Страница:
— А у вас есть тема?
Полковник засмеялся и протянул руку.
Да, кстати, я так еще и не представил командира полка. Это был Герой Советского Союза Юрий Федорович Занудин, незадолго до того окончивший академию бронетанковых войск.
Что касается фельетона, я действительно не видел подходящей причины писать его, хотя случай с солдатом, спрятавшимся от занятий, сам по себе был смешным и обыграть его не составляло труда. Только какое явление стояло за фактиком?
«Сачки», ловкачи, прохиндеи водились во все времена, у всех народов. А поскольку армия формировалась на основе всеобщей воинской обязанности, она неизбежно отражала действительность.
Вспомнилось, как в части, где я командовал взводом, состоялся кросс на длинную дистанцию. Все солдаты получили бумажки с номерками. Пробежав положенное расстояние, участники кросса бросали номера в ящик, стоявший у линии финиша. Судьи засекали время.
Взводы стартовали один за другим. Судьи встречали финиширующих. Мельница крутилась, и ничто не предвещало сенсаций.
Вдруг начальник физподготовки доложил командиру:
— Мировой рекорд, товарищ подполковник!
Подполковник Лютов, человек мудрый, спокойный, не повышая голоса, приказал:
— Рекордсмена — на гауптвахту. Двое суток. За очковтирательство. И разберитесь, как он ставил рекорд. Отдохнет, пусть еще раз пройдет дистанцию под вашим наблюдением.
«Мировой рекордсмен» оказался солдатом моего взвода. Разбирался в его достижениях я.
Без особого труда удалось выяснить, что солдат, решивший не обременять себя бегом, ушел со старта со всеми, но на дистанции отстал и спрятался. Когда бегуны возвращались, он пристроился им в хвост, надеясь, что покажет средний результат. Однако допустил ошибку. Отделение, к которому «сачок» прибился, ушло на дистанцию раньше остальных. Мировой рекорд стал неизбежным.
«Сачок» сполна получил свое и вынужден был пройти дистанцию кросса от начала до конца, чтобы получить зачет. На этом дело и окончилось. Лютов не мелочился, не придавал пустякам большого значения. И это мне в нем особенно нравилось. Я никогда не мог понять, почему люди серьезные, неплохо знающие дело, случайно поймав муху, иногда начинают раздувать ее в слона.
Как— то на склады нашей дивизии нагрянула проверка из управления тыла военного округа. В первый же день бдительный инспектор обнаружил ужасное нарушение.
Нет, с хранением имущества все было в норме. Портянки лежали аккуратными стопками на стеллажах. Сапоги рядами висели на слегах. Оборона против моли держалась на уровне требований науки: воздух от запаха нафталина казался густым, как студень. И все-таки проверяющий углядел, что порядки на складе прямо угрожают общественной безопасности.
Как так? А очень просто. Двери склада перед сдачей караулу опечатывались мастичной печатью, на которой красовался царский орел и читалась надпись «Лейб-гвардии гусарский полк…»
Ах, какое тогда раздули дело! Попало всем — и комдиву, и начальнику политотдела, и заместителю по тылу. Напрасно хозяйственный старшина — начальник склада — объяснял, чуть не плача, что применял печать только в целях большей надежности. «Такую, — говорил он, — и подделать нельзя…» Не помогло!
Лучше бы уж портянки лежали не в стопках и не пахло в воздухе нафталином. Недостатки просто записали бы в акт, обязали замечания учесть, устранить, и все катилось бы по наезженной колее до следующей проверки. Но печать с орлом признали безобразием злонамеренным и непростительным.
О реакционном влиянии, которое несла в массы надпись «лейб-гвардии», о преклонении перед царским прошлым говорили на совещаниях.
Сама вредоносная печать была конфискована комиссией. Ее как вещественное доказательство непорядков, царивших на складах дивизии, увезли в штаб округа.
Выпустил воздух из резинового слона только командующий войсками округа генерал-полковник Константин Аполлонович Коротеев. «А как портянки? — спросил он. — Целы? Так и напишите в акте… Печать я себе возьму. Буду на приказы по тылу ставить. Такую и подделать нельзя…»
С Юрием Федоровичем Занудиным мне вновь довелось встретиться уже в другом месте, в другой обстановке. Полковник к тому времени стал командиром дивизии.
Легкий на подъем, быстрый, он почти не сидел в штабе. Потому мы чаще всего виделись то на учениях, то на совещаниях.
Офицеры говорили о своем комдиве с уважением и за глаза называли его «Юра Вперед». Причем имя Юра произносилось так, что в этом не звучало ни панибратства, ни пренебрежения.
«Вперед!» — было любимым словом комдива и его внутренней командирской сущностью.
Людям, далеким от военного дела, бывает не совсем понятна суть тактических учений. Зачем эти игры? Войны нет, а из гарнизонов уходят в поле штабы, батальоны, полки, дивизии, передвигаются по горам и долам, а зачем и для чего? Как можно учиться тушить пожар без огня и воевать без войны?
Наступление — это удар. Удар огнем, броней, живой силой. Удар с целью ошеломить, смять, подавить сопротивление противника. Чем мощнее, чем направленное удар, тем ближе успех и победа.
Но как сделать, чтобы удар был ударом?
Моторизованная дивизия США, как определяют нормативы, на марше в предвидении встречного боя движется по двум-четырем маршрутам в полосе шириною 20 — 30 километров. Так вот при движении по трем маршрутам глубина колонн от передовых разведывательных дозоров до тылового охранения оказывается равной по меньшей мере ста километрам.
Три маршрута колонн — три растопыренных пальца. Чтобы нанести удар, их надо сжать в кулак. Для этого в точно определенное время — ни раньше, ни позже; на заданном рубеже — ни дальше, ни ближе — все силы полков и батальонов должны сойтись, развернуться и начать боевую работу.
Научить в мирное время командиров планировать действия войск, дать самим войскам опыт организованных, точно укладывающихся в установленные сроки действий — вот одна из многих целей учений. Без такой подготовки вся тактика может уложиться в формулу «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним — ходить».
Ко всему прочему, учения помогают солдату смириться с мыслью, что хотя начальство его бестолково, тем не менее надо точно выполнять все, что оно приказывает.
Мнение о «бестолковости» командования переходит в представлениях солдат из поколения в поколение. Дело в том, что смысл большинства передвижений войск — маршей, сосредоточений и рассредоточений — далеко не всегда понятен солдату. До конца его сознают только в высоких штабах. Там на картах десятки малых подвижек людей и техники складываются в стрелы ударов, ведущих к прорывам и окружению, которые годы спустя становятся известными всем и каждому. А вот когда эти подвижки осуществлялись на практике, солдату казалось, что он участвует в бестолковом деле.
Представим, что сперва батальоном получен приказ продвинуться из села Хвостова в деревню Гривово и занять там позиции. Только роты доехали до места, только слезли с машин, как вдруг новое распоряжение — вернуться срочно в Хвостово и развернуться там.
Дело в том, что поначалу в штабе дивизии полагали, что противник именно по Гривово ударит своими главными силами и там, как казалось, нужен резерв. Но вот на деле четко обозначилось направление контрудара — Хвостово. Сюда поскорее надо передвинуть дополнительные войска.
Все целесообразно и обоснованно, не так ли? А солдату видится бестолковость начальства: можно же было из Хвостова вообще не выезжать, а значит, и не возвращаться туда в спешке и в мыле.
Чем строже войска приучены без колебаний выполнять приказы, тем ближе к успеху армия. Тем больше шансов у ветеранов — участников боев будет шансов рассказывать о том, как они били врага и в хвост и в гриву. Тем более что понимание пользы своих действий во всех деталях приходит к ветеранам позже.
Один из моих сослуживцев, начинавший службу рядовым на дальневосточной границе, рассказывал, как солдаты немало дивились бестолковости своих командиров. В самые трудные дни Великой Отечественной войны их стрелковый полк по ночам сажали на машины и куда-нибудь увозили. Утром в строю, совершая марши по двадцать-тридцать километров, роты и батальоны походным строем шагали к границе и укрывались в лесах. Так повторялось изо дня в день, неделю за неделей. Изредка войскам давали отдых, и опять марши…
Только после войны товарищ понял, что совершалась крупная маскировочная операция. Японская разведка, внимательно следившая за нашей стороной, то и дело засекала подход свежих частей к маньчжурской границе. И это сдерживало горячность генералов-самураев, которые не прочь были испытать прочность нашей обороны на востоке. Пот солдатский лился не зря.
— А как же с суворовским требованием «каждый солдат должен знать свой маневр»? — Такой вопрос мне задали, когда я рассказывал эту историю.
С суворовским требованием все очень просто: солдат должен знать именно свой маневр, а передвижки войск — это маневр высшего командования. Оно и должно понимать его назначение.
Кстати, маневр силами у Занудина был коронным номером. В его штабе хорошо помнили про овраги. А в подразделениях знали — любой приказ подлежит исполнению. И точка.
Из многих учений запомнилось одно — показное.
На слух последнее слово иногда воспринимается как нечто связанное с показухой. Спешу уверить: общего здесь ничего нет. Показные учения, как правило, для войск куда сложнее обычных, поскольку их назначение — показать образец, продемонстрировать своеобразный эталон действий слаженных и безошибочных. А действовать эталонно в условиях специально усложненных не так-то просто.
Учение проходило в присутствии представителей Объединенного командования Варшавского Договора на территории Венгрии.
Командующий войсками, руководивший показными учениями, — человек выдержанный, умевший не обнаруживать своих чувств, все же явно волновался и буквально стоял над душой у Занудина. Положение командира дивизии усложняли четко прорисованные схемы боевых действий. Они висели у всех на виду, и каждый, видя бой со стороны, имел право мнить себя стратегом и сверять реальное со схематическим.
На одном из рубежей, в горах, ситуация складывалась драматически. Занудин со штабом выскочил на каменистую высотку и быстро раскинул наблюдательный пункт. Выдвинувшись к самому обрыву, комдив присел среди обомшелых камней и приник к микрофону рации. Войска отставали от графика. Так, во всяком случае, нам всем казалось.
— «Волга», «Волга», — заклинал комдив. — Атакуйте третий рубеж!
А стрелка секундомера безжалостно кружила по циферблату, все меньше оставляя возможностей танкам вовремя появиться на заданном рубеже.
Командующий волновался.
— Где танки, полковник? — вопрошал он ледяным тоном Занудина. — Где танки?
Полковник бросал взгляды на часы и повторял:
— Будут. Сейчас будут!
Стоявший рядом генштабист Венгерской народной армии — высокий красивый эзредеш — полковник — иронически усмехнулся и по-русски сказал:
— Танки не спички. Из кармана не вынешь.
— «Волга», «Волга», — повторял Занудин. — Я — «Кама». Вперед! Вперед!
И тут же, усиленный громкоговорителями, донесся ответ:
— «Кама», «Кама», я — «Волга»! Атакую!
Из лесистой лощины с опозданием на полминуты от расчетного времени на полигон покатилась стальная лавина.
Высокий эзредеш отошел в сторону, достал пачку сигарет, выбил щелчком одну и закурил.
— Ну что? — спросили его.
— Все отлично, — ответил он. — С такой дивизией воевать можно. Работает как часы.
Начальник штаба войск Южной группы генерал Никитин, слышавший весь разговор, улыбнулся и сказал:
— Часы хорошо стучат, потому что часовой мастер отличный.
Занудин этих разговоров не слышал. Он занимался делом. Он работал. Вызывая нужных ему командиров, он уточнял задачи, менял направления ударов, сжимал сроки, подбадривал:
— Вперед! Вперед!
Есть в трилогии Константина Симонова «Живые и мертвые» такой эпизод. Перед началом нашего наступления в Белоруссии рассуждают два офицера:
В июне сорок четвертого года в бою за господствовавшую над местностью высоту его рота отбила контратаку танков, участвовала в разгроме вражеского гарнизона в деревне Живань Дринского района, форсировала Басю, захватила первые траншеи противника и четырнадцать часов подряд отбивала контратаки противника. В числе первых старший лейтенант Занудин вместе с ротой переправился через Днепр, занял оборону и огнем прикрывал строительство моста, по которому на запад хлынула техника.
Не берусь утверждать со всей уверенностью, но не там ли родилось это боевое «Вперед!», определившее на многие годы существо командирской натуры?
Наверное, все же там.
А что касается фамилии, то уже значительно позже я узнал, что генерал поменял неблагозвучную родную фамилию на другую — Зарудин. Быть Занудиным полковнику еще казалось допустимым. Обращение к его высокопревосходительству генерал-полковнику должно звучать благородно и услаждать слух.
КАЗАКОВ
КОНСИЛИУМ
Полковник засмеялся и протянул руку.
Да, кстати, я так еще и не представил командира полка. Это был Герой Советского Союза Юрий Федорович Занудин, незадолго до того окончивший академию бронетанковых войск.
Что касается фельетона, я действительно не видел подходящей причины писать его, хотя случай с солдатом, спрятавшимся от занятий, сам по себе был смешным и обыграть его не составляло труда. Только какое явление стояло за фактиком?
«Сачки», ловкачи, прохиндеи водились во все времена, у всех народов. А поскольку армия формировалась на основе всеобщей воинской обязанности, она неизбежно отражала действительность.
Вспомнилось, как в части, где я командовал взводом, состоялся кросс на длинную дистанцию. Все солдаты получили бумажки с номерками. Пробежав положенное расстояние, участники кросса бросали номера в ящик, стоявший у линии финиша. Судьи засекали время.
Взводы стартовали один за другим. Судьи встречали финиширующих. Мельница крутилась, и ничто не предвещало сенсаций.
Вдруг начальник физподготовки доложил командиру:
— Мировой рекорд, товарищ подполковник!
Подполковник Лютов, человек мудрый, спокойный, не повышая голоса, приказал:
— Рекордсмена — на гауптвахту. Двое суток. За очковтирательство. И разберитесь, как он ставил рекорд. Отдохнет, пусть еще раз пройдет дистанцию под вашим наблюдением.
«Мировой рекордсмен» оказался солдатом моего взвода. Разбирался в его достижениях я.
Без особого труда удалось выяснить, что солдат, решивший не обременять себя бегом, ушел со старта со всеми, но на дистанции отстал и спрятался. Когда бегуны возвращались, он пристроился им в хвост, надеясь, что покажет средний результат. Однако допустил ошибку. Отделение, к которому «сачок» прибился, ушло на дистанцию раньше остальных. Мировой рекорд стал неизбежным.
«Сачок» сполна получил свое и вынужден был пройти дистанцию кросса от начала до конца, чтобы получить зачет. На этом дело и окончилось. Лютов не мелочился, не придавал пустякам большого значения. И это мне в нем особенно нравилось. Я никогда не мог понять, почему люди серьезные, неплохо знающие дело, случайно поймав муху, иногда начинают раздувать ее в слона.
Как— то на склады нашей дивизии нагрянула проверка из управления тыла военного округа. В первый же день бдительный инспектор обнаружил ужасное нарушение.
Нет, с хранением имущества все было в норме. Портянки лежали аккуратными стопками на стеллажах. Сапоги рядами висели на слегах. Оборона против моли держалась на уровне требований науки: воздух от запаха нафталина казался густым, как студень. И все-таки проверяющий углядел, что порядки на складе прямо угрожают общественной безопасности.
Как так? А очень просто. Двери склада перед сдачей караулу опечатывались мастичной печатью, на которой красовался царский орел и читалась надпись «Лейб-гвардии гусарский полк…»
Ах, какое тогда раздули дело! Попало всем — и комдиву, и начальнику политотдела, и заместителю по тылу. Напрасно хозяйственный старшина — начальник склада — объяснял, чуть не плача, что применял печать только в целях большей надежности. «Такую, — говорил он, — и подделать нельзя…» Не помогло!
Лучше бы уж портянки лежали не в стопках и не пахло в воздухе нафталином. Недостатки просто записали бы в акт, обязали замечания учесть, устранить, и все катилось бы по наезженной колее до следующей проверки. Но печать с орлом признали безобразием злонамеренным и непростительным.
О реакционном влиянии, которое несла в массы надпись «лейб-гвардии», о преклонении перед царским прошлым говорили на совещаниях.
Сама вредоносная печать была конфискована комиссией. Ее как вещественное доказательство непорядков, царивших на складах дивизии, увезли в штаб округа.
Выпустил воздух из резинового слона только командующий войсками округа генерал-полковник Константин Аполлонович Коротеев. «А как портянки? — спросил он. — Целы? Так и напишите в акте… Печать я себе возьму. Буду на приказы по тылу ставить. Такую и подделать нельзя…»
С Юрием Федоровичем Занудиным мне вновь довелось встретиться уже в другом месте, в другой обстановке. Полковник к тому времени стал командиром дивизии.
Легкий на подъем, быстрый, он почти не сидел в штабе. Потому мы чаще всего виделись то на учениях, то на совещаниях.
Офицеры говорили о своем комдиве с уважением и за глаза называли его «Юра Вперед». Причем имя Юра произносилось так, что в этом не звучало ни панибратства, ни пренебрежения.
«Вперед!» — было любимым словом комдива и его внутренней командирской сущностью.
Людям, далеким от военного дела, бывает не совсем понятна суть тактических учений. Зачем эти игры? Войны нет, а из гарнизонов уходят в поле штабы, батальоны, полки, дивизии, передвигаются по горам и долам, а зачем и для чего? Как можно учиться тушить пожар без огня и воевать без войны?
Наступление — это удар. Удар огнем, броней, живой силой. Удар с целью ошеломить, смять, подавить сопротивление противника. Чем мощнее, чем направленное удар, тем ближе успех и победа.
Но как сделать, чтобы удар был ударом?
Моторизованная дивизия США, как определяют нормативы, на марше в предвидении встречного боя движется по двум-четырем маршрутам в полосе шириною 20 — 30 километров. Так вот при движении по трем маршрутам глубина колонн от передовых разведывательных дозоров до тылового охранения оказывается равной по меньшей мере ста километрам.
Три маршрута колонн — три растопыренных пальца. Чтобы нанести удар, их надо сжать в кулак. Для этого в точно определенное время — ни раньше, ни позже; на заданном рубеже — ни дальше, ни ближе — все силы полков и батальонов должны сойтись, развернуться и начать боевую работу.
Научить в мирное время командиров планировать действия войск, дать самим войскам опыт организованных, точно укладывающихся в установленные сроки действий — вот одна из многих целей учений. Без такой подготовки вся тактика может уложиться в формулу «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним — ходить».
Ко всему прочему, учения помогают солдату смириться с мыслью, что хотя начальство его бестолково, тем не менее надо точно выполнять все, что оно приказывает.
Мнение о «бестолковости» командования переходит в представлениях солдат из поколения в поколение. Дело в том, что смысл большинства передвижений войск — маршей, сосредоточений и рассредоточений — далеко не всегда понятен солдату. До конца его сознают только в высоких штабах. Там на картах десятки малых подвижек людей и техники складываются в стрелы ударов, ведущих к прорывам и окружению, которые годы спустя становятся известными всем и каждому. А вот когда эти подвижки осуществлялись на практике, солдату казалось, что он участвует в бестолковом деле.
Представим, что сперва батальоном получен приказ продвинуться из села Хвостова в деревню Гривово и занять там позиции. Только роты доехали до места, только слезли с машин, как вдруг новое распоряжение — вернуться срочно в Хвостово и развернуться там.
Дело в том, что поначалу в штабе дивизии полагали, что противник именно по Гривово ударит своими главными силами и там, как казалось, нужен резерв. Но вот на деле четко обозначилось направление контрудара — Хвостово. Сюда поскорее надо передвинуть дополнительные войска.
Все целесообразно и обоснованно, не так ли? А солдату видится бестолковость начальства: можно же было из Хвостова вообще не выезжать, а значит, и не возвращаться туда в спешке и в мыле.
Чем строже войска приучены без колебаний выполнять приказы, тем ближе к успеху армия. Тем больше шансов у ветеранов — участников боев будет шансов рассказывать о том, как они били врага и в хвост и в гриву. Тем более что понимание пользы своих действий во всех деталях приходит к ветеранам позже.
Один из моих сослуживцев, начинавший службу рядовым на дальневосточной границе, рассказывал, как солдаты немало дивились бестолковости своих командиров. В самые трудные дни Великой Отечественной войны их стрелковый полк по ночам сажали на машины и куда-нибудь увозили. Утром в строю, совершая марши по двадцать-тридцать километров, роты и батальоны походным строем шагали к границе и укрывались в лесах. Так повторялось изо дня в день, неделю за неделей. Изредка войскам давали отдых, и опять марши…
Только после войны товарищ понял, что совершалась крупная маскировочная операция. Японская разведка, внимательно следившая за нашей стороной, то и дело засекала подход свежих частей к маньчжурской границе. И это сдерживало горячность генералов-самураев, которые не прочь были испытать прочность нашей обороны на востоке. Пот солдатский лился не зря.
— А как же с суворовским требованием «каждый солдат должен знать свой маневр»? — Такой вопрос мне задали, когда я рассказывал эту историю.
С суворовским требованием все очень просто: солдат должен знать именно свой маневр, а передвижки войск — это маневр высшего командования. Оно и должно понимать его назначение.
Кстати, маневр силами у Занудина был коронным номером. В его штабе хорошо помнили про овраги. А в подразделениях знали — любой приказ подлежит исполнению. И точка.
Из многих учений запомнилось одно — показное.
На слух последнее слово иногда воспринимается как нечто связанное с показухой. Спешу уверить: общего здесь ничего нет. Показные учения, как правило, для войск куда сложнее обычных, поскольку их назначение — показать образец, продемонстрировать своеобразный эталон действий слаженных и безошибочных. А действовать эталонно в условиях специально усложненных не так-то просто.
Учение проходило в присутствии представителей Объединенного командования Варшавского Договора на территории Венгрии.
Командующий войсками, руководивший показными учениями, — человек выдержанный, умевший не обнаруживать своих чувств, все же явно волновался и буквально стоял над душой у Занудина. Положение командира дивизии усложняли четко прорисованные схемы боевых действий. Они висели у всех на виду, и каждый, видя бой со стороны, имел право мнить себя стратегом и сверять реальное со схематическим.
На одном из рубежей, в горах, ситуация складывалась драматически. Занудин со штабом выскочил на каменистую высотку и быстро раскинул наблюдательный пункт. Выдвинувшись к самому обрыву, комдив присел среди обомшелых камней и приник к микрофону рации. Войска отставали от графика. Так, во всяком случае, нам всем казалось.
— «Волга», «Волга», — заклинал комдив. — Атакуйте третий рубеж!
А стрелка секундомера безжалостно кружила по циферблату, все меньше оставляя возможностей танкам вовремя появиться на заданном рубеже.
Командующий волновался.
— Где танки, полковник? — вопрошал он ледяным тоном Занудина. — Где танки?
Полковник бросал взгляды на часы и повторял:
— Будут. Сейчас будут!
Стоявший рядом генштабист Венгерской народной армии — высокий красивый эзредеш — полковник — иронически усмехнулся и по-русски сказал:
— Танки не спички. Из кармана не вынешь.
— «Волга», «Волга», — повторял Занудин. — Я — «Кама». Вперед! Вперед!
И тут же, усиленный громкоговорителями, донесся ответ:
— «Кама», «Кама», я — «Волга»! Атакую!
Из лесистой лощины с опозданием на полминуты от расчетного времени на полигон покатилась стальная лавина.
Высокий эзредеш отошел в сторону, достал пачку сигарет, выбил щелчком одну и закурил.
— Ну что? — спросили его.
— Все отлично, — ответил он. — С такой дивизией воевать можно. Работает как часы.
Начальник штаба войск Южной группы генерал Никитин, слышавший весь разговор, улыбнулся и сказал:
— Часы хорошо стучат, потому что часовой мастер отличный.
Занудин этих разговоров не слышал. Он занимался делом. Он работал. Вызывая нужных ему командиров, он уточнял задачи, менял направления ударов, сжимал сроки, подбадривал:
— Вперед! Вперед!
Есть в трилогии Константина Симонова «Живые и мертвые» такой эпизод. Перед началом нашего наступления в Белоруссии рассуждают два офицера:
«— Неплохо бы и обратно — за три дня отсюда до Могилева, — сказал Ильин. — Но пока до Днепра дойдешь — водные преграды одна за другой. И у всех, как на смех, названия бабьи: Проня, Бася, Фрося, Маруся.Та вот, именно на Могилевщине, на речке Басе стал Героем Советского Союза Юрий Федорович Занудин.
Синцов улыбнулся. Фроси и Маруси — таких рек здесь не было, но Проня и Бася действительно были, и их форсированию отводилось немало места в предварительных планах…»
В июне сорок четвертого года в бою за господствовавшую над местностью высоту его рота отбила контратаку танков, участвовала в разгроме вражеского гарнизона в деревне Живань Дринского района, форсировала Басю, захватила первые траншеи противника и четырнадцать часов подряд отбивала контратаки противника. В числе первых старший лейтенант Занудин вместе с ротой переправился через Днепр, занял оборону и огнем прикрывал строительство моста, по которому на запад хлынула техника.
Не берусь утверждать со всей уверенностью, но не там ли родилось это боевое «Вперед!», определившее на многие годы существо командирской натуры?
Наверное, все же там.
А что касается фамилии, то уже значительно позже я узнал, что генерал поменял неблагозвучную родную фамилию на другую — Зарудин. Быть Занудиным полковнику еще казалось допустимым. Обращение к его высокопревосходительству генерал-полковнику должно звучать благородно и услаждать слух.
* * *
Старый кавалерист рассказывает: «Все байки об особом уме лошадей не выдерживают критики. Помню, в бою меня ранило. Я упал и потерял сознание. Мой конь Воронок без меня поскакал в расположение эскадрона и привел ко мне врача». — «Так это и подтверждает, что кони умные существа». — «Как бы на так! Вы знаете, какого он привел врача? Ветеринара!».
КАЗАКОВ
Я никогда не любил отсвечивать на глазах у высокого начальства, но случалось волей-неволей попадать в сопровождающие лица.
Так вышло и в тот раз, когда, приехав в отдаленный гарнизон, на пути к штабу неожиданно столкнулся с командующим Южной группой войск генералом армии Казаковым. Он шел в окружении большой группы офицеров, и возможности стушеваться у меня не было.
Пришлось представляться и докладывать о цели приезда.
Выслушав, Казаков немного о чем-то подумал и вдруг сказал:
— Со мной поедешь. Здесь ничего интересного не предвидится.
План командировки летел напрочь, но приказ есть приказ.
Я погрузился во вместительный лимузин командующего, и, сопровождаемые облегченными вздохами местного начальства, мы поехали.
Какую-то часть пути Казаков, сидевший рядом с водителем, молча, сосредоточенно смотрел на дорогу. Лезть к нему с разговорами я не решался.
Вдруг командующий полуобернулся ко мне и спросил:
— Ты, майор, коней знаешь? Вопрос был до удивления неожиданным, но я его принял:
— Знаю.
— В коей мере?
— Наверное, профессионально.
— Смотри! — сказал Казаков и еще больше повернулся ко мне. — Это в наш-то век! А что такое ганаш, слыхал?
— Ганаш — нижняя челюсть лошади.
— Точно. А в коей мере пипгак украшает коня?
— Как бородавка нос.
Казаков засмеялся.
— Мои вопросы не удивляют? Только откровенно.
— Что я их не ожидал — это точно. А так не удивляют.
— Почему?
— Я давно вас знаю как лошадника. Со времен конно-механизированного командования парадом…
Впервые я увидел генерала Казакова в послевоенные годы в Тбилиси на одном из военных парадов. Много мне пришлось за годы службы отшагать в парадных колоннах, вспомнить каждый, тем более кто командовал им и кто принимал — не смогу. Но тот тбилисский парад был особенным. Командовал им генерал Казаков, черноусый, подтянутый. Он красиво сидел на гнедом жеребце с крупом, расчесанным в шашечку. Принимал парад Маршал Советского Союза Федор Иванович Толбухин. Грузный, мучимый тяжелой болезнью, он выехал на площадь на «джипе». Казаков подскакал к машине, отсалютовал клинком и громогласно (микрофонов тогда еще не применяли) отдал рапорт. Так они и объезжали войска: Толбухин на машине, Казаков чуть позади на гарцующем жеребце.
Участники парада, ошеломленные невиданным дотоле сочетанием коня и автомобиля, назвали церемонию «конно-механизированным командованием».
Выслушав мой ответ, Казаков засмеялся.
— Надо же, а я думал, все уже забылось.
— Непривычно, потому и помнится.
— Да, было дело, — сказал Казаков. — Я доложил Федору Ивановичу, что ему предстоит принимать парад, и спросил, какого коня готовить. А он на меня посмотрел и головой замотал: «Ты в уме, Михаил Ильич? Мне с моим весом только на танке сейчас ездить. Снимите башню, если так надо…» К своей болезни Федор Иванович относился иронично, хотя она ему очень докучала. Я спросил: «Мне тоже на танке?» — «Хоть один конь должен оставаться, — сказал Федор Иванович. — Традиции надо поддерживать».
И тут же без перехода Казаков сказал:
— Сейчас в Баболну заедем. Знаешь ее?
— Нет, — признался я.
— Странно. Баболна — это конезавод с мировой известностью. Меня туда давно приглашали.
— А экзамен мне для чего? — спросил я.
— Вот не сдал бы и сидел в машине. Зачем мне моториста по конюшням вести? Чтобы выяснял, где у коня заводная рукоятка?
С конезавода, налюбовавшись прекрасными скакунами, поехали в один из. полков. Там командующий прочитал для специально собранной группы высших офицеров лекцию. После лекции, ответив на вопросы, приказал:
— Всем разъехаться по гарнизонам. Ужинать будете дома.
Отпустив людей, Казаков повернулся к генералу — начальнику местного хозяйства.
— Нас покормите?
— Так точно, все готово.
— И два номера в гостинице. До утра. Мой пусть остудят.
Обычно, насколько я знаю, останавливаясь в незнакомых местах, мы стараемся, чтобы зимой в комнате было потеплей. Казаков жары не терпел, тепла не любил. Для него комнаты специально выхолаживали.
Прошли в столовую. В небольшом зале стоял хорошо сервированный стол — зелень, фрукты, минеральная вода и посередине, на самом почетном месте, — пузатая коньячная бутылка.
Сели за стол. Оглядевшись, Казаков взял штоф и стал внимательно разглядывать этикетку.
— Хорош? — спросил с сомнением.
— Так точно. Лучший коньяк из тех, что здесь есть, — горделиво доложил полковник — начальник тыла дивизии.
— Должно быть, дорогой? — спросил Казаков с любопытством.
— Это как водится, — опять похвалился полковник. — Чем товар лучше, тем он дороже. Старая формула.
— А если мы захотим еще одну бутылку? Или даже еще две?
— Товарищ командующий! — радостно выдохнул полковник. — Будут и две, и три. Для дорогих гостей…
— У вас семья? — спросил Казаков, неожиданно переведя разговор в другую плоскость.
— Так точно. Жена. Двое детей.
— Жена работает?
— В гарнизоне негде. Она искусствовед.
— Значит, на плечах три иждивенца?
— Так точно.
— И вы, как я вижу, с радостью берете на свое содержание еще одного — командующего.
— Почему? — смутился полковник. — Это не так…
— Значит, без радости берете. По нужде. Это уже честнее.
— Нет, — полковник окончательно смешался и не знал, что говорить.
— Как же нет? Вот купили бутылку. Самого дорогого. Захочет командующий — еще две купите. А деньги откуда? Из семейного бюджета? Между прочим, вы с женой по этому поводу советовались?
— Нет, — сказал полковник глупо. — Но это…
— Слава богу, — сказал Казаков в мою сторону. — Представляешь, майор, что бы она по мою душу могла высказать. А?
— На бюджете не отразится, — произнес полковник аргумент, как ему казалось, неотразимый.
— Тогда, выходит, воруете? Откуда же деньги? Вот он, — опять кивок в мою сторону, — журналист. У него гонорары. А у вас откуда излишки?
— Товарищ командующий, — попытался вмешаться в разговор командир дивизии.
— Ну что командующий? — спросил Казаков раздражаясь. — С тобой я тоже поговорю. Ты мне доложишь, кто обо мне славу пускает, как о пьянице. Никто? Почему же решили, что я буду с вами распивать коньяки? Почему?
— Товарищ командующий…
— Заберите, и чтоб я больше не видел.
Полковник взял злополучную бутылку и вынес из зала.
Ужинали молча.
Поев и вытерев салфеткой усы, Казаков. сказал:
— Повара поблагодарите. А на вас глаза б мои не глядели. Все настроение испортили! Самовар готов?
— Так точно, — с готовностью доложил полковник.
— Пусть отнесут ко мне в гостиницу. А вы — спать. Завтра в пять я уезжаю. Прошу проводить до ворот.
Повернулся ко мне.
— Пошли, майор, чаю попьем.
В номере командующий снял китель и занялся делом. Вылил в раковину содержимое заварного чайника. Окатил его кипятком. Насыпал чай из собственных запасов и залил из самовара.
Сидели долго. Где-то около двадцати четырех часов я подумал, что пора и честь знать. Выбрав момент, спросил:
— Разрешите идти?
— Куда? — удивился Казаков.
— Пора ложиться.
— Не разрешаю. Сегодня мы с тобой уже не ляжем. И другим сон испортим. Посмотрел на часы.
— Через сорок минут пройдет сигнал тревоги. Как думаешь, хозяева ничего не заподозрили?
— Я не догадался.
— Ты не показатель. Журналист — человек по положению достаточно вольный. А вот те, кому тревоги как нож к горлу, любой приезд командующего встречают с опаской. По собственному опыту знаю. Поэтому приходится ложные маневры предпринимать.
— Лекцию, например, читать?
— Лекция — это всерьез. А вот для маскировки я в два гарнизона заезжал. И уезжал оттуда мирно, под облегченные вздохи. И тебя забрал на всякий случай. Уверен, информация обо всем здесь уже имеется.
— Думаете, звонили?
— Почему думаю? Уверен. Разведка в войсках поставлена четко. Ведь командующий в мирное время для всех играет роль супостата.
Тревога и в самом деле оказалась внезапной. Командующий своей цели добился.
— Говорят, что компьютер уменьшает штабную работу наполовину.
— Тогда нам его не надо. Пойми, это поначалу предлагают всего один. Потом поставят два, где мы окажемся со своим штабом?
Так вышло и в тот раз, когда, приехав в отдаленный гарнизон, на пути к штабу неожиданно столкнулся с командующим Южной группой войск генералом армии Казаковым. Он шел в окружении большой группы офицеров, и возможности стушеваться у меня не было.
Пришлось представляться и докладывать о цели приезда.
Выслушав, Казаков немного о чем-то подумал и вдруг сказал:
— Со мной поедешь. Здесь ничего интересного не предвидится.
План командировки летел напрочь, но приказ есть приказ.
Я погрузился во вместительный лимузин командующего, и, сопровождаемые облегченными вздохами местного начальства, мы поехали.
Какую-то часть пути Казаков, сидевший рядом с водителем, молча, сосредоточенно смотрел на дорогу. Лезть к нему с разговорами я не решался.
Вдруг командующий полуобернулся ко мне и спросил:
— Ты, майор, коней знаешь? Вопрос был до удивления неожиданным, но я его принял:
— Знаю.
— В коей мере?
— Наверное, профессионально.
— Смотри! — сказал Казаков и еще больше повернулся ко мне. — Это в наш-то век! А что такое ганаш, слыхал?
— Ганаш — нижняя челюсть лошади.
— Точно. А в коей мере пипгак украшает коня?
— Как бородавка нос.
Казаков засмеялся.
— Мои вопросы не удивляют? Только откровенно.
— Что я их не ожидал — это точно. А так не удивляют.
— Почему?
— Я давно вас знаю как лошадника. Со времен конно-механизированного командования парадом…
Впервые я увидел генерала Казакова в послевоенные годы в Тбилиси на одном из военных парадов. Много мне пришлось за годы службы отшагать в парадных колоннах, вспомнить каждый, тем более кто командовал им и кто принимал — не смогу. Но тот тбилисский парад был особенным. Командовал им генерал Казаков, черноусый, подтянутый. Он красиво сидел на гнедом жеребце с крупом, расчесанным в шашечку. Принимал парад Маршал Советского Союза Федор Иванович Толбухин. Грузный, мучимый тяжелой болезнью, он выехал на площадь на «джипе». Казаков подскакал к машине, отсалютовал клинком и громогласно (микрофонов тогда еще не применяли) отдал рапорт. Так они и объезжали войска: Толбухин на машине, Казаков чуть позади на гарцующем жеребце.
Участники парада, ошеломленные невиданным дотоле сочетанием коня и автомобиля, назвали церемонию «конно-механизированным командованием».
Выслушав мой ответ, Казаков засмеялся.
— Надо же, а я думал, все уже забылось.
— Непривычно, потому и помнится.
— Да, было дело, — сказал Казаков. — Я доложил Федору Ивановичу, что ему предстоит принимать парад, и спросил, какого коня готовить. А он на меня посмотрел и головой замотал: «Ты в уме, Михаил Ильич? Мне с моим весом только на танке сейчас ездить. Снимите башню, если так надо…» К своей болезни Федор Иванович относился иронично, хотя она ему очень докучала. Я спросил: «Мне тоже на танке?» — «Хоть один конь должен оставаться, — сказал Федор Иванович. — Традиции надо поддерживать».
И тут же без перехода Казаков сказал:
— Сейчас в Баболну заедем. Знаешь ее?
— Нет, — признался я.
— Странно. Баболна — это конезавод с мировой известностью. Меня туда давно приглашали.
— А экзамен мне для чего? — спросил я.
— Вот не сдал бы и сидел в машине. Зачем мне моториста по конюшням вести? Чтобы выяснял, где у коня заводная рукоятка?
С конезавода, налюбовавшись прекрасными скакунами, поехали в один из. полков. Там командующий прочитал для специально собранной группы высших офицеров лекцию. После лекции, ответив на вопросы, приказал:
— Всем разъехаться по гарнизонам. Ужинать будете дома.
Отпустив людей, Казаков повернулся к генералу — начальнику местного хозяйства.
— Нас покормите?
— Так точно, все готово.
— И два номера в гостинице. До утра. Мой пусть остудят.
Обычно, насколько я знаю, останавливаясь в незнакомых местах, мы стараемся, чтобы зимой в комнате было потеплей. Казаков жары не терпел, тепла не любил. Для него комнаты специально выхолаживали.
Прошли в столовую. В небольшом зале стоял хорошо сервированный стол — зелень, фрукты, минеральная вода и посередине, на самом почетном месте, — пузатая коньячная бутылка.
Сели за стол. Оглядевшись, Казаков взял штоф и стал внимательно разглядывать этикетку.
— Хорош? — спросил с сомнением.
— Так точно. Лучший коньяк из тех, что здесь есть, — горделиво доложил полковник — начальник тыла дивизии.
— Должно быть, дорогой? — спросил Казаков с любопытством.
— Это как водится, — опять похвалился полковник. — Чем товар лучше, тем он дороже. Старая формула.
— А если мы захотим еще одну бутылку? Или даже еще две?
— Товарищ командующий! — радостно выдохнул полковник. — Будут и две, и три. Для дорогих гостей…
— У вас семья? — спросил Казаков, неожиданно переведя разговор в другую плоскость.
— Так точно. Жена. Двое детей.
— Жена работает?
— В гарнизоне негде. Она искусствовед.
— Значит, на плечах три иждивенца?
— Так точно.
— И вы, как я вижу, с радостью берете на свое содержание еще одного — командующего.
— Почему? — смутился полковник. — Это не так…
— Значит, без радости берете. По нужде. Это уже честнее.
— Нет, — полковник окончательно смешался и не знал, что говорить.
— Как же нет? Вот купили бутылку. Самого дорогого. Захочет командующий — еще две купите. А деньги откуда? Из семейного бюджета? Между прочим, вы с женой по этому поводу советовались?
— Нет, — сказал полковник глупо. — Но это…
— Слава богу, — сказал Казаков в мою сторону. — Представляешь, майор, что бы она по мою душу могла высказать. А?
— На бюджете не отразится, — произнес полковник аргумент, как ему казалось, неотразимый.
— Тогда, выходит, воруете? Откуда же деньги? Вот он, — опять кивок в мою сторону, — журналист. У него гонорары. А у вас откуда излишки?
— Товарищ командующий, — попытался вмешаться в разговор командир дивизии.
— Ну что командующий? — спросил Казаков раздражаясь. — С тобой я тоже поговорю. Ты мне доложишь, кто обо мне славу пускает, как о пьянице. Никто? Почему же решили, что я буду с вами распивать коньяки? Почему?
— Товарищ командующий…
— Заберите, и чтоб я больше не видел.
Полковник взял злополучную бутылку и вынес из зала.
Ужинали молча.
Поев и вытерев салфеткой усы, Казаков. сказал:
— Повара поблагодарите. А на вас глаза б мои не глядели. Все настроение испортили! Самовар готов?
— Так точно, — с готовностью доложил полковник.
— Пусть отнесут ко мне в гостиницу. А вы — спать. Завтра в пять я уезжаю. Прошу проводить до ворот.
Повернулся ко мне.
— Пошли, майор, чаю попьем.
В номере командующий снял китель и занялся делом. Вылил в раковину содержимое заварного чайника. Окатил его кипятком. Насыпал чай из собственных запасов и залил из самовара.
Сидели долго. Где-то около двадцати четырех часов я подумал, что пора и честь знать. Выбрав момент, спросил:
— Разрешите идти?
— Куда? — удивился Казаков.
— Пора ложиться.
— Не разрешаю. Сегодня мы с тобой уже не ляжем. И другим сон испортим. Посмотрел на часы.
— Через сорок минут пройдет сигнал тревоги. Как думаешь, хозяева ничего не заподозрили?
— Я не догадался.
— Ты не показатель. Журналист — человек по положению достаточно вольный. А вот те, кому тревоги как нож к горлу, любой приезд командующего встречают с опаской. По собственному опыту знаю. Поэтому приходится ложные маневры предпринимать.
— Лекцию, например, читать?
— Лекция — это всерьез. А вот для маскировки я в два гарнизона заезжал. И уезжал оттуда мирно, под облегченные вздохи. И тебя забрал на всякий случай. Уверен, информация обо всем здесь уже имеется.
— Думаете, звонили?
— Почему думаю? Уверен. Разведка в войсках поставлена четко. Ведь командующий в мирное время для всех играет роль супостата.
Тревога и в самом деле оказалась внезапной. Командующий своей цели добился.
— Говорят, что компьютер уменьшает штабную работу наполовину.
— Тогда нам его не надо. Пойми, это поначалу предлагают всего один. Потом поставят два, где мы окажемся со своим штабом?
КОНСИЛИУМ
Отель «Эксцельсиор» в Белграде по меркам современного гостиничного сервиса далеко отставал от собратьев, созданных из стекла и бетона. Однако расположение «Эксцельсиора» — а он стоял в самом центре югославской столицы — вполне искупало недостаток роскоши, которую предлагают постояльцам шикарные заведения. Именно удобному расположению «Эксцельсиора», в котором мне однажды довелось остановиться, я обязан рядом интересных открытий.
Изучать незнакомый город из окна туристического автобуса — это примерно то же, что изучать заморскую кухню, заглядывая в окна ресторанов. Я предпочитал передвигаться по незнакомому городу пешком, ходить медленно, неторопливо, стараясь войти в ритм чужой жизни, ощутить ее дыхание.
Вот так, выйдя из «Эксцельсиора", я оказался во власти белградских улиц, незнакомых и близких, чьи названия для уха человека, который дорожит воинской славой отцов, звучали волнующе и призывно, как сигналы золотой военной трубы. „Проспект Маршала Тито“. „Проспект Маршала Толбухина“, „Проспект Маршала Бирюзова“… Улицы — рукопожатье соратников, узы памяти, отклик благодарности и дружбы…
Не знаю, сохранились ли эти имена на табличках домов в новой белградской действительности или радетели перемен вытерли, выдрали их с корнем, как то умеют делать у нас в России, потому напомню еще раз, что рассказ мой о прошлом.
Изрядно устав, переполненный впечатлениями и добрыми эмоциями, уже на обратном пути буквально в тылу «Эксцельсиора» увидел табличку:
Не листайте энциклопедический словарь «Великая Отечественная война». Среди справок о членах Политбюро коммунистической партии, например о таких личностях как всеказахский партийный хан Динмухамед Кунаев, который был в годы войны начальником техотдела металлургического комбината, или о партийном боссе всея Москвы Викторе Гришине, в войну руководившем партийной организацией Серпухова боевому генералу Владимиру Ивановичу Жданову в книге места не отведено. Совсем нетрудно понять, какой табелью о рангах руководствовались наши советские историки, и потому удивляться не будем. И поищем сведения о генерале в приказах Верховного Главнокомандующего, в которых отмечались боевые успехи советских войск в годы войны. Так вот, танкисты генерал-майора, чуть позже генерал-лейтенанта Жданова отличались в боях за овладение Раздельной, Одессой, при освобождении Болгарии, Белграда, при прорыве обороны фашистов северо-восточное Будапешта.
Герой Советского Союза, Народный герой Югославии, невредимым пройдя сквозь огонь войны, в двадцатую годовщину освобождения Югославии трагически погиб в авиакатастрофе. Самолет рухнул на гору Авала в Белграде, неподалеку от памятника воинам-освободителям… Генерал летел на празднование юбилея по приглашению югославских военных соратников, которые о нем не забывали. Страшный, ничем не объяснимый символ…
Я помню генерала живым, в год, когда кончалась эпоха танков-тридцатьчетверок — лучших боевых машин второй мировой войны. Те, от кого это зависело, постарались сделать все, чтобы событие прошло как можно малозаметней: ни фанфар, ни торжественных митингов. Перевооружение армии новой техникой не любит огласки.
Изучать незнакомый город из окна туристического автобуса — это примерно то же, что изучать заморскую кухню, заглядывая в окна ресторанов. Я предпочитал передвигаться по незнакомому городу пешком, ходить медленно, неторопливо, стараясь войти в ритм чужой жизни, ощутить ее дыхание.
Вот так, выйдя из «Эксцельсиора", я оказался во власти белградских улиц, незнакомых и близких, чьи названия для уха человека, который дорожит воинской славой отцов, звучали волнующе и призывно, как сигналы золотой военной трубы. „Проспект Маршала Тито“. „Проспект Маршала Толбухина“, „Проспект Маршала Бирюзова“… Улицы — рукопожатье соратников, узы памяти, отклик благодарности и дружбы…
Не знаю, сохранились ли эти имена на табличках домов в новой белградской действительности или радетели перемен вытерли, выдрали их с корнем, как то умеют делать у нас в России, потому напомню еще раз, что рассказ мой о прошлом.
Изрядно устав, переполненный впечатлениями и добрыми эмоциями, уже на обратном пути буквально в тылу «Эксцельсиора» увидел табличку:
Улица генерала ЖдановаОстановился, пораженный неожиданной встречей.
Не листайте энциклопедический словарь «Великая Отечественная война». Среди справок о членах Политбюро коммунистической партии, например о таких личностях как всеказахский партийный хан Динмухамед Кунаев, который был в годы войны начальником техотдела металлургического комбината, или о партийном боссе всея Москвы Викторе Гришине, в войну руководившем партийной организацией Серпухова боевому генералу Владимиру Ивановичу Жданову в книге места не отведено. Совсем нетрудно понять, какой табелью о рангах руководствовались наши советские историки, и потому удивляться не будем. И поищем сведения о генерале в приказах Верховного Главнокомандующего, в которых отмечались боевые успехи советских войск в годы войны. Так вот, танкисты генерал-майора, чуть позже генерал-лейтенанта Жданова отличались в боях за овладение Раздельной, Одессой, при освобождении Болгарии, Белграда, при прорыве обороны фашистов северо-восточное Будапешта.
Герой Советского Союза, Народный герой Югославии, невредимым пройдя сквозь огонь войны, в двадцатую годовщину освобождения Югославии трагически погиб в авиакатастрофе. Самолет рухнул на гору Авала в Белграде, неподалеку от памятника воинам-освободителям… Генерал летел на празднование юбилея по приглашению югославских военных соратников, которые о нем не забывали. Страшный, ничем не объяснимый символ…
Я помню генерала живым, в год, когда кончалась эпоха танков-тридцатьчетверок — лучших боевых машин второй мировой войны. Те, от кого это зависело, постарались сделать все, чтобы событие прошло как можно малозаметней: ни фанфар, ни торжественных митингов. Перевооружение армии новой техникой не любит огласки.