Щербакова Галина Николаевна. Слабых несет ветер

   Иногда именно на такое екает…
   Вечером они сдали Тонин билет и взяли два билета в Москву. Потом на такси ехали через Москву на север, мимо выставки, дальше, дальше… За каким-то мостом свернули в переулок. Пятиэтажный дом смотрел на железную дорогу, но был весь в зелени, на площадке третьего этажа их ждала молодая женщина, очень похожая на свою маму. У нее были испуганные глаза, и она как бы стеснялась своей квартиры.
   Тоне же квартира понравилась сразу, чистенькая, окно во двор, — значит, не будет стучать дорога. Все маленькое, коридор, кухня, но большего у нее и не было никогда. Павел же, как назло, цеплялся плечами за проемы дверей, а головой за люстру.
   — Понятно, — сказал он, — это не мой размер. А швы выпустить нельзя? Как тебя зовут? — спросил он. Или будем чваниться по всем правилам?
   — Чваньтесь, — засмеялась женщина. — Денег своих у меня нет, но мой бывший, который от крестов за окном стал как бы новообращенным, дал мне тысячу долларов для доплаты за низкий рост и узкие швы. Я понимаю…
   — Что вы понимаете? — спросил Павел. — Я, было дело" жил в норе, из которой зверь ушел.
   Я жил зимой на дебаркадере, а когда треснул лед, меня затащили в ледяную воду доски. Но это я так… Чтобы вы не думали, что я только вчера из Петродворца и хочу ходить по анфиладе. Нет. Вам надо к маме, а мне надо, чтоб ей понравилось. — И Павел приобнял Тоню. — Она моя жена, но мы еще не расписаны.
   — Это как раз не проблема, — ответила она. — Если у вас будет прописка — распишетесь.
   Потом она оглядела уже как бы не свою квартирку и сказала, что, конечно, все хорошо, уютно, но имейте в виду: без ремонта не обойтись, все на ладан дышит. Она строго соблюдала внешний декор для сменщиков. Но знайте, бачок протекает (под ним стоит литровая банка), душ течет в три дырочки, пол весь в провалах, одно хорошо — клопов и тараканов нет.
   — А у вас там их тыща, — сказала она, глядя на Павла.
   — Что-то я не заметил.
   — Крепко спали, — засмеялась хозяйка. — Ну ничего, я их побелю. — Это у нее прозвучало лихо.
   Она написала телефон паспортистки (Тамара Сергеевна), телефон начальницы дэза (Софья Николаевна) и — на всякий случай — участкового (Николай Иванович).
   — Рюмочку-две примет без чванства, а пока вы не прописаны, — кивок в сторону Тони, — любителей просигналить куда надо более чем…
   От чая она категорически отказалась, к тому же подъехало такси. В последнюю минуту сказала, что все платежки и телефонная книжка в ящике кухонного стола, который ближе к окну.
   Только когда хлопнула дверь, они поняли, что стояли все время навытяжку, что находились под властью жизни более сильной и верткой, чем обе их две. Павел захохотал, за ним Тоня.
   — Слушай, — спросила Тоня. — А где щипаный ребенок?
   Но, судя по всему, ребенка в этой квартире не было.
   И они снова стали смеяться над той ловкостью, с какой их обдурили.
   — Мы им родим ребенка, — смеялся Павел. — Это уж точно.
   — Прям! — ответила Тоня. — Что я, им рожала? С чего бы это!
   И они снова смеялись. Это был смеяльный день.
   Павел достал из сумки супницу и поставил ее на подоконник в кухне. Она засияла на солнышке синими цветами.
   — Как гжель, — воскликнула Тоня.
   — Это, дурочка, Саксония, Мейсен, — засмеялся Павел. — Обломок оседлой жизни, когда люди знали, как надо жить.
   Тоня было обиделась на дурочку, но потом поняла, что не было в слове обидной мысли, а была даже как бы нежность. Ее уже многое прикрепило к этой квартире.
   Во-первых, слово «жена». Ей было покойно и хорошо, до десяти недель оставалось четыре дня. Ну и пусть! Она не будет их считать. И может, в этой комнатке будет жить ребеночек, маленький и слабенький — сильного ей не родить. И возможно, большой мужчина, достающий головой до люстры, будет брать его на руки, и ребеночек будет курлыкать, как голубок. И Тоня сжимала под столом колени.
   Хозяйка оставила им ключи, Павел сказал Тоне, чтоб та купила, что считает нужным, чтоб квартира не выглядела как обчищенная налетчиками.
   Тоня испугалась, она никогда этим не занималась, она боялась сделать что-то не так, как ляпнула с гжелью. Она осторожно вышла на улицу, магазины были близко, и она ходила, присматривалась. Павел же сказал, что сходит поищет кого-нибудь из знакомых на предмет работы.
   И придет часам к пяти. «Готовь еду, хозяйка!»
 
   Мальчишество всех последних решений, их сумасшедшая скорость веселили Павла, как будто он обвел мяч против всех и последним ударом вбил его точнехонько в левый угол, оставив в правом с растопыренными руками судьбу-вратаря, которая по логике всей его жизни должна была поймать его удачу и отбить ее к чертовой матери в аут. Так всегда было. У него жизнь не получалась не по большому — по малому. Она у него росла не вверх, а куда-то в сторону, в глубину. Он ведь и правда однажды загнанно жил в норе, хотя с какой стати — умнице (так считалось), с комнатой в Ленинграде — быть в норе? Но его нес ветер, а может, и не он, а что-то изнутри моторило и тащило. А сейчас разве не так? Разве не бросил он по неведомо какому приказу то, что было ему дорого, — кусок от родителей, их дом, их дух, где он родился, где он качался на качелях, прицепленных в широком проеме двери. Эх, идиот! Не посмотрел, остались ли там, вверху, те стародавние крюки! А может, и правильно, что не посмотрел — зацепился бы за них мыслью, потом поступком, потом жизнью, и пошла бы совсем другая история.
   Ведь так у него всегда: какое-нибудь полено на дороге сворачивает ему путь, а последние пятнадцать ему было уже все равно, куда идти. Хоть в хоромы, хоть в нору. Он был свободен в каждом своем последующем шаге, такой дядя-самокат. А тут вот — на тебе: его самобегающее устройство решило, что он должен этой женщине с зелеными глазами, ловкой бедолаге, которой упасть с лестницы легче, чем сойти с нее по-человечески. И он именно ей абсолютно бесчувственно, а скажем, чисто по мужской потребности загнал внутрь свое семя. Он ей верит — это его семя. И там, где-то внутри ее, происходит ежеминутный процесс деления на два, на четыре, на шесть, на восемь… И какое на сегодня количество клеток сбилось в кучу, он не знает, но ему, оказывается, это не все равно. Хотя если посмотреть на все это с высоты (или широты) жизни, то сколько таких делящихся клеток он оставил на дороге геологии, шабашках и прочих трудовых деятельностях, которые и называть так неловко, если помнить, что человеческий труд изначала суть созидание. Но чего не было — того не было, если только отчеркнуть первые послеинститутские годы, когда был интерес к работе, к спору вокруг нее, когда хотелось черт знает чего, Нобелевки — ни больше ни меньше. Но его изгнали из пространства интереса, сначала алчная женщина, а потом он сам. Он тогда думал: а ведь свободное падение — это высший кайф. И падал. И ловил чертов кайф в какие-то редкие минуты.
   Павел шел быстро, он как-то не взял в расчет существование транспорта, ибо давно привык к долгой ходьбе. Он замер посреди дороги, потому что место ему показалось знакомым. Ни с чем нельзя было перепутать этот горбатенький мостик. Он по нему шел? Или он его видел? Но, встав на деревянные мостки, он вспомнил их скрип. Это свойство ходячих. Они помнят землю ногами.
   В них хранят память. И он перешел мостик и зашел в лес.
   Да, и здесь он был, но почему, с какой стати? И когда? И Павел резко развернулся. Длинный дурной серый дом тянулся бесконечно. И он вспомнил все. Вспомнил горе.
   Вспомнил, как искал приятеля, а попал к этой женщине, у которой не было телефона. И она оставила его у себя, а потом пришла ночью, а утром, когда она была в ванной, он попил кофе и поставил чашку вверх дном. Сроду так не делал, а тут поставил, как большую точку навсегда. И ушел. В больнице он узнал, что дочь спасти не удалось, и пошло-поехало. В момент отчаянной пустоты, которая была страшнее горя, он почему-то вернулся к этому дому снова и поднялся к этой женщине, в которой было столько тепла и нежности и столько странной слабой силы, что хотелось упасть ей в колени и получить капельку ее силы, чтобы пережить горе. Но у дверей стоял другой, из той породы, которую он не знал. Они иначе носили костюмы, иначе держали шеи, у них были чистые лица, и он много думал, как они успели образоваться, эти люди, в какое ухо влезали, из какого выпрыгивали, пока он месил грязь, не зная зачем, не зная для кого. Как он тогда рванул оттуда! Он сразу понял, что ему не надо стучать в дверь, в которую вхожи такие мужики.
   Конечно, плохая, гадкая мысль о женщине болью прошла насквозь, и вот тогда-то он пошел на горбатый мостик. Лешему полагается скрыться в лесу.
   А сейчас он наобум лазаря опять шел в дом, по памяти «стоп». Он уже не помнил этаж, он шел пешком, рассчитывая, что признает дверь по тонкой памяти. Признал сразу. По тому случаю, когда он столкнулся тут с мужчиной из тех, кто лощены, удачливы и без грязи под ногтями. Они стояли тогда вот так. И Павел встал так, как стоял тот мужчина, а потом как стоял он. Потом он бежал, а внизу его ждала зацепившаяся за перила куртка.
   Потом он разыгрывал ту старую мизансцену, отворилась дверь, и вышла девочка. Конечно, она испугалась и закричала: «Георгий! Ко мне!» И тут же в дверях вырос худенький мальчишка, странно, но Павел подумал, что выйдет мощный бультерьер, и захочет ли девочка сдержать собаку?
   — Простите, простите, — сказал Павел, — видимо, я ошибся квартирой. Здесь жила дама, фу-ты ну-ты. — Именно это несвойственное его лексике слово выскочило на язык, но сказал, как сказал.
   — А как ее зовут? — спросила девочка, и глаза ее открылись так широко и так заинтересованно, что Веснин сразу понял, что ногами вступает в самое сердце чьей-то жизни, а эти глаза — просто дверь в него. Но была и дурь обстоятельств, которая заключалась в том, что он не знал ответа на элементарнейший вопрос девочки, а соврать ей что-то не мог опять же из-за этих ее глаз, которые не смотрели, не разглядывали, а проникали в самую печень. Что это за свойство такое у нее, можно сказать, ведьминское. А оно и было таким, и Алка впервые в жизни ощутила в себе некую силу знания ли, догадки, которой обладала одно время ее родственница тетя-бабушка Наталья, с которо'й она встречалась редко, но каждый случай помнит, каждый почему-то помечен…
   — Стыдно признаться, — честно сказал Павел, — но я не знаю ее имени. Просто однажды она была ко мне добра, когда мне казалось, что это последнее на земле кончилось совсем и навсегда. Она помогла мне выжить, а я не удосужился узнать ее имени.
   — Заходите, — сказала Алка, несмотря на остораживающие ее движения Георгия, — заходите, заходите… Вы Павел Веснин.
   Он шел, ошеломленный знанием девочки, кто он есть такой. Разве он тогда представлялся? Не помнит. Черт его знает. Может, и представлялся. Та кошмарная ночь так и осталась ночью, темнотой, бедой и женщиной без имени.
   Да, он узнал эту квартиру. В маленькой комнате все так же стоял диванчик, но его провели в большую, и тут он увидел портрет женщины, имени которой не знал. Алка увеличила фотографию матери с любительского снимка.
   Сама Алка такой маму не знала, это была совсем молодая и счастливая девушка, но ведь именно счастье, идущее от нее, Павел и помнил.
   — Да, — сказал он. — Это она. Только очень молодая, как сейчас вы.
   — Нет, — сказала Алка, — здесь маме двадцать лет, а мне еще восемнадцать.
   — Скажи, как мне ее увидеть? — спросил Павел.
   — Мамы нет, — ответила Алка. — Она умерла еще в прошлом году.
   — Господи! — прошептал Павел. — Господи! Как же так? Почему? Я вообразить себе не мог, когда оказался у ваших дверей.
   — Ну откуда же вам знать? — сурово сказала девочка.
   — Что у нее было? — недоумевал Павел. И тут он увидел, как девочка взяла мальчика за руку и сжала. Это был определенно какой-то сигнал — молчать, не возникать. Не сказать правду.
   — А вы в Москве проездом, — спросила Алка, — или как?
   — " — Да нет, — ответил Павел. — Я теперь тут живу.
   Простите, а где похоронили вашу маму?
   — На Ваганьковском, — сказала Алка. — Сами не найдете. Это в самой середине. Туда надо знать, как идти.
   Павел не настаивал, потому что понимал, что если живая женщина кусочком своего счастья однажды поделилась с ним, то мертвая не имела к нему никакого отношения.
   — Извините. Ей-богу, я потрясен. — Он уже уходил, когда девочка сказала:
   — Мою маму звали Елена Громова. Она вас помнила.
   Она рассматривала его. Мысли кружили разные. Вот человек, который стал причиной смерти твоей матери. У него есть сын, который на самом деле сын бабули и Кулачева, он даже похож на Кулачева. Они все обожают Пашку, он такая прелесть, что других таких просто нет. И при чем тут этот могучий дуболом, на которого когда-то запала ее бедная, потерявшаяся в жизни мамочка. Но она сто раз ей повторяла: «Запомни: его зовут Павел Веснин».
   Зачем? Вот он сидит перед ней. Что делать ей дальше?
   — Она умерла родами, — сказала Алка. Именно так, как говаривали раньше. Сейчас говорят: умерла от родов.
   — В наше-то время? — пробормотал Павел.
   — Сложный случай, — ответила Алка.
   — А ребенок жив?
   — Замечательно жив, — сказала Алка. — Между прочим, его зовут Пашка — Это была уже подсказка.
   Но имя Пашка никогда не идентифицировалось у Павла с собственным именем. Дома его звали Павлик, Павлушка, в нежности — даже Люшенька. А Паша была дворничиха.
   Она собирала «пьяную посуду для семейного додатку». А Алка смотрела ему прямо в зрачки, она ждала, как вспыхнет в них потрясение. Но зрачки как зрачки. Черные неговорящие точки. В них не было ничего.
   — Видимо, вы о чем-то с мамой недоговорили. — Теперь она спокойно уводила от главного. — Во всяком случае, от мамы я слышала ваше имя и фамилию, не помню в связи с чем.
   — Мальчик живет с отцом? — спросил Павел.
   — О да! И с бабушкой! Они так над ним трясутся, как ненормальные. Я его тоже обожаю. Сейчас я вам покажу фотографию.
   И Алка вынесла большую фотографию, на которой Кулачев (тот самый умелец, удалец, что стоял у двери — узнал Павел) держал на руках толстого ребенка, из тех, которым полагается рекламировать прикормы и витамины. Обняв взрослых за плечи, широко улыбалась Алка, а мальчик из соседней комнаты (скорее всего грузин) стоял со стороны бабушки, слегка смущенно отстраненный.
   — Спасибо, — сказал Павел, возвращая фотографию.
   — Каков наш Пашуня?
   Он идиот. Он не понимает, что фотографии с детьми показывают исключительно для восхищения.
   — Классный! — ответил Павел, подымаясь. — Извините, что явился «не звали». — Он рванул так, потому что возникло странное искажение времени: будто он здесь уже долгое-долгое время, а вот отца бутуза видел вчера, и сейчас почему-то испытал странное беспокойство, что выйдет, а на площадке он, вот и объясняйся, и создаст Павел ситуацию, которую ненавидел больше всего, — объяснение с мужем-козлом, со свежевыросшими рогами, а ты ему: ты что, Вася, Коля, Борюха, я ж за спичками, за солью, я ж просил мне брючину зашить, помнишь, как я на гвоздь напоролся.
   Одним словом, Павел выскочил как ошпаренный и, как в прошлый раз, лифтом пренебрег, а пошел, как знал, на мосток, потом в лес, а там глянь — к метро вышел.
   Ну что ж, сказал он себе, эту тему мы закрыли гробовой доской Осталась мысль: от родов все еще помирают.
   Тоня очень слабая, с давлением, надо, чтоб она не напрягалась, а значит, ему срочно нужна работа. Он целый день вызванивал старых знакомых, и, надо сказать, никто его в грудь не отпихнул, это все были мужики, с которыми он кремировал дочь. Все дали слово помочь, взяли его телефон, сказали, что это здорово, что он теперь в Москве, что тут возможности большие, была бы голова с мозгами. Он сказал, что с ним женщина, которая ждет от него ребенка. Тоже приняли правильно, и никто глупого вопроса: откуда, мол, взялась — не задал. Вернулся он не к пяти, а к восьми. О том, что мог позвонить, сообразил уже дома, а потом стало интересно, как она это воспримет — никак, мол, твои дела; или пожурит, что опаздывает; или вообще сделает вид, что ей — пришел не пришел — по фигу.
   То, что он увидел, потрясло его. В чистенькой, уютненькой квартирке пахло вкусно, а на пороге стояла зареванная, испуганная женщина с такой паникой в глазах, с таким ужасом, что он не знал, что ей сказать и как повиниться. Она думала, что с ним что-то случилось, — там, где она жила всю жизнь, женщины бежали в кабаки, в милицию, обегали по кругу знакомых. Но тут, в Москве? Куда и к кому ей бежать?
   У мужчин принято считать, что самое отвратительное — это бабьи слезы, мол, нарочно душу тянут, со своим каким-то подлым расчетом, что у всякой бабы слезы очень близко к выходу, что даже песня есть: «Пусть, мол, поплачет, ей ничего не значит». Правда, железных теток его сотоварищи тоже не жаловали. «Баба без слезинки, что цветок без росинки».
   Сейчас не годилось все. Была всесокрушающая вина перед женщиной, которая ждала, которая повесила на окна свежекупленные тюлевые занавески, а на стол постелила льняную скатерть с синими квадратами, поставила тарелки и чашки. Все это было сделано для него, черт возьми, он уже не помнит, чтоб что-то делали именно для него.
   Даже мама всегда прежде всего имела в виду отца, по его правилам был выстроен их быт, а эта как-то догадалась, что он любит синий цвет, он даже вспомнил — Господи, сто лет не вспоминал, — откуда это пошло. Синий цвет его пронзал, он входил в него, как к себе домой. Маленький, такова семейная легенда, он плакал, когда шли демонстранты и полыхало красным, а он прятался под кровать. А с синим у него лады. Он любит синее платье Ахматовой у Альтмана, синий цвет Шагала. Да что там говорить — небо-то синее! И сейчас у него в доме, измученная его невниманием, испуганная возможной с ним бедой, женщина положила на стол синие-пресиние квадраты на бледно-голубом фоне. Где ж ты нашла такую красоту, женщина? Он готов был виниться всю оставшуюся жизнь, но слов не было — горло было пустым. А супницу Тоня подняла на горку, и она теперь сияла и своим светом, и светом падающей на нее лампочки. Супница сине золотилась, золотились большие толстые чашки на столе.
   Павел пошел в комнату — там тоже было славно, тоже висел тюль, а на диване лежал плед, и подушки были новые. Павел подошел к окну — за домами, деревьями виднелся кусочек колоколенки.
   Сам от себя не ожидая, Павел перекрестился и сказал: «Господи, прости меня, грешного». Других слов к Богу у него не было. Или он их не знал. Но эти были самые что ни на есть правильные.
 
   С той минуты, как Мария Петровна увидела в окошко машины Веснина, она казнила себя, что не остановилась, что не напомнила о той встрече, что не спросила, как у него дела. Хорошо, что сейчас он с женщиной. Наличие женщины при мужчине она считала фактом умиротворяющим. Но потом все забылось. Когда на руках маленький, долгие мысли в голове не держатся. Кулачев уже работал, к ней приходила женщина убирать квартиру и ходить в магазин. Непривычная к обслуживанию, Мария Петровна терялась, робела, переплачивала, но отдавала себе отчет, что все сама не потянет, что маленькие дети должны расти на руках молодых мам. При этих мыслях градом лились слезы и надо было утишать сердце, но боль не проходила никогда. И только счастье Кулачева, обретшего сына, не то что смиряло со смертью дочери, конечно, нет, не показывало некую другую правду и радость, которые абсолютно на равных могут существовать с горем, и в этом есть такая большая мудрость, что сразу и не поймешь, а потом она сама придумала, что это божественное равновесие, которое есть и будет во все времена. А когда нарушится — мир рухнет. Однажды пришла Алка и шепотом ей на кухне рассказала, что приходил Павел Веснин.
   — Кто это такой? — спросила Мария Петровна.
   — Ну этот… Мамин… Она мне все повторяла: «Павел Веснин, Павел Веснин».
   Ну скажите, можно ли в здравом уме и твердой памяти связать в один узел мужика, когда-то подобранного на дороге, его же — встреченного на Дмитровском шоссе, и какого-то знакомого мужчину умершей дочери, имя которого она сказала Алке? Ну сказала. Может, взаймы дала? Может, по работе встречались? Мало ли…
   Мария Петровна шепотное слово внучки в голову не взяла. И правильно сделала: пусть недобрые вести едут к нам на самом медленном поезде, пусть они увязают в трясинах, пусть выдыхаются на подъеме — глядишь, и утратят мощь удара.
   Проснулся Пашоночек. Тютешки-тютенечки, памперсы-мамперсы, бутылочка со смесью — вот и он, королевич Елисей, уже в манежике со своим любимым зайцем, покорно дающим выковыривать черную пуговку глаза.
   Раздался телефонный звонок. Это Наташка. Бывшая Мавра, а ныне генеральская жена.
   — Все в порядке? — спросила. — А то мне какой-то сон дурной снился. Собака все к дому прибивалась.
   — Собака — друг человека, — сказала Мария Петровна. — Это хороший сон.
   — Черная и большая.
   Спросить бы Мавру-Наталью, ну зачем ты лезешь с такими подробностями, та очень бы удивилась. С той поры как она утратила свой дар — все из-за Машки, думала она, из-за нее, у нее энергия куда сильнее моей, но она без понятия ее пристроить, — ей встретился вдовый генерал, который пришел к ней как к целительнице. Ну как скажешь ему честно: дядя, разучилась, не могу больше, если в карточке посетителя данные. Вдовец. Трое детей.
   Мавра прикрыла строчку о детях линейкой и долго смотрела на красивое по звучанию и по написанию слово: вдовец. Почти ведовец. Родная душа. Она помнила, как сильная в магии Клара предсказала ей мужа в чине. Чин ей подходил. Он подошел, и когда они встретились глазами. Ну… Чуть низковат, так это почти правило генералов.
   Или они не растут во имя Наполеона, или Наполеон из верхних пределов кладет честолюбивым мальчикам ладонь на головку, как бы присаживая их. Конечно, был Рокоссовский. Но его уже сто лет как нет. А ей нужен живой, именно такой — присаженный. И хотя силы врачевания у Натальи не было уже совсем, сила обаяния была при ней, а вдовцу и немного надо было.
   Сейчас она уже жила в генеральской квартире, вытравливая из нее дух бывшей прежней жены. Дети были при чинах, званиях, машинах и квартирах, дачах, не чета папиной. Наталью это злило. Не правильно, когда подрост сильнее и выше леса. Ее приняли спокойно, все давно было распределено и поделено, но это не волновало Наталью. Она не с улицы пришла, ее не курица снесла.
   Магиня хотела почтения или в крайнем случае уважения.
   Но с этим было непросто. К ней нормально относились, но главным было то, что ненароком сказала младшая невестка: «У папашки еще временами стоит, так лучше пусть дома на своей постели, чем в кабинете на столе или в лифте».
   — В лифте? — воскликнула Наталья.
   — Именно, — засмеялась невестка. — Если папочку настигает, он вырубает к чертовой матери электричество.
   У них у всех большие блядки заменяют большую войну.
   Так что вы за ним поглядывайте. Он еще ого-го!
   Это было не совсем так. А если точно, то совсем не так.
   Генерала прихватывала природа неожиданно, но и замирал он тут же. Он засыпал, едва положив голову на подушку.
   («Во нервы!» — думала Наталья.) Но мог накинуться на нее в прихожей, когда машина уже стояла у входа, но он все равно заваливал вешалку, выпрастывая из шинели, брюк и кальсон коротенькое орудие, и не принимал никаких увещеваний и пристойных предложений. Причем ему одинаково хорошо годилась подмышка, рот, горловая ямка или же пупочная, хорош был бок, спина, однажды Наталья подсунула ему свою меховую шапку — сгодилась как миленькая. Делов-то на секунду.
   «Так они и стреляют, — думала она, закрывая за ним дверь. — Не глядя куда…»
   Потому-то ее и выводило из себя чистое и пристойное счастье Машки. Она бы тоже так хотела, чтоб по правилам, чтоб со словами, но не получалось. Генерал был в любви молчалив, горяч, бестолков и никакому сексуальному упорядочению не поддавался. Наталья уже хорошо оглядела тот мундирный мир, в который попала. Он был безнадежен во всем.
   «Чертова судьба», — думала она о Кларином пророчестве. Мысль о том, что, зная о нем, можно было бы внимательнее посмотреть на нареченного, отвергалась сразу. "Клара видела — значит, все. Никуда не денешься.
   Она вон и смерть Елены увидела, тогда как та веселенькая сидела и все у нее было о'кей".
   Так и получилось — Наталья возненавидела Клару «за правду» увиденного и стала ее бояться. Там, где была Клара, туда теперь не приходила Наталья, а так бы узнала, что скоро, прыгая с подножки боевой машины, завалится на бочок неприхотливый петушок, раз — и как и не было. И будет у Натальи кайф сидения у постамента гроба, и целование ее руки, и пожимание выше локотка и прочая, прочая. И ей будет так хорошо в траурном ритуале, как в детстве у бабушки. Но это еще не сейчас. Сейчас генерал еще прыгает и скачет, путая женины чресла с предметами как живой, так и неживой природы.
   Вот тогда Наталье и приснилась большая черная собака, которая рвалась к ним в старый дом, бывший еще их общим с Машей.
   Идиоту же понятно, что виделось явление Веснина народу, только он-то никуда не рвался. Он устроился референтом в фирму, занимающуюся разработками недр Урала. Своими знаниями и умом он легко вытеснил трех писюшек из геологоразведочного института, с ногами до ушей и абсолютно полыми головенками, с которых свисали с невероятной тоской о лучшей жизни длинные прямые волосы (а почему, собственно, волосам и не иметь свою мечту, если вся их жизнь — висеть без толку и содержания). Девуль перевели в другой статус, где незнание географии и недр даже поощрялось, ибо не туманило пустые головки. За Павла ухватились, как ухватились бы инопланетяне, явись к ним человек с Земли.