Щелоков Александр Александрович. Крысы в городе

   — Согласен, Таисия Михайловна, и возмущаюсь вместе с вами. Но мы потеряли из вида почтальона. Он что, из подъезда не выходил?
   — Вышел, но из другого. Из третьего. Туда в аккурат входил миллионщик — он не так давно купил в доме квартиру у Малаховых. Так вот, он вошел в дверь, и почти вразу из подъезда вышел письмоносец. Без серого халата, в черных очках, руки в карманах…
   — Почему вы обратили на него внимание?
   — Потому что, пока миллионщик шел по двору, мы ему косточки перемывали.
   Поразившись такой откровенности, Катрич еле сдержал усмешку. Затем спросил:
   — Он вам не нравится?
   Старушка бросила на него быстрый оценивающий взгляд. Должно быть, старалась понять, на стороне миллионщиков Катрич или нет. Ответила честно:
   — С чего бы мне таких любить? Наворовали ворохами, теперь на них молись? Чубайс бессовестный!
   — Фамилия миллионщика Чубайс? — Катрич даже удивился роковому сходству фамилий местного дельца и московского политика, но попал впросак.
   Таисия Михайловна смерила его негодующим взглядом. Ответила сухо:
   — Мы не знакомы с миллионщиком. А Чубайс — это их главный. Шпана. Всех обчистил, обворовал, рыжий бес… Выругав себя за промах, Катрич смущенно спросил:
   — В какой квартире жили Малаховы?.
   — В шестьдесят пятой. Хорошие были люди. Да вот нужда согнала с места.
   — Значит, вы считаете, почтальон может быть в чем-то замешан?
   — Это уж вам проверять, разве не так? — Таисия Михаиловна произнесла это энергично, наступательно.-Я вам свои подозрения высказала.
   — Спасибо, Таисия Михайловна, мне теперь есть над чем подумать.
   Катрич хорошо помнил пачку газет в темном переходе. Ье появление там должно получить разъяснение…
   Хозяин шестьдесят пятой квартиры открыл стальную дверь без опаски сразу после звонка. Оглядел Катрича равнодушным взглядом.
   — Вам кого?
   Узнав о сути дела, пригласил войти. Вслед за хозяином Катрич прошел в просторную, блестевшую чистотой гостиную. Хозяин — Василий Ефимович Ловковский — не скрывал неудовольствия.
   — У нас, — бурчал он раздраженно, — следствие начинается, когда человека убьют. А пока тебя не ухлопали, живи и трясись.
   Милиционера не дозовешься.
   — Вы правы, — без возражения согласился Катрич. — Только, если честно, не одна милиция виновата. Представьте, я сейчас начну задавать вам вопрос о доходах, об их источниках, о наличке, которая не показывается в отчетных документах, о тех, кто на вас, возможно, наезжал или наезжает… Вы станете беседовать на эту тему?
   Ловковский промолчал.
   — Вот видите. Тайны коммерции начинают открываться после того, как начинают допрашивать бизнесмена, которого киллер по случайности не успел добить.
   Ловковский задумчиво погладил лоб.
   — Вам приходилось допрашивать умиравших?
   — Так точно. И, замечу, на смертном одре они становятся предельно откровенными, охотно сотрудничают со следствием.
   — Хорошо, допрашивайте живого.
   Ловковский прошел к серванту. Взял из ряда бутылок с красочными этикетками обычную, уже початую склянку «Столичной». Вернулся к столу. Пояснил:
   — «Столичную» держу для себя. А вся пестрота, — он показал рукой на сервант, — для любителей попижонить. Как же, они были в гостях у Ловковского и пили «Смирновскую», «Абсолют» и «Уайт игл»! А по мне, лучше «Столичной» не сыщешь. Вам налить?
   — Спасибо, нет.
   — А я тяпну. Для храбрости. Катрич достал диктофон.
   — В день убийства Порохова, когда вы возвращались домой, вам никто не встретился в подъезде?
   Ловковский одним глотком опорожнил рюмку, крякнул. Кивнул в сторону диктофона:
   — А без записи можно?
   — Что вас пугает?
   — Не дай Бог попадет в руки тех…
   — Не попадет, но если боитесь…
   — Да, боюсь.
   Катрич убрал диктофон.
   — Я буду кое-что записывать для памяти.
   — Хорошо, но подписи я не поставлю.
   — Этого не потребуется.
   — Да, действительно, в подъезде я столкнулся с мужчиной. Но он не был похож на бандита.
   — На кого же он был похож?
   — На приличного гражданина. В наш дом приходят разные люди. Чаще на четвертый этаж.
   — Почему именно на четвертый?
   — Не хочу выглядеть трепачом, но, на мой взгляд, там живет дама… Немного вольная в поведении…
   — Расшифруйте слово «вольная».
   — По-моему, она проститутка. Обслуживание на дому…
   — Вы сделали заключение по ее внешнему виду?
   — Я ее видел всего один раз. Зато в «Придонском вестнике» среди объявлений об услугах встретил телефон…
   — Почему вы решили, что он ее?
   — Дедукция. От моего номера он отличается двумя последними цифрами.
   — Постарайтесь описать приличного гражданина, которого встретили в подъезде.
   — Я, знаете ли, особо не приглядывался. Ну, хорошо. Ниже меня ростом. Черный костюм.
   — В полоску?
   — Нет. Без полосок…
   От Ловковского Катрич отправился в «Экстра-П». Редакция •занималась распространением газеты собственными силами, не обращаясь к услугам почты.
   Начальник отдела распространения, худая желчная женщина с волевой складкой губ и холодными серыми глазами сидела в клетушке, до потолка забитой пачками свежей продукции. В помещении пахло типографской краской и машинным маслом.
   Начальница посмотрела на Катрича поверх очков.
   — Вакансий нет, товарищ. И потом, мы вообще предпочитаем брать в распространители пенсионеров.
   — Я не по поводу найма.
   Строгая дама выслушала Катрича и достала из стола амбарную книгу, густо запятнанную грязными пальцами.
   — Какой участок вас интересует?
   — Проспект Победы. Центр.
   — Это четвертый участок. — Черный от типографской краски палец зашуровал, перекидывая страницы журнала учета. — Распространитель — Надежда Гавриловна Фелидова.
   — Позвольте, -Катрич положил ладонь на журнал. — Насколько мне известно, в последнее время газету разносил мужчина.
   Начальница задумалась, что-то припоминая. Согласилась.
   — Это было временно. Надежда Гавриловна взяла отпуск за свой счет.
   — Кто ее заменил? — Задавая вопрос, Катрич невольно напрягся: неужели сейчас он узнает фамилию, которая поможет распутать тугой узел тайны? Так просто?! — У вас есть сведения?
   — У нас есть все. — Начальница держалась надменно, как и положено должностному лицу в России. — Таковы правила.
   Ее палец стал снова ворошить страницы амбарной книги, приближаясь к последней записи.
   — Вот. По просьбе гражданки Фелидовой на ее место временно зачислен гражданин Лаптев Альфред Ермолаевич.
   Катрич давно уже привык к глупостям родителей, награждавших детей нелепыми иноземными именами: Альфред — и.Лаптев! Каково? Но он сдержался и даже не улыбнулся, а только спросил:
   — Номер паспорта? Где прописан?
   — Все, как надо. Паспорт выдан вторым отделением милиции Придонска. Прописан по улице Конституции, дом сорок два.
   Спустя полчаса на зеленой улочке за деревянным заборчиком Катрич отыскал нужный дом. Это было одноэтажное кирличное здание старой постройки с большим двором и садиком. К дому вела дорожка, выложенная бетонными плитами. Сбоку от крыльца с козырьком виднелась собачья будка. Когда Катрич проходил мимо, оттуда высунулась лохматая собачья голова. Пес посмотрел на незнакомого человека долгим изучающим взглядом, лениво зевнул, обнажив желтые зубы и розовый язык, и так же спокойно втянул голову в конуру.
   Катрич поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Какое-то время спустя она отворилась. На крыльцо вышел крупный носатый мужчина с ярко выраженной кавказской внешностью.
   — Вам кого?
   — Здесь проживает Лаптев?
   В глубоких темных глазницах носатого вспыхнул тревожный блеск.
   — А вы кто?
   — Милиция, уважаемый. Уголовный розыск. Устраивает? Носатый затопал по крыльцу как спортсмен, делающий разминку. Только трудно было угадать — бежать он собирался или прыгать в высоту.
   — У нас все в порядке. — Ответ прозвучал не в лад с вопросом и выдал душевное смятение носатого.
   — Я спросил о другом, — сказал Катрич, повысив голос.
   — У нас все в порядке, — заученно повторил носатый. Он то и дело смахивал пот со лба и облизывал толстым языком губы. — Принести документы?
   — Ваши личные дела меня не интересуют. Мне нужен Лаптев.
   — Альфред Ермолаевич? — Носатый перестал перебирать ногами. — Он отсюда выехал. Продал мне квартиру и отбыл. У меня с документами все законно…
   — Куда он выехал?
   — Не знаю.
   — Как же так, купили квартиру, а куда делся хозяин — не поинтересовались?
   Носатый снова стал сучить ногами, затопал по крыльцу.
   — Разве я должен интересоваться, куда он уезжает?
   — Почему нет?
   — Я купил. Отдал деньги. Зачем он продал? Куда пошел? Мне дело, да?
   — Вы слыхали, что под видом покупки квартир их хозяев убивают, а собственность присваивают? Боюсь, объяснение вам придется давать в другом месте.
   — Товарищ милиционер! Я честный покупатель. Сам Лаптев просил никому не говорить, где он теперь живет. Ему это не нравится.
   Стремление Лаптева к конспирации вполне вписывалось в тот образ, который складывался из кусочков мозаики, собранных Катричем. Он усилил нажим.
   — Собирайтесь, поедем, гражданин…
   — Окроперидзе… Нодар Окроперидзе…
   — Вот и собирайтесь.
   — Хорошо, я скажу. Лаптев переехал к бабе. К сожительнице, так, да? Азнаурская улица, дом четыре…
   Дом номер четыре оказался железнодорожным бараком послевоенной постройки. В длинном полутемном коридоре пахло общественным сортиром и кислой капустой. С ночным горшком в руке навстречу Катричу шла женщина в застиранном махровом халате.
   — Будьте добры, где живет Лаптев? Женщина остановилась перед Катричем, едва не ткнув ему горшком в грудь.
   — Алик Лапоть? Танькин хахаль?
   — Именно Алик, — сказал Катрич, старательно отодвигаясь от горшка, чтобы не видеть содержимого и не ощущать его запах.
   — Десятая, — бросила женщина, легко вильнула задом и гордо проследовала дальше, неся горшок как ритуальную вазу.
   Катрич двинулся по коридору, разглядывая облупленные эмалированные таблички на дверях. У десятой остановился. Постучал согнутым пальцем — громко, как в барабан.
   За дверью кто-то тяжело заворочался. Скрипнули половицы, засвистели немазаные петли. Длинный как жердь, заросший многодневной щетиной, пьяный в дугу Лаптев возник в дверях. Он стоял, опираясь раскинутыми руками о косяк.
   — Те чо, мужик?
   — Лаптев?
   — Ну. Те чо?
   Катрич уже понял: этот пьяный фитиль не мог быть фигурой, которая совершила профессионально спланированное заказное убийство. Нет и нет!
   Сдержать себя Катрич не сумел. Он сгреб Лаптева за грудки, тряхнул и впихнул в комнату. Здесь густо воняло водочным перегаром, закисшим потом, грязными носками. Подтолкнув Лаптева, посадил его на диван, затянутый грязным серым чехлом.
   — Где паспорт, Лаптев? Быстро!
   Лаптев попытался встать, но пьяный зад не позволил ему это. сделать: он только приподнялся над диваном и брякнулся на прежнее место. Махнул рукой в сторону стула, на котором висел черный мятый пиджак.
   — Там.
   Мятая красная книжка, затертая грязными руками, свидетельствовала — пьяный владелец документа и есть Альфред Ер-молаевич Лаптев.
   Увидев на столе чайник, Катрич взял его и взвесил в руке. Вода в сосуде была. Налил полный стакан, подошел к Лаптеву и с размаху выплеснул ему содержимое в лицо.
   Лаптев вытаращил глаза, закрутил нечесаной башкой, зафыркал, отхлебываясь.
   — Ты чо, мужик?
   Попыток сопротивляться он не предпринимал. Хмель хмелем, а понимал — гость — человек крутой, крепкий.
   — Очухался? — спросил Катрич. — Лады. Докладывай: работал на разноске газет?
   — Я?! — Лаптев выглядел обалдело. — Да на хрен мне это нужно!
   — Почему же числишься распространителем? Лаптев замотал головой, соображая.
   — Слушай, шеф, — он протрезвел настолько, что уже считал Катрича каким-то начальником, имевшим право задавать вопросы. -Ты друзьям помогал?, Вот и я помогаю. Подошел мужик. Паспорт потерял. А на работу надо. Я паспорт дал. На полчаса. Разве нельзя на полчаса?
   Говори ему теперь «можно» или «нельзя», что изменится?
   — Как он выглядел? Или забыл за пьянкой?
   — Я?! Шеф, я только и принимаю что по маленькой. От нервов. А помню все.
   — Рост?
   — Нормальный, шеф. Во, — Лаптев отмерил высоту на своей груди. — До сих.
   — Костюм?
   — Черный в полоску. Рубашка — голубая.
   Катрич скрипнул зубами. Портрет Рубца вырисовывался с определенной точностью. Убийца рассчитал все возможные действия следствия и перекрыл ходы, надежной защитой.
   Ничего, кроме точного описания погибшего Рубца, не смогла сообщить Катричу и Надежда Гавриловна Фелидова. Она хорошо помнила мужика, который предложил ей пятьдесят тысяч, если она возьмет отпуск за свой счет, а он за нее поработает и наберет недостающие до стажа дни. Хороший человек — находка для пенсионерки. Взял на себя ее заботь! да еще заплатил.
   Судя по описанию, Фелидову временно подменял господин Рубец, которому в его нынешнем состоянии никто не мог предъявить никаких претензий.
   Поздно вечером Катрич позвонил Рыжову домой.
   — Можете открутить мне голову, Иван Васильевич. У меня по нулям.
   — Отдыхай, — успокоил его Рыжов. — Завтра поговорим. Завтра им встретиться не удалось. Часов в семь утра Рыжова потревожил звонок Катрича.
   — Иван Васильевич, зря вы вчера не открутили мне башку. Сегодня я у вас не появлюсь.
   — Что такое? — Рыжова встревожил тон, которым произнес сообщение Катрич.
   — Жорку убили. Брата.
   — Лекарева?!
   — Да, его. Выезжаю в Рогозинскую.
   — Это случилось там?
   — Да.
   ЛЕКАРЕВ
   Вообще-то трагедия произошла не в станице Рогозинской, а на Черноморском шоссе, у развилки, откуда дорога шла в дачный поселок Никандровку.
   Патрульная милицейская машина, возвращавшаяся в город, остановилась на обочине шоссе возле лесопосадки. Лейтенант Лекарев вылез наружу и неторопливо направился в кустики. Сидевший за рулем капитан Виктор Денисов, заводной добрый малый, также выбрался на воздух, достал сигарету. Несколько раз щелкнул зажигалкой, но огонек не загорелся — кончился газ.
   Со стороны Никандровки шла машина, освещая дорогу ближним светом.
   Денисов поднял руку. Не может быть, чтобы у ехавших не нашлось огонька.
   Машина притормозила и остановилась метрах в двух от милиционера. Хлопнула дверца. С водительского места на асфальт выбрался щуплый узкоплечий мужчина. Лениво потянулся — все же как-никак близилось утро — и спросил:
   — Инспектор, в чем дело?
   Денисов собирался сказать: «Огоньку не найдется, ребята?» — но не успел. Стекло задней двери приспустилось, и из салона выплеснулось пламя пистолетного выстрела.
   Пуля ударила Денисова в грудь. Он взмахнул руками, опрокинулся на спину и рухнул на бетонку. Сигарета, которую он держал в руке, откатилась под колесо «волги» цвета «белая ночь».
   — Эй, что там? — крикнул Лекарев, выбираясь из кустов. Звука выстрела он не слышал. Его надежно погасил глушитель. До него донесся только звук падения тела.
   Круто повернувшись на голос, стрелок пустил пулю в Лека-рева. Отлично целил бандит. Желтая вспышка огня на миг осветила лицо стрелявшего. От удара в правое плечо Лекарев потерял равновесие и упал спиной в кусты, из-за которых только что вышел.
   Падая, он машинально скользнул взглядом по номерной табличке машины, которую тускло подсвечивала лампочка. В память с удивительной отчетливостью врезались цифры номера:

   К 33— 63 ПД.

   — Добей, — приказал глухой голос из машины. Водитель выстрелил в голову Денисова, махнул рукой.
   — Второй так подохнет.
   Он убрал пистолет под пиджак, сел за руль и дал газу.
   Лекарев не терял сознания ни на миг. Летел вниз спиной, сбитый сильным ударом, и видел звезды над головой. Ударился затылком о землю и вскрикнул от боли. Раненое плечо онемело, и он почти не ощущал его.
   Лекарев попытался встать, и тут его настиг приступ слабости. Голова закружилась, в глазах поплыли черные мухи, звезды стали двоиться. Лекарев провалился в глухую тишину…
   Очнулся довольно быстро. Открыл глаза, не в силах вспомнить, что с ним произошло. Пытался подняться, но в глазах опять все поплыло. Тогда Лекарев перевернулся на живот и пополз. Ладони царапала каменистая земля. По лицу стегали гибкие прутья кустарника.
   Временами, теряя сознание, Лекарев проваливался в темноту. В такие мгновения он переставал ощущать боль, не видел ничего вокруг себя. Очнувшись, с удивлением замечал, что, даже уплывая в пустоту, он не оставался на месте, а продолжал двигаться. Извиваясь, словно слепой червяк, Лекарев лез по земле вперед, не видя цели, не зная направления. Один раз отключился на бугре, с высоты которого в зыбком тумане вдруг увидел очертания дома, стоявшего невдалеке. И тут же вырубился, забыв обо всем, потеряв чувство времени и пространства.
   Когда на волне острой боли он снова пришел в себя, то понял, что лежит в кустах перед самым домом. По запаху, который источали листья, догадался, что заполз в смородину.
   Полежав немного, Лекарев оттолкнулся руками от земли и отполз от куста. Вскоре он попал на дорожку, выложенную бетонными плитками. Дорожка вела к дому. Ползти по ней стало легче.
   Работая локтями, Лекарев добрался до крыльца. Правая рука безжизненно тащилась за ним, впервые в жизни не помогая, а мешая двигаться.
   В доме стояла тишина. Хозяева еще спали. Воскресный день не располагал дачников к раннему пробуждению.
   — Преодолевая усиливавшуюся слабость, подолгу отдыхая, Лекарев забрался по ступеням крыльца вверх. Дотянулся до двери и постучал. Стук вышел робким, еле слышным.
   Часто дыша открытым ртом, как пес в жаркий день, Лекарев подогнул правую ногу и снял ботинок. Кожаным каблуком, к которому он недавно приколотил вырезанные из консервной банки подковки, стал лупить по филенке. Теперь звук получился громкий, будто в дверь били молотком.
   Внутри дома что-то зашевелилось. К двери прошлепали босые ноги. Изнутри раздался полный угрозы мужской голос:
   — Ты все еще здесь, поганец?! Убирайся, тебе было. сказано, убирайся! Пошел вон, скотина! Чтоб я тебя, гад, больше не слышал!
   — Помогите! — простонал Лекарев. Голос звучал слабо, неуверенно и вряд ли его было слышно за дверью. И вдруг из дома раздалось:
   — Я те помогу! Я те помогу! Повадился, гад! Покою не дает! Кого имел в виду хозяин, Лекарев не знал. Он лишь стал лупить ботинком по двери с новой силой. И тогда она с грохотом распахнулась. На пороге стоял хозяин в синих широких трусах, в белой майке с большим вырезом, в тапочках на босу ногу, с ружьем-двустволкой в руках. Трудно сказать, что он намеревался сделать, хватаясь за оружие, какую битву и с кем собирался вести.
   Увидев на крыльце милиционера в форме, след крови, протянувшийся по дорожке до самой двери, хозяин на мгновение растерялся. Он не знал, с чего начать.
   Милиционер лежал на крыльце, уцепившись пальцами за выступ порога. Кровь запятнала деревянные ступени, еще вчера добела выскобленные ножом и вымытые женой хозяина — Муравьева Петра Петровича. Милиционер был жив. Муравьев видел, что спина его движется в такт дьианию, а пальцы конвульсивно вздрагивают.
   Было очевидно, что милиционера пытались убить. Его мундир на спине густо напитался кровью. На правом плече виднелось отверстие, из которого торчали клочья рубахи.
   — Е-мое! — охнул Муравьев, нисколько не обрадованный тем, что увидел, и крепко задумался, что ему при таких обстоятельствах делать. Придя в себя от первого потрясения, он закричал внутрь дома: — Лариска! Звони в больницу! Быстро!
   К счастью Лекарева, в домике Муравьева, одного из дачников, имелся телефон. Хотя и спаренный с номером налогового инспектора Занина, но все же собственный. Такое преимущество Муравьева перед другими дачниками объяснялось просто: он был бухгалтером узла связи и телефонизация дачных участков стала его заслугой.
   Спустя полчаса после вызова местная «скорая» доставила Лекарева в центральную районную больницу станицы Рогозин-ской. Как и повсюду, порядки здесь зависели от главного врача, а им был кандидат медицинских наук Николай Николаевич Щетинин, хирург, приближавшийся к пенсионному возрасту. Светило придонской медицины практиковал не в городе, а на периферии, поскольку его отношения с областными вождями не сложились.
   Щетинин не был бескорыстным врачом и не хотел этого скрывать. Он считал, что труд и нервы, растраченные хирургом, должны хорошо оплачиваться. Поэтому блестящий проктолог ни одной операции на прямой кишке не делал бесплатно. В Рогозинскую из Придонска он переехал после дисциплинарного взыскания, которое ему объявили медицинские власти за нарушение принципа безвозмездной социалистической лечебы. И сразу в станицу потянулись страждущие и мучимые геморроями пациенты. Щетинин снова оперировал, заранее и в открытую предупреждая больных:
   — Простите, но канализацию я ремонтирую только за деньги. На строптивого хирурга продолжали катать жалобы, возникло судебное дело. Но когда оно, прошнурованное и скрепленное печатями, дошло до областного прокурора, тот взял толстую папку под мышку и лично отправился в Рогозинскую.
   — Николай Николаевич, изнемогаю! Замучил окаянный геморрой!
   — Почечуй, — поправил его хирург, в свою очередь замученный следователями, — так будет по-русски. Можете более народно: разруха в сраце…
   — Какая разница? — спросил прокурор.
   — Никакой, но мне приятней, когда со мной говорят по-русски.
   — Вы шутите, а мне хоть помирай, — взмолился прокурор.
   — Простите, уважаемый, канализацию я ремонтирую за деньги. Бесплатно копаться в задницах, даже если они руководящие, в том числе прокурорские, мне не очень приятно…
   Так Щетинин отстоял принцип, который позже стал законным в отношениях врачей и пациентов.
   Взяв под свою опеку районную больницу, Щетинин вложил в нее немало собственных средств, заработанных операциями, и превратил среднее лечебное заведение в хорошую, работающую на современном уровне клинику. Здесь все знали свое место, делали свое дело без подсказок и понуканий.
   Получив срочный вызов, Щетинин уже через пять минут был в больнице. Он вошел в операционную быстрым шагом, на ходу поправляя зеленый халат.
   — Что у нас? — спросил он сестру, стоявшую у стола, на котором лежал пострадавший.
   — Огнестрельное сквозное ранение. Правое плечо. Большая потеря крови.
   Щетинин требовал от врачей и сестер лаконичных оценок и сумел добиться успеха.
   — Кто он?
   Подошла старшая операционная сестра, молодая невысокая женщина с розовыми щеками и голубыми ясными глазами.
   — Милиционер. Двадцать шесть лет. Фамилия Лекарев. Группа крови — нулевая…
   Сестра докладывала внешне спокойно, но Щетинин чувствовал — волнуется. В их глуши, еще только догонявшей города, огнестрельное ранение все еще оставалось событием из ряда вон выходящим. На стол хирурга здесь чаще попадали залетные лихачи, врывавшиеся в инвалидность на мощных моторах своих иномарок. Одного из них Щетинин собирал по частям, когда в операционную ввалились два крутоплечих громилы — спортсмены-телохранители пострадавшего.
   — Смотри, лепила! — заорал один из них на Щетинина. — Чтобы шеф был здоров, как раньше!
   Он сделал шаг, пытаясь приблизиться к операционному столу.
   — Пошел вон, мерзавец! — заорал Щетинин. — И мотайте оба на место, где ваш бай рассыпался на части. Поищите пенис. Пока что его в комплекте нет.
   — Что поискать? — не понял мускулистыми мозгами спортсмен.
   — Пошел вон! — снова рявкнул Щетинин. — Спроси на выходе у грузчиков. Они тебе объяснят, что искать… Лекарев уже был готов к операции.
   — Наркоз! — приказал Щетинин анестезиологу и подошел к операционному столу.
   Сквозь туман Лекарев видел склонившееся к нему лицо врача, сквозь вату слышал слова. И вдруг все поплыло, все ушло.
   Рухнув в мягкую обволакивающую тьму, Лекарев чувствовал, что он жив, но непонятно почему оказался вдруг в мрачном туннеле, выход из которого маячил вдали, мерцая небольшим светлым пятном. Тело было невесомым, оно ни на что не опиралось и свободно плавало в пустоте. Это казалось очень удобным и приятным. Неведомая сила, вопреки желаниям Лекарева, подтолкнула его вперед, и он неожиданно оказался вчертогах. Иного определения ни в тот миг, ни позже, когда он вспоминал о случившемся, Лекарев подобрать не мог.
   То был огромный, блистающий хрусталем сводчатый зал, купол которого, подпертый золотистыми колоннами, терялся в невидимой выси. Сверху струился рубиново-красный свет, густой, сладковатый, как дорогое вино. Его струи лились, обтекая Лекарева, и он ощущал запах — пряный, ласкающий обоняние.
   Невесомое тело Лекарева свободно, будто на огромных качелях, раскачивалось в пространстве чертогов. Он не сидел, не стоял и даже не лежал. Он просто присутствовал там, не зная, в каком положении находится. Размахи качания были огромны, от них захватывало дух. Отброшенный сильным качем, Лекарев возвращался в темноту теплого, дурманящего туннеля, откуда незадолго до того он вырывался в радостный мир. В какой-то предельной точке мах терял силу, и со все убыстряющейся скоростью'Лекарева выбрасывало под своды, сверкающие хрусталем. Он неудержимо приближался к ослепительно белому свету.