Страница:
Командующий Шестой гвардейской танковой армией, штабом которой располагался в унылом забайкальском городке Борзе, с группой военных приехал на железнодорожную станцию. День стоял зимний, сумеречно-серый. Одноэтажные дома пристанционного поселка выглядели уныло и неуютно. Дым из печных труб не поднимался вверх, как на картинках о доброй русской зиме, а лисьими хвостами пластался над степью. Дул обычный, не стихающий в тех краях ветер хиус.
В тупике запасного пути стоял железнодорожный состав. На платформах под грубо сколоченными ящиками скрывались танки… Возле каждого — часовой.
Когда разобрали первый короб, взорам открылась машина удивительно приземистая, с красивыми, плавными обводами.
Это была пятьдесятчетверка — талантливое дитя послевоенного советского танкостроения.
Казалось бы, все должны были ахнуть от восторга и удивления. Но такого не произошло. Люди, встречавшие машины, закалились в огне войны и в сибирских жгучих морозах. Чтобы признать новую машину, они должны были убедиться в ее боевых качествах, в полном и бесспорном превосходстве над видавшей виды тридцатьчетверкой. Иначе, как говорят, рубль на рубль менять — только время терять.
Генерал Жданов сумел раньше других познакомиться с новым танком и потому решил представить его офицерам сам.
Поднявшись на платформу, командарм сбросил на руки порученцу шинель и остался в танковом комбинезоне. Потом он вспрыгнул на броню и протиснулся в люк. Снял генеральскую папаху, натянул поданный ему шлемофон и поднял руку:
— Делаю сам!
Все смотрели, что же будет дальше, поскольку, что должно быть дальше, знали все.
Сорокатонный танк, выхоложенный сорокаградусным морозом, являл собой стальной айсберг. Чтобы оживить звенящую морозную глыбу, танкистам в Забайкалье на старых машинах приходилось часами отогревать двигатель, разжижать загустевшую до асфальтовой твердости смазку. Трудно поверить тому, кто не видел это своими глазами, но в сорокаградусный мороз зажженная спичка, попав в ведро с бензином, мгновенно гаснет, будто ее макнули в обычную воду. Поэтому в тех условиях привести в боевую готовность армаду танковой армии удавалось не вдруг.
При объявлении боевой тревоги зимой в полках для прогрева машин пускалось в ход все, что давало и сберегало тепло. Шипели паяльные лампы. Чадили самодельные печурки, сделанные умельцами из старых железных бочек. Над машинами натягивали брезенты, чтобы ветер не выдувал с трудом добытое тепло. Бежали минуты, часы… Лица танкистов чернели от копоти, а двигатели упрямо не собирались оживать…
Поэтому за генералом, занявшим место механика-водителя, все следили со вниманием и недоверием. Уж кто-кто, а Жданов знал, сколько трудов стоило завести танк на морозе. И если он сам сел за рычаги, то, значит, надеется запустить непрогретый двигатель. А если запустит — это будет нечто грандиозное.
И грандиозное произошло. Минуло всего несколько минут, а генерал нажал на стартер. Двигатель свирепо заурчал, потом вдруг разом, подхватив нагрузку, взревел что было силы.
Командарм пошевелил рычагами. Танк, будто нащупывая дорогу, осторожно тронулся с места. Траки напружились, заскрипели. Качнув носом, машина удивительно легко для своей грузности вошла на аппарель. Железнодорожная платформа, освободившись от многотонной тяжести, дрогнула, закачалась, приподнялась на рессорах…
Выкатившись на разгрузочную площадку, танк остановился. Подтянувшись на руках, генерал рывком выбросил тело из люка. Сбив шлемофон на затылок, широко улыбнулся и сказал:
— Машина отличная. У комдивов и командиров полков экзамены приму сам.
Не знаю, какое слово было наиболее употребительным в лексиконе командарма, но слово «сам» он произносил нередко. В офицерской среде его так и звали — сам.
Самого боялись. Но не той боязнью, которую порождает нежеланная встреча с грубым, невыдержанным человеком, а, если так можно сказать, боялись совестливо. Генерал жестко требовал компетентности, твердых знаний, уверенных навыков. И уронить себя перед ним, перед его строгим взглядом не хотел никто.
О том, что сам умеет делать буквально все, что должны делать его подчиненные, в шестой гвардейской танковой ходили легенды. Одна из них была медицинской.
После войны, когда началась демобилизация, в среде офицеров возникало немало коллизий. Кому-то приходилось уходить в запас, хотя очень хотелось продолжать службу. Другие старались вернуться к мирным делам, а им предлагали навсегда связать судьбу с армией. Во многих случаях высшей инстанцией при рассмотрении апелляций становился сам командарм.
Однажды к нему с жалобой на медиков обратился некий майор. Он жаловался на нездоровье, а врачи признавали его здоровым.
— Хорошо, — сказал командарм. — Соберем консилиум.
По его приказанию в штаб прибыли медики. Жданов принял их в своем кабинете.
— Я пригласил вас, товарищи, на консилиум. Майор такой-то, — генерал назвал фамилию, — считает, что ему неверно поставлен диагноз. По его мнению, он болен, а его признали годным к строевой службе без всяких ограничений. Жалоба, если она обоснованна, очень серьезна. За неправильным диагнозом либо бездушие врача, либо его профессиональная непригодность. Потому все присутствующие здесь выслушают пациента и напишут свой диагноз. Потом мы сравним записи и придем к общему мнению. Я тоже осмотрю майора и также напишу свой диагноз. Вас такой порядок устроит?
— Вполне, — за всех ответил начальник медицинской службы армии.
Жданов открыл шкаф, достал из него белый халат и облачился, как подобает врачу. Достал из ящика старенький стетоскоп — трубочку для выслушивания больных.
Врачи смотрели на командарма, не скрывая удивления. А тот приказал майору:
— Разденьтесь до пояса.
Жданов первым долго и внимательно выслушивал офицера. Просил дышать и не дышать. Предложил присесть несколько раз и снова слушал.
Врачи с интересом наблюдали, как генерал стальных дивизий занимался делом, которое доступно лишь посвященным в тайны Эскулапа.
Окончив осмотр, Жданов сел за стол и что-то записал на листке, который тут же перевернул, чтобы закрыть написанное.
Затем осматривать майора принялся начальник медслужбы. Немолодой полковник в солидном весе, судя по всему, не занимался врачеванием уже давно. Чувствовал он себя не очень ловко, сопел, хмурился. Однако с делом справился скоро. Затем с профессиональной ловкостью совладал с бумажной работой. Два росчерка, и диагноз был готов. Не читая, Жданов положил его рядом со своим.
Подобную операцию проделали остальные — майор, заведующий отделением госпиталя и капитан-терапевт.
Собрав записки, Жданов разложил их веером.
— Читаю с последней. Итак, недостаточность митрального клапана. Шумы… Недостаточность… Недостаточность…
Затем генерал взял лист со своей записью и протянул, полковнику:
— Читайте.
— Недостаточность митрального клапана, — сообщил полковник и, не скрывая удивления, воззрился на командующего. Тот, не обращая внимания на изумление врачей, вынул из стола медицинскую книжку майора.
— Как видите, консилиум был практически не нужен. Все пришли к единому мнению самостоятельно. Но вот как согласовать наш диагноз с записью в медицинской книжке? Вот… «Практически здоров. Неограниченно годен к строевой службе». Здесь ваша подпись, товарищ майор, и ваша, товарищ капитан…
Понимая, что командующий начинает ставить служебный диагноз их профессиональным качествам, оба офицера поднялись и вытянули руки по швам…
Я никогда не читал биографию Жданова. Не знаю, учился ли он в медицинском учебном заведении или нет. Но факт остается фактом — генерал разбирался в танках и людях, понимал, насколько исправны моторы и сердца.
Командир танкового полка с некоторого времени перестал приносить жене часть получки. Жена поинтересовалась, куда уходят деньги. Полковник изобразил крайнюю степень смущения. «Стыдно признаваться, Машенька, но мои солдаты потеряли танк. Теперь за пропажу удерживают с меня».
Жена страшно расстроилась и пошла искать справедливость к командиру дивизии. Тот выслушал и закачал головой: «Случай тяжелый, но я постараюсь вам помочь». В тот же день генерал вызвал полковника к себе.
«Ну, братец, ты обнаглел! Тысячу рублей в месяц за один танк. Я выше тебя званием и должностью, но жене говорю, что с меня за два танка в месяц берут по пятьсот. Так что будь добр, сообщи своей, что я сократил с тебя удержания вдвое».
ОГОНЬ НА СЕБЯ
ИСТОРИЯ С ВОРОТНИЧКАМИ
ЛЕЙТЕНАНТЫ
ЛЕЙТЕНАНТ ВОЛОДЯ
В тупике запасного пути стоял железнодорожный состав. На платформах под грубо сколоченными ящиками скрывались танки… Возле каждого — часовой.
Когда разобрали первый короб, взорам открылась машина удивительно приземистая, с красивыми, плавными обводами.
Это была пятьдесятчетверка — талантливое дитя послевоенного советского танкостроения.
Казалось бы, все должны были ахнуть от восторга и удивления. Но такого не произошло. Люди, встречавшие машины, закалились в огне войны и в сибирских жгучих морозах. Чтобы признать новую машину, они должны были убедиться в ее боевых качествах, в полном и бесспорном превосходстве над видавшей виды тридцатьчетверкой. Иначе, как говорят, рубль на рубль менять — только время терять.
Генерал Жданов сумел раньше других познакомиться с новым танком и потому решил представить его офицерам сам.
Поднявшись на платформу, командарм сбросил на руки порученцу шинель и остался в танковом комбинезоне. Потом он вспрыгнул на броню и протиснулся в люк. Снял генеральскую папаху, натянул поданный ему шлемофон и поднял руку:
— Делаю сам!
Все смотрели, что же будет дальше, поскольку, что должно быть дальше, знали все.
Сорокатонный танк, выхоложенный сорокаградусным морозом, являл собой стальной айсберг. Чтобы оживить звенящую морозную глыбу, танкистам в Забайкалье на старых машинах приходилось часами отогревать двигатель, разжижать загустевшую до асфальтовой твердости смазку. Трудно поверить тому, кто не видел это своими глазами, но в сорокаградусный мороз зажженная спичка, попав в ведро с бензином, мгновенно гаснет, будто ее макнули в обычную воду. Поэтому в тех условиях привести в боевую готовность армаду танковой армии удавалось не вдруг.
При объявлении боевой тревоги зимой в полках для прогрева машин пускалось в ход все, что давало и сберегало тепло. Шипели паяльные лампы. Чадили самодельные печурки, сделанные умельцами из старых железных бочек. Над машинами натягивали брезенты, чтобы ветер не выдувал с трудом добытое тепло. Бежали минуты, часы… Лица танкистов чернели от копоти, а двигатели упрямо не собирались оживать…
Поэтому за генералом, занявшим место механика-водителя, все следили со вниманием и недоверием. Уж кто-кто, а Жданов знал, сколько трудов стоило завести танк на морозе. И если он сам сел за рычаги, то, значит, надеется запустить непрогретый двигатель. А если запустит — это будет нечто грандиозное.
И грандиозное произошло. Минуло всего несколько минут, а генерал нажал на стартер. Двигатель свирепо заурчал, потом вдруг разом, подхватив нагрузку, взревел что было силы.
Командарм пошевелил рычагами. Танк, будто нащупывая дорогу, осторожно тронулся с места. Траки напружились, заскрипели. Качнув носом, машина удивительно легко для своей грузности вошла на аппарель. Железнодорожная платформа, освободившись от многотонной тяжести, дрогнула, закачалась, приподнялась на рессорах…
Выкатившись на разгрузочную площадку, танк остановился. Подтянувшись на руках, генерал рывком выбросил тело из люка. Сбив шлемофон на затылок, широко улыбнулся и сказал:
— Машина отличная. У комдивов и командиров полков экзамены приму сам.
Не знаю, какое слово было наиболее употребительным в лексиконе командарма, но слово «сам» он произносил нередко. В офицерской среде его так и звали — сам.
Самого боялись. Но не той боязнью, которую порождает нежеланная встреча с грубым, невыдержанным человеком, а, если так можно сказать, боялись совестливо. Генерал жестко требовал компетентности, твердых знаний, уверенных навыков. И уронить себя перед ним, перед его строгим взглядом не хотел никто.
О том, что сам умеет делать буквально все, что должны делать его подчиненные, в шестой гвардейской танковой ходили легенды. Одна из них была медицинской.
После войны, когда началась демобилизация, в среде офицеров возникало немало коллизий. Кому-то приходилось уходить в запас, хотя очень хотелось продолжать службу. Другие старались вернуться к мирным делам, а им предлагали навсегда связать судьбу с армией. Во многих случаях высшей инстанцией при рассмотрении апелляций становился сам командарм.
Однажды к нему с жалобой на медиков обратился некий майор. Он жаловался на нездоровье, а врачи признавали его здоровым.
— Хорошо, — сказал командарм. — Соберем консилиум.
По его приказанию в штаб прибыли медики. Жданов принял их в своем кабинете.
— Я пригласил вас, товарищи, на консилиум. Майор такой-то, — генерал назвал фамилию, — считает, что ему неверно поставлен диагноз. По его мнению, он болен, а его признали годным к строевой службе без всяких ограничений. Жалоба, если она обоснованна, очень серьезна. За неправильным диагнозом либо бездушие врача, либо его профессиональная непригодность. Потому все присутствующие здесь выслушают пациента и напишут свой диагноз. Потом мы сравним записи и придем к общему мнению. Я тоже осмотрю майора и также напишу свой диагноз. Вас такой порядок устроит?
— Вполне, — за всех ответил начальник медицинской службы армии.
Жданов открыл шкаф, достал из него белый халат и облачился, как подобает врачу. Достал из ящика старенький стетоскоп — трубочку для выслушивания больных.
Врачи смотрели на командарма, не скрывая удивления. А тот приказал майору:
— Разденьтесь до пояса.
Жданов первым долго и внимательно выслушивал офицера. Просил дышать и не дышать. Предложил присесть несколько раз и снова слушал.
Врачи с интересом наблюдали, как генерал стальных дивизий занимался делом, которое доступно лишь посвященным в тайны Эскулапа.
Окончив осмотр, Жданов сел за стол и что-то записал на листке, который тут же перевернул, чтобы закрыть написанное.
Затем осматривать майора принялся начальник медслужбы. Немолодой полковник в солидном весе, судя по всему, не занимался врачеванием уже давно. Чувствовал он себя не очень ловко, сопел, хмурился. Однако с делом справился скоро. Затем с профессиональной ловкостью совладал с бумажной работой. Два росчерка, и диагноз был готов. Не читая, Жданов положил его рядом со своим.
Подобную операцию проделали остальные — майор, заведующий отделением госпиталя и капитан-терапевт.
Собрав записки, Жданов разложил их веером.
— Читаю с последней. Итак, недостаточность митрального клапана. Шумы… Недостаточность… Недостаточность…
Затем генерал взял лист со своей записью и протянул, полковнику:
— Читайте.
— Недостаточность митрального клапана, — сообщил полковник и, не скрывая удивления, воззрился на командующего. Тот, не обращая внимания на изумление врачей, вынул из стола медицинскую книжку майора.
— Как видите, консилиум был практически не нужен. Все пришли к единому мнению самостоятельно. Но вот как согласовать наш диагноз с записью в медицинской книжке? Вот… «Практически здоров. Неограниченно годен к строевой службе». Здесь ваша подпись, товарищ майор, и ваша, товарищ капитан…
Понимая, что командующий начинает ставить служебный диагноз их профессиональным качествам, оба офицера поднялись и вытянули руки по швам…
Я никогда не читал биографию Жданова. Не знаю, учился ли он в медицинском учебном заведении или нет. Но факт остается фактом — генерал разбирался в танках и людях, понимал, насколько исправны моторы и сердца.
Командир танкового полка с некоторого времени перестал приносить жене часть получки. Жена поинтересовалась, куда уходят деньги. Полковник изобразил крайнюю степень смущения. «Стыдно признаваться, Машенька, но мои солдаты потеряли танк. Теперь за пропажу удерживают с меня».
Жена страшно расстроилась и пошла искать справедливость к командиру дивизии. Тот выслушал и закачал головой: «Случай тяжелый, но я постараюсь вам помочь». В тот же день генерал вызвал полковника к себе.
«Ну, братец, ты обнаглел! Тысячу рублей в месяц за один танк. Я выше тебя званием и должностью, но жене говорю, что с меня за два танка в месяц берут по пятьсот. Так что будь добр, сообщи своей, что я сократил с тебя удержания вдвое».
ОГОНЬ НА СЕБЯ
Есть в артиллерии понятие «стреляющий». Это не воинское звание, не должность. Стреляющим может быть и солдат-разведчик, и сержант-вычислитель, правда, чаще на этом месте оказываются офицеры — командиры взводов, батарей, дивизионов и даже полков. Но кто бы ни был стреляющим — его команды обязательны для огневиков, стоящих у боевых орудий, и потому в руках этого человека оказывается вся ударная сила артиллерийских стволов.
Нелегко бывает принять на себя права и ответственность стреляющего. Я слыхал не раз и не два, как от волнения становились хрипатыми звонкие голоса лейтенантов в момент, когда они подавали команду «Стрелять батарее!» и тем самым брали ответственность стреляющих на себя. И, наоборот, видел, как молодели, оживали полковники с седыми висками, едва произносили слова той же команды.
Не каждому по плечу быть стреляющим. Никакие тренировки и обучение не в состоянии исправить слабости характера — робость, неуверенность, склонность к колебаниям. Только людям с «военной косточкой» ответственность, падающая на плечи, добавляет ощущение радостной силы, укрепляет уверенность и спокойствие.
Учился я в академии вместе с Героем Советского Союза Николаем Калуцким. В одном из боев за Вислой он управлял огнем гаубичного дивизиона. Фашисты окружили наблюдательный пункт. И тогда Калуцкий — стреляющий — вызвал огонь на себя.
Тяжелый стон, пропоровший воздух, обрушился на высоту, где окопались наблюдатели, смял, разметал все вокруг.
Лишь на другой день в земле, перепаханной огнем, засеянной металлом смерти, нашли стреляющего. К счастью, он был жив.
Быть стреляющим.
Принять огонь на себя.
Это высшее проявление воли и смелости.
А сколько их, моментов, когда командирам приходится вызывать огонь на себя?
Весна сорок пятого года. В зелени пробуждавшихся садов, в разливе рек шли на запад дивизии Советской Армии, шли по чужой, незнакомой германской земле.
Артиллерийский командир генерал Петров выскочил на «Виллисе» к водному рубежу. За ним, на западе, шел горячий бой. А здесь, перед рекой, застряла, не переправляясь, артиллерийская колонна.
Выскочив из машины по избитой кисельной колее, генерал прошел к берегу. Моста не было, но реку пересекала плотина. Была она примитивной, деревянной с земляной подсыпкой вроде тех, что строят бобры. Только высотой и шириной сооружение свидетельствовало, что постройка — дело рук человеческих.
По гребню плотины в кои-то времена был брошен деревянный настил, по которому ездили на телегах. Настил выглядел достаточно ветхим, торцы досок, выходившие на берег, давно превратились в бурую труху. Если учесть, что поверху, через гребень перекатывалась вода и с глухим плеском срывалась вниз с шестиметровой высоты, где волны пенились и пузырились, как в котле, можно представить, какие впечатления рождала плотина у людей, подъехавших к ней.
Тем не менее при некоторой осторожности и смелости машины можно было провести на западный берег.
Генерал оценил обстановку мгновенно и подошел к колонне.
Навстречу ему выбежал майор в потертой шинели, перепоясанный ремнями.
— Кто такие?
— Истребительно-противотанковый дивизион противотанкового резерва.
— Что ж вы тут сгрудились? — спросил генерал. — Там пехоту немецкие танки утюжат, а у вас перекур?
— Опасно переправляться, — попытался объяснить майор. — Немцы вверху плотину взорвали. Водохранилище переполнено. Вода плотину перехлестывает с силой…
— Значит, здесь опасно, — сказал генерал язвительно. — А там, впереди, где танки пехоту мнут, там курорт. Курорт, я спрашиваю?! Немедленно начинайте переправу. Чья головная машина? Взвод управления? Вперед!
— Осипов! — хриплым голосом скомандовал майор. — Заводи! Вперед!
Несколько мгновений спустя «студебеккер» двинулся к плотине. Шофер вел машину осторожно, будто старался колесами нащупать дорогу. Вот они коснулись настила, вот выкатились на гребень. Вода зашумела сердито, и шум ее перекатывался вперед по мере того, как двигалась машина.
Все сгрудились на берегу, с волнением смотрели на происходившее.
Первую половину пути машина одолела успешно. Но на середине плотины, где поток, перекатывавшийся через гребень, был особенно напористым, случилось непоправимое. Машина неожиданно качнулась и, потеряв колею, будто в замедленной киносъемке начала переворачиваться. Колеса бешено крутились в пустом пространстве. Открылось ржавое, заляпанное грязью весенних дорог днище. Потом всплеск и пузырь среди бурлящих струй. Все! Конец!
С минуту стояла тишина, которую нарушал только отдаленный гул боя.
Все смотрели на генерала. Тот сурово поджал губы, повернулся к майору.
— Командуйте! Вторая машина — вперед!
Майор рукавом вытер лоб и срывающимся голосом приказал:
— Вперед!
И опять поползла к плотине машина. Солдаты провожали ее взглядами, полными сожаления и недоверия.
— Эх, — махнул рукой один. — Пропадет ни за грош! Разве ж такое переедешь?
На том же месте, что и первая машина, «Студебеккер» дернулся влево и с громким плеском упал в воду.
Пенящаяся вода вышвырнула на поверхность несколько пустых ящиков, какие-то поленья и мусор. Потом в водовороте закружилась стриженая голова водителя. Все облегченно вздохнули: хоть человек цел!
Что бы вы, читатель, предприняли в такой ситуации? Остановитесь на мгновение. Не читайте дальше. Представьте себя на месте генерала, примите за него решение. Проверьте, есть ли в вас командирская жилка, сможете ли вы поступить в сложной обстановке правильно и целесообразно? Итак, остановитесь.
Решили?
— Вперед! — скомандовал генерал и вскочил на подножку третьей машины. Он стоял, держась за дверцу, и спокойно, не повышая голоса, командовал: — Ровней, ровней, держи. Руль прямо. Ровнее!
Присутствие генерала, его спокойствие передались водителю, и машина шла ровно, без рывков и вихляний.
Там, где она проходила, вскипали буруны. Вода журчала сердито и громко. Тем не менее машина, тащившая за собой пушку, шла уверенно.
Уже на середине плотины генерал, перекричав шум воды, отдал приказание:
— Офицерам на подножки! Всем — вперед!
Колонна двинулась.
Чем выше ступенька, на которой стоит командир, тем тяжелее груз ответственности, который ложится на его погоны. Тем чаще приходится вызывать огонь на себя.
Подводная лодка шла в глубине. Поход был длительным и трудным. На пределе внимание, силы, нервы. И вдруг — чрезвычайное происшествие. Тревожным сигналом зажглось табло:
«Пожар в контейнере ракеты».
Пожар в доме, в современном городском железобетонном строении, где и гореть-то нечему — бедствие страшное, с которым непросто бороться.
Пожар на корабле в открытом море — это всесокрушающая стихия, ужас которой неописуем.
Пожар на подлодке… Здесь на крикнешь в бездумном испуге: «Полундра! Спасайся, кто может!» Здесь судьба каждого зависит от судьбы всех. А судьба всех — в руках командира.
Представьте себя в условиях той тревожной, леденящей душу минуты. Что решить, что предпринять командиру? В его руках судьба корабля, судьба команды, да, между прочим, и нечто большее — ведь на борту лодки ракеты. Да, те самые, боевые.
Итак, что решить? Я задавал этот вопрос людям, имевшим руководящий (увы, не военный) опыт.
— Всплыть, снять команду, лодку затопить, — решительно предложил один.
— Запустить ракету в отдаленный район океана. Пожар потушить, — предложил другой.
Были и иные решения, не менее радикальные, но во всех случаях противоречившие главному. Во-первых, лодка находилсьа в автономном плавании, и всплывать ей не полагалось. Во-вторых, ракета — это оружие. Оружие опасное и серьезное. А посему решать вопрос о его пуске не входит в компетенцию командира лодки. Ракета — это оружие флота. Оружие страны. Вот почему надежность мира в надежности командиров. Это офицерская аксиома. Это закон офицерской чести, верности, долга.
И капитан первого ранга принял решение. Назвав фамилию одного из офицеров, он приказал:
— Войти в контейнер ракеты!
Потянулись минуты тревожного ожидания. Минутой позже офицер вернулся и доложил:
— Обнаружил неисправность сигнализации. Запали контакты реле пожарной сигнализации.
Улыбнулись? А на висках командиров после таких мгновений ложится как иней ранняя седина.
Быть стреляющим, вызывать огонь на себя — непростое дело.
— Товарищи офицеры, прошу запомнить: есть три способа решения задач. Первый — правильный, второй — неверный, третий — армейский.
Нелегко бывает принять на себя права и ответственность стреляющего. Я слыхал не раз и не два, как от волнения становились хрипатыми звонкие голоса лейтенантов в момент, когда они подавали команду «Стрелять батарее!» и тем самым брали ответственность стреляющих на себя. И, наоборот, видел, как молодели, оживали полковники с седыми висками, едва произносили слова той же команды.
Не каждому по плечу быть стреляющим. Никакие тренировки и обучение не в состоянии исправить слабости характера — робость, неуверенность, склонность к колебаниям. Только людям с «военной косточкой» ответственность, падающая на плечи, добавляет ощущение радостной силы, укрепляет уверенность и спокойствие.
Учился я в академии вместе с Героем Советского Союза Николаем Калуцким. В одном из боев за Вислой он управлял огнем гаубичного дивизиона. Фашисты окружили наблюдательный пункт. И тогда Калуцкий — стреляющий — вызвал огонь на себя.
Тяжелый стон, пропоровший воздух, обрушился на высоту, где окопались наблюдатели, смял, разметал все вокруг.
Лишь на другой день в земле, перепаханной огнем, засеянной металлом смерти, нашли стреляющего. К счастью, он был жив.
Быть стреляющим.
Принять огонь на себя.
Это высшее проявление воли и смелости.
А сколько их, моментов, когда командирам приходится вызывать огонь на себя?
Весна сорок пятого года. В зелени пробуждавшихся садов, в разливе рек шли на запад дивизии Советской Армии, шли по чужой, незнакомой германской земле.
Артиллерийский командир генерал Петров выскочил на «Виллисе» к водному рубежу. За ним, на западе, шел горячий бой. А здесь, перед рекой, застряла, не переправляясь, артиллерийская колонна.
Выскочив из машины по избитой кисельной колее, генерал прошел к берегу. Моста не было, но реку пересекала плотина. Была она примитивной, деревянной с земляной подсыпкой вроде тех, что строят бобры. Только высотой и шириной сооружение свидетельствовало, что постройка — дело рук человеческих.
По гребню плотины в кои-то времена был брошен деревянный настил, по которому ездили на телегах. Настил выглядел достаточно ветхим, торцы досок, выходившие на берег, давно превратились в бурую труху. Если учесть, что поверху, через гребень перекатывалась вода и с глухим плеском срывалась вниз с шестиметровой высоты, где волны пенились и пузырились, как в котле, можно представить, какие впечатления рождала плотина у людей, подъехавших к ней.
Тем не менее при некоторой осторожности и смелости машины можно было провести на западный берег.
Генерал оценил обстановку мгновенно и подошел к колонне.
Навстречу ему выбежал майор в потертой шинели, перепоясанный ремнями.
— Кто такие?
— Истребительно-противотанковый дивизион противотанкового резерва.
— Что ж вы тут сгрудились? — спросил генерал. — Там пехоту немецкие танки утюжат, а у вас перекур?
— Опасно переправляться, — попытался объяснить майор. — Немцы вверху плотину взорвали. Водохранилище переполнено. Вода плотину перехлестывает с силой…
— Значит, здесь опасно, — сказал генерал язвительно. — А там, впереди, где танки пехоту мнут, там курорт. Курорт, я спрашиваю?! Немедленно начинайте переправу. Чья головная машина? Взвод управления? Вперед!
— Осипов! — хриплым голосом скомандовал майор. — Заводи! Вперед!
Несколько мгновений спустя «студебеккер» двинулся к плотине. Шофер вел машину осторожно, будто старался колесами нащупать дорогу. Вот они коснулись настила, вот выкатились на гребень. Вода зашумела сердито, и шум ее перекатывался вперед по мере того, как двигалась машина.
Все сгрудились на берегу, с волнением смотрели на происходившее.
Первую половину пути машина одолела успешно. Но на середине плотины, где поток, перекатывавшийся через гребень, был особенно напористым, случилось непоправимое. Машина неожиданно качнулась и, потеряв колею, будто в замедленной киносъемке начала переворачиваться. Колеса бешено крутились в пустом пространстве. Открылось ржавое, заляпанное грязью весенних дорог днище. Потом всплеск и пузырь среди бурлящих струй. Все! Конец!
С минуту стояла тишина, которую нарушал только отдаленный гул боя.
Все смотрели на генерала. Тот сурово поджал губы, повернулся к майору.
— Командуйте! Вторая машина — вперед!
Майор рукавом вытер лоб и срывающимся голосом приказал:
— Вперед!
И опять поползла к плотине машина. Солдаты провожали ее взглядами, полными сожаления и недоверия.
— Эх, — махнул рукой один. — Пропадет ни за грош! Разве ж такое переедешь?
На том же месте, что и первая машина, «Студебеккер» дернулся влево и с громким плеском упал в воду.
Пенящаяся вода вышвырнула на поверхность несколько пустых ящиков, какие-то поленья и мусор. Потом в водовороте закружилась стриженая голова водителя. Все облегченно вздохнули: хоть человек цел!
Что бы вы, читатель, предприняли в такой ситуации? Остановитесь на мгновение. Не читайте дальше. Представьте себя на месте генерала, примите за него решение. Проверьте, есть ли в вас командирская жилка, сможете ли вы поступить в сложной обстановке правильно и целесообразно? Итак, остановитесь.
Решили?
— Вперед! — скомандовал генерал и вскочил на подножку третьей машины. Он стоял, держась за дверцу, и спокойно, не повышая голоса, командовал: — Ровней, ровней, держи. Руль прямо. Ровнее!
Присутствие генерала, его спокойствие передались водителю, и машина шла ровно, без рывков и вихляний.
Там, где она проходила, вскипали буруны. Вода журчала сердито и громко. Тем не менее машина, тащившая за собой пушку, шла уверенно.
Уже на середине плотины генерал, перекричав шум воды, отдал приказание:
— Офицерам на подножки! Всем — вперед!
Колонна двинулась.
Чем выше ступенька, на которой стоит командир, тем тяжелее груз ответственности, который ложится на его погоны. Тем чаще приходится вызывать огонь на себя.
Подводная лодка шла в глубине. Поход был длительным и трудным. На пределе внимание, силы, нервы. И вдруг — чрезвычайное происшествие. Тревожным сигналом зажглось табло:
«Пожар в контейнере ракеты».
Пожар в доме, в современном городском железобетонном строении, где и гореть-то нечему — бедствие страшное, с которым непросто бороться.
Пожар на корабле в открытом море — это всесокрушающая стихия, ужас которой неописуем.
Пожар на подлодке… Здесь на крикнешь в бездумном испуге: «Полундра! Спасайся, кто может!» Здесь судьба каждого зависит от судьбы всех. А судьба всех — в руках командира.
Представьте себя в условиях той тревожной, леденящей душу минуты. Что решить, что предпринять командиру? В его руках судьба корабля, судьба команды, да, между прочим, и нечто большее — ведь на борту лодки ракеты. Да, те самые, боевые.
Итак, что решить? Я задавал этот вопрос людям, имевшим руководящий (увы, не военный) опыт.
— Всплыть, снять команду, лодку затопить, — решительно предложил один.
— Запустить ракету в отдаленный район океана. Пожар потушить, — предложил другой.
Были и иные решения, не менее радикальные, но во всех случаях противоречившие главному. Во-первых, лодка находилсьа в автономном плавании, и всплывать ей не полагалось. Во-вторых, ракета — это оружие. Оружие опасное и серьезное. А посему решать вопрос о его пуске не входит в компетенцию командира лодки. Ракета — это оружие флота. Оружие страны. Вот почему надежность мира в надежности командиров. Это офицерская аксиома. Это закон офицерской чести, верности, долга.
И капитан первого ранга принял решение. Назвав фамилию одного из офицеров, он приказал:
— Войти в контейнер ракеты!
Потянулись минуты тревожного ожидания. Минутой позже офицер вернулся и доложил:
— Обнаружил неисправность сигнализации. Запали контакты реле пожарной сигнализации.
Улыбнулись? А на висках командиров после таких мгновений ложится как иней ранняя седина.
Быть стреляющим, вызывать огонь на себя — непростое дело.
— Товарищи офицеры, прошу запомнить: есть три способа решения задач. Первый — правильный, второй — неверный, третий — армейский.
ИСТОРИЯ С ВОРОТНИЧКАМИ
Русская военная рубаха — гимнастерка — родилась в прошлом веке и носилась солдатами в дни занятий гимнастикой. Постепенно гимнастерка превратилась в повседневную форму армии и не знала никакой конкуренции. Новый век, войдя в текстильную промышленность лавсановыми нитями, сделал гимнастерку воздухонепроницаемой и потому крайне неудобной. Одетый в нее человек оказывался, словно в скафандре, и в жаркие дни буквально упревал в собственном соку. Те достоинства, которые имела одежда из хлопчатобумажной ткани — — хэбэ, как ее называли в армии, гимнастерка утратила полностью. Однако для интендантов новая ткань стала находкой — изнашивалась она за более долгие сроки, нежели раньше.
С появлением средств массового поражения, в частности напалма, выявился еще один серьезный недостаток старой формы. Попробуйте снять через голову гимнастерку, если на нее попала хотя бы капля горючего желе!
Казалось бы, что проще — сменить гимнастерку на более удобный вид одежды, и дело с концом. Но у гимнастерок имелись весьма влиятельные заступники и радетели — Семен Буденный и Клим Ворошилов. Любая попытка ввести в военную форму новшества решительно пресекались сталинскими маршалами. Они находили разные причины для отказа поддержать новое.
Гимнастерка, говорил Буденный, связывает новые поколения с героями гражданской войны, роднит их. Попробуй, опротестуй такую посылку!
Победил влиятельных хранителей косности Г. К. Жуков. Это при нем ввели офицерскую рубаху, поверх которой надевался открытый китель. Однако последовательности Жукову не хватило: снимать кителя в жаркую погоду и в помещениях, оставаясь в одной рубахе, он не разрешил. Поэтому в лавсановых рубахах и кителях из ткани с синтетической ниткой, да еще на подкладке, офицеры летом буквально заживо варились в собственном соку.
Идиотизм, но даже в помещениях штабов, учреждений, военно-учебных заведений офицеры находились только в кителях. «А как иначе? — объяснял мне, строптивому и неразумному, необходимость преть таким образом заместитель главного редактора „Красной Звезды“ полковник Александр Яковлевич Баев. — Вдруг войдет начальство, а вы в исподней рубахе». Почему он считал рубаху под кителем «исподней» — ума не приложу, но так было. Естественно, на заседаниях редколлегии «Красной Звезды» все участники сидели в кителях.
И вот однажды из своей персональной двери — прямо из кабинета — в зал заседаний вышел Главный — генерал Николай Иванович Макеев. Все смотрели на него с изумлением: строгий шеф был в одной рубахе с расстегнутым воротом. Все молчали, не зная, как реагировать.
— А вы что так? — спросил Макеев собравшихся. — Неужели не надоело париться? Он посмотрел на часы.
— Даю две минуты. Снимите кителя и галстуки…
После того, как офицеры разделись, Макеев удовлетворенно изрек:
— Наконец-то у нас министром обороны стал варились не просто человек властный, но еще и умный. В самом деле, разве застегнутый ворот свидетельствует о низком состоянии дисциплины?
Ох, эти наглухо застегнутые воротнички! Мне, тонкошеему, носить гимнастерку было куда проще, нежели многим другим. Хлопчатобумажная ткань, которую в интересах выполнения плана по метражу на фабриках подвергали чисто символической усадке, после первой стирки сжималась, как шагреневая кожа. Воротничок, который каждый подбирал себе впору, быстро превращался в удавку. Чтобы иметь возможность жить и дышать, многие военнослужащие при любой возможности старались расстегнуть пуговицы. И тогда вступала в действие бдительная система борьбы за дисциплину.
Очень откровенный и остроязыкий генерал-майор Архангельский, заместитель начальника Военно-политической академии, говорил: «Тесный воротничок — это рука железной воинской дисциплины на горле вашей расхлябанности. Чем труднее вам дышится, тем глубже ваше понимание того, что вы стоите в строю».
Снять кителя и расстегнуть воротники разрешил ставший министром обороны маршал Р. Я. Малиновский. Это его наш Главный назвал «не только властным, но и умным».
Прошли годы. Уже никто не удивлялся, встречая на улицах офицеров в рубахах. Тем не менее старая гвардия своего поражения не забыла.
В 1967 году Малиновский умер. И вот в один из дней в зал заседаний редакционной коллегии из личной двери вышел Макеев. В кителе, при галстуке, правда, без пояса и портупеи. Посмотрел мрачно на вольницу в рубахах с расстегнутыми воротниками. Поморщился. Сказал сурово: «Даю пять минут. Приведите себя в порядок».
Загрохотали отодвигаемые стулья. Привычные ко всему, офицеры разбежались по этажам — одеваться.
Когда все снова собрались, Макеев глубокомудро изрек;
— Наконец-то у нас снова требовательный министр. А то за последние годы все мы основательно подраспустились…
Не знаю, считал ли наш Главный, человек в общем-то порядочный, что кто-то тут же докладывает о его суждениях министру или нет, но публично одобрял все, что предлагалось делать сверху.
Именно это его качество однажды в беседе со мной Константин Симонов определил словами: «Главный ваш как тростник на ветру…» — «На наше счастье, — возразил я, — он не дуб». — «Что да, то да…» — с неопределенностью в голосе согласился Симонов.
Запрет, наложенный новым министром — А. А. Гречко на расстегнутые воротнички, вызвал в армии глубокое брожение. Возмущенные письма офицеров шли в министерство и в редакцию десятками, сотнями. Запомнилось одно, злое и остроумное. Оно кончалось словами: «При Фрунзе считалось, что советского командира люди должны узнавать по форме. Теперь его будут узнавать по запаху пота. Спасибо товарищу Гречко!».
Прошло время, и воротнички разрешили расстегивать вновь. Реванш не может быть вечным.
С появлением средств массового поражения, в частности напалма, выявился еще один серьезный недостаток старой формы. Попробуйте снять через голову гимнастерку, если на нее попала хотя бы капля горючего желе!
Казалось бы, что проще — сменить гимнастерку на более удобный вид одежды, и дело с концом. Но у гимнастерок имелись весьма влиятельные заступники и радетели — Семен Буденный и Клим Ворошилов. Любая попытка ввести в военную форму новшества решительно пресекались сталинскими маршалами. Они находили разные причины для отказа поддержать новое.
Гимнастерка, говорил Буденный, связывает новые поколения с героями гражданской войны, роднит их. Попробуй, опротестуй такую посылку!
Победил влиятельных хранителей косности Г. К. Жуков. Это при нем ввели офицерскую рубаху, поверх которой надевался открытый китель. Однако последовательности Жукову не хватило: снимать кителя в жаркую погоду и в помещениях, оставаясь в одной рубахе, он не разрешил. Поэтому в лавсановых рубахах и кителях из ткани с синтетической ниткой, да еще на подкладке, офицеры летом буквально заживо варились в собственном соку.
Идиотизм, но даже в помещениях штабов, учреждений, военно-учебных заведений офицеры находились только в кителях. «А как иначе? — объяснял мне, строптивому и неразумному, необходимость преть таким образом заместитель главного редактора „Красной Звезды“ полковник Александр Яковлевич Баев. — Вдруг войдет начальство, а вы в исподней рубахе». Почему он считал рубаху под кителем «исподней» — ума не приложу, но так было. Естественно, на заседаниях редколлегии «Красной Звезды» все участники сидели в кителях.
И вот однажды из своей персональной двери — прямо из кабинета — в зал заседаний вышел Главный — генерал Николай Иванович Макеев. Все смотрели на него с изумлением: строгий шеф был в одной рубахе с расстегнутым воротом. Все молчали, не зная, как реагировать.
— А вы что так? — спросил Макеев собравшихся. — Неужели не надоело париться? Он посмотрел на часы.
— Даю две минуты. Снимите кителя и галстуки…
После того, как офицеры разделись, Макеев удовлетворенно изрек:
— Наконец-то у нас министром обороны стал варились не просто человек властный, но еще и умный. В самом деле, разве застегнутый ворот свидетельствует о низком состоянии дисциплины?
Ох, эти наглухо застегнутые воротнички! Мне, тонкошеему, носить гимнастерку было куда проще, нежели многим другим. Хлопчатобумажная ткань, которую в интересах выполнения плана по метражу на фабриках подвергали чисто символической усадке, после первой стирки сжималась, как шагреневая кожа. Воротничок, который каждый подбирал себе впору, быстро превращался в удавку. Чтобы иметь возможность жить и дышать, многие военнослужащие при любой возможности старались расстегнуть пуговицы. И тогда вступала в действие бдительная система борьбы за дисциплину.
Очень откровенный и остроязыкий генерал-майор Архангельский, заместитель начальника Военно-политической академии, говорил: «Тесный воротничок — это рука железной воинской дисциплины на горле вашей расхлябанности. Чем труднее вам дышится, тем глубже ваше понимание того, что вы стоите в строю».
Снять кителя и расстегнуть воротники разрешил ставший министром обороны маршал Р. Я. Малиновский. Это его наш Главный назвал «не только властным, но и умным».
Прошли годы. Уже никто не удивлялся, встречая на улицах офицеров в рубахах. Тем не менее старая гвардия своего поражения не забыла.
В 1967 году Малиновский умер. И вот в один из дней в зал заседаний редакционной коллегии из личной двери вышел Макеев. В кителе, при галстуке, правда, без пояса и портупеи. Посмотрел мрачно на вольницу в рубахах с расстегнутыми воротниками. Поморщился. Сказал сурово: «Даю пять минут. Приведите себя в порядок».
Загрохотали отодвигаемые стулья. Привычные ко всему, офицеры разбежались по этажам — одеваться.
Когда все снова собрались, Макеев глубокомудро изрек;
— Наконец-то у нас снова требовательный министр. А то за последние годы все мы основательно подраспустились…
Не знаю, считал ли наш Главный, человек в общем-то порядочный, что кто-то тут же докладывает о его суждениях министру или нет, но публично одобрял все, что предлагалось делать сверху.
Именно это его качество однажды в беседе со мной Константин Симонов определил словами: «Главный ваш как тростник на ветру…» — «На наше счастье, — возразил я, — он не дуб». — «Что да, то да…» — с неопределенностью в голосе согласился Симонов.
Запрет, наложенный новым министром — А. А. Гречко на расстегнутые воротнички, вызвал в армии глубокое брожение. Возмущенные письма офицеров шли в министерство и в редакцию десятками, сотнями. Запомнилось одно, злое и остроумное. Оно кончалось словами: «При Фрунзе считалось, что советского командира люди должны узнавать по форме. Теперь его будут узнавать по запаху пота. Спасибо товарищу Гречко!».
Прошло время, и воротнички разрешили расстегивать вновь. Реванш не может быть вечным.
ЛЕЙТЕНАНТЫ
Рассказывая о маршалах и генералах, было бы грешно не вспомнить о лейтенантах.
Генералы — мудрость командного корпуса, лейтенанты — его цвет. Будущее армии и флота, их боевая готовность на каждый данный момент истории таковы, каковы стоящие в строю лейтенанты.
Генералы сановны, солидны, вдумчивы. Они прежде чем что-то сделать, размышляют, взвешивают многие «за» и «против».
У полковников «за» и «против» поменьше. Их решения возникают быстрее.
А вот лейтенанты — это поистине народ действия. Они чаще сперва подают команду, а уже потом начинают соображать что к чему. И нередко именно натиск лейтенантов сокрушает строгую логику генералов противника и приносит успех в бою.
Нередко, но не всегда.
— Что такой мрачный сегодня? — спрашивает ротный командир лейтенанта, командира взвода.
— Сам не пойму. Вроде и не болен, а смотреть ни на что не могу. Меланхолия.
Капитан хохочет.
— Со мной тоже такое бывает. Но мы с женой сразу ложимся в постель. Два захода и меланхолию как рукой снимает. Советую попробовать.
— Не откажусь, — сказал лейтенант и ушел. Вернулся в роту часа через два.
— Понравилось? — спросил капитан.
— Ваша жена — да. А вот диван вам надо купить новый. Этот очень скрипит.
Генералы — мудрость командного корпуса, лейтенанты — его цвет. Будущее армии и флота, их боевая готовность на каждый данный момент истории таковы, каковы стоящие в строю лейтенанты.
Генералы сановны, солидны, вдумчивы. Они прежде чем что-то сделать, размышляют, взвешивают многие «за» и «против».
У полковников «за» и «против» поменьше. Их решения возникают быстрее.
А вот лейтенанты — это поистине народ действия. Они чаще сперва подают команду, а уже потом начинают соображать что к чему. И нередко именно натиск лейтенантов сокрушает строгую логику генералов противника и приносит успех в бою.
Нередко, но не всегда.
— Что такой мрачный сегодня? — спрашивает ротный командир лейтенанта, командира взвода.
— Сам не пойму. Вроде и не болен, а смотреть ни на что не могу. Меланхолия.
Капитан хохочет.
— Со мной тоже такое бывает. Но мы с женой сразу ложимся в постель. Два захода и меланхолию как рукой снимает. Советую попробовать.
— Не откажусь, — сказал лейтенант и ушел. Вернулся в роту часа через два.
— Понравилось? — спросил капитан.
— Ваша жена — да. А вот диван вам надо купить новый. Этот очень скрипит.
ЛЕЙТЕНАНТ ВОЛОДЯ
«Меньше взвода не дадут, дальше Кушки — не пошлют». Так формулировался фундамент философского оптимизма у лейтенантов моей офицерской юности. Теперь молодым офицерам и Кушки бояться незачем — она далеко за пределами России и в жаркой дыре, охраняя свои рубежи, службу несут туземцы, помогай им аллах!
Лейтенанта Володю офицерская мудрость не подвела. Едва он прибыл в полк — ему сразу же дали взвод, а взводу — задание.
— Надо, — приказал комбат, — оборудовать спортивный городок… Для этого вам предстоит откопать ямы для гимнастических снарядов. Времени — два часа.
— Есть! — ответил лейтенант, лихо бросив пальцы под козырь. Задача — не задача, семечки! До того, как две звездочки украсили его погоны, он сам не раз и не два рыл, а потом зарывал одни и те же ямы — для физической закалки и умственной тренировки: тяжело, в ученье, нисколько не легче в бою. Надо не думать о трудностях, а просто работать!
Лейтенанта Володю офицерская мудрость не подвела. Едва он прибыл в полк — ему сразу же дали взвод, а взводу — задание.
— Надо, — приказал комбат, — оборудовать спортивный городок… Для этого вам предстоит откопать ямы для гимнастических снарядов. Времени — два часа.
— Есть! — ответил лейтенант, лихо бросив пальцы под козырь. Задача — не задача, семечки! До того, как две звездочки украсили его погоны, он сам не раз и не два рыл, а потом зарывал одни и те же ямы — для физической закалки и умственной тренировки: тяжело, в ученье, нисколько не легче в бою. Надо не думать о трудностях, а просто работать!