Щелоков Александр Александрович. Я - начальник, ты - дурак

   — У-у-у, — по комнате прошелся легкий гул неодобрения — аморальность обвиняемого обозначилась с бесспорной ясностью.
   — Товарищ Трескунова, — предложила Кислюк Тонечке, — расскажите нам, как все было.
   Тонечка встала, всхлипнула и вытерла глаза уголком косынки.
   — Он пригласил меня к себе в кабинет. Там у него диван. И он, — Трескунова застеснялась, запнулась и заплакала. — И он…
   — Что он? Ну…
   Лицо Ангелины Кислюк, дамы лет сорока восьми, за неимением мужа тайно сожительствовавшей со своим райкомовским шофером, однако всегда принципиально разбиравшей персональные дела коммунистов и каравшей их за прегрешения, лучилось суровой доброжелательностью и откровенным женским любопытством. Щеки ее в предвкушении притока в кровь эндорфина, розовели.
   — Он прижал меня к себе и стал раздевать.
   — Как прижал?
   Кислюк, давно пережившая годы репродуктивной деятельности, но не утратившая чувственности, пламенела от нездорового интереса к интимным подробностям случившегося.
   — Так вот и прижал, — сказала Трескунова, — двумя руками.
   — И стал раздевать?
   Кислюк явно желала представить себе происходившее в самых малейших подробностях. Для того, чтобы вынести решение, и осудить моральную распущенность коммуниста Рыжова, надо было ясно и точно знать в чем эта распущенность проявлялась.
   Рыжов оглядел внимательно членов парткомиссии. За столом, покрытым красной скатертью, сидели хмурые люди, обремененные собственными заботами и мало интересовавшиеся чужими бедами. Было видно, что мужики — а их в составе комиссии оказалось всего двое — смотрели на провинившегося исподлобья и явно осуждали его не столько за поведение — фронтовик вернулся в тыл без руки, холостой, почему не завести шашни, — сколько за то что даже такое простое дело надо делать с умом, и уметь не попадаться. А раз попался, припух, то и получи на всю катушку. Мораль надо блюсти, чтобы не возникало в обществе разговоров о непотребном облике коммуниста-руководителя.
   Пять остальных членов комиссии — женщины — глядели на Рыжова суровыми прожигающими насквозь взглядами. И каждая думала, что окажись она на месте этой глупой свистушки Трескуновой, то ни за что и никогда не продала мужика, который ее попытался раздеть, в стремлении прижаться пупком к пупку. А раз он, дурак, и выбрал не ту, которую надо, поделом ему будет и строгий выговор.
   — Что вы можете сказать в свое оправдание, товарищ Рыжов?
   Кислюк лучилась светом высокой душевной чистоты и строгости.
   — Хорошо, — Рыжов встал, здоровой рукой оправил гимнастерку, разгладил пустой рукав. — Перед лицом товарищей по партии я расскажу все. Как было. Да, товарищи, я виноват. Но в этом деле не все так просто как кажется. Поначалу я собирался запираться. При этом мной руководило только одно желание — защитить честь женщины. Именно Антонины Трескуновой. Но теперь я понял — она погрязла в болоте разврата, и ее надо спасать.
   Рыжов понимал: в ситуации, когда ты абсолютно не виноват, только бессовестность, большая, чем у его противников; ложь, более беспардонная, нежели, та, которую только что выплеснули на него, могут стать его надежным щитом и оружием.
   — Мы слушаем вас, — сказала Кислюк и ехидно скривила губы: мол, пой, пташечка, пой. Мы тебе все равно крылышки-то подрежем.
   — Прошу меня простить, товарищи члены партийной комиссии. Я буду говорить прямо, как солдат. Я уже потерял руку в борьбе с заклятыми врагами нашей страны, но чести своей терять не намерен. Тем более, когда речь идет о крайне распущенной, падшей женщине. Я буду говорить, а вы смотрите на Антонину Трескунову. И увидите, что правда, которую я скажу, окажется ей не по душе…
   — Говорите, говорите коммунист Рыжов. — Кислюк выдержала многозначительную паузу. — Пока коммунист. А мы уж сами разберемся, что к чему.
   Секретарь райкома твердо держала штурвал разбирательства в своих руках.
   «Милая фрау Эрика Бастиан, — подумал Рыжов, — жена побежденного врага, подруга победителя, выручай, как тогда, когда ты изобрела замечательную историю с кастрюлей!»
   Рыжов скрыл улыбку. Он представил, как отвиснут челюсти, и округляться глаза у членов святой партийной инквизиции.
   Рыжов сделал глубокий вдох, стараясь набрать побольше воздуха.
   — Все началось так. Я пришел на работу поздним вечером. Надо было закончить квартальный отчет. Вошел в свой кабинет. Зажег настольную лампу. И вдруг дверь открылась. Я поднял глаза и увидел телеграфистку Трескунову. Она вошла, плотно закрыла за собой дверь и повернула ключ в замке…
   Теперь в комнате заседаний воцарилась полнейшая тишина. Члены парткомиссии застыли, полные напряженного внимания. Все чувствовали — история, которую начал рассказывать Рыжов, пощекочет им нервы, даст пищу для суровых выводов, а это как никогда укрепит авторитет парткомиссии, которая строго борется за мораль коммунистов.
   — Она повернула ключ в замке. Подошла к моему столу. Встала от меня в одном шаге…
   Тонечка Трескунова застыла с широко раскрытыми глазами. Она впервые слышала, что происходило с ней в кабинете начальника в ночь и час, когда ее там и близко не было.
   — Встала от меня в одном шаге и начала расстегивать пуговки блузки. Одну за другой. Сверху вниз. Потом распахнула блузку. Бюстгальтера на ней не было. И я увидел ее грудь…
   Тонечка нервно дернулась. Выкрикнула истерично.
   — Что вы говорите, Василий Васильевич?! Ничего этого не было!
   — Антонина Игнатьевна, — Рыжов сохранял холодное спокойствие. — Когда вы говорили, я молчал. Теперь говорю я. Помолчите вы. Если будете мешать, я попрошу председателя удалить вас отсюда и расскажу обо всем без вашего присутствия.
   — Да, вмешалась в разговор Кислюк, поддержав Рыжова, — извольте замолчать, гражданка Трескунова.
   Рыжов победно взглянул на Тонечку. Он ощущал возбуждающее воздействие откровенной лжи.
   — Я увидел ее грудь. Белую…
   Один из инквизиторов плотоядно облизал пересохшие губы.
   Кислюк скрывала улыбку: наконец они добрались до гнезда скверны, которая завелась в районном узле связи, и теперь ее выжгут каленым железом.
   — Я растерялся, — продолжал Рыжов.
   — Еще бы, — поддержал его директор механических мастерских Краев, хмурый мужчина со шрамом на левой щеке, — тут и спятить от такого можно.
   Рыжов с благодарностью посмотрел на него и продолжал.
   — А она сбросила с себя юбку, нахально стянула трусики… осталась, как есть нагишом… Посмотрела на меня и сказала: «Фик-фик, Василий Васильевич. Хотите?»
   — Нет! — Трескунова бросилась к столу, за которым сидели члены комиссии, и застучала по красной скатерти кулаками. Карандаши, лежавшие перед каждым членом комиссии, запрыгали, задребезжали.
   Глотая слезы, Трескунова кричала громко и безостановочно:
   — Он врет, все врет, врет! Он говорит неправду! Я вообще у него не была в тот вечер. Он это выдумал!
   Заведующая районным отделом народного образования Зоя Макарова, женщина давно пережившие лучшие свои годы и больше других в душе расположенная к справедливости, встала, налила из графина воды в граненый стакан, подошла к Трескуновой, заставила ее выпить. Тонечка пила, стуча зубами по краю стакана и проливая воду.
   Когда она слегка успокоилась, Макарова как маленькой девочке погладила ей голову. Спросила:
   — Вы же, душенька, сами говорили, что было. Что Василий Васильевич, — Макарова посмотрела на Рыжова с хитринкой, — овладел вами у себя в кабинете и вопреки вашей воле…
   — Нет! — Это был последний истерический вскрик Трескуновой. Дальше она говорила тихо, спокойно. — Ничего между нами не было. Я Василия Васильевича оклеветала…
   — Зачем: С какой целью?
   Макарова спрашивала, продолжая поглаживать Трескунову по голове.
   — Сделать это меня уговорил Клочков. Он хотел, чтобы Василия Васильевича сняли с должности, и думал занять его место.
   — А вы? — Макарова задавала вопросы вкрадчивым проникновенным голосом. — Что вам от этого?
   — Клочков обещал сделать меня своим заместителем.
   — Почему он отдал вам предпочтение? Между вами что-то было?
   — Он за мной ухлестывал. Добивался.
   — И?
   — Я сказала, что уступлю только тогда, когда стану его заместителем.
   Клочкова в срочном порядке вызвали на заседание парткомиссии. Старый партиец не был готов к разоблачению и под давлением фактов тут же раскололся.
   Строгая блюстительница коммунистической морали женщина-товарищ Кислюк осталась довольна. Она переживала лишь в тех случаях, когда жертва срывалась с ее крючка. Работа партийной комиссии оценивалась по числу снятых скальпов и замена одной головы на другую победной статистики не портила.
   Из райкома поздним вечером, когда уже совсем стемнело, Рыжов вышел оправданный, а старый партиец Крючков выполз оттуда, держась за сердце. Ему товарищи по партии вкатили строгий выговор с занесением в учетную карточку и пообещали освободить от руководящей должности.
   Тонечка Трескунова, как лицо не состоявшее в партии и комсомоле, отделалась пережитыми неприятностями, и была отпущена с миром на все четыре стороны. Рыжову при ней сказали, что он может подать на нее в суд за клевету.
   Когда Рыжов вышел на улицу, Тонечка сидела на скамейке в пустом палисаднике перед райкомом и, уткнувшись лицом в колени, плакала.
   Рыжов сел рядом. Положил ей на голову руку. Погладил.
   — Ну что, коза? Достукалась? Что теперь собираешься делать?
   Она посмотрела на него глазами, полными слез. Сказала с ненавистью:
   — Добились, да? Втоптали женщину в грязь. Мне осталось только голову в петлю сунуть…
   Рыжов усмехнулся.
   — Это как еще посмотреть. Добивалась чего-то ты. Я только защищался. А ведь просто так на глупость Клочков подбить тебя не мог. Может, скажешь, в чем дело?
   — Я вас люблю, — Тонечка пролепетала ответ еле слышно и тут же заплакала.
   — Какого ж… — Рыжов собирался употребить слово покрепче, но тут же засомневался и выбрал из арсенала не самое сильное. — Какого ж черта ты наплела столько гадостей? Ты понимала, что меня могли смешать с дерьмом?
   — Да.
   — И все же пошла в райком?
   — Я ревновала.
   Рыжов застыл в изумлении. Долго промаргивал новость.
   — И к кому же ты меня ревновала?
   — К вашей хозяйке. К Дарье Никитичне. Все в городе знают, она своего никогда не упускала.
   — Ты мне тоже нравишься, Тонечка. Но после того, как это все случилось, я не знаю, можно ли тебе верить… Ладно, пошли в контору.
   Рабочий день уже окончился, и на почте было тихо. Они прошли в кабинет начальника. Рыжов сел за свой стол. Подпер щеку единственной рукой. Тонечка стояла посреди комнаты, растерянная, подавленная.
   — Что же мне делать?
   — Как ты сама думаешь?
   — Я не знаю.
   Ее трясло, как в лихорадке. Руки дрожали, голос срывался.
   Рыжов засмеялся.
   — Знаешь. Все ты знаешь.
   Тонечка начала расстегивать блузку. Одну пуговичку за другой.
   Рыжов с треском развернул колченогий стул спинкой вперед. Слегка покачался, чтобы проверить прочность опоры.
   Тонечка медленно, будто во сне, сняла блузку. Подержала ее в руке и отпустила. Блузка медленно упала на пол. Бюстгальтера на ней не было. Рыжов увидел красивую белую грудь. Проглотил слюну и спросил:
   — И все?
   Тогда Тонечка щелкнула кнопками пояса и освободила юбку. Та по бедрам скользнула на пол.
   Теперь она стояла перед ним раздетая с бессильно опущенными вдоль тела руками. Спросила убито:
   — Добился, да?
   — Дура, — сказал он строго. — Теперь одевайся. Завтра мы пойдем в ЗАГС. Зарегистрируемся и уедем отсюда. Ты согласна?
   Они расписались, но Сарайск не оставили…
   Этого эпизода из жизни отца и своей матери Антонины Игнатьевны Рыжовой не знал даже их сын — Иван Рыжов. Их семья была крепкой, родители жили в любви и согласии, являя собой образец супружеской пары. Что между ними было раньше — осталось навсегда за рамками истории.
   Жена Василия Васильевича умерла пять лет назад, но старик хранил память о ней и, если вспоминал, то называл ее Тонечкой…
   Свою тайну, чтобы не носить ее в себе одному, он рассказал мне долгим зимним вечером, когда мы сидели о горевшей печурки и говорили о жизни, простой и сложной, сладкой и горькой, не вспоминая о вождях и политике.
   Лейтенант привел солдат на экскурсию в Кремль. Подошли к Царь-пушке.
   — О чем вы, рядовой Любимов, думаете, гладя на это орудие?
   — О бабах, товарищ лейтенант, — честно ответил солдат.
   — Почему так?!
   — Потому что я об их всегда думаю.

«ИЗДЕЛИЕ НОМЕР ДВА»

   После войны служил я в захолустном забайкальском поселке, от которого до ближайшего города — Читы — по железной дороге полтысячи километров. Вполне понятно, что поездка в этот город становилась для молодого офицера приятным событием в жизни. Поэтому «махнуть» вЧиту я легко соглашался при любой возможности. Перед одной из таких поездок — меня посылали в служебную командировку — некая гарнизонная дама, активистка женского движения и супруга моего сослуживца, обратилась с просьбой от себя и своих подруг — офицерских жен. «Мы тут скинулись, — сказала она и протянула мне сотенную бумажку. — Будь добр, купи на всё изделий номер два».
   Что означал сей таинственный номер применительно к изделиям социалистической промышленности, я по своей провинциальной серости тогда не знал, и округлившиеся глаза выдали это сразу. Моя собеседница улыбнулась, тут же пояснив: «Зайдешь в любую аптеку, спросишь. Там знают».
   Что поделаешь, высоко моральная эпоха требовала скромности в выражениях и осторожности в определениях. Это сегодня телевизионные дамы, эмансипированные прогрессом, легко и элегантно выговаривают с экранов: «презерватив», «мастурбация» и «оргазм». В прошлые времена вуаль скромности набрасывалась на все, что могло оскорбить нежные чувства советского гражданина, свободного от цепей капиталистического рабства. Помню, я был поражен, когда в поезде Хабаровск — Иркутск, который пилил по просторам Восточной Сибири долго и неторопливо, пожилая проводница ходила по вагону и вечерами безразличным голосом объявляла:
   — Граждане пассажиры! Сплетение ног на лежальных полках облагается штрафом.
   Так, оказывается, целомудренное железнодорожное руководство именовало близость полов, неизбежно возникавшую среди пассажиров в многодневных утомительных странствиях.
   Короче, в той исторической обстановке слово «презерватив» было скоромным. Другое дело — «изделие номер два». В стране, которая гордилась бешеными темпами индустриализации, оно должно было вызывать гордость у посвященных и непосвященных.
   Дабы не пускать пыль в глаза много знающим читателям, признаюсь, что даже сегодня не представляю, какое изделие наша резиновая промышленность имела в виду под номером один, хотя подозреваю, что то были знаменитые российские галоши, черные, лаково блестящие, обязательно с красной суконной подкладкой внутри.
   Итак, сунув в карман сотенный кредитный билет, я отбыл в командировку. То ли два, то ли три дня отдал делам службы. Перед самым отъездом зашел в аптеку. Здесь было чисто, спокойно, тихо. Ни очереди, ни суеты. За прилавком на фоне стеклянных шкафов с загадочными латинскими надписями царствовала молодая черноволосая девица, высокая, стройная, с чрезвычайно бодрой грудью, сочногубая, с чуть раскосыми забайкальскими глазами и толстой косой, уложенной на затылке в тяжелый клубок. Почти уверен, она заранее знала, зачем посещают аптеки лейтенанты, которые и у врачей-то бывают раз в год, да и то по обязанности. Тем не менее спросила:
   — Вам что?
   — Изделие номер два, — произнес я торжественно и значительно, как
   пароль.
   Чтобы не оставлять сомнений в своих покупательных способностях, гордо выложил и прихлопнул к прилавку сторублевую купюру, в те времена имевшую размер в половину армейской портянки.
   — Оставьте шутки, — довольно сухо сказала девица, должно быть, считая, что из-за копеечной нужды я решил ее просто-напросто разыграть. — У меня не найдется сдачи.
   — Сдачи не надо, — сказал я топом разгулявшегося купчика. — Мне на всё!
   Что тут было! Куда гоголевским героям «Ревизора» в немой сцене! Девица произнесла испуганное «О!» и замерла в нерешительности, боясь протянуть руку к злосчастной купюре. Глаза у нее сделались круглыми, они смотрели на меня с испугом и удивлением.
   Сегодня я вижу все происшедшее куда более ясно и аналитичнее, чем в то давнее, молодое время. Трудно, конечно, представить, что в городскую аптеку крупного культурного центра Забайкалья за плодами сексуальной цивилизации я пришел первым. Наверняка не раз и не два бравые товарищи офицеры, собираясь на танцы или в ресторан, посещали по пути фармацию. Бросив на прилавок звонкую мелочь, получали без долгих разговоров заветные пакетики, запихивали в брючные карманы, приспособленные для карманных часов, и гордо уходили, унося с собой покупку и надежду на нечаянную радость случайного полового контакта.
   Вполне понятно, как относилась к такого рода покупателям красавица-провизор. Она брала монетки и небрежно бросала на прилавок требуемые изделия.
   И вот стереотипы рухнули, не выдержав испытания жизнью. Она своими глазами узрела лейтенанта, который… о господи! как и сформулировать — не знаю!
   По тем временам я, должно быть, сразу произвел на гордую аптекаршу неизгладимое впечатление. Представьте: лейтенант, рост — сто восемьдесят шесть, вес — шестьдесят четыре. Шея в воротничке тридцать девятого размера торчала, как стебель одинокой ромашки в цветочной вазе, ноги в голенищах сапог ходили, как пестики в ступах. Лицо худое, скулы выпирающие, глаза впалые, взор, горящий. И на этом фоне размах! Какой размах — на целых сто рублей презервативов сразу!
   Высокая черноволосая, вспыхнув огнем румянца, повернулась на каблучках и убежала за высокую дверь, отделявшую общий зал от провизорской. Я по наивности решил — за товаром. Как-никак, забор оптовый. Оказалось, нет. Просто для аптеки в далекой провинции мое появление и, главное, мой запрос стали сенсационными. Не поделиться с товарками такой новостью было нельзя. Ведь лейтенант, закупавший враз на сто рублей изделий номер два, несомненно, был интересен, как заезжий артист столичного театра. Не показать меня всему штату аптеки красивая девица сочла бы за преступление.
   Смотрины необычного клиента начались. С равными интервалами дверь провизорской открывалась и в прогале, как в раме, появлялись одна за другой девичьи мордашки. Выглядывали брюнетки, блондинки, естественные и химические, полные и пухленькие. Короче, я увидел все девичье богатство, которым располагала аптека. А все они узрели меня. Каждая улыбалась, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.
   Я не сразу оценил комичность положения, в которое попал, а когда все понял, было уже поздно. Вместе с наиболее смелой подругой черноволосая и чуть раскосая из-за кулис сцены, на которой я давал сольное шоу, вынесли увесистую коробку. Ее перетягивала широкая упаковочная лента с ядовито-зеленой надписью «ПРЕЗЕРВАТИВЫ». Буквы были крупные, хорошо смотрелись и легко читались с дальнего расстояния.
   — Пожалуйста, — сказала аптекарша, подвигая по прилавку коробку ко мне.
   — Спасибо, — ответил я, уже точно зная меру своей глупости.
   — На здоровье! — сказала подружка аптекарши и, обе они весело прыснули.
   Я шел к вокзалу, держа сокровище в руках, стараясь хоть как-то скрыть от общественного внимания яркую надпись. Однако сделать этого не удавалось, и проходившие мимо меня женщины с опаской шарахались в сторону, а мужчины почтительно уступали дорогу и долго смотрели во след. Им, несчастным, такие лейтенантские потребности не снились в самых отважных снах…
   Долгое время я считал себя уникальным покупателем, пока вдруг не узнал, что годы спустя у меня появился конкурент.
   В одном из военных округов шли соревнования взводов по многоборью. Солдаты совершали марш-бросок на двадцать пять километров. Главной трудностью была выкладка весом в пятнадцать килограммов. Ее осуществляли крайне просто: солдатам выдали вещевые мешки, набитые песком требуемой массы. После финиша каждый участник обязательно представлял свой груз на взвешивание. Чтобы никто не отсыпал песочек в пути. Между тем у всех вещмешки во время марша становились намного тяжелее, чем были первоначально: на марше взводам приходилось преодолевать реку вброд, шагая по горло в воде. Вещмешки промокали, песок жадно хватал воду и становился неподъемным.
   Так вот, наблюдая за взвешиванием поклажи на финише, я обратил внимание, что мешки солдат победившего в соревновании взвода в весе не прибавили. Другие этому значения не придали. Главное — вес не стал меньше. Я же отыскал командира взвода — лейтенанта, ростом маленького — метр шестьдесят вместе с фуражкой — и отвел в сторону побеседовать. Поставил вопрос прямо:
   — Как ж так, у всех песок намок, а у вас остался сухим?
   — Солдатская смекалка, — ответил лейтенант, и, смущаясь, пояснил: — Мы песок в презервативы расфасовали. И каждый туго завязали. Получилось нечто вроде сарделек. Удобно и для воды недоступно…
   — Изделия номер два покупали сами или кто из солдат? — спросил я, ища родственную душу.
   — Сам.
   — Комик, — сказал я с очень умным видом.
   — Вам об этом кто-нибудь рассказывал? — спросил лейтенант с подозрением. Я улыбнулся, но раскрывать тайны не стал. Как приятно быть хоть в чьих-то глазах мудрым и знающим!
   — А, да ладно! — махнул лейтенант рукой. — Видели бы вы цирк и дурня у ковра! Явился в аптеку. Деньги на прилавок. И говорю: «Презервативы — на все!» Старушка аптекарша только охнула и к заведующей. То ли меня за содержателя подпольного борделя дома приняла, то ли за сексуального маньяка…
   — Все же товар отпустили?
   — Так точно. Выкатили коробку: нате вам!
   — Аптекарши на вас не глазели тайком?
   — Откуда вы знаете? — с еще большим подозрением, чем раньше, спросил лейтенант.
   — Да так, — ответил я загадочно. — Догадываюсь.
   — Было, товарищ подполковник. Ой, было! Прямо смотрины устроили.
   — А как до полка добирались?
   — Будь оно неладно! В трамвае ехал. Коробка в руках…
   — С надписью? — спросил я.
   — В том-то и дело! Женщины меня разглядывают. Одна другой сказала на выходе: «Во, жеребец!» Другая поправила: «Кобель!» Тихо, но я слышал. Аж весь потом залился. Мужики смотрели и ржали.
   Он засмеялся, что-то вспомнив, и смахнул со лба ладонью пот.
   — В другой раз умнее буду.
   Я улыбался. История двигалась по спирали. События повторялись по одному сценарию.
   Все лейтенанты смелы и слегка глупы. Все аптекарши красивы и любопытны. На глупых и любопытных нет дефицита. Дефицит долгое время существовал только на изделия номер два. С резиной в нашей стране было туго…
 

* * *

   Генерал спрашивает лейтенанта:
   — Это правда, что вы пользуетесь большим успехом у женщин?
   — Не очень большим, но пользуюсь.
   — И что же им в вас нравится? Вид у вас, вообще-то, скажу честно — не ахти какой…
   — Женщины во мне ценят мою предельную откровенность и чистоту помыслов.
   — Поясните.
   — Я подхожу к любой и прямо спрашиваю: «Не хотели бы вы со мной…»
   — Голубчик! Но за такое предложение можно и по физиономии схлопотать.
   — Так точно, случается. Но желающих всегда больше.

ЛЕЙТЕНАНТ ИВАН — БОЕЦ СЕКСУАЛЬНОГО ФРОНТА

   Однажды на политзанятиях рядовому Катрынюку строгий майор из политотдела дивизии, инспектировавший нашу батарею, задал вопрос:
   — В каких случаях войска привлекаются для помощи местному населению?
   Я был лейтенантом старательным и мои солдаты все, что им было положено, знали твердо.
   — В случаях стихийных бедствий, товарищ майор, — ответил Катрынюк.
   — Какие вы знаете стихийные бедствия, — последовал новый вопрос. Назовите.
   — Это, товарищ майор, наводнение, землетрясение, лесные пожары, уборка урожая…
   Так вот именно по случаю стихийного бедствия в виде урожая лейтенанта Ивана Белых вместе с его подразделением направили на уборку картофеля в отдаленный совхоз. Военных здесь встретили радушно. Солдат разместили в совхозном клубе. Офицеров расквартировали в домах рабочих совхоза.
   Иван вместе со своим товарищем поселились в избе пышной молодайки, поварихи полевого стана. Женщина возрастом не старше тридцати сразу привлекла интерес лейтенантов своим товарным видом. Невысокая, плотно сбитая — попробуй ущипнуть за ягодицы — тут же сосклизнут пальцы будто ты захотел ухватить булыжник; с крепкими ногами, с крутой грудью и озорной улыбкой, она лукаво улыбалась лейтенантам и казалась сама ждала их атаки, чтобы сдаться на милость смелого без боя и сопротивления.
   — Моя, — сказал Иван такому же как и он лейтенанту Сергею.
   — Ну, хрен там, — не согласился тот. — Это еще надо выяснить, кто из нас ей больше нравится.
   На том и порешили.
   Вечером вернулись с поля уже в сумерках… Сергей, подсуетившись, поговорил о чем-то с хозяйкой, подошел к Ивану и шепнул ему:
   — Все, Ваня, ты потянул пустышку. Мы договорились, что ночью к хозяйке приду я.