? — Иного объяснения такому преображению Лайонелла найти не могла.
Вместо ответа прозвучал вопрос:
— Вы куда-то торопитесь?
— Вроде да,хотяв принципе — нет.
— Зайдем ко мне? Лина Львовна, я так рада вас видеть! Посидим, выпьем чаю. Здесь недалеко. В Косом переулке.
— Нет, дай я еще на тебя посмотрю.
Держа Жанну за плечи, Лайонелла внимательно оглядела се глазами соперницы. Конечно, время не прошло даром: от глаз Жанны веером разбегались мелкие морщинки, ослабевала кожа на подбородке, но в целом она выглядела конфеткой: полная грудь, тонкая талия, широкие бедра, озорные, играющие здоровым блеском глаза.
— А ты, мать, цветешь, — сказала Лайонелла с искренним восхищением, — очень за тебя рада. Как живешь? Чем занимаешься?
— Так идем ко мне?
— Идем.
— Ты спросила, чем занимаюсь? — Жанна громко засмеялась. — Не поверишь, но я сдаю внаем помещения нижнего этажа…
— Что ты имеешь в виду? — спросила Лайонелла, хотя недоумение ее наполовину, если не больше, было притворным. Тон, которым ответила Жанна, был весьма выразительным.
— То же, что и ты. — Жанна скривила губы в улыбке, сразу утратив'часть привлекательности. — Я… — Она засмеялась и вдруг с ожесточением в голосе произнесла: — Тебе назвать мое дело по-русски или по-иностранному? — и, не ожидая ответа, добавила: — По-испански это «ихо де пута», по-английски — «воо», по-русски — «б…».
— Не надо, — Лайонелла остановила ее, положив тонкие гибкие пальцы на запястье, украшенное массивным золотым браслетом.
— Я тебя испугала?
— Нисколько. — Лайонелла кривила душой. Откровение подруги потрясло ее и привело в смятение.
— Все же шокировала. Верно? Во всяком случае, личико у тебя опрокинулось. Ладно, не переживай.
Жанна жила в двухкомнатной просторной квартире с высокими потолками. В ней, должно быть, совсем недавно провели ремонт. Стены гостиной светились серебристым блеском обоев под шелк. Через открытую дверь уютной спальни были видны такие же дорогие, но только розовые обои. Туалет и ванная комната поражали великолепием итальянской сантехники. Все здесь блистало фарфором, эмалью и никелем.
— Квартира мужа? — спросила Лайонелла. Жанна засмеялась.
— Все здесь мое и только мое.
— Снимаешь?
— Купила. Произвела ремонт. Вот видишь… Невысказанный вопрос застыл в глазах Лайонеллы: неужели можно так много зарабатывать?… Жанна все поняла и сказала:
— Посидим, все расскажу.
Она быстро накрыла стол. Поставила на крахмальную скатерть бутылку французского коньяка, вазочки с розовыми ломтиками лососины, с черной и красной икрой, хрустальную ладью с бананами и апельсинами.
Лайонелла смотрела на все это, не скрывая изумления.
Хозяйка разлила коньяк по пузатым хрустальным рюмкам.
— Выпьем за встречу, согласна? Они выпили.
— Жанна, милая, откуда все это? Признайся, ты меня разыграла, верно? А сама вышла замуж за иностранца.
— Был при советской власти такой анекдот. Ехали в поезде профессор химии и священник. Пришел час обеда. Профессор достал четвертинку с водочкой, баночку селедки, черный хлеб. А поп, сидевший напротив, выставил на стол коньяк, красную и черную икру, положил балычок и семужку. «Откуда это все у вас? — спросил профессор. — Я, батюшка, известный ученый. Написал десять книг. Они переведены на иностранные языки.
Пять изобретений, два открытия. А позволить себе то, чем богаты вы, не могу». Поп налил рюмку, понюхал коньячок и спросил: «А вы, профессор, не пробовали отделиться от государства?»
— Смешно, но ничего не объясняет.
Жанна улыбнулась и снова наполнила рюмки.
— Я взяла и отделилась от государства, от лживой морали, от грабительских налогов. Выпьем за это. Они выпили.
— И все же объясни. Я что-то отупела за последнее время.
— Вспомни, чем занимались раньше парткомы? Они боролись против естественных чувств, нормальных для каждого человека.
— Что ты имеешь в виду под нормальными чувствами?
— Секс, милочка. Так вот, Линочка, в институте я была сама не своя. По натуре я женщина пылкая, страстная. И не понимаю, больше того, никогда не пойму баб, которые идут в монастырь, умерщвляют плоть. Это блажь, болезнь. А нас загоняли в монастырь скопом. Помнишь историю с Асей Морозовой? У нее был роман с молодым лаборантом. Какой шум тогда поднял партком! Любовь называли развратом. Близость — распущенностью. Нас заставляли подавлять в себе сексуальность, самое главное, чем природа одарила живые существа. Ты помнишь, у меня был муж? Чертежник из пятого отдела. Мы прожили два года, а я так и не открыла для себя чуда любви. Ведь оно в том, чтобы не сдерживать свои порывы, не ограничивать искания. Я разошлась с мужем после того, как завела любовника на стороне. Он мне открыл фантастический мир живого счастья. После этого у меня было еще два любовника… Выпьем?
Она налила по третьей рюмке.
— Так ты и не сказала, что теперь?
— Сейчас? Я профессиональная жрица любви. Можешь меня презирать, думать что угодно, но я наконец-то счастлива.
— Так ты в самом деле…
— Да, проститутка. Тебя это пугает? А я, как видишь, живая, богатая и свободная. Сама себе хозяйка. Я отделилась от государства, которое живет за счет чужого труда. Живу вот, не плачу никаких налогов. Чувств своих не скрываю. Радости — тоже…
— Но это… — Лайонелла не знала, что сказать, как сформулировать свои сомнения, причем сформулировать так, чтобы не задеть чувств Жанны, не обидеть ее. В конце концов, право каждого устраивать свою жизнь так, как ему нравится, не оглядываясь на других. — Неужели, Жанночка, тебе хорошо со всеми, с кем приходится иметь дело?
— А ты думаешь, актрисам в театрах хорошо играть каждый день одну и ту же роль? А они играют, становятся народными. Выкладываются. Деньги, матушка, презренные гроши. И профессия. Я тоже актриса. Меня вдохновляет не зрительный зал, а конкретный мужик. Дай мне школьника, я его разогрею так, что он сгорит, уверенный, что сжег меня.
Жанна открывала перед Лайонеллой мир, дотоле незнакомый и непонятный. Но он существовал, был, значит, что-то его поддерживало, что-то наполняло жизнью, позволяло сохранять обычаи, нравы, порядки, пронесенные через тысячелетия, через века… И как в любом ином мире, здесь было все — свои верхи, богатые, пряные, изысканные, была середина — неяркая, серая, и свой низ — грязный, зачуханный, дурно пахнущий. И далеко не всегда эти слои перемешивались или сообщались. Движение здесь происходило только сверху вниз. Оказавшись на дне, никто уже не мог вернуться назад в светлые дорогие салоны. Хотя в жизни все бывает. Поэтому отринуть реальность, сделать вид, что ее нет, что она не имеет права на существование лишь по той причине, что закон, написанный людьми, ее не признает, было бы глупостью, как если бы кто-то сказал, что не должны существовать папуасы, чьи обычаи нам непонятны, чье поведение кажется варварским, привычки — низменными,