Щербакова Галина Николаевна. Ах, Маня

   И дошла, а мамы уже не было. Она очень скоро умерла после того, как я уехала. А держалась хорошо, дождусь, говорила, как война кончится и нечего будет тебя стыдиться. Смерть мамы у меня на совести, Лидочка. Не дай бог кому носить такой грех. А тут Маня вернулась из эвакуации. Ну, думаю, вот кому я все расскажу – и про убитого, и про то, какой Марио был хороший, в общем, про все, все, все. Во-первых, Маня вроде как родственница, через Леню. Во-вторых, она всегда была человеком справедливым, вникающим. Так мне казалось. И пошла я к ней. А тут она сама мне навстречу. Я к ней кинуться хотела, а она видит, что я к ней вроде рвусь, остановилась, смотрит на меня с такой ненавистью, а потом ка-а-ак плюнет… Повернулась и пошла. Спина каменная, лопатки сдвинула, вся как неживая, как из железа сделанная. Идет и аж звенит вся от возмущения. И превратила меня эта железная Маня, Лидочка, в камень. Так я, каменная, и стала жить.
   Ваня был добрый, хороший человек, но он считал меня очень виноватой. И до самой смерти считал, хоть и любил, и уважал по-своему. За то уважал, что я, мол, свою вину искупаю служением ему, слепому. Я не могла ему объяснить, что я ничего не искупаю. Что я после Маниного плевка и виноватой себя не чувствую. Я с ним не для искупления живу, а потому что мне с ним, слепым, легче, чем со зрячими. Он же не видит, что я каменная. Я очень для него в жизни старалась. Но поверьте, Лидочка, не из-за вины. Я Марио любила, я знала, что он хороший, случись так все заново, я бы все равно за ним пошла. Меня уже после войны его родственники искали, все хотели породниться. Отказалась и сама ехать, и к себе звать. Вы фильм «Подсолнухи» видели? Ко мне тогда из кино приезжали. Показывали фотографию артиста Мастроянни, похож, спрашивали, или нет? Я, конечно, не сказала, что Марио – совсем молоденький был, я даже не представляю, каким он мог быть взрослым мужчиной. А фильм… Ну что фильм? Там же все хорошо и благополучно, а у меня все было плохо. Маму потеряла. Марио потеряла. Репутацию хорошую тоже вроде бы как… Ну чем такие потери возместишь? Никакого счастья на такое несчастье не хватит. А мое счастье вообще каменное было.
   Потом какой-то дурак пустил сплетню, что у меня за границей наследство… Советчиков появилось тьма. Сроду я не слышала, что такое сертификаты. Услышала! Одна даже принесла их, показала, все, говорит, на них купишь. Сама в руках бумажку держит, не выпускает. Господи ты боже мой! Дальше еще хуже!
   Меня стали сватать, стали говорить, какая я и не старая, еще и красивая, мол… Послала я всех подальше. И тогда обо мне некоторые стали говорить: дура. Я молчу. Дура так дура. А вот пришла ко мне Маня и говорит мне с порога: «Прости, если можешь, меня, дуру…» Я ей отвечаю: «Дуру поймет и простит только дура…» Заплакали мы с ней, засмеялись и вот теперь вместе. Про старое не говорим: обе боимся. Боимся, вдруг что-то не так поймем, а нам, Лидочка, нельзя сейчас не понимать друг друга. Вот и захотелось мне выговориться хотя бы перед Леней. Я скажу, а он уедет. Не захотел… Нет, нет, я его не осуждаю. Кто знает, Лида, какие у него внутри баррикады выстроены и против чего… А я сразу решила прорываться. Ну и не вышло… А вы, Лидочка, меня выслушали. Вам это давно хотелось, да? Я ведь помню, как вы меня старательно не замечали. Очень старательно. Интересовала я вас, значит…
   Как несправедливо устроена жизнь! Что бы получить человеку интерес к себе ровнесенько в тот момент, когда это ему больше всего надо. Но все приходит потом. Приезжал ко мне один писатель, где-то что-то про мою жизнь услышал. Явился. Ровесник
   мой, может, постарше. Почему-то не воевал, а был в эвакуации. На вид здоровый, но мало ли что… Но я не об этом – пришел и сразу спрашивает: «Какое чувство вы испытывали к итальянцу? Какая в нем была особенность?» Ну, как с таким разговаривать? Я ему вежливо так сказала: уходите, пожалуйста. Вот такая, Лидочка, жизнь. У Вани была любимая песня «Заветный камень». Он иногда сам любил ее петь и всегда плакал. И я с ним. Плачу и вроде мягчею. Вроде обратно из камня в человека превращаюсь. Но Ваниных песен на это дело не хватило. Или я уж такой камень-гранит? Все может быть, Лидочка, все может быть…
   …Они сидели, прижавшись друг к другу, отрезанные от всего мира темнотой и тайной. Поэтому, когда в комнате включился свет и выхватил из ночи их заплаканные лица, и куст малины, и перевернутое дырявое ведро, и шланг, змеей свернувшийся у ног, они, как по команде, отодвинулись друг от друга и провели пальцами по щекам, и улыбнулись виновато этому жесту, и только тогда повернули головы к окну. На них смотрел, еще не видя, а только всматриваясь, Сергей, заспанный и вроде перепуганный. Лидия постучала ему в стекло.
   – Что случилось, Сережа?
   – А! – сказал он. – Это ты! Я проснулся и понять не могу, где я. А кто-то бубнит, бубнит над ухом. Это ты с кем? Чего не спишь?
   – Спи! – сказала Лидия. – Спи!
   – А вы прекратите трепаться, – обиделся Сергей. – Или уйдите куда-нибудь от окна.
   – Уйдем, Сережа, уйдем! – сказала Зинаида. И повела Лидию в дом.
   Они прошли мимо чмокающего Ленчика, мимо ворчащего Сергея, Зинаида укрыла Лидию одеялом, провела рукой по ее волосам.
   – Спасибо вам, Лидочка! – сказала Зинаида и ушла.
   Она постелила себе в кухне на высоком кованом сундуке. Она любила это место, твердое, высокое и покатое. Никто не мог спать на такой покатости, а она могла. Даже научилась не скатываться во сне. Так и спала на горбе, ухватившись руками за металлические холодные сундучные оковы, хранившие много лет старое стеганое одеяло, солдатскую шинель и тяжелую чугунную кочергу. А Лидия, как ни странно, уснула сразу. Глупый ей приснился сон. Будто выходит она замуж за Ленчика, но за «замужем» надо постоять в очереди. И вот они стоят, стоят, измаялись, а очередь идет медленно, они куда-то отлучаются и пропускают свое время. «Мы вас не видели, не видели, не надо было отлучаться». Ну совсем как за кофе или там за французской помадой. И тут же новость: следующий раз «замуж» будет только через год. Ленчик тогда говорит, что ждать не намерен, и начинает силой тянуть ее в дом, где этот самый «замуж», а все вокруг кричат, возмущаются, плачут какие-то дети. И Лидия уже во сне начинает понимать, что все это чушь, что Ленчик – ее дядя и замуж за него нельзя. Она пугается во сне такого безобразного поступка и просыпается совсем.
   «Приснится же, – думала Лидия, надевая халатик и расчесывая волосы. – За замужем очередь». Теперь, не во сне, именно это казалось ей самым глупым и нелепым.
   Во дворе Мани полно было народу, и это еще только утром. Оказывается, Лидия проспала все на свете. Приходила к Зинаиде Маня и направила Ленчика в близкий магазинчик: ей там кой-чего оставили, надо было принести. Зинаида пошла помогать с готовкой, а Лидии они оставили записку, как запереть дверь и где умыться. И потому, что приснился дурацкий сон, и потому, что она так долго, оказывается, спала, Лидия почему-то растерялась и забеспокоилась. И, идя к Мане, думала о глупом: ей скажут, что она поспать горазда или что-то в этом роде. А тут полно народу, и навстречу с какой-то кастрюлей идет Зинаида, и тогда только вспоминается весь ночной разговор. Лидия просто в ужас пришла. Как же она могла так спать после всего услышанного, как же она не вскочила сегодня первая, чтобы сказать Зинаиде какие-то важные слова.
   – Вы так сладко спали, Лидочка, – сказала Зинаида.
   – Не спала – дрыхла! – закричал Сергей откуда-то сверху.
   Лидия подняла голову и увидела, что он, оказывается, протягивает удлинитель к радиоле, стоящей на возвышении из каких-то ящиков, а эти самые ящики покрыты знакомым с детства, но давно забытым ковриком. Боже мой, когда это было! Он висел над ее кроватью в еще доисторическое время – при маме. Потом он оказался с ними в эвакуации, там же загорелся от плиты, вернулся снова, занял место над кроватью, на прогоревшее место Лидия повесила вырезанный из журнала и заведенный в рамку портрет Ули Громовой. Вспомнилось ощущение от ковра и портрета. Казалось очень красиво: на желтом подпаленном поле черноглазая и чернокосая девушка, и Маня, глядя на стену, сказала: «Что же ты из нее украшение сделала? Ишь как все сочетается…» Лидия не поняла тогда, осудила ее Маня или похвалила, не вникала просто в слова. Тем более что Уля на самом деле была любимым героем и надо было повесить ее портрет на лучшем месте, а лучшего места, чем ковер, не было. А то, что этим самым еще и дыра закрылась, так что в этом плохого? Теперь коврик лежал на ящиках и на нем, выпятившись, стояла радиола, а Сергей тянул к радиоле провод. Во дворе ходили какие-то неизвестные Лидии люди, они еще издали предупредительно здоровались с ней первыми, и было что-то в воздухе… Какой-то первомайский флюид, что ли… На крыльцо вышла Женя Семенова, в розовом чепчике ее топорщились бигуди, она вкусно потянулась, не стыдясь показать всему народу полные белые ноги, почти до трусиков, потом наклонилась, обмякла вниз, потряхивая руками, и так вот, скрюченная, прокричала Лидии:
   – Вот как надо уходить на пенсию! С барабанным боем – ни больше ни меньше. Слышишь меня, старуха? Я буду уходить только так!
   Потом она выпрямилась и легко сбежала с крыльца.
   – Черт возьми! – сказала она. – Кому только теперь не дают персоналки, а Маня будет, как всю жизнь, в графе «и прочие». Точно! Знаешь, у нас с тобой еще есть время, чтобы все предусмотреть на такой случай. Я опять о Мане. Если уж ты общественница по сути своего характера, оформи это документом. Надо было ей дружить с райкомом. Пусть бы она там была зафиксирована в какой-нибудь роли. А у нее – ничего. Одна трудовая книжка, и в таком виде! С ума сойти! Во-первых, пропуски в стаже, а ты помнишь, чтоб она не работала? Ни одной благодарности, я имею в виду записанной. Я, конечно, напишу о ней очерк, но этого для дела мало. Для дела надо было позвать в гости преда исполкома и начальника треста, а не подруг-алкоголичек. Ну, умная у тебя тетка, как ты считаешь?
   Лидия почувствовала совсем легкое головокружение. Первое доказательство того, что жить приходится на планете, которая мало того что все время летит в неизвестном направлении, так еще и вокруг оси своей крутится. Затошнит тут! Ну что ей возразить бывшей откатчице, ныне столичной журналистке, Жене Семеновой, по существу? Да ничего! Все правильно. И все совершеннейшая ложь. Конечно, надо думать о будущем, о старости и запасаться нужными документами и бумагами. Только – как это? Как это? Дана на-стоящая в том, что податель сего принес людям добра в количестве… Метров? Килограммов? Микрон? Боже мой, ведер! Конечно же, ведер! Добро можно измерить только ведрами! Головокружение прошло, и Лидия внимательно посмотрела на Женю. Та стояла, зажмурившись и подставив лицо солнцу, и было видно невооруженным глазом, как она его впитывает и поглощает. Такое непосредственное подключение к светилу завораживало и валило с ног.
   – Ты же знаешь, – мурлыкала Женя, не открывая глаз, – я в жизни прошла все дороги. В пятнадцать лет откатка. Потом колхоз. Училась и работала. Дети в яслях с двух месяцев. У меня вырезаны все мои женские потроха, был страшенный поликистоз, и я думаю, что это результат той же самой откатки. Так вот черта с два я на это наплюю и забуду. Я извлеку максимум из своей тяжелой молодости. И хоть я давно интеллигентка по положению, я педалирую именно на этом.
   Она неожиданно широко открыла глаза и, защитив их от солнца, внимательно посмотрела на Лидию.
   – Так и знала, у тебя уксусное лицо! – сказала она. – Я тебя шокирую? А я зла, я зла на Маню, зла на эту проклятую расейскую простоту, при которой все промеж пальцев. Ну будь доброй, ну отдавайся обществу сколько тебе влезет, но помни же и о себе в конце концов!
   Женя отошла в тень, наклонилась над бочкой с дождевой водой и, испуганно фыркнув, опустила лицо в воду. И снова Лидия подумала, что она заряжается непосредственно от природы, то от солнца, а теперь – от воды. И будто в подтверждение этому – Женя сорвала какие-то цветы и стала растирать их мокрыми ладонями, чуть скривившись от брезгливости, Поглощение и переработка Солнца, Воды, Травы…
   – Ты хорошо выглядишь, – сказала ей Лидия.
   – Стараюсь! – засмеялась Женя. – Иначе нельзя. Мне надо прожить минимум шестьдесят пять лет. Значит, еще семнадцать. Надо распределить энергию так, чтобы не быть никогда старухой. Ты так сможешь?
   Она оглянулась по сторонам и довольно шустро сделала стойку на руках, прижавшись белыми пятками прямо к голубой ставне. Халат сполз на голову, открыв Женю всю, до самого пупка, в розовых шелковых трусиках, сидевших на ней влито, без морщин. Вот это и увидел в первую очередь Егоров – женщину вверх ногами, в трусиках, с голыми розовыми ногами на синей ставне. А вверху, прямо над этим физкультурным стриптизом, трепыхался флаг, и Егоров воспринял это не по частям – ноги и флаг, а в целом – ногифлаг и снова – в какой раз! – возмутился неуправляемостью гражданской жизни, в которой все несуразно перемешано, по чьему-то злому умыслу, по чьей-то недоброй воле. И этот умысел хорошо бы вскрыть, потому что разреши только отдельным людям стоять на руках под флагом, завтра встанет весь народ… Егоров живо представил возможное безобразие, но тут ноги опустились и уже, как положено, держали женщину, которая вчера была вся в белом, а сегодня вся такая розовая, если не сказать красная, но тут все правильные мысли Егорова окончились – и началась сплошная бузня. На каких-то подрагивающих ногах, каким-то шепелявым голосом он, завывая на знаках препинания, обратился к Жене Семеновой:
   – Утленнюю залядоську де-а-ете? На свезем воз-дюське? А тлюсцей не бе-а-ете?
   Разламывался на части могучий военный человек Егоров. Сомкнув пятки вместе и разведя носки в стороны, он уже не видел груди четвертого человека, он видел только женщину своей мечты, светлый образ которой был создан после просмотра трофейных послевоенных фильмов. Мечта сломила Егорова: он забыл, зачем пришел, но уже знал, что просто ему не уйти.

* * *

   А вокруг все закипало. Закипал крутой куриный бульон к пирожкам с мясом. Закипал компот из прошлогодних сухофруктов к отварному рису, шипело добавленной водой масло для хвороста, уже готовы были на все случаи три эмалированных чайника. Но главное – закипали страсти. Чему в большой мере способствовала завопившая на всю улицу радиола. И хоть до начала праздника было еще много времени, все, услышав музыку, засуетились, и женщины стали снимать фартуки.
   – .. .Ах, Маня, я пойду хоть завьюсь, а то неудобно…
   – .. .Мне платье отпустить надо, по короткой моде сшито, а теперь уже не идет, чтоб колени виднелись.
   – …Маня, не серчай! Я побегу, кой-че и для себя надо…
   Разбежались помощницы. Остались те, что с ночного поезда – их Маня уложила отдыхать и свои – Зинаида и Женя с Егоровым.
   – Отдохни, – говорила Лидия Мане, – мы с Зиной за всем присмотрим, а ты пойди полежи.
   – Да ну тебя! – возмутилась Маня. – Вроде я смогу. Леня! Леня! – крикнула она. – Может, сходишь еще в магазин? Надо б сахару прикупить. А то я сейчас этот в компот ухну – и у меня всего ничего останется.
   Идти с Ленчиком в магазин собралась и Лидия.
   – Вот и славно! – сказал он. – А то я не очень кумекаю, где тут теперь что…
   Не сговариваясь, они свернули на ту довоенную улицу, где Лидии было и шесть, и восемь лет, где была жива ее мама и по которой ходила молоденькая Зинаида в ожидании писем от Ленчика.
   Их бывший дом уже подперли бревнами, Лидия, оказывается, забыла, что так поступают со всеми старыми домами. Маленький дворик был огорожен новым зеленым забором. Какая-то женщина стояла с ведром и смотрела на них без всякого выражения. Лидия не знала, кто она, а Ленчик вдруг покраснел, засопел и замахал рукой.
   – Здравствуй, Тамара! Не узнаешь?
   Женщина подошла ближе к забору, смотрела долго и равнодушно, а потом покачала головой. Ленчик назвал себя – оказывается, они вместе учились в школе, но женщина покачала головой: не помню. И потому, что она не помнила, они постеснялись попросить ее пустить во двор и дом, да и вообще разговора не получилось. Почему-то все это очень расстроило Ленчика.
   – Ну как так можно? – говорил он. – Что за склероз такой? Не помню, не помню… А почему я помню? К тому же живет в нашем доме. Что же, она не знает, кто тут раньше жил? Маню же она должна знать? – Он повернулся и побежал назад, так ему хотелось, чтоб его все-таки вспомнили.
   Лидия осталась его ждать, Видела: размахивает дядька руками, показывает в сторону Маниного дома, а женщина так и стоит с ведром – изваяние, парковая скульптура, а не женщина, и вот уже красный и обиженный Ленчик идет назад.
   – Меня так и не вспомнила, – сказал он. – А Маню знает. Это она, Маня, добилась, чтоб им бревна поставили, а они, оказывается, хотели новую квартиру. Как я понял, Маня со своим энтузиазмом испортила им ситуацию. Теперь ведь домик не рухнет, а им надо было, чтоб рухнул. Комедия! Но все-таки – как это так не помнить, а?
   – Сколько лет прошло, – сказала Лидия, а думалось ей о другом. О том, что, не будь этого Маниного праздника, она бы тоже никогда не вспомнила своего родного дядьку. Это Маня-волюнтаристка поднимает затонувшие корабли прошлого, попробуй их не опознай, когда они уже тут. А другие не обязаны играть в Манины игры. У других своя память, свои корабли и свои условия и правила подъема с глубины. – Много лет, много! – повторила она Ленчику. – Мы бы с тобой встретились где-нибудь на улице и разошлись. Ленчик удрученно вздохнул:
   – Тебя бы я, конечно, не узнал. Ты ж совсем была малявка. А вот Зинку я сразу узнал!
   – Еще бы ты ее не узнал! – засмеялась Лидия. – Такое скажешь!
   – Какая женщина! Какая женщина! – заключил Ленчик. – Слушай, я так и не усек: кто у нее муж был? Баянист, что ли? А вообще, Лида, простенько у них, простенько. Что Маню возьми, что ее… Я ведь давно хорошо живу. И в смысле барахла, и в смысле денег. Все есть. Что бы ты сейчас ни подумала – у меня все есть.
   – Молодец! – сказала Лидия. – Поделись опытом.
   – Тебе не подойдет мой опыт. Ты же в зону вечной мерзлоты не приедешь. А я ничего. Акклиматизировался. А супруга моя вообще якутка. Большой человек, национальный кадр. Из Москвы она может привезти все что хочешь…
   – А дети у тебя есть?
   – Дочь. В Красноярске. Врач. Замужем за военным. Ничего мужичок, хваткий. Я думаю, они скоро в Москве будут. Так что посмотришь на двоюродную сестричку. Красивая девка. Такая полукровочка. – И Ленчик, довольный, засмеялся.
   – А про все то ты не вспоминаешь? То, что было с тобой после войны?
   – Что было, то сплыло… – Показалось Лидии или правда он передернулся? А может, ей хотелось видеть реакцию на вопрос, а реакции не было, и тогда она придумала себе это: передернулся?
   Она внимательно посмотрела на дядьку – показалось все-таки или было? Рядом шел здоровый пожилой мужчина с седыми волосами, и на лице у него было на-писано, что у него все есть. Жена – национальный кадр, дочь – красавица-полукровка, зять – из хватких военных. Все у него в жизни было ладно, складно, и плохое само по себе превращалось в хорошее. Как у Иванушки-дурачка. И тогда она ему рассказала про письмо откатчиц, рассказала зло, с подробностями, как не успела Маня открыть библиотеку, как посылала ему посылку, как Маня сказала ей, Лидии: забудь его навсегда, и она забыла! «Ты понимаешь, я тебя совсем забыла, напрочь! Я ничуть не удивляюсь, что тебя не помнит эта женщина с ведром. Ей-то ты совсем чужой…»
   – Знаешь, – сказал Ленчик. – У этой с ведром просто потеря памяти. Амнезия называется. А распалилась ты зря, я тебе сейчас объясню. Хотя это объяснение для себя, не для других. Слушай меня. Я не хочу вникать. Понимаешь? Не хочу! В конце концов я был молодой, здоровый, я выжил, мне это пошло на пользу, и я не хочу разбираться в том, что же за болезнь со мной приключилась. Прошла – и слава богу. Надо работать, жить, радоваться. Все было правильно, когда Маня сказала – забудь. И правильно, когда потом она меня нашла. Все в свое время, Лидок, все в свое время. В жизни все надо расчленять, а не связывать. То, что надо, само без наших стараний свяжется, а что не надо, то и не надо. Согласна?
   – Что значит членить?
   – Очень просто, – засмеялся Ленчик. – Членить по времени.
   – Мы приходим в сегодня из вчера. Это неделимо. И другого способа жить из вчера в сегодня нет.
   – А я тебя научу! – засмеялся Ленчик. – Между вчера и сегодня обязательно лежит ночь. И ее надо проспать. А утром со свежими силами начинать все как в первый раз.
   Он очень развеселился этим своим объяснением. В общем, действительно, как в той пьесе – проснись и пой! Ну чем не замечательное жизненное кредо?
   Лидия подумала: она идиотка, раз так не может. Надо именно так: ишь какой крепенький, и красивенький, и удачливенький, и веселенький получился у нее дядюшка. Горькую кашу ел – а все ему впрок. Расчленись!
   Они купили сахару и трюфелей и поднялись на второй этаж, где торговали промтоварами. Лидия сунулась в парфюмерную секцию, ни на что другое денег у нее не было, а на крем польский или помаду трояк всегда найти можно. Крем был. Именно польский, и она пошла в кассу, в которую уже стоял Ленчик.
   – Что берешь? – спросила она.
   Он заговорщицки подмигнул.
   Ленчику завернули две коробки самых дорогих духов. «Жене и дочери или жене и Мане?» – подумала Лидия.
   – Знаешь кому? – спросил он, когда они вышли. – Зинаиде и Мане. Пусть пахнут бабоньки на старости лет. А тебе я пришлю французские. Ты женщина молодая, москвичка, и тебя это не должно устроить…
   – Вообще-то я устраиваюсь и с этим, – засмеялась Лидия. – Но бога ради – это не намек!
   – Нет, я тебе пришлю французские. Можешь не сомневаться. Мы теперь будем дружить?
   – Сегодня с утра до вечера, – засмеялась Лидия. – А завтра будет другое время.
   – Умница, – ответил Ленчик. – Усекаешь.
   Они возвращались по той же старой улице, во дворе дома с подпертыми стенами по-прежнему стояла женщина с ведром. Она махнула им рукой.
   – Я вас вспомнила, – сказала она Лидии. – Вы,
   наверное, Манина племянница? Покойницы Веры
   дочка? 1
   – Да, – ответила Лидия. – Я и есть.
   – А меня так и не вспомнила, Тамара Батьковна? Женщина пожала плечами.
   – Передайте Мане спасибочки за эти горбыли. – Она ткнула ногой в бревно. – Спасибочки ей большое!
   Это было еще то спасибо!
   Пока они ходили за сахаром, появились новые лица. Вниманием владел бородатый мужчина в косоворотке. Он рассказывал, как вышел из дому засветло, до зоречки, «пока не изрыгнулось в воздух машинное дыхание и смрад не окутал», как пели утренние птицы, а он думал о них – «бедные вы мои птахи, чем вы еще живы», как жалел он людей, которые не ходят пешком. Ну что такое двадцать километров? «А какая сосудам радость, какое суставам оздоровление. Жаль только, – добавил, – что нельзя босиком. Тропок земляных нет, тропок, утрамбованных людскими пятками, пятками». Алел в бороде и усах влажный чувственный рот, не соответствовал этот рот птичьим истинам, которые произносил бородатый, напоминал рот о грехе и человеческой слабости. И людей, слушавших его, гипнотизировало это самое несоответствие формы и содержания.
   – Кто это? – спросила Лидия Маню.
   – Руководитель хора. Мы на всех смотрах побеждали, пока он не ушел в церковь петь. Уволили его за это. А я считаю – зря. Во дворце он пел песни те, что надо, ну и пусть бы подрабатывал на стороне. Не разбоем же…
   Лидия так и ахнула. Это была уже не Маня! Куда девался ее неистовый атеизм? Куда девалось ее убеждение, что большего греха, чем служение Богу, церкви, не было, нет и не будет? Маня, которая священным партийным долгом своим считала белить, мазать, стирать, шить именно на Пасху или Троицу на какой-нибудь там Спас или Ильин день. Сроду никаких крашеных яичек, куличей, ничего такого, что от культа, веры. А тут вдруг
   всемилостивейшее прощение человеку, который поет в церковном хоре? Лидии стало больно, что она ничего, ничегошеньки не знает о тетке. Сколько лет она сюда не приезжала! Зачем, если Маня сама каждый раз возникает в Москве? О чем они говорили при встрече? О ее, Лидиных, делах. Какая стерва завкафедрой, как она приспособила литературу девятнадцатого века к носимому костюму. Как трудно Лидии воспитывать дочь «в идеалах», когда приходится тратить деньги на спекулятивные джинсы. Одна такая тряпка взрывает всю систему Макаренко. Маня приезжала, и Лидия выговаривалась! Не надо было говорить умно, интеллигентно, можно было даже повизгивать от гнева, можно было отказаться от московского произношения и «хыкать», «хы-кать» – Маня терпела. Она, правда, что-то и говорила, но что? Что? Все то же. О завкафедрой поставь вопрос на общем собрании. Джинсы не покупай. Лидия ее не слушала. Что говорила Маня – не имело значения.
   А теперь подумала: может, она, приезжая, уже говорила что-то другое? Может, Маня давно изменилась, а она, Лидия, просто не замечала этого? Но ведь не спросишь: с какого, Маня, числа ты стала допускать и то, и это? Когда твоя единственная, не тронутая временем истина дала приплод? И от кого и от чего этот широко мыслящий отпрыск?
   Лидия не заметила, как Ленчик вручил подарок Мане и Зинаиде. Увидела: стоят обе с коробками в руках, улыбаются, а Ленчик сияет от доставленного всем удовольствия.
   – У меня сроду таких не было, – сказала Маня.
   – И у меня, – засмеялась Зинаида. Подскочил Сергей, вырвал у тетки коробку, стал смотреть на донышко, где цена.
   – У! – сказал и посмотрел на Ленчика с уважением.