Страница:
Рыгзенов рукавом вытер вспотевший лоб.
— Трибунал, однако, такое дело не станет брать. Свидетеля нету. Я скажу: сам упал. Очень крепко упал. Щеку царапал. Все болит. Слава богу, живой остался.
— А Цижипов разве не свидетель? Он ведь избит?
— Он не свидетель. Всегда скажет: сам упал. Все лицо разбил. Тело болит…
— Слава богу, живой остался, — добавил я. — Так?
— И то правда. Могло хуже быть.
— Разве врать хорошо?
— Зачем врать? Я отцу-командиру всю правду сказал. Честно, как есть. А трибунал — не мой командир. Ему много знать не надо.
Нехорошо это. На батарею ЧП записать могут. Зачем такое делать? Батарея у нас хорошая. Командир хороший.
— Хитрите?
— Нет, говорю как подумал.
— Слушайте, Рыгзенов, вы не ребенок. Должны понимать, как называется, если командир бьет подчиненного.
— Я знаю, как называется. Рукоприложение. Только и он меня бил. Оба дрались.
— Видите, еще хуже! Солдат бил сержанта.
— Зачем хуже? Мы дрались добровольно. Для выяснения себя. Оба дрались.
— Как это «для выяснения себя»? Будьте добры, объясните.
— Простой вопрос. У нас в аиле Цижипов был самый сильный парнишка. У него кулаки, как молоток. Всех себе подчинял. Его не послушай — по шее получишь. Раз! И готово. Сразу будешь подчиняться. Я тоже там ему подчинялся.
— Почему?
— Как не понимаете! Потому что он самый сильный был. Любой парень заломать мог.
— У вас что, в аиле такой порядок?
— Так точно, тахой.
— Значит, и председателю ваши колхозники без драки не подчинялись?
Рыгзенов взглянул на меня с нескрываемой иронией.
— Как можно так говорить? У нашего председателя авторитет большой. Попробуй подерись! Он барана поднимет и целый день нести будет. Здоровый мужчина. Как медведь, однако.
— Значит, Цижипов вам не подчинялся, потому что считал вас не командиром, а аильским парнишкой?
— Так точно, — заулыбался Рыгзеаов, довольный тем, что наконец-то пробил бестолковость старшего лейтенанта и тот начинает понимать житейскую мудрость по жизни, а не по уставам. — Так точно!
— Почему же он подчиняется мне, старшине, другим офицерам?
— Вы просто не наши люди. То есть наши, но не из аила. Мне ему гордость не позволяла подчиняться.
— Доложили бы. Мы бы его в другой взвод перевели.
— Зачем перевели? Мой солдат — я сам должен его воспитывать.
— И затеяли драку?
— Так точно.
— Но он же сильнее вас. Понимаете, на что шли? Если бы он вас победил, что тогда было делать? Цижипова ставить сержантом, Рыгзенова — ефрейтором?
— Товарищ старший лейтенант, он никак победить меня не мог. Он, конечно, сильный. А я — начальник. У него только сила. У меня сила и командирский авторитет. — Последние слова он ввернул так ловко, что я опешил.
— Как понять авторитет?
— Просто понять. Я бы умер, но не сдался. Меня командиром назначили, надо делом оправдывать. У Цижипова ни за что силы нет мой командирский авторитет победить. Ни за что.
— Что ж, теперь так и будете каждый день авторитет утверждать кулаками?
— Нет, теперь все. Он будет мне подчиняться беспрекословно. Как по уставу полагается.
— Ладно, — сказал я, видя, что пробить словами что-либо в обороне Рыгзенова невозможно. — Я подумаю, как быть. А теперь зовите Цижипова.
Ефрейтора долго ждать не пришлось. Он явился расписанный во все цвета, как хохломская ложка.
— Дрались? — спросил я. — С командиром дрались? Так?
— Как дрался?! — Цижипов буквально кипел возмущением. — Я разве под суд хочу? Разве мне трибунал надо? Командир — мой начальник. Он закон для подчиненного. Я этот закон беспрекословно, точно и в срок исполняю. Как можно драться?
— Ладно, Цижипов, перестаньте Ваньку валять. Если не дрались, откуда эти синяки? И на руки посмотрите…
— Руки? — Он покрутил кистями, разглядывая их. — Это я упал. Шел и упал.
— Хватит. Вы понимаете, что совершили преступление? И свидетели есть. Драка с командиром — подсудное дело.
И тут солдат изменил тактику.
— Я не дрался с командиром, товарищ старший лейтенант. Я дрался со своим другом. Он мне друг, я ему.. '
— Значит, все-таки дрались. А с кем и как — пусть решают юристы.
— Так нельзя, товарищ старший лейтенант, — сказал Цижипов убежденно. — Юристы — плохие люди. К ним обращаться нельзя. Это непростительно.
— Что значит «непростительно»?
— Батарея у нас хорошая. Все солдаты командирам подчиняются. Пусть один Цижипов плохой. Причем целый взвод? Причем батарея? Причем дивизион? Они что, тоже теперь плохими будут? Это пятно на всю дивизию. На всю армию. Юристы все сделают несправедливо. И потом, товарищ старший лейтенант, когда я дрался, то только для порядка.
— Это что-то новенькое. Как же порядок зависит от драки?
— Могу объяснить. Вот вернусь домой, ребята скажут: как ты, такой сильный, Рыгзенову подчинялся? А я ответ: он меня сломал. Силой взял. И все поймут — дело честное было.
— Ладно, Цижипов, кончим. Теперь дайте слово, что больше никаких драк. Никогда. Иначе все старое встанет вам в строку и будет плохо.
— Зачем мне будет плохо? Зачем слово? — удивленно спросил ефрейтор. — Какое слово? Я присягу давал подчиняться своим командирам. И выполняю обязанность. Приказ командира для меня закон. Все равно кто приказал — наш комбат, наш комвзвод или наш командир орудия товарищ Рыгзенов…
Согрешил я тогда. Оставил проступок без всяких последствий. Но разве не пользы для?
В советское время старшины и прапорщики были любимыми героями армейских частушек и анекдотов.
Парад на Красной площади в Москве. Мимо мавзолея прошли колонны военных академий и училищ, суворовцы и нахимовцы. Прокатились танки и артиллерия. Проехали ракеты оперативно-тактические и стратегического назначения. Наконец, завершая парад на площадь вышли строем пять прапорщиков.
— Это еще что за новость? — удивился американский военный атташе.
— Это секретное оружие Советского Союза, — объяснил ему немецкий дипломат. — Если русские сумеют заслать их в войска НАТО, они в два счета разворуют всю нашу технику, вооружение и боеприпасы. Воевать будет нечем.
Увы, на прапорщиков народная молва возвела поклеп. Несокрушимую и легендарную армию, поднявшую над собой российские знамена, разворовали и ободрали как липку ее славные, стоявшие вне подозрения военачальники — генералы и адмиралы.
Генерал армии Константин Кобец, призванный быть слугой царю и отцом — солдатам, при прокурорской проверке оказался крупным ворюгой.
Адмирал Хмельнов прославил воровством андреевский флаг российского военно-морского флота.
И несть счета такому ворью в больших погонах, поэтому постараюсь разговор о старшинах и прапорщиках повести в другом ключе.
— У меня два известия: неприятное и приятное. Первое — мы идем в поход с полной выкладкой. Вам предстоит загрузить в вещмешки по двадцать килограммов песку. Второе уже приятное. Песку хватит всем.
ПЛАМЕННАЯ ЗАБОТА
АМНИСТИЯ
«КТО ИХ ТОЛЬКО ВОСПИТЫВАЕТ?»
ВООРУЖЕН, НО БЕЗОПАСЕН
СЛАДОСТНАЯ ПРЕРОГАТИВА ВЛАСТИ
— Трибунал, однако, такое дело не станет брать. Свидетеля нету. Я скажу: сам упал. Очень крепко упал. Щеку царапал. Все болит. Слава богу, живой остался.
— А Цижипов разве не свидетель? Он ведь избит?
— Он не свидетель. Всегда скажет: сам упал. Все лицо разбил. Тело болит…
— Слава богу, живой остался, — добавил я. — Так?
— И то правда. Могло хуже быть.
— Разве врать хорошо?
— Зачем врать? Я отцу-командиру всю правду сказал. Честно, как есть. А трибунал — не мой командир. Ему много знать не надо.
Нехорошо это. На батарею ЧП записать могут. Зачем такое делать? Батарея у нас хорошая. Командир хороший.
— Хитрите?
— Нет, говорю как подумал.
— Слушайте, Рыгзенов, вы не ребенок. Должны понимать, как называется, если командир бьет подчиненного.
— Я знаю, как называется. Рукоприложение. Только и он меня бил. Оба дрались.
— Видите, еще хуже! Солдат бил сержанта.
— Зачем хуже? Мы дрались добровольно. Для выяснения себя. Оба дрались.
— Как это «для выяснения себя»? Будьте добры, объясните.
— Простой вопрос. У нас в аиле Цижипов был самый сильный парнишка. У него кулаки, как молоток. Всех себе подчинял. Его не послушай — по шее получишь. Раз! И готово. Сразу будешь подчиняться. Я тоже там ему подчинялся.
— Почему?
— Как не понимаете! Потому что он самый сильный был. Любой парень заломать мог.
— У вас что, в аиле такой порядок?
— Так точно, тахой.
— Значит, и председателю ваши колхозники без драки не подчинялись?
Рыгзенов взглянул на меня с нескрываемой иронией.
— Как можно так говорить? У нашего председателя авторитет большой. Попробуй подерись! Он барана поднимет и целый день нести будет. Здоровый мужчина. Как медведь, однако.
— Значит, Цижипов вам не подчинялся, потому что считал вас не командиром, а аильским парнишкой?
— Так точно, — заулыбался Рыгзеаов, довольный тем, что наконец-то пробил бестолковость старшего лейтенанта и тот начинает понимать житейскую мудрость по жизни, а не по уставам. — Так точно!
— Почему же он подчиняется мне, старшине, другим офицерам?
— Вы просто не наши люди. То есть наши, но не из аила. Мне ему гордость не позволяла подчиняться.
— Доложили бы. Мы бы его в другой взвод перевели.
— Зачем перевели? Мой солдат — я сам должен его воспитывать.
— И затеяли драку?
— Так точно.
— Но он же сильнее вас. Понимаете, на что шли? Если бы он вас победил, что тогда было делать? Цижипова ставить сержантом, Рыгзенова — ефрейтором?
— Товарищ старший лейтенант, он никак победить меня не мог. Он, конечно, сильный. А я — начальник. У него только сила. У меня сила и командирский авторитет. — Последние слова он ввернул так ловко, что я опешил.
— Как понять авторитет?
— Просто понять. Я бы умер, но не сдался. Меня командиром назначили, надо делом оправдывать. У Цижипова ни за что силы нет мой командирский авторитет победить. Ни за что.
— Что ж, теперь так и будете каждый день авторитет утверждать кулаками?
— Нет, теперь все. Он будет мне подчиняться беспрекословно. Как по уставу полагается.
— Ладно, — сказал я, видя, что пробить словами что-либо в обороне Рыгзенова невозможно. — Я подумаю, как быть. А теперь зовите Цижипова.
Ефрейтора долго ждать не пришлось. Он явился расписанный во все цвета, как хохломская ложка.
— Дрались? — спросил я. — С командиром дрались? Так?
— Как дрался?! — Цижипов буквально кипел возмущением. — Я разве под суд хочу? Разве мне трибунал надо? Командир — мой начальник. Он закон для подчиненного. Я этот закон беспрекословно, точно и в срок исполняю. Как можно драться?
— Ладно, Цижипов, перестаньте Ваньку валять. Если не дрались, откуда эти синяки? И на руки посмотрите…
— Руки? — Он покрутил кистями, разглядывая их. — Это я упал. Шел и упал.
— Хватит. Вы понимаете, что совершили преступление? И свидетели есть. Драка с командиром — подсудное дело.
И тут солдат изменил тактику.
— Я не дрался с командиром, товарищ старший лейтенант. Я дрался со своим другом. Он мне друг, я ему.. '
— Значит, все-таки дрались. А с кем и как — пусть решают юристы.
— Так нельзя, товарищ старший лейтенант, — сказал Цижипов убежденно. — Юристы — плохие люди. К ним обращаться нельзя. Это непростительно.
— Что значит «непростительно»?
— Батарея у нас хорошая. Все солдаты командирам подчиняются. Пусть один Цижипов плохой. Причем целый взвод? Причем батарея? Причем дивизион? Они что, тоже теперь плохими будут? Это пятно на всю дивизию. На всю армию. Юристы все сделают несправедливо. И потом, товарищ старший лейтенант, когда я дрался, то только для порядка.
— Это что-то новенькое. Как же порядок зависит от драки?
— Могу объяснить. Вот вернусь домой, ребята скажут: как ты, такой сильный, Рыгзенову подчинялся? А я ответ: он меня сломал. Силой взял. И все поймут — дело честное было.
— Ладно, Цижипов, кончим. Теперь дайте слово, что больше никаких драк. Никогда. Иначе все старое встанет вам в строку и будет плохо.
— Зачем мне будет плохо? Зачем слово? — удивленно спросил ефрейтор. — Какое слово? Я присягу давал подчиняться своим командирам. И выполняю обязанность. Приказ командира для меня закон. Все равно кто приказал — наш комбат, наш комвзвод или наш командир орудия товарищ Рыгзенов…
Согрешил я тогда. Оставил проступок без всяких последствий. Но разве не пользы для?
В советское время старшины и прапорщики были любимыми героями армейских частушек и анекдотов.
Или такой анекдот.
Я любила лейтенанта,
Я любила старшину,
Лейтенанта за погоны,
Старшину — за ветчину.
Парад на Красной площади в Москве. Мимо мавзолея прошли колонны военных академий и училищ, суворовцы и нахимовцы. Прокатились танки и артиллерия. Проехали ракеты оперативно-тактические и стратегического назначения. Наконец, завершая парад на площадь вышли строем пять прапорщиков.
— Это еще что за новость? — удивился американский военный атташе.
— Это секретное оружие Советского Союза, — объяснил ему немецкий дипломат. — Если русские сумеют заслать их в войска НАТО, они в два счета разворуют всю нашу технику, вооружение и боеприпасы. Воевать будет нечем.
Увы, на прапорщиков народная молва возвела поклеп. Несокрушимую и легендарную армию, поднявшую над собой российские знамена, разворовали и ободрали как липку ее славные, стоявшие вне подозрения военачальники — генералы и адмиралы.
Генерал армии Константин Кобец, призванный быть слугой царю и отцом — солдатам, при прокурорской проверке оказался крупным ворюгой.
Адмирал Хмельнов прославил воровством андреевский флаг российского военно-морского флота.
И несть счета такому ворью в больших погонах, поэтому постараюсь разговор о старшинах и прапорщиках повести в другом ключе.
* * *
Прапорщик построил роту и сообщает солдатам:— У меня два известия: неприятное и приятное. Первое — мы идем в поход с полной выкладкой. Вам предстоит загрузить в вещмешки по двадцать килограммов песку. Второе уже приятное. Песку хватит всем.
ПЛАМЕННАЯ ЗАБОТА
Старшина Григорьев был человеком хозяйственным. Об имуществе батареи и его сохранности он проявлял неимоверную заботу.
Когда я принимал батарею, то решил проверить опись всего культимущества, которое стояло на учете. Зашли в каптерку. Там на крючьях, вделанных в стену, висели несколько балалаек и две гитары.
Я взял в руки балалайку и увидел, что верхняя часть грифа с колками для натягивания струн, аккуратно обломлена по месту склейки.
Взял другую — такой же дефект.
Взял гитару — то же самое.
— Никто не может починить? — спросил я Григорьева.
Тот сокрушенно вздохнул
— Попадает в чьи-то руки — чинят, но я вовремя успеваю ломать.
Не знаю, какое у меня было лицо, но я постарался не выказать особого удивления.
— И зачем?
— Растащат иначе имущество, товарищ старший лейтенант. Потом вынесут из батареи и не найдешь. А мы с вами — отвечаем за сохранность.
— На чем же солдаты играют?
— Тут у нас порядок. Кому надо играть, берут в других батареях. Так что без музыки не остаемся. Зато собственное имущество всегда в наличии…
Видели вы когда-нибудь проявление столь пламенной заботы? Вряд ли. И после этого беретесь говорить что старшины все только тащат?
— Художники среди вас есть?
После некоторой заминки из строя отвечают:
— Есть…
— Выходи!
— Выходя трое.
— Отлично, художники! Возьмите в каптерке пилу, три топора и к обеду нарисуйте поленницу березовых дров.
Когда я принимал батарею, то решил проверить опись всего культимущества, которое стояло на учете. Зашли в каптерку. Там на крючьях, вделанных в стену, висели несколько балалаек и две гитары.
Я взял в руки балалайку и увидел, что верхняя часть грифа с колками для натягивания струн, аккуратно обломлена по месту склейки.
Взял другую — такой же дефект.
Взял гитару — то же самое.
— Никто не может починить? — спросил я Григорьева.
Тот сокрушенно вздохнул
— Попадает в чьи-то руки — чинят, но я вовремя успеваю ломать.
Не знаю, какое у меня было лицо, но я постарался не выказать особого удивления.
— И зачем?
— Растащат иначе имущество, товарищ старший лейтенант. Потом вынесут из батареи и не найдешь. А мы с вами — отвечаем за сохранность.
— На чем же солдаты играют?
— Тут у нас порядок. Кому надо играть, берут в других батареях. Так что без музыки не остаемся. Зато собственное имущество всегда в наличии…
Видели вы когда-нибудь проявление столь пламенной заботы? Вряд ли. И после этого беретесь говорить что старшины все только тащат?
* * *
Старшина выстроил новобранцев.— Художники среди вас есть?
После некоторой заминки из строя отвечают:
— Есть…
— Выходи!
— Выходя трое.
— Отлично, художники! Возьмите в каптерке пилу, три топора и к обеду нарисуйте поленницу березовых дров.
АМНИСТИЯ
Стылый осенний ветер рвал красные флажки, отмечавшие линию огневого рубежа. Инспекторские стрельбы из личного оружия шли к концу и настроение комдива Седьмой кавалерийской генерал-майора Ягодина все больше портилось. «Тройка» по огневой подготовке дивизию не устраивала, а чтобы вытянуть общий балл на еще одну единицу вверх и сделать его твердо хорошим не хватало отличных оценок. Спасти положение могли по меньшей мере пятнадцать пятерок, только вот боевых резервов у командира уже не осталось.
— Что будем делать?
Ягодин посмотрел на офицеров ближайшего окружения, которые в той же мере, как и он сам ощущали приближение шторма, но не знали, что ему противопоставить.
Молчание и хмурые лица штабистов были лучшим свидетельством того, что выхода из сложившейся обстановки никто не видит.
И в самом деле, откуда взять полтора десятка «пятерок», если на огневом рубеже побывали практически все, кто на то имел право.
— Эх, — Ягодин обречено махнул рукой, — помощнички!
Так уж всегда бывает: если начальник не знает как поступить, то виноват в этом не он сам, а его окружение.
И вдруг взгляд генерала задержался на старшине комендантского взвода, который обслуживал стрельбы: готовил мишенное поле, стоял в оцеплении, следил за порядком на дороге, которая вела к стрельбищу.
— Старшина! — Ягодин поднял руку, привлекая к себе внимание. — Подойди ко мне.
Крупный широкоплечий сверхсрочник, перепоясанный ремнями с кавалерийской шашкой на боку, с обожженным и обветренным до цвета красного дерева лицом, гремя шпорами приблизился к генералу.
— Старшина Сараев по вашему приказанию прибыл!
— Вольно, вольно, — махнул рукой Ягодин, — давай без церемоний. Лучше скажи, где найти два десятка стрелков, которые еще не были на огневом рубеже?
— Это можно запросто, товарищ генерал. Надо гарнизонную губу потрясти…
Выход был настолько прост и очевиден, что офицеры штаба и политотдела буквально разинули рты: как же никто из них не подумал об арестантском резерве дивизии. Ведь он никогда нулевым не бывает.
— Манов! — Ягодин поднял пуку и дал отмашку. — Ко мне!
Комендант гарнизона подполковник Манов лихим чертом подбежал к комдиву, щелкнул шпорами и застыл столбом, высоко вздернув подбородок — не живой человек, а образцовая картинка и строевого устава.
Все знали — Манов был истым служакой: он шел по жизни, держась за устав, как за путеводную нить. Он знал наизусть множество сухих статей и положений, заключавших в себе тайну армейской службы и умел их трактовать с офицерской прямолинейностью. Например, в кругу своих собутыльников он мог задать вопрос: «Вот, если бы открыть в гарнизоне бардак, то сколько в нем должно быть женщин?» И сам же отвечал на сложный вопрос: «Если исходить из уставной нормы, то на пять-шесть солдат положен один сосок. Дальше считайте сами». Устав нормировал число сосков умывальников в подразделениях, но знаток устава трактовал это куда шире и возразить ему аргументировано никто не мог.
Манов был отличным строевиком: четко рубил шаг, в движении делал взмах рукой назад до отказа, вперед — до пряжки ремня. С собой он всегда носил бархотку и по несколько раз в день доводил сапоги до зеркального блеска.
Подполковник гордился тем, что именно ему, а не кому-то другому поручили подготовить взвод почетного караула, предназначавшийся для встречи на станции Отпор великого китайского вождя Мао Цзэдуна, который собирался приехать в Советский Союз. Манов с заданием справился и получил право командовать этим взводом в момент встречи гостей. Единственное, что его удручало — великий китайский вождь увидел его в майорских погонах. Трудно объяснить почему, но Манова заставили переодеться в канун самой встречи. Такое понижение в звании на один день больно задело самолюбие Манова, но от чести быть начальником почетного караула отказаться не заставило.
На станции Отпор почетный караул при встрече Мао Цзэдуна и Чжоу Эньлая блеснул выучкой и получил благодарность. А остроумцы в дивизии стали называть бравого подполковника не иначе как «майор Манов Цзэдун».
Так вот, лихой строевик, «майор Манов Цзедун», вызванный комдивом, подбежал и подобострастно окостенел перед генералом в позе высшей офицерской почтительности.
— Сколько у тебя на губе постояльцев?
— Тридцать, товарищ генерал. Двадцать два солдата, пять сержантов и три офицера. Двадцать пять наши — кавалеристы, пять из других частей гарнизона.
— Старшина! Вместе с подполковником в машину. Отбери мне стрелков на пятнадцать отличных оценок. И мигом с ними сюда. Будем спасать дивизию. За все отвечаешь ты лично…
Уже через полчаса из гарнизона прикатил бортовой «Студебеккер», в кузове которого сидели солдаты и офицеры, вызволенные на время из заточения.
— Слезай!
Арестанты высыпались из грузовика дружной толпой. У комдива глаза округлились. Старательный уставник Манов погрузил в машину сидельцев губы в том виде, в каком их ежедневно возили на общественные работы — подметать плац дивизии и дорожки у штаба, — в расхристанном виде — без поясов.
— Не мог привезти их сюда одетыми по форме? — спросил комдив с раздражением.
— Ремни арестованным по уставу не положены, — спокойно отрезал Манов.
— А оружие им в руки можно дать? — ехидно поинтересовался генерал.
— Это как вы прикажете.
— Приказываю: первым делом опоясай людей.
В спешном порядке пришлось снять ремни с солдат роты, которая уже отстрелялась.
— Старшина Сараев, — приказал комдив, — объясни солдатам задачу. Тех, кто не сможет сделать отличной оценки, на огневой рубеж не пускай.
На «губе» сидели «хинганские орлы» с боевым опытом, приобретенным в боях в на сопках Маньчжурии, и потому оружие получили все.
Началась стрельба.
Бах! Бах! Бух!
Стрелки на огневом рубеже принялись ковать оценку дивизии.
Подполковник Манов, следивший за результатами, поднял руку — отлично.
Почин был сделан.
— Товарищ генерал, — старшина Сараев из-за спины Ягодина, как бес-искуситель, прошелестел в начальственное ухо. — За отличные оценки я обещал стрелкам амнистию. Слово за вами.
Такого нахальства от старшины Ягодин не ожидал. Если честно, он и сам размышлял над тем, как отметить стрелков, коли те вытянут оценку дивизии, но уступать старшине инициативу в таком деле ему не хотелось.
— Ну, ты и нахал, старшина! У тебя что, есть право кого-то амнистировать?
— Я от вашего имени…
— А ты знаешь, кто по уставу может говорить от моего имени? Только начальник штаба. Да и то он всегда со мной согласовывает, что говорить… Короче, обещать надо только то, что в силах сделать сам…
Бах! Бух! Бах!
И снова Манов подал знак — оценка отлично.
Все, кто слышали разговор, понимали — амнистия самое лучшее, что генерал может предложить сидельцам губы, от этого никуда не уйти, но Ягодину хотелось промурыжить Сараева, заставить его попотеть.
— Ох, товарищ генерал! — Старшина тяжело вздохнул. — Прошу прощения, но я нас вас сейчас очень удивляюсь. Я, конечно, отвезу всех обратно на губу, похожу дураком с недельку, пока все не забудется, а вот что будет с авторитетом нашего командира дивизии? Это же только подумать! Солдаты поверили в его справедливость, а вы авторитет нашего генерала сильно подрываете. Я бы на вашем месте говорил, что все эти стрелки еще вчера с гауптвахты отпущены…
Тра— та-та-та! -простучал на огневом рубеже пулемет.
И опять — оценка отлично.
— Ты слышал? — Ягодин обратился к начальнику политотдела полковнику Сорочану, но в его голосе уже звучали нотки примирения. — Он не просто наглец. Он ко всему шантажист.
— Кто? — спросил Сорочан.
— Ты что, не понял?
— Чего не понял? То, что старшина привез на стрельбище группу комсомольцев, которым дорога честь дивизии, и они ее спасают? Это я понял.
— Смотри, куда тебя повело, — Ягодин растерянно разгладил усы. — Ты это всерьез?
— А ты как думаешь? Завтра мне писать донесение в политуправление. Вынужден буду назвать фамилии отличившихся. Потом выходит нужно добавить, что все они со стрельбища вернулись на гауптвахту? Так?
— Старшина, отойди от меня, — Ягодин улыбнулся. — Что ты бандит — это ясно. А вот от полковника такого не ожидал…
— Товарищи солдаты, кто любит фортепьянную музыку? Отлично, рядовые Шмулевич и Рабииович. Команиру полка привезли рояль. Вам поручается занести его на третий этаж.
— Что будем делать?
Ягодин посмотрел на офицеров ближайшего окружения, которые в той же мере, как и он сам ощущали приближение шторма, но не знали, что ему противопоставить.
Молчание и хмурые лица штабистов были лучшим свидетельством того, что выхода из сложившейся обстановки никто не видит.
И в самом деле, откуда взять полтора десятка «пятерок», если на огневом рубеже побывали практически все, кто на то имел право.
— Эх, — Ягодин обречено махнул рукой, — помощнички!
Так уж всегда бывает: если начальник не знает как поступить, то виноват в этом не он сам, а его окружение.
И вдруг взгляд генерала задержался на старшине комендантского взвода, который обслуживал стрельбы: готовил мишенное поле, стоял в оцеплении, следил за порядком на дороге, которая вела к стрельбищу.
— Старшина! — Ягодин поднял руку, привлекая к себе внимание. — Подойди ко мне.
Крупный широкоплечий сверхсрочник, перепоясанный ремнями с кавалерийской шашкой на боку, с обожженным и обветренным до цвета красного дерева лицом, гремя шпорами приблизился к генералу.
— Старшина Сараев по вашему приказанию прибыл!
— Вольно, вольно, — махнул рукой Ягодин, — давай без церемоний. Лучше скажи, где найти два десятка стрелков, которые еще не были на огневом рубеже?
— Это можно запросто, товарищ генерал. Надо гарнизонную губу потрясти…
Выход был настолько прост и очевиден, что офицеры штаба и политотдела буквально разинули рты: как же никто из них не подумал об арестантском резерве дивизии. Ведь он никогда нулевым не бывает.
— Манов! — Ягодин поднял пуку и дал отмашку. — Ко мне!
Комендант гарнизона подполковник Манов лихим чертом подбежал к комдиву, щелкнул шпорами и застыл столбом, высоко вздернув подбородок — не живой человек, а образцовая картинка и строевого устава.
Все знали — Манов был истым служакой: он шел по жизни, держась за устав, как за путеводную нить. Он знал наизусть множество сухих статей и положений, заключавших в себе тайну армейской службы и умел их трактовать с офицерской прямолинейностью. Например, в кругу своих собутыльников он мог задать вопрос: «Вот, если бы открыть в гарнизоне бардак, то сколько в нем должно быть женщин?» И сам же отвечал на сложный вопрос: «Если исходить из уставной нормы, то на пять-шесть солдат положен один сосок. Дальше считайте сами». Устав нормировал число сосков умывальников в подразделениях, но знаток устава трактовал это куда шире и возразить ему аргументировано никто не мог.
Манов был отличным строевиком: четко рубил шаг, в движении делал взмах рукой назад до отказа, вперед — до пряжки ремня. С собой он всегда носил бархотку и по несколько раз в день доводил сапоги до зеркального блеска.
Подполковник гордился тем, что именно ему, а не кому-то другому поручили подготовить взвод почетного караула, предназначавшийся для встречи на станции Отпор великого китайского вождя Мао Цзэдуна, который собирался приехать в Советский Союз. Манов с заданием справился и получил право командовать этим взводом в момент встречи гостей. Единственное, что его удручало — великий китайский вождь увидел его в майорских погонах. Трудно объяснить почему, но Манова заставили переодеться в канун самой встречи. Такое понижение в звании на один день больно задело самолюбие Манова, но от чести быть начальником почетного караула отказаться не заставило.
На станции Отпор почетный караул при встрече Мао Цзэдуна и Чжоу Эньлая блеснул выучкой и получил благодарность. А остроумцы в дивизии стали называть бравого подполковника не иначе как «майор Манов Цзэдун».
Так вот, лихой строевик, «майор Манов Цзедун», вызванный комдивом, подбежал и подобострастно окостенел перед генералом в позе высшей офицерской почтительности.
— Сколько у тебя на губе постояльцев?
— Тридцать, товарищ генерал. Двадцать два солдата, пять сержантов и три офицера. Двадцать пять наши — кавалеристы, пять из других частей гарнизона.
— Старшина! Вместе с подполковником в машину. Отбери мне стрелков на пятнадцать отличных оценок. И мигом с ними сюда. Будем спасать дивизию. За все отвечаешь ты лично…
Уже через полчаса из гарнизона прикатил бортовой «Студебеккер», в кузове которого сидели солдаты и офицеры, вызволенные на время из заточения.
— Слезай!
Арестанты высыпались из грузовика дружной толпой. У комдива глаза округлились. Старательный уставник Манов погрузил в машину сидельцев губы в том виде, в каком их ежедневно возили на общественные работы — подметать плац дивизии и дорожки у штаба, — в расхристанном виде — без поясов.
— Не мог привезти их сюда одетыми по форме? — спросил комдив с раздражением.
— Ремни арестованным по уставу не положены, — спокойно отрезал Манов.
— А оружие им в руки можно дать? — ехидно поинтересовался генерал.
— Это как вы прикажете.
— Приказываю: первым делом опоясай людей.
В спешном порядке пришлось снять ремни с солдат роты, которая уже отстрелялась.
— Старшина Сараев, — приказал комдив, — объясни солдатам задачу. Тех, кто не сможет сделать отличной оценки, на огневой рубеж не пускай.
На «губе» сидели «хинганские орлы» с боевым опытом, приобретенным в боях в на сопках Маньчжурии, и потому оружие получили все.
Началась стрельба.
Бах! Бах! Бух!
Стрелки на огневом рубеже принялись ковать оценку дивизии.
Подполковник Манов, следивший за результатами, поднял руку — отлично.
Почин был сделан.
— Товарищ генерал, — старшина Сараев из-за спины Ягодина, как бес-искуситель, прошелестел в начальственное ухо. — За отличные оценки я обещал стрелкам амнистию. Слово за вами.
Такого нахальства от старшины Ягодин не ожидал. Если честно, он и сам размышлял над тем, как отметить стрелков, коли те вытянут оценку дивизии, но уступать старшине инициативу в таком деле ему не хотелось.
— Ну, ты и нахал, старшина! У тебя что, есть право кого-то амнистировать?
— Я от вашего имени…
— А ты знаешь, кто по уставу может говорить от моего имени? Только начальник штаба. Да и то он всегда со мной согласовывает, что говорить… Короче, обещать надо только то, что в силах сделать сам…
Бах! Бух! Бах!
И снова Манов подал знак — оценка отлично.
Все, кто слышали разговор, понимали — амнистия самое лучшее, что генерал может предложить сидельцам губы, от этого никуда не уйти, но Ягодину хотелось промурыжить Сараева, заставить его попотеть.
— Ох, товарищ генерал! — Старшина тяжело вздохнул. — Прошу прощения, но я нас вас сейчас очень удивляюсь. Я, конечно, отвезу всех обратно на губу, похожу дураком с недельку, пока все не забудется, а вот что будет с авторитетом нашего командира дивизии? Это же только подумать! Солдаты поверили в его справедливость, а вы авторитет нашего генерала сильно подрываете. Я бы на вашем месте говорил, что все эти стрелки еще вчера с гауптвахты отпущены…
Тра— та-та-та! -простучал на огневом рубеже пулемет.
И опять — оценка отлично.
— Ты слышал? — Ягодин обратился к начальнику политотдела полковнику Сорочану, но в его голосе уже звучали нотки примирения. — Он не просто наглец. Он ко всему шантажист.
— Кто? — спросил Сорочан.
— Ты что, не понял?
— Чего не понял? То, что старшина привез на стрельбище группу комсомольцев, которым дорога честь дивизии, и они ее спасают? Это я понял.
— Смотри, куда тебя повело, — Ягодин растерянно разгладил усы. — Ты это всерьез?
— А ты как думаешь? Завтра мне писать донесение в политуправление. Вынужден буду назвать фамилии отличившихся. Потом выходит нужно добавить, что все они со стрельбища вернулись на гауптвахту? Так?
— Старшина, отойди от меня, — Ягодин улыбнулся. — Что ты бандит — это ясно. А вот от полковника такого не ожидал…
— Товарищи солдаты, кто любит фортепьянную музыку? Отлично, рядовые Шмулевич и Рабииович. Команиру полка привезли рояль. Вам поручается занести его на третий этаж.
«КТО ИХ ТОЛЬКО ВОСПИТЫВАЕТ?»
Командир отчитывал подчиненного:
— Я не раз предупреждал, что обувь у солдата должна блестеть. Почему у вас ботинки грязные?
— Это вас не касается, товарищ капитан.
— Что значит «не касается?» Отвечайте на мой вопрос: почему ботинки не чищены?
— Сапожный крем кончился, товарищ капитан.
— Это меня не касается.
— Я же вам так и сказал сразу. Зачем было на меня обижаться?
Считается, что анекдоты выдумывает кто-то очень талантливый. Это не так. Анекдоты рождает жизнь.
Батарее капитана Романова предстояла инспекторская проверка по стрелковой подготовке. Старшина Копосов загодя раздобыл несколько листов фанеры для изготовления мишенных щитов. Когда солдаты притащили фанеру в батарейную каптерку, ее увидел комбат. Увидел, и сразу, как говорят, положил на нее свой глаз.
— Старшина, я давно обещал сыну слепить голубятню. Пусть ребята отнесут фанеру ко мне домой.
Копосов пытался дергаться.
— Товарищ капитан! Скоро стрельбы. У нас нет мишеней.
— Да брось ты! Тоже мне беда. До проверки еще десять дней, что-нибудь придумаем.
Неделя пролетела мгновенно. За три дня до выхода на стрельбище Романов спросил:
— Что там у нас с мишенями?
— А ничего — нет фанеры.
— Ты меня удивляешь, Копосов. Кто же будет ее искать? Может мне твои обязанности на себя взять? Тогда что тебе в батарее делать?
— Сделаем, — коротко ответил старшина. Уж кто-кто, а он знал, что возражать комбату — себе дороже.
Вечером Копосов пригласил в канцелярию двух сержантов.
— Вот что, ребята, надо походить по гарнизону, пошукать фанерки. На мишени. Задача ясна?
«Пошукать» — значит найти. Но где искать фанеру, которая на улицах не валяется? Значит, ее предстояло «социализнуть», изъяв у кого-то из частных владельцев. Так и сделали.
За ночь умелые руки мастеров изготовили необходимые для наклейки мишеней щиты и упрятали их в каптерке. К стрельбам батарее была готова.
Утром комбат Романов объявился в батарее мрачный как туча.
— Вот сволочи! Ну, подлецы!
— Что случилось, товарищ капитан? — спросил старшина сочувственно.
— Ночью у меня голубятню раскурочили. Кто их только этих бандитов воспитывает?
— Сейчас идем грузить люмин. Люмин — это легкое железо.
— Не люмин, товарищ старшина, а алюминий.
— Кто сказал?
— Рядовой Шиперович.
— Так вот, все идут грузить люмин, а вы, рядовой Шиперович, будете таскать чугунину.
— Я не раз предупреждал, что обувь у солдата должна блестеть. Почему у вас ботинки грязные?
— Это вас не касается, товарищ капитан.
— Что значит «не касается?» Отвечайте на мой вопрос: почему ботинки не чищены?
— Сапожный крем кончился, товарищ капитан.
— Это меня не касается.
— Я же вам так и сказал сразу. Зачем было на меня обижаться?
Считается, что анекдоты выдумывает кто-то очень талантливый. Это не так. Анекдоты рождает жизнь.
Батарее капитана Романова предстояла инспекторская проверка по стрелковой подготовке. Старшина Копосов загодя раздобыл несколько листов фанеры для изготовления мишенных щитов. Когда солдаты притащили фанеру в батарейную каптерку, ее увидел комбат. Увидел, и сразу, как говорят, положил на нее свой глаз.
— Старшина, я давно обещал сыну слепить голубятню. Пусть ребята отнесут фанеру ко мне домой.
Копосов пытался дергаться.
— Товарищ капитан! Скоро стрельбы. У нас нет мишеней.
— Да брось ты! Тоже мне беда. До проверки еще десять дней, что-нибудь придумаем.
Неделя пролетела мгновенно. За три дня до выхода на стрельбище Романов спросил:
— Что там у нас с мишенями?
— А ничего — нет фанеры.
— Ты меня удивляешь, Копосов. Кто же будет ее искать? Может мне твои обязанности на себя взять? Тогда что тебе в батарее делать?
— Сделаем, — коротко ответил старшина. Уж кто-кто, а он знал, что возражать комбату — себе дороже.
Вечером Копосов пригласил в канцелярию двух сержантов.
— Вот что, ребята, надо походить по гарнизону, пошукать фанерки. На мишени. Задача ясна?
«Пошукать» — значит найти. Но где искать фанеру, которая на улицах не валяется? Значит, ее предстояло «социализнуть», изъяв у кого-то из частных владельцев. Так и сделали.
За ночь умелые руки мастеров изготовили необходимые для наклейки мишеней щиты и упрятали их в каптерке. К стрельбам батарее была готова.
Утром комбат Романов объявился в батарее мрачный как туча.
— Вот сволочи! Ну, подлецы!
— Что случилось, товарищ капитан? — спросил старшина сочувственно.
— Ночью у меня голубятню раскурочили. Кто их только этих бандитов воспитывает?
* * *
Старшина объявляет роте:— Сейчас идем грузить люмин. Люмин — это легкое железо.
— Не люмин, товарищ старшина, а алюминий.
— Кто сказал?
— Рядовой Шиперович.
— Так вот, все идут грузить люмин, а вы, рядовой Шиперович, будете таскать чугунину.
ВООРУЖЕН, НО БЕЗОПАСЕН
Рационализм — неистребимое свойство поведения хорошего солдата. Лишний раз он не перегнется, а если даже что-то и уронит, то попросит поднять свою ношу кого-то другого. Солдатские вековые мудрости укладываются в формулы простые для запоминания.
«Любая кривая, короче прямой, на которой может встретиться командир».
«Получив приказание, не спеши исполнять. Подожди — не последует ли команда „Отставить!“
«Ешь — потей, работай — мерзни, на ходу тихонько спи».
«Никогда не оставляй на завтра то, что можешь съесть сегодня».
Точное следование заповедям, сколь бы они ни были мудрыми, часто приводит к обидным проколам.
Караульная служба — не мед. А если ее нести часто, когда как говорят «через день на ремень», то солдаты невольно начинают искать как обходиться с наименьшими для конкретных условий потерями.
Стоять зимой на посту в Забайкальской степи — сущее наказание. Холод и сильный ветер заставляют человека физически страдать. Ко всему, простояв пару часов на сильном морозе, часовой возвращался в караульное помещение, где ему почти сразу приходилось разбирать, чистить и насухо протирать оружие. Дело в том, что попав в тепло, стальные части автомата, рожки магазинов покрываются сизым налетом изморози, которая затем превращается в капли воды. Если оружие оставить не протертым насухо, то через час влага просыхает и на металле остаются бурые разводы ржавчины. За такое небрежение к военному имуществу можно схлопотать «рябчик» от строгого командира.
Сержант Сисюкин был парнем великомудрым. Перед тем, как уйти на пост, он густо смазал автомат оружейной смазкой — пушсалом, как называют ее в артиллерии. По его мнению после мороза металл, обработанный таким образом, не станет отпотевать и вместо того, чтобы тратить время на чистку и протирку автомата, можно будет перекурить и подремать.
В принципе расчет был разумным. Если бы не… Это «не» проявилось во время нахождения на посту и предугадать такую возможность не могло самое изощренное воображение.
В полной темноте к складу ГСМ подошла стая волков — три серых зубастых зверя размерами с добрых телков. Сперва они посидели возле ограды из колючей проволоки, рассчитанной на то, чтобы на территорию склада не забредали коровы местных жителей, и отнюдь не способной задержать диверсантов и волков. Потом, изучив обстановку, должно быть решили, что человеком, которого они видели, запросто можно подзакусить, прошли внутрь ограды и стали сжимать вокруг часового кольцо.
Автомат — есть автомат и тот, кто держит его в руках, в минуту опасности обретает повышенный процент смелости и нахальства. Сисюкин даже представил, как будет сдавать пост очередному часовому, гордо поставив ногу на тушу побежденного хищника.
Волки медленно приближались.
Сисюкин передернул затвор ППШ. Поднял автомат и направил ствол на зверя, который был слева от него, чтобы потом, рассыпая пули веером, быстро перенести огонь на того, что подходил справа.
Нажал на спуск. А вот выстрела не последовало. Взведенный в боевое положение затвор даже не шелохнулся в затворной раме. Пушсало, которого Сисюкин щедро наквецал в автомат, на морозе застыло и стало походить на резину. Даже мощная боевая пружина не могла сдвинуть затвор с места и заставить произвести выстрел.
Чтобы выстоять два часа на трескучем морозе и не околеть, поверх полушубка часовые надевали постовой тулуп тяжеленное скорняжное сооружение, сшитое из овчины и рассчитанное на двухметрового дылду. Стоять с такой тяжестью на плечах было не легко, но от неудобства никто не отказывался. На пост караульные приходили в шапках, валенках, полушубках, а тулуп всегда был на месте. Сменяющийся вылезал из него, принимавший пост влезал на его место.
Одетый в тулуп, часовой не обладал свободой движений. Тяжелое одеяние сковывало каждый его шаг. Чтобы понять, что ему грозило, Сисюкину хватило нескольких секунд. Он выскочил из тулупа, как ящерица из старой кожи, в два прыжка достиг лестницы, которая вела на верхотуру цистерны и забрался туда.
Светила тощая луна. Холодный ветер заунывно посвистывал в колючей проволоке ограды.
Волки, обнюхав пустой тулуп, попробовали его на зуб, но ни одному из троих он не понравился. Тогда они уселись под цистерной. Задирая морды к луне и фигуре человека, сидевшего на крыше серебристого бака, они временами подвывали, то ли намекая Сисюкину, что от своей цели не отступятся, то ли досадовали, что время тянется так долго.
Когда по истечении положенного времени на пост пришел начальник караула со сменой. Волки, завидев людей, быстро исчезли в степи. А часового нигде не казалось. Пустой тулуп валялся на земле. Где же он сам?
Вдруг сверху раздался тощий голос полуживого сержанта.
— Я здесь…
Снимали часового с цистерны общими усилиями. Сам этого сделать он не мог: не гнулись ни руки, ни ноги.
— Товарищ старшина, а крокодилы летают?
— Рядовой Петров, ты сказывся, чи шо? Цего николы не бувае.
— А вот товарищ майор говорил — летают.
— А я тоби шо казав? Летают, але нызенько, нызенько…
— Товарищ майор говорил: высоко…
— Звычайно бувае, але тильки когда крокодил швидко разбежиться…
«Любая кривая, короче прямой, на которой может встретиться командир».
«Получив приказание, не спеши исполнять. Подожди — не последует ли команда „Отставить!“
«Ешь — потей, работай — мерзни, на ходу тихонько спи».
«Никогда не оставляй на завтра то, что можешь съесть сегодня».
Точное следование заповедям, сколь бы они ни были мудрыми, часто приводит к обидным проколам.
Караульная служба — не мед. А если ее нести часто, когда как говорят «через день на ремень», то солдаты невольно начинают искать как обходиться с наименьшими для конкретных условий потерями.
Стоять зимой на посту в Забайкальской степи — сущее наказание. Холод и сильный ветер заставляют человека физически страдать. Ко всему, простояв пару часов на сильном морозе, часовой возвращался в караульное помещение, где ему почти сразу приходилось разбирать, чистить и насухо протирать оружие. Дело в том, что попав в тепло, стальные части автомата, рожки магазинов покрываются сизым налетом изморози, которая затем превращается в капли воды. Если оружие оставить не протертым насухо, то через час влага просыхает и на металле остаются бурые разводы ржавчины. За такое небрежение к военному имуществу можно схлопотать «рябчик» от строгого командира.
Сержант Сисюкин был парнем великомудрым. Перед тем, как уйти на пост, он густо смазал автомат оружейной смазкой — пушсалом, как называют ее в артиллерии. По его мнению после мороза металл, обработанный таким образом, не станет отпотевать и вместо того, чтобы тратить время на чистку и протирку автомата, можно будет перекурить и подремать.
В принципе расчет был разумным. Если бы не… Это «не» проявилось во время нахождения на посту и предугадать такую возможность не могло самое изощренное воображение.
В полной темноте к складу ГСМ подошла стая волков — три серых зубастых зверя размерами с добрых телков. Сперва они посидели возле ограды из колючей проволоки, рассчитанной на то, чтобы на территорию склада не забредали коровы местных жителей, и отнюдь не способной задержать диверсантов и волков. Потом, изучив обстановку, должно быть решили, что человеком, которого они видели, запросто можно подзакусить, прошли внутрь ограды и стали сжимать вокруг часового кольцо.
Автомат — есть автомат и тот, кто держит его в руках, в минуту опасности обретает повышенный процент смелости и нахальства. Сисюкин даже представил, как будет сдавать пост очередному часовому, гордо поставив ногу на тушу побежденного хищника.
Волки медленно приближались.
Сисюкин передернул затвор ППШ. Поднял автомат и направил ствол на зверя, который был слева от него, чтобы потом, рассыпая пули веером, быстро перенести огонь на того, что подходил справа.
Нажал на спуск. А вот выстрела не последовало. Взведенный в боевое положение затвор даже не шелохнулся в затворной раме. Пушсало, которого Сисюкин щедро наквецал в автомат, на морозе застыло и стало походить на резину. Даже мощная боевая пружина не могла сдвинуть затвор с места и заставить произвести выстрел.
Чтобы выстоять два часа на трескучем морозе и не околеть, поверх полушубка часовые надевали постовой тулуп тяжеленное скорняжное сооружение, сшитое из овчины и рассчитанное на двухметрового дылду. Стоять с такой тяжестью на плечах было не легко, но от неудобства никто не отказывался. На пост караульные приходили в шапках, валенках, полушубках, а тулуп всегда был на месте. Сменяющийся вылезал из него, принимавший пост влезал на его место.
Одетый в тулуп, часовой не обладал свободой движений. Тяжелое одеяние сковывало каждый его шаг. Чтобы понять, что ему грозило, Сисюкину хватило нескольких секунд. Он выскочил из тулупа, как ящерица из старой кожи, в два прыжка достиг лестницы, которая вела на верхотуру цистерны и забрался туда.
Светила тощая луна. Холодный ветер заунывно посвистывал в колючей проволоке ограды.
Волки, обнюхав пустой тулуп, попробовали его на зуб, но ни одному из троих он не понравился. Тогда они уселись под цистерной. Задирая морды к луне и фигуре человека, сидевшего на крыше серебристого бака, они временами подвывали, то ли намекая Сисюкину, что от своей цели не отступятся, то ли досадовали, что время тянется так долго.
Когда по истечении положенного времени на пост пришел начальник караула со сменой. Волки, завидев людей, быстро исчезли в степи. А часового нигде не казалось. Пустой тулуп валялся на земле. Где же он сам?
Вдруг сверху раздался тощий голос полуживого сержанта.
— Я здесь…
Снимали часового с цистерны общими усилиями. Сам этого сделать он не мог: не гнулись ни руки, ни ноги.
— Товарищ старшина, а крокодилы летают?
— Рядовой Петров, ты сказывся, чи шо? Цего николы не бувае.
— А вот товарищ майор говорил — летают.
— А я тоби шо казав? Летают, але нызенько, нызенько…
— Товарищ майор говорил: высоко…
— Звычайно бувае, але тильки когда крокодил швидко разбежиться…
СЛАДОСТНАЯ ПРЕРОГАТИВА ВЛАСТИ
«Я начальник — ты дурак» — эта мысль, облеченная в слова и обостренная до крайности афористичной формой, в армии вслух произносится редко, однако втайне она исповедуется командирами всех степеней, вне зависимости от их образования, национальности и имен. Носит ли ваш начальник нежно-птичью фамилию вроде Лебедя, Грача, Воробьева, или подчеркнуто хищную — Волкова, Медведева, Львова, в определенных обстоятельствах все они, наделенные властью и правом командовать, вспоминают о необходимости считать своих подчиненных дураками.