— Да, сэр, если можно, — отозвался Мюллер. Голос его выдавал расстройство. — Перегорела катушка зажигания. Если можно, подбросьте до города.
— О' кей! Устраивайтесь.
Мюллер захлопнул крышку капота, запер дверцы. Еще раз оглядев свою машину, подсел к Андрею. Мюллер явно волновался, вел себя нервно, то и дело беспокойно ерзал на месте, оглядывался.
— Успокойтесь, — сказал Андрей насмешливо. — И не дергайтесь. Чужих ушей у меня в машине нет. Делайте вид, что рады случайной встрече. Вас ведь мог подобрать кто-то другой. Это было бы хуже. А здесь свой человек. Мы знакомы. Чего волноваться? Ну?
— Я понял, сэр, — сказал Мюллер и поудобнее устроился на сиденье. — Вы во всем правы. Мне незачем волноваться. Вот если бы предложил подвезти кто-то чужой… Да, тут вы правы…
— Забито, — сказал Андрей и запустил двигатель. Мотор сразу заработал. Легкое подрагивание свидетельствовало о мощи, упрятанной под капот.
— Итак, — сказал Андрей, нажимая на акселератор. — У нас только полчаса. Начинайте.
— Прежде всего, — произнес Мюллер упрямо, — кэш. Лучше не чеком, а наличными.
Андрей достал из перчаточницы книгу карманного формата. Положил на сиденье между собой и Мюллером. «Смерть в двенадцать часов» вещали зловещие кроваво-красные буквы на глянцевой черной обложке.
— Здесь все.
— О' кей. — Мюллер взял книжку. Перелистал, отжимая страницы пальцем одну за другой. На него глянуло лицо почетного члена Петербургской академии наук Бенджамина Франклина, украшающее стодолларовые купюры Соединенных Штатов. Мюллер захлопнул книжку, сунул ее в карман вместе с деньгами. — О' кей!
— Образцы с собой?
— Да.
Мюллер вынул из кармана две изящные зажигалки марки «Ронсон». Одну с серебристым покрытием, другую — с золотистым. Протянул на ладони Андрею. Тот, не отрываясь глаз от дороги, взял их и положил в перчаточницу.
— В золотистой упаковке компонент А, — пояснил химик — Во второй — Б.
— Отлично. Теперь, пожалуйста, родословную. В наше время без родословной не покупают даже собак, разве не так, мистер Мюллер?
— Весьма справедливо, сэр, — с вдохновеньем отозвался тот. Наличные, опущенные в карман, придавали ему смелость и оживленность. — Очень справедливо с вашей стороны.
— Итак?
— Первым делом, сэр, замечу, приобретение вы сделали стоящее.
— Сколько мне оно стоило, мы знаем оба, — прервал Андрей. — Прошу ближе к делу.
— Новинка относится к бинарным химическим боеприпасам пятого поколения.
— Объясните, что нового сюда привнес Диллер?
— Кое-что есть, сэр. Кое-что есть…
Голос Мюллера был полон напыщенности и гордости.
«С таким типом, — подумал Андрей, — надо разговаривать только командами. Иной тон делает их наглыми».
— Конкретней, Мюллер.
— Сначала фирма разработала технологию синтеза амитона. Возник газ «Си Ди». На этой основе мной создана рецептура «Ди Экс». Замечу, вещество произведено мной, хотя помечено инициалом Диллера. Газ превосходит по токсичности и табун и зарин.
— Значит, честнее было бы назвать вещество не «Ди Экс», а, допустим, «Мюллерит»?
— О конечно! Весьма справедливо, мистер Стоун. Очень справедливо с вашей стороны. Хорошее название.
Мюллер отошел от первых переживаний и теперь блаженствовал. Наличные в кармане, сигарета в зубах… Что еще надобно для душевного равновесия?
— Вам знакомо имя Кризи?
— Кризи-поджигателя? Да, я его знаю.
— Чем он занят в «Диллер кэмикл»?
— Этот псих всегда имеет отношение к поджогам.
— Что он поджигает на этот раз?
— Сэр, — Мюллер сбил сигарету в угол рта. — Деньги вперед. Это платная информация.
Андрей резко притормозил машину. Запела на бетоне резина. Шоссе перед ними и позади было пустынным.
— Вылезайте, Мюллер! К чертовой матери! И бегом марш!
Андрей впервые за все время их знакомства произнес это на немецком с такой командной интонацией, что у химика отпала челюсть.
— Херр Стоун, — забыв свое мычащее э-э», — воскликнул Мюллер. — Разве я не прав в своем желании?
— Запомните, Мюллер, — снова по-немецки сказал Андрей. — Информацию я намерен проверять тщательным образом. И не надейтесь всучить мне гнилой товар. Именно в случае с Кризи мне нужна не информация, а совпадение фактов, которые мне известны, с теми, которые изложите вы. Следующие монеты без строгого экзамена вы не получите.
Мюллер деланно засмеялся. Смешок получился нервный, испуганный.
— Скажу вам, сэр, у вас хватка! И ваш немецкий. Теперь, по крайней мере, я знаю, что мои сведения идут в надежные руки… Да, сэр, такой немецкий… Вы из Мюнхена, я прав?
Не отвечая, Андрей тронул машину. Мюллер снова принял удобную позу.
— Я слушаю, — напомнил Андрей. — Выкладывайте.
— Кризи выносил забавную идею. И разработал ее. Теперь идет совершенствование. Это боеприпасы объемного взрыва.
Сказал и посмотрел на Андрея. Тот молчал.
— Раскрывать суть?
Голос Андрея прозвучал насмешливо.
— Валяйте, если сумеете.
Это задело Мюллера,
— Считаете меня трепачом? Хорошо. Проверяйте.
— Я слушаю.
Мюллер замолк, вглядываясь в даль. Должно быть, его, боевого коня войны, давно не пришпоривали так резко, внезапно и болезненно.
— Да, сэр, — сказал он и тряхнул головой, будто отгоняя наваждение. — Бьюсь об заклад, вы в свое время покомандовали! Стиль у вас отменный!
Андрей промолчал. Мюллер посмотрел на него и заговорил деловито, быстро:
— Надеюсь, вам известно действие газа, который скапливается в большом объеме в замкнутом пространстве.
— Да, конечно.
— Так вот, боеприпасы объемного взрыва основаны именно на этом эффекте. Сперва срабатывает устройство, разрушающее специальный контейнер. В нем под большим давлением содержатся компоненты газообразной взрывчатки. Она распространяется, занимая огромный объем пространства, затем подрывается взрывателем. Последствия, сэр, весьма устрашающие…
— Что же нового внес в конструкцию Кризи?
— Бинарный эффект. В зоне взрыва объемного боеприпаса под воздействием температуры образуется газовое облако с высокими отравляющими свойствами. Такое оружие не подпадает под определение химического, поскольку приобретает ядовитые свойства из нейтральных наполнителей взрывной начинки…
— Очень умно…
— Еще бы, мистер Стоун. Простите, мне так и хочется называть вас херр Штайнер…
— Не надо, — голос Андрея прозвучал загадочно. — Это повредит делу.
Он высадил Мюллера на окраине города неподалеку от кемпинга и бара «Следопыт». Андрей, отъехав, задержался и проследил, как химик направился к телефону-автомату вызывать машину техпомощи. Мюллер стоял под прозрачным колпаком, прикрывавшим аппарат, широко расставив ноги. Телефон аварийки, должно быть, оказался занятым, и он несколько раз заново набирал номер. Вернувшись в поток машин, Андрей медленно двигался в сторону центра. На перекрестке за первым светофором остановился у журнального киоска. Вышел из машины, купил вечернюю газету. Ему хотелось дождаться момента, когда по шоссе за город пройдет машина техпомощи. В Мюллере он не сомневался, но убедиться в том, насколько точно он выполняет условия, все же стоило.
Андрей стоял, прислонившись спиной к кузову своей машины. Левая рука, опущенная в карман, ощущала тяжесть «зажигалок» с компонентами бинарной начинки снарядов. Мысль о том, что день, бесконечно долгий и непомерно напряженный, никогда не кончится, вдруг отошла сама по себе. Только теперь он понял, что все время беседы с Мюллером переживал жестокую, изматывающую напряженность. Она утомляла сильнее, чем самая трудная физическая работа на жаре или холоде.
Мысль о том, что главное позади, что вечером приедет Джен, и они будут вдвоем, окончательно успокоила. Андрей, держа газету в руке, с интересом наблюдал, как течет толпа по Мейн-стрит. Никто на него не обращал внимания. Опекуны, которые когда-то были приставлены Мейхью, теперь отрабатывали жалованье, таскаясь за другими подопечными.
Десять минут спустя, сверкая синей мигалкой, перекресток миновал оранжевый грузовичок с небольшим подъемником в кузове. Андрей с удовлетворением свернул газету, сунул ее под мышку.
Проверяя себя, он поднял руку, словно хотел разглядеть свои ногти — движение человека, ревниво следящего за наружностью. Пальцы не подрагивали. Он улыбнулся и еще раз взглянул на витрину журнального киоска. Встретился взглядом с наглыми глазами порнокрасавицы, во весь рост изображенной на обложке. Она стояла, свободная от одежд и морали, положив руку с тонкими удлиненными пальцами на живот ниже пупка. Три карты — тройка, семерка и туз прикрывали место, которое классики драпировали фиговыми листками. Красными буквами с тенями черной растушевки обложка рекламировала какую-то новую премудрость косметики, называемую «Пиковой дамой».
Андрей сел за руль, освобожденный от всякой напряженности. Глухо стукнула хорошо отрегулированная дверца. Он запустил двигатель, осторожно прибавил газу, и машина легко тронулась, вписываясь в длинный ряд других, тянувшихся по улице.
В городе темнело. Вспыхнули витрины, зажглись рекламные вывески. На дороге россыпью рубинов засветились зрачки подфарников. Разноцветные блики играли, двигались по лобовому стеклу.
У перекрестка разом вспыхивало множество стоп-сигналов, и все вокруг утопало в зыбком мареве пожара. Когда гасли фонарики, сразу становилось темнее.
Вернувшись домой на Оушн-роуд, Андрей принял ванну, надел халат и расположился в кресле в гостиной. Включил музыкальный центр. Автомат по его команде, выбрал и поставил на проигрыватель диск. Динамики негромко щелкнули, и вдруг издалека, словно из-за горизонта, в комнату вошло дробное постукивание маленьких барабанчиков. Болеро Равеля.
Он купил этот диск на другой день после памятного для него вечера, проведенного в обществе Джен.
Закрапал дождь. Забарабанили капли по железному листу на подоконнике. Мелкие брызги бисером запорошили широкие стекла окон. Андрей включил торшер, стоявший неподалеку от молберта. Мягкий свет вырвал из мрака полотно недавно оконченной картины «Скалы Побережья при урагане». Более коротко назвать работу он не сумев. Главными на ней были скалы, море и ураган. Огромные волны, полные свирепой неукротимой силы, бились о грудь утесов, камни блестели от брызг…
А музыка все настойчивее, все решительнее вливалась в комнату.
«Мы идем, мы идем, мы уже здесь!» — пели флейты.
«Тут, мы тут», — подтверждали задорные, полные неукротимой энергии барабаны.
Расшвыривая пену, бились волны на новой картине. А написавший ее мастер даже не думал, что так же безжалостно, неукротимо врываются стихии в жизнь людей, сминают ее и влекут в неведомое свирепо и неукротимо…
29
— О' кей! Устраивайтесь.
Мюллер захлопнул крышку капота, запер дверцы. Еще раз оглядев свою машину, подсел к Андрею. Мюллер явно волновался, вел себя нервно, то и дело беспокойно ерзал на месте, оглядывался.
— Успокойтесь, — сказал Андрей насмешливо. — И не дергайтесь. Чужих ушей у меня в машине нет. Делайте вид, что рады случайной встрече. Вас ведь мог подобрать кто-то другой. Это было бы хуже. А здесь свой человек. Мы знакомы. Чего волноваться? Ну?
— Я понял, сэр, — сказал Мюллер и поудобнее устроился на сиденье. — Вы во всем правы. Мне незачем волноваться. Вот если бы предложил подвезти кто-то чужой… Да, тут вы правы…
— Забито, — сказал Андрей и запустил двигатель. Мотор сразу заработал. Легкое подрагивание свидетельствовало о мощи, упрятанной под капот.
— Итак, — сказал Андрей, нажимая на акселератор. — У нас только полчаса. Начинайте.
— Прежде всего, — произнес Мюллер упрямо, — кэш. Лучше не чеком, а наличными.
Андрей достал из перчаточницы книгу карманного формата. Положил на сиденье между собой и Мюллером. «Смерть в двенадцать часов» вещали зловещие кроваво-красные буквы на глянцевой черной обложке.
— Здесь все.
— О' кей. — Мюллер взял книжку. Перелистал, отжимая страницы пальцем одну за другой. На него глянуло лицо почетного члена Петербургской академии наук Бенджамина Франклина, украшающее стодолларовые купюры Соединенных Штатов. Мюллер захлопнул книжку, сунул ее в карман вместе с деньгами. — О' кей!
— Образцы с собой?
— Да.
Мюллер вынул из кармана две изящные зажигалки марки «Ронсон». Одну с серебристым покрытием, другую — с золотистым. Протянул на ладони Андрею. Тот, не отрываясь глаз от дороги, взял их и положил в перчаточницу.
— В золотистой упаковке компонент А, — пояснил химик — Во второй — Б.
— Отлично. Теперь, пожалуйста, родословную. В наше время без родословной не покупают даже собак, разве не так, мистер Мюллер?
— Весьма справедливо, сэр, — с вдохновеньем отозвался тот. Наличные, опущенные в карман, придавали ему смелость и оживленность. — Очень справедливо с вашей стороны.
— Итак?
— Первым делом, сэр, замечу, приобретение вы сделали стоящее.
— Сколько мне оно стоило, мы знаем оба, — прервал Андрей. — Прошу ближе к делу.
— Новинка относится к бинарным химическим боеприпасам пятого поколения.
— Объясните, что нового сюда привнес Диллер?
— Кое-что есть, сэр. Кое-что есть…
Голос Мюллера был полон напыщенности и гордости.
«С таким типом, — подумал Андрей, — надо разговаривать только командами. Иной тон делает их наглыми».
— Конкретней, Мюллер.
— Сначала фирма разработала технологию синтеза амитона. Возник газ «Си Ди». На этой основе мной создана рецептура «Ди Экс». Замечу, вещество произведено мной, хотя помечено инициалом Диллера. Газ превосходит по токсичности и табун и зарин.
— Значит, честнее было бы назвать вещество не «Ди Экс», а, допустим, «Мюллерит»?
— О конечно! Весьма справедливо, мистер Стоун. Очень справедливо с вашей стороны. Хорошее название.
Мюллер отошел от первых переживаний и теперь блаженствовал. Наличные в кармане, сигарета в зубах… Что еще надобно для душевного равновесия?
— Вам знакомо имя Кризи?
— Кризи-поджигателя? Да, я его знаю.
— Чем он занят в «Диллер кэмикл»?
— Этот псих всегда имеет отношение к поджогам.
— Что он поджигает на этот раз?
— Сэр, — Мюллер сбил сигарету в угол рта. — Деньги вперед. Это платная информация.
Андрей резко притормозил машину. Запела на бетоне резина. Шоссе перед ними и позади было пустынным.
— Вылезайте, Мюллер! К чертовой матери! И бегом марш!
Андрей впервые за все время их знакомства произнес это на немецком с такой командной интонацией, что у химика отпала челюсть.
— Херр Стоун, — забыв свое мычащее э-э», — воскликнул Мюллер. — Разве я не прав в своем желании?
— Запомните, Мюллер, — снова по-немецки сказал Андрей. — Информацию я намерен проверять тщательным образом. И не надейтесь всучить мне гнилой товар. Именно в случае с Кризи мне нужна не информация, а совпадение фактов, которые мне известны, с теми, которые изложите вы. Следующие монеты без строгого экзамена вы не получите.
Мюллер деланно засмеялся. Смешок получился нервный, испуганный.
— Скажу вам, сэр, у вас хватка! И ваш немецкий. Теперь, по крайней мере, я знаю, что мои сведения идут в надежные руки… Да, сэр, такой немецкий… Вы из Мюнхена, я прав?
Не отвечая, Андрей тронул машину. Мюллер снова принял удобную позу.
— Я слушаю, — напомнил Андрей. — Выкладывайте.
— Кризи выносил забавную идею. И разработал ее. Теперь идет совершенствование. Это боеприпасы объемного взрыва.
Сказал и посмотрел на Андрея. Тот молчал.
— Раскрывать суть?
Голос Андрея прозвучал насмешливо.
— Валяйте, если сумеете.
Это задело Мюллера,
— Считаете меня трепачом? Хорошо. Проверяйте.
— Я слушаю.
Мюллер замолк, вглядываясь в даль. Должно быть, его, боевого коня войны, давно не пришпоривали так резко, внезапно и болезненно.
— Да, сэр, — сказал он и тряхнул головой, будто отгоняя наваждение. — Бьюсь об заклад, вы в свое время покомандовали! Стиль у вас отменный!
Андрей промолчал. Мюллер посмотрел на него и заговорил деловито, быстро:
— Надеюсь, вам известно действие газа, который скапливается в большом объеме в замкнутом пространстве.
— Да, конечно.
— Так вот, боеприпасы объемного взрыва основаны именно на этом эффекте. Сперва срабатывает устройство, разрушающее специальный контейнер. В нем под большим давлением содержатся компоненты газообразной взрывчатки. Она распространяется, занимая огромный объем пространства, затем подрывается взрывателем. Последствия, сэр, весьма устрашающие…
— Что же нового внес в конструкцию Кризи?
— Бинарный эффект. В зоне взрыва объемного боеприпаса под воздействием температуры образуется газовое облако с высокими отравляющими свойствами. Такое оружие не подпадает под определение химического, поскольку приобретает ядовитые свойства из нейтральных наполнителей взрывной начинки…
— Очень умно…
— Еще бы, мистер Стоун. Простите, мне так и хочется называть вас херр Штайнер…
— Не надо, — голос Андрея прозвучал загадочно. — Это повредит делу.
Он высадил Мюллера на окраине города неподалеку от кемпинга и бара «Следопыт». Андрей, отъехав, задержался и проследил, как химик направился к телефону-автомату вызывать машину техпомощи. Мюллер стоял под прозрачным колпаком, прикрывавшим аппарат, широко расставив ноги. Телефон аварийки, должно быть, оказался занятым, и он несколько раз заново набирал номер. Вернувшись в поток машин, Андрей медленно двигался в сторону центра. На перекрестке за первым светофором остановился у журнального киоска. Вышел из машины, купил вечернюю газету. Ему хотелось дождаться момента, когда по шоссе за город пройдет машина техпомощи. В Мюллере он не сомневался, но убедиться в том, насколько точно он выполняет условия, все же стоило.
Андрей стоял, прислонившись спиной к кузову своей машины. Левая рука, опущенная в карман, ощущала тяжесть «зажигалок» с компонентами бинарной начинки снарядов. Мысль о том, что день, бесконечно долгий и непомерно напряженный, никогда не кончится, вдруг отошла сама по себе. Только теперь он понял, что все время беседы с Мюллером переживал жестокую, изматывающую напряженность. Она утомляла сильнее, чем самая трудная физическая работа на жаре или холоде.
Мысль о том, что главное позади, что вечером приедет Джен, и они будут вдвоем, окончательно успокоила. Андрей, держа газету в руке, с интересом наблюдал, как течет толпа по Мейн-стрит. Никто на него не обращал внимания. Опекуны, которые когда-то были приставлены Мейхью, теперь отрабатывали жалованье, таскаясь за другими подопечными.
Десять минут спустя, сверкая синей мигалкой, перекресток миновал оранжевый грузовичок с небольшим подъемником в кузове. Андрей с удовлетворением свернул газету, сунул ее под мышку.
Проверяя себя, он поднял руку, словно хотел разглядеть свои ногти — движение человека, ревниво следящего за наружностью. Пальцы не подрагивали. Он улыбнулся и еще раз взглянул на витрину журнального киоска. Встретился взглядом с наглыми глазами порнокрасавицы, во весь рост изображенной на обложке. Она стояла, свободная от одежд и морали, положив руку с тонкими удлиненными пальцами на живот ниже пупка. Три карты — тройка, семерка и туз прикрывали место, которое классики драпировали фиговыми листками. Красными буквами с тенями черной растушевки обложка рекламировала какую-то новую премудрость косметики, называемую «Пиковой дамой».
Андрей сел за руль, освобожденный от всякой напряженности. Глухо стукнула хорошо отрегулированная дверца. Он запустил двигатель, осторожно прибавил газу, и машина легко тронулась, вписываясь в длинный ряд других, тянувшихся по улице.
В городе темнело. Вспыхнули витрины, зажглись рекламные вывески. На дороге россыпью рубинов засветились зрачки подфарников. Разноцветные блики играли, двигались по лобовому стеклу.
У перекрестка разом вспыхивало множество стоп-сигналов, и все вокруг утопало в зыбком мареве пожара. Когда гасли фонарики, сразу становилось темнее.
Вернувшись домой на Оушн-роуд, Андрей принял ванну, надел халат и расположился в кресле в гостиной. Включил музыкальный центр. Автомат по его команде, выбрал и поставил на проигрыватель диск. Динамики негромко щелкнули, и вдруг издалека, словно из-за горизонта, в комнату вошло дробное постукивание маленьких барабанчиков. Болеро Равеля.
Он купил этот диск на другой день после памятного для него вечера, проведенного в обществе Джен.
Закрапал дождь. Забарабанили капли по железному листу на подоконнике. Мелкие брызги бисером запорошили широкие стекла окон. Андрей включил торшер, стоявший неподалеку от молберта. Мягкий свет вырвал из мрака полотно недавно оконченной картины «Скалы Побережья при урагане». Более коротко назвать работу он не сумев. Главными на ней были скалы, море и ураган. Огромные волны, полные свирепой неукротимой силы, бились о грудь утесов, камни блестели от брызг…
А музыка все настойчивее, все решительнее вливалась в комнату.
«Мы идем, мы идем, мы уже здесь!» — пели флейты.
«Тут, мы тут», — подтверждали задорные, полные неукротимой энергии барабаны.
Расшвыривая пену, бились волны на новой картине. А написавший ее мастер даже не думал, что так же безжалостно, неукротимо врываются стихии в жизнь людей, сминают ее и влекут в неведомое свирепо и неукротимо…
29
На следующий вечер Джен улетела в Канаду. Андрей ее провожал.
Они сидели за своим столиком в «Приюте».
Оконные стекла запотели, и оттого в ресторанчике казалось необычайно уютно и сумрачно. Блестела медь и светился хрусталь на полках за стойкой бара. Пахло молотым кофе и апельсинами. Смешиваясь, запахи будили желания, тревожили память. Андрею вспомнилось, как вместе с Джен они побывали здесь в первый раз после концерта. Тогда он был насторожен и старался свое смятение скрыть подчеркнутой сдержанностью. Умным и холодным проще выглядеть, пока молчишь. Джен, наоборот, была возбужденной, то и дело задавала ему каверзные вопросы, старалась вызвать его на откровенность. Потом смеялась и заглядывала ему в глаза.
Сейчас они сидели рядом, близкие и далекие одновременно.
— Что ты так грустен, мой Художник? — спросила Джен тихо.
— Грустный? Боюсь, что нет. Просто озабоченный.
— Ты много работаешь, Чарли?
— Не знаю, наверное, нет. Просто мне не хочется тебя отпускать.
— Ты ревнуешь?
— Нет. Боюсь за тебя.
— Боишься? Чего именно?
— Не знаю.
— Раньше мне казалось, что ты не ведаешь страха. — Джен погрустнела еще заметней. — Может, я ошибалась?
— Безусловно, — ответил он. — Никто из нас хорошо не знает даже себя.
— Только не пытайся выглядеть слабее, чем ты есть.
Она положила ладонь на его руку.
— Я на самом деле такой, — ответил он упрямо.
— Раньше этого нельзя было заметить.
— Что можно было заметить раньше? — Голос его звучал твердо и с вызовом.
— Мне казалось… — Она неожиданно замялась, почувствовав, что не просто облечь в слова сокровенные мысли. — Не знаю. Давай оставим. Если можешь…
— Могу.
Андрей согласился механически, словно повторял слова давней, хорошо разученной роли. И самое удивительное: он мог предугадать, какой ответ даст Джен, какое движение сделает. Он даже мог подсказать ей реплику, когда она ее только обдумывала. Казалось, что пьеса, в которой они участвовали, была старой, а роли в ней хорошо известны обоим.
Из ресторана он отвез Джен в аэропорт. Они простились у выхода на посадку. И он остался со своими сомнениями и заботами. «Боинг», сотрясая воздух и землю могучим ревом, ушел в тучи, нависавшие над аэропортом.
Ночью Андрея разбудил телефон. Он трезвонил негромко, в то же время часто и настойчиво. Андрей протянул руку, чтобы взять трубку, она выскользнула из пальцев и упала на пол. Расстроенный, он зажег свет.
— Мистер Стоун? — Голос Янгблада звучал замогильно. — У нас несчастье…
Остатки сна развеялись мгновенно. Сердце тревожно сжалось, во рту пересохло.
— Что случилось, Майк?
Андрей задал вопрос, зная, насколько велик круг явлений, приносящих несчастье, но почему-то уже выделил из них одно и боялся услышать подтверждение своей догадке.
— Мистер Стоун… Мисс Джен… Самолет… Был взрыв…
Янгблад замолчал, не в силах произнести главное слово. Но Андрей уже знал его.
— Я понял, Майк. Я понял…
Он автоматически чуть было не сказал «спасибо», но удержался, поняв всю неуместность такого слова, и просто повесил трубку… Андрея никогда не мучило одиночество. Ему было интересно наедине с самим собой. Он занимался делом, которое любил, которое приносило радость и удовлетворение. Он не задумывался над тем, что в последнее время одной из опор его внутреннего мира стала Джен. Конечно, умом Андрей понимал бесперспективность их связи, знал об опасностях, подстерегавших их обоих на этом пути. Больше того, он втайне сомневался в том, что чувства Джен к нему так же глубоки, как его к ней. Он не был первым и безусловно не стал бы последним мужчиной в ее жизни. Это казалось естественным и не выбивалось из рамок современной морали. Однако существуют явления, которые можно осознавать, но управлять которыми велением разума очень трудно, а то и просто невозможно. К ним в первую очередь относится любовь — чувство, превозмогающее разум и волю. Далеко не каждому дано ее познать, но каждый, кто ее испытал, знает о муках любви по опыту. Попытки их подавить не приносят успеха: обжигающее душу пламя разгорается еще сильнее, терзания становятся нестерпимыми.
Победить любовь позволяет только время, когда костер свежих чувств, прогорев, начинает угасать сам. Для Андрея такое время еще не наступило. И он с болью, с неизъяснимым отчаяньем понял, что его внутренний мир обвалился, рухнул…
Андрей не мог смотреть на картины, которые создал, которые были близки ему каждым мазком. Он не мог видеть мольберт и краски и все вокруг теперь казалось ему одноцветным, серым. Самое страшное — он боялся оставаться наедине с собой. Ему не о чем было думать, его рукам нечего было делать
У ямы горя нет дна. Со стороны кажется, что человек, свалившись в нее, уже не может провалиться глубже, чем есть, но для него самого он все летит и летит, падая глубже и глубже, и кажется, горю не будет конца. Еще хуже, когда за одним несчастьем следует другое, первый удар дополняется вторым. А такое случается чаще всего. Не зря говорят в народе, что беда не приходит одна.
Земная твердь для людей — символ надежности и устойчивости. Антей касался ее и обретал неодолимую силу. Все, что построено на земле, кажется нам вечным и непоколебимым. Люди ходят по улицам городов, поднимаются на верхние этажи зданий, спускаются в шахты, туннели метро, уверенные в их прочности и безопасности. И только те, кто испытал разрушающую тряску земли, знают, сколь обманчива ее твердость, понимают, что все созданное на земной тверди руками людей — только карточные домики, которые рассыпаются, едва под ними шевельнется земля.
Андрей никогда не задумывался над тем, что возводил хитроумные сооружения на чужой земле, хотя фундаментом их всегда была земля собственная, родная. И когда она внезапно заколебалась, сотрясаемая внутренними ударами, стало рушиться все сразу.
Две недели спустя после гибели Джен на Оушн-роуд зазвонил телефон.
— Мистер Стоун? Это Джеральд Линч. Фирма «Даймс. Лаки и краски для всею мира». У меня новинки, вас не заинтересует?
Новинки, естественно, интересовали художника: Линч был представителем Центра, с которым Андрей постоянно имел контакты.
Линч явился на Оушн-роуд собственной персоной, что было вполне естественно: фирма обслуживала клиентов с доставкой товаров на дом.
Линч выглядел крепким, а если еще точнее, то просто мощным. В молодости он занимался классической борьбой, получал призы, и это оставило в его облике неизгладимый след. Линч ходил как по ковру — широко расставляя ноги и слегка растопыривая руки, словно собирался кого-то схватить и сжать в объятиях.
Андрею казалось, что Линч родом из Прибалтики — латыш или эстонец: медлительный, неулыбчивый гигант, к пятидесяти годам не растерявший мужской красоты и силы.
Едва обменившись рукопожатием с хозяином дома, Линч спросил:
— Найдется что-нибудь выпить?
Андрей инстинктивно ощутил неладное. Линч был явно чем-то расстроен. Обычно сухой и сдержанный, он не позволял себе пить, когда был за рулем. Вывести его из равновесия могло только нечто чрезвычайное.
— Коньяк? Виски?
— Лучше водку, но ты ее не держишь, верно?
— Не держу.
— Тогда коньяк.
Линч взял стакашек и опорожнил его одним жадным глотком, словно старался залить пожар внутри себя. Руки его заметно дрожали,
— Что-то не так? — спросил Андрей осторожно.
— Все не так. Абсолютно все. Ты крепись, старина. Я приехал к тебе сообщать гадости.
Предисловие не сулило хорошего. Тем не менее Андрей не выдал встревоженности. В последнее время неприятности преследовали его, и он научился относиться к ним стоически.
Не дождавшись вопроса, Линч сказал сам:
— Зря мы с тобой ухлопали столько стараний.
Слово «мы», как понял Андрей, было предназначено для того, чтобы в неудаче он не чувствовал себя одиноким. Это заставило насторожиться еще больше.
— Ингибитор «Д» который мы достали, в Центре восторга не вызвал. По образцу установлено, что Диллер ничего не изобретал. Технология краденая. И ты знаешь у кого?
— У кого?
Голос Андрея звучал глухо. Он не знал, что и подумать и почему они так глупо бортанулись.
— В государстве, которое еще вчера было великим Советским Союзом. — Линч не скрывал ни злости, ни разочарования. — Некий инженер Рудольф Рогович из научного института «Октан» загнал по дешевке агентам Диллера «ноу хау» на целый ряд технологий. Инженера вычислили и взяли за задницу контрразведчики. Еще до того, как мы выслали образцы. Так что ударили мы по нулям, мистер Стоун!
— Подонок! — Андрей яростно стукнул кулаком по подлокотнику кресла.
Линч посмотрел на него с грустью и налил себе еще виски. Проглотил, тяжко вздохнул. Сказал успокаивающе:
— Три к носу, старина. Рогович подонок — это ясно без слов. Но далеко не самый опасный. Давай простим его. Мужику и без того уже припаяли восемь лет. Сидеть ему, не пересидеть. Можно ли взять большее с нищего советского инженера? Тем более что самое крупное отродье ходит на свободе. Вспомни, как председатель Комитета государственной безопасности Вадим Бакатин отвез в американское посольство новинки технической разведки. Отвез с благословения главного могильщика государства Майкла Горби… Не зря говорят: предают только свои…
Андрей промолчал.
— Ладно, успокойся, — Линч придвинул к нему бутылку. — Выпей. И выслушай новость похуже.
— Ладно, бейте, — сказал Андрей обречено, но спиртного себе не налил.
— К американцам переметнулся генерал Веников. Об этом стало известно только вчера. В том, что он нас с тобой заложит, нет сомнения…
Андрей сидел не шевелясь, невидящим взором уставившись в окно. Новость ударила его с такой силой, что на какой-то миг отбила способность соображать.
— Ты слышал? — вынужден был переспросить Линч.
Андрей кивнул.
— Я приехал, чтобы срочно вывести тебя из-под удара. — Линч выдержал паузу. — Без промедления.
— Выходит, надо бросить все, закрыть дверь и уйти?
— Да, именно так.
— А вы сами?
— Дорогой коллега, я тронут, но для беспокойства обо мне у вас нет причин. На Побережье я живу восемнадцать лет и, как койот, знаю здесь все ходы и выходы… Мне главное — увести вас.
— Вдруг тревога ложная?
— Я понимаю тебя, Стоун. Но, увы, тревога настоящая. Мы уже с тобой потеряли державу, не стоит терять себя. Уж мы-то подобной участи не заслужили.
Андрей взял бутылку и налил себе виски. Спросил Линча:
— Вам?
— Немного.
Они выпили, глядя в глаза друг другу.
— Судя по всему, — сказал Линч, громко выдохнув, — ты был военным. Так? — И, не ожидая ответа, чтобы придать весомость своей догадке, сказал. — Я тоже. И всегда считал, что это нормально, когда решение, кому из нас умирать, кому оставаться в живых, принимали другие. Им принадлежало право приказывать нам: «Убей другого, погибни сам». И мы убивали и погибали. Во всяком случае, всегда были готовы убить и сгинуть по приказу. Потом я задумался: все ли здесь нормально? В древности вожди не посылали подчиненных на смерть, а вели за собой. Александр Македонский сам шел в бой в своих фалангах. И рисковал не меньше рядового всадника. Карл Двенадцатый был под Полтавой ранен. Кутузов в бою получил удар штыком в глаз. Наполеон сам всегда был на поле боя. И солдаты не задумывались, почему им надо идти в огонь. Сегодня право посылать на смерть других присвоили себе лицемеры. Они вырыли для себя бункера по обеим сторонам океана. В случае большой опасности они спрячутся под землей. Македонский, Карл Двенадцатый, Петр Первый отстаивали право на свою власть в боях. Сегодня власть требует, чтобы ее право на руководящие кресла защищали другие. Ты не задумывался, почему, когда три подлеца развалили великую державу, ни один райком компартии, ни один партком не опустел из-за того, что все ушли на фронт? Да потому, что те, кому мы даже не присягали, посадили нас всех в кучу дерьма. Горбачев, Яковлев, Лигачев — лжецы и подонки. Так не пора ли нам подумать и о себе?
— Похоже, что это так, — сказал Андрей, выныривая из глубины размышлений, — но…
— Стоун! Ты мне не веришь?! — делая открытие, почти радостно воскликнул Линч. — Тогда я скажу тебе два слова. «Львиный леопард», — Линч произнес это по-русски. — Я, признаться, такого зверя не знаю, но меня просили в крайнем случае назвать для тебя именно его…
«Львиный леопард»…
Один из последних дней в Питомнике Андрей и Корицкий провели на лесном озере. Захватив палатку и рыболовные снасти, они махнули в самую глушь, где рыба одинаково охотно клевала на мотыля и опарыша, на личинку стрекозы и просто отрезок красной виниловой проволоки.
Они устроились на крутом берегу среди зарослей ольхи, забросили удочки и лежали на мягкой траве, делая вид, что никаких дел, никаких забот для них не существовало и не существует.
— Я сам володимирский, — говорил Корицкий. Говорил, нарочито нажимая на оба «о. — Мы из духовных. И я горжусь тем, что коренной русич. А вообще-то мы, русские, подрастеряли свое величие. Право, подрастеряли. Гордость утратили. Язык портим. Говорим не на русском, а черт знает на каком тарабарском жаргоне. Названий русских городов не уберегли. Многих слов не сохранили. Сейчас скажи, что мой пращур ушкуйником был, так, пожалуй, из десяти русских все десять и не поймут, о чем я. А ведь когда-то слово звучало серьезно. „И бысть их, — писал летописец, — двести ушкуев, и поидоша вниз Волгою рекою, и взяша ушкуйники оные Кострому град разбоем…“
Корицкий замолчал.
Они лежали на теплой земле и смотрели в небо, по которому текли белые легкие тучки. И это беззаботное созерцание вернуло обоих в пору детства, когда в каждом изгибе облаков люди умеют угадывать то очертания дракона, спрятавшегося за камнями, то тигра, приготовившегося к прыжку. Вот и сейчас одно из облаков, тяжелое и мохнатое сверху, стало выгибаться книзу, принимая вид сказочного чудовища.
— На кого оно похоже? — спросил Корицкий.
Андрей понял, что они думали в тот момент об одном и том же.
— На медведя, — ответил он весело. — Или скорее на льва…
— Не угадал, — Корицкий ответил с мальчишеской веселостью. — Это львиный леопард.
— Такого чуда не знаю, — признался Андрей. — Вы шутите.
— Нисколько. Потому как вы не бывали во Владимирской губернии. А там с давних пор на гербе рисовался чудо-зверь, стоящий на задних лапах. «Львиный леопард», — объяснял нам учитель. И я воспринимал это как должное. У нас — володимирских — все свое, все исконное. Когда подрос и учился в Москве — уже усомнился. Стал выяснять. Прочел описание старых русских гербов у Винклера и узнал, что на владимирском червленом щите именно львиный леопард. Так в старинной геральдике называли льва, который стоит на задних лапах и повернул морду на зрителей. Если лев изображен в полный профиль, то он остается львом. Так вот львиный леопард во всей красоте изображался на уездных гербах губернии. А названия у нас какие! Вязники, Киржач, Меленки, Суздаль, Муром, Юрьев, Судогда… Вы вслушайтесь: Ме-лен-ки… Что-то исконно русское, такое, чего и объяснить не могу. Или Юрьев. Сейчас его некоторые зовут Польским. А ведь это неверно. Краков — это город польский. А наш Юрьев — ПольскОй!
Они сидели за своим столиком в «Приюте».
Оконные стекла запотели, и оттого в ресторанчике казалось необычайно уютно и сумрачно. Блестела медь и светился хрусталь на полках за стойкой бара. Пахло молотым кофе и апельсинами. Смешиваясь, запахи будили желания, тревожили память. Андрею вспомнилось, как вместе с Джен они побывали здесь в первый раз после концерта. Тогда он был насторожен и старался свое смятение скрыть подчеркнутой сдержанностью. Умным и холодным проще выглядеть, пока молчишь. Джен, наоборот, была возбужденной, то и дело задавала ему каверзные вопросы, старалась вызвать его на откровенность. Потом смеялась и заглядывала ему в глаза.
Сейчас они сидели рядом, близкие и далекие одновременно.
— Что ты так грустен, мой Художник? — спросила Джен тихо.
— Грустный? Боюсь, что нет. Просто озабоченный.
— Ты много работаешь, Чарли?
— Не знаю, наверное, нет. Просто мне не хочется тебя отпускать.
— Ты ревнуешь?
— Нет. Боюсь за тебя.
— Боишься? Чего именно?
— Не знаю.
— Раньше мне казалось, что ты не ведаешь страха. — Джен погрустнела еще заметней. — Может, я ошибалась?
— Безусловно, — ответил он. — Никто из нас хорошо не знает даже себя.
— Только не пытайся выглядеть слабее, чем ты есть.
Она положила ладонь на его руку.
— Я на самом деле такой, — ответил он упрямо.
— Раньше этого нельзя было заметить.
— Что можно было заметить раньше? — Голос его звучал твердо и с вызовом.
— Мне казалось… — Она неожиданно замялась, почувствовав, что не просто облечь в слова сокровенные мысли. — Не знаю. Давай оставим. Если можешь…
— Могу.
Андрей согласился механически, словно повторял слова давней, хорошо разученной роли. И самое удивительное: он мог предугадать, какой ответ даст Джен, какое движение сделает. Он даже мог подсказать ей реплику, когда она ее только обдумывала. Казалось, что пьеса, в которой они участвовали, была старой, а роли в ней хорошо известны обоим.
Из ресторана он отвез Джен в аэропорт. Они простились у выхода на посадку. И он остался со своими сомнениями и заботами. «Боинг», сотрясая воздух и землю могучим ревом, ушел в тучи, нависавшие над аэропортом.
Ночью Андрея разбудил телефон. Он трезвонил негромко, в то же время часто и настойчиво. Андрей протянул руку, чтобы взять трубку, она выскользнула из пальцев и упала на пол. Расстроенный, он зажег свет.
— Мистер Стоун? — Голос Янгблада звучал замогильно. — У нас несчастье…
Остатки сна развеялись мгновенно. Сердце тревожно сжалось, во рту пересохло.
— Что случилось, Майк?
Андрей задал вопрос, зная, насколько велик круг явлений, приносящих несчастье, но почему-то уже выделил из них одно и боялся услышать подтверждение своей догадке.
— Мистер Стоун… Мисс Джен… Самолет… Был взрыв…
Янгблад замолчал, не в силах произнести главное слово. Но Андрей уже знал его.
— Я понял, Майк. Я понял…
Он автоматически чуть было не сказал «спасибо», но удержался, поняв всю неуместность такого слова, и просто повесил трубку… Андрея никогда не мучило одиночество. Ему было интересно наедине с самим собой. Он занимался делом, которое любил, которое приносило радость и удовлетворение. Он не задумывался над тем, что в последнее время одной из опор его внутреннего мира стала Джен. Конечно, умом Андрей понимал бесперспективность их связи, знал об опасностях, подстерегавших их обоих на этом пути. Больше того, он втайне сомневался в том, что чувства Джен к нему так же глубоки, как его к ней. Он не был первым и безусловно не стал бы последним мужчиной в ее жизни. Это казалось естественным и не выбивалось из рамок современной морали. Однако существуют явления, которые можно осознавать, но управлять которыми велением разума очень трудно, а то и просто невозможно. К ним в первую очередь относится любовь — чувство, превозмогающее разум и волю. Далеко не каждому дано ее познать, но каждый, кто ее испытал, знает о муках любви по опыту. Попытки их подавить не приносят успеха: обжигающее душу пламя разгорается еще сильнее, терзания становятся нестерпимыми.
Победить любовь позволяет только время, когда костер свежих чувств, прогорев, начинает угасать сам. Для Андрея такое время еще не наступило. И он с болью, с неизъяснимым отчаяньем понял, что его внутренний мир обвалился, рухнул…
Андрей не мог смотреть на картины, которые создал, которые были близки ему каждым мазком. Он не мог видеть мольберт и краски и все вокруг теперь казалось ему одноцветным, серым. Самое страшное — он боялся оставаться наедине с собой. Ему не о чем было думать, его рукам нечего было делать
У ямы горя нет дна. Со стороны кажется, что человек, свалившись в нее, уже не может провалиться глубже, чем есть, но для него самого он все летит и летит, падая глубже и глубже, и кажется, горю не будет конца. Еще хуже, когда за одним несчастьем следует другое, первый удар дополняется вторым. А такое случается чаще всего. Не зря говорят в народе, что беда не приходит одна.
Земная твердь для людей — символ надежности и устойчивости. Антей касался ее и обретал неодолимую силу. Все, что построено на земле, кажется нам вечным и непоколебимым. Люди ходят по улицам городов, поднимаются на верхние этажи зданий, спускаются в шахты, туннели метро, уверенные в их прочности и безопасности. И только те, кто испытал разрушающую тряску земли, знают, сколь обманчива ее твердость, понимают, что все созданное на земной тверди руками людей — только карточные домики, которые рассыпаются, едва под ними шевельнется земля.
Андрей никогда не задумывался над тем, что возводил хитроумные сооружения на чужой земле, хотя фундаментом их всегда была земля собственная, родная. И когда она внезапно заколебалась, сотрясаемая внутренними ударами, стало рушиться все сразу.
Две недели спустя после гибели Джен на Оушн-роуд зазвонил телефон.
— Мистер Стоун? Это Джеральд Линч. Фирма «Даймс. Лаки и краски для всею мира». У меня новинки, вас не заинтересует?
Новинки, естественно, интересовали художника: Линч был представителем Центра, с которым Андрей постоянно имел контакты.
Линч явился на Оушн-роуд собственной персоной, что было вполне естественно: фирма обслуживала клиентов с доставкой товаров на дом.
Линч выглядел крепким, а если еще точнее, то просто мощным. В молодости он занимался классической борьбой, получал призы, и это оставило в его облике неизгладимый след. Линч ходил как по ковру — широко расставляя ноги и слегка растопыривая руки, словно собирался кого-то схватить и сжать в объятиях.
Андрею казалось, что Линч родом из Прибалтики — латыш или эстонец: медлительный, неулыбчивый гигант, к пятидесяти годам не растерявший мужской красоты и силы.
Едва обменившись рукопожатием с хозяином дома, Линч спросил:
— Найдется что-нибудь выпить?
Андрей инстинктивно ощутил неладное. Линч был явно чем-то расстроен. Обычно сухой и сдержанный, он не позволял себе пить, когда был за рулем. Вывести его из равновесия могло только нечто чрезвычайное.
— Коньяк? Виски?
— Лучше водку, но ты ее не держишь, верно?
— Не держу.
— Тогда коньяк.
Линч взял стакашек и опорожнил его одним жадным глотком, словно старался залить пожар внутри себя. Руки его заметно дрожали,
— Что-то не так? — спросил Андрей осторожно.
— Все не так. Абсолютно все. Ты крепись, старина. Я приехал к тебе сообщать гадости.
Предисловие не сулило хорошего. Тем не менее Андрей не выдал встревоженности. В последнее время неприятности преследовали его, и он научился относиться к ним стоически.
Не дождавшись вопроса, Линч сказал сам:
— Зря мы с тобой ухлопали столько стараний.
Слово «мы», как понял Андрей, было предназначено для того, чтобы в неудаче он не чувствовал себя одиноким. Это заставило насторожиться еще больше.
— Ингибитор «Д» который мы достали, в Центре восторга не вызвал. По образцу установлено, что Диллер ничего не изобретал. Технология краденая. И ты знаешь у кого?
— У кого?
Голос Андрея звучал глухо. Он не знал, что и подумать и почему они так глупо бортанулись.
— В государстве, которое еще вчера было великим Советским Союзом. — Линч не скрывал ни злости, ни разочарования. — Некий инженер Рудольф Рогович из научного института «Октан» загнал по дешевке агентам Диллера «ноу хау» на целый ряд технологий. Инженера вычислили и взяли за задницу контрразведчики. Еще до того, как мы выслали образцы. Так что ударили мы по нулям, мистер Стоун!
— Подонок! — Андрей яростно стукнул кулаком по подлокотнику кресла.
Линч посмотрел на него с грустью и налил себе еще виски. Проглотил, тяжко вздохнул. Сказал успокаивающе:
— Три к носу, старина. Рогович подонок — это ясно без слов. Но далеко не самый опасный. Давай простим его. Мужику и без того уже припаяли восемь лет. Сидеть ему, не пересидеть. Можно ли взять большее с нищего советского инженера? Тем более что самое крупное отродье ходит на свободе. Вспомни, как председатель Комитета государственной безопасности Вадим Бакатин отвез в американское посольство новинки технической разведки. Отвез с благословения главного могильщика государства Майкла Горби… Не зря говорят: предают только свои…
Андрей промолчал.
— Ладно, успокойся, — Линч придвинул к нему бутылку. — Выпей. И выслушай новость похуже.
— Ладно, бейте, — сказал Андрей обречено, но спиртного себе не налил.
— К американцам переметнулся генерал Веников. Об этом стало известно только вчера. В том, что он нас с тобой заложит, нет сомнения…
Андрей сидел не шевелясь, невидящим взором уставившись в окно. Новость ударила его с такой силой, что на какой-то миг отбила способность соображать.
— Ты слышал? — вынужден был переспросить Линч.
Андрей кивнул.
— Я приехал, чтобы срочно вывести тебя из-под удара. — Линч выдержал паузу. — Без промедления.
— Выходит, надо бросить все, закрыть дверь и уйти?
— Да, именно так.
— А вы сами?
— Дорогой коллега, я тронут, но для беспокойства обо мне у вас нет причин. На Побережье я живу восемнадцать лет и, как койот, знаю здесь все ходы и выходы… Мне главное — увести вас.
— Вдруг тревога ложная?
— Я понимаю тебя, Стоун. Но, увы, тревога настоящая. Мы уже с тобой потеряли державу, не стоит терять себя. Уж мы-то подобной участи не заслужили.
Андрей взял бутылку и налил себе виски. Спросил Линча:
— Вам?
— Немного.
Они выпили, глядя в глаза друг другу.
— Судя по всему, — сказал Линч, громко выдохнув, — ты был военным. Так? — И, не ожидая ответа, чтобы придать весомость своей догадке, сказал. — Я тоже. И всегда считал, что это нормально, когда решение, кому из нас умирать, кому оставаться в живых, принимали другие. Им принадлежало право приказывать нам: «Убей другого, погибни сам». И мы убивали и погибали. Во всяком случае, всегда были готовы убить и сгинуть по приказу. Потом я задумался: все ли здесь нормально? В древности вожди не посылали подчиненных на смерть, а вели за собой. Александр Македонский сам шел в бой в своих фалангах. И рисковал не меньше рядового всадника. Карл Двенадцатый был под Полтавой ранен. Кутузов в бою получил удар штыком в глаз. Наполеон сам всегда был на поле боя. И солдаты не задумывались, почему им надо идти в огонь. Сегодня право посылать на смерть других присвоили себе лицемеры. Они вырыли для себя бункера по обеим сторонам океана. В случае большой опасности они спрячутся под землей. Македонский, Карл Двенадцатый, Петр Первый отстаивали право на свою власть в боях. Сегодня власть требует, чтобы ее право на руководящие кресла защищали другие. Ты не задумывался, почему, когда три подлеца развалили великую державу, ни один райком компартии, ни один партком не опустел из-за того, что все ушли на фронт? Да потому, что те, кому мы даже не присягали, посадили нас всех в кучу дерьма. Горбачев, Яковлев, Лигачев — лжецы и подонки. Так не пора ли нам подумать и о себе?
— Похоже, что это так, — сказал Андрей, выныривая из глубины размышлений, — но…
— Стоун! Ты мне не веришь?! — делая открытие, почти радостно воскликнул Линч. — Тогда я скажу тебе два слова. «Львиный леопард», — Линч произнес это по-русски. — Я, признаться, такого зверя не знаю, но меня просили в крайнем случае назвать для тебя именно его…
«Львиный леопард»…
Один из последних дней в Питомнике Андрей и Корицкий провели на лесном озере. Захватив палатку и рыболовные снасти, они махнули в самую глушь, где рыба одинаково охотно клевала на мотыля и опарыша, на личинку стрекозы и просто отрезок красной виниловой проволоки.
Они устроились на крутом берегу среди зарослей ольхи, забросили удочки и лежали на мягкой траве, делая вид, что никаких дел, никаких забот для них не существовало и не существует.
— Я сам володимирский, — говорил Корицкий. Говорил, нарочито нажимая на оба «о. — Мы из духовных. И я горжусь тем, что коренной русич. А вообще-то мы, русские, подрастеряли свое величие. Право, подрастеряли. Гордость утратили. Язык портим. Говорим не на русском, а черт знает на каком тарабарском жаргоне. Названий русских городов не уберегли. Многих слов не сохранили. Сейчас скажи, что мой пращур ушкуйником был, так, пожалуй, из десяти русских все десять и не поймут, о чем я. А ведь когда-то слово звучало серьезно. „И бысть их, — писал летописец, — двести ушкуев, и поидоша вниз Волгою рекою, и взяша ушкуйники оные Кострому град разбоем…“
Корицкий замолчал.
Они лежали на теплой земле и смотрели в небо, по которому текли белые легкие тучки. И это беззаботное созерцание вернуло обоих в пору детства, когда в каждом изгибе облаков люди умеют угадывать то очертания дракона, спрятавшегося за камнями, то тигра, приготовившегося к прыжку. Вот и сейчас одно из облаков, тяжелое и мохнатое сверху, стало выгибаться книзу, принимая вид сказочного чудовища.
— На кого оно похоже? — спросил Корицкий.
Андрей понял, что они думали в тот момент об одном и том же.
— На медведя, — ответил он весело. — Или скорее на льва…
— Не угадал, — Корицкий ответил с мальчишеской веселостью. — Это львиный леопард.
— Такого чуда не знаю, — признался Андрей. — Вы шутите.
— Нисколько. Потому как вы не бывали во Владимирской губернии. А там с давних пор на гербе рисовался чудо-зверь, стоящий на задних лапах. «Львиный леопард», — объяснял нам учитель. И я воспринимал это как должное. У нас — володимирских — все свое, все исконное. Когда подрос и учился в Москве — уже усомнился. Стал выяснять. Прочел описание старых русских гербов у Винклера и узнал, что на владимирском червленом щите именно львиный леопард. Так в старинной геральдике называли льва, который стоит на задних лапах и повернул морду на зрителей. Если лев изображен в полный профиль, то он остается львом. Так вот львиный леопард во всей красоте изображался на уездных гербах губернии. А названия у нас какие! Вязники, Киржач, Меленки, Суздаль, Муром, Юрьев, Судогда… Вы вслушайтесь: Ме-лен-ки… Что-то исконно русское, такое, чего и объяснить не могу. Или Юрьев. Сейчас его некоторые зовут Польским. А ведь это неверно. Краков — это город польский. А наш Юрьев — ПольскОй!