Щербакова Галина Николаевна. Спартанки... блин...

   И она пошла домой. Ничего не произошло. Он канул совсем и навсегда. Будто и не было между ними ничего, а так, сбежались петух и курица и разбежались, вздрогнув перьями.
   Что это было? Конечно, что там говорить, настало время легкого, необременительного для обоих партнеров секса. В сущности, это лучше, чем «умри, но не дай». Во всяком случае, честнее по отношению к себе самой. Но одновременно и гадко. Чем-то мы все-таки отличаемся от кошек и куриц, зачем-то нам нужны слова… Господи, да их же с Арсеном было навалом, чего-чего, а слов было даже больше, чем цветов. Словесный понос был неукротим.
   Это было эффект сладкого после соленого. Они с Никитой так давно «замолчали друг на друга»… Без ссор, без выяснений – типа «включу, выключу». «У тебя шесть уроков?» – «Еще дополнительные». – «Я приду раньше. У меня домашняя редактура». – «Пока». – «Пока». Считалось, крепкая семья. Как же было не вскочить между этими односложными словами девочке-нимфеточке? Самое место и время сбора урожая на заброшенной ниве.
   Одним словом.
   Не в Арсене дело. Он тоже просто пошустрил на рыбьем безмолвии.
   – Так, значит, не потеря любовника – потеря мужа оказалась для вас основным ударом?
   – Да нет, – отвечает Марина. – Нельзя говорить так и только так. Я бы справилась, если б сама могла разложить все по полочкам.
   «Сука, – думает Элизабет. – Сама не можешь, а врача надо пнуть».
   Марина думает: после той «ангины» она больше всего боялась звонка от Арсена. «Меня бы добила словесная вязь». Ложь-факт и ложь-слово, в общем, не одно и то же. Факт лжи можно принять, оттолкнуть, можно простить. Ложь в слове, получается, страшнее. Буквочки острее пронзают, более того, въедаются в тебя. На факт можно закрыть глаза. На сволочь-слово не закроешь. Оно пускает в тебе корни, оно – как раковая клетка, выскальзывающая целехонькой из-под ножа, чтобы, ухмыльнувшись, раздвоиться, расстроиться до полного твоего убийства.

* * *

   Марина ни под какой пыткой не расскажет о своей попытке выйти из состояния женщины, от которой уходят как бы без сожалений. Взять Никиту. Он много раз потом заходил, подбирая оставшееся барахло. Именно барахло. Стала бы она, к примеру, возвращаться за керамической чашкой со сколом у загубья. Из-за скола он держал чашку левой рукой, чтобы избежать прикосновенья. Так пришел же за ней! Вернулся за родимой! Завернул в трусы, которые вырыл из бывшего своего ящика. В нем осталась всякая рвань, но он пришел перебирать ее руками. Потому, что у Марины уже был Арсен, не возникло ни раздражения, ни презрения. Никита был таким, каким был всегда. Нимфеточка не прибавила ему новых запахов и красок. Когда он рылся в ящике, у Марины даже возникло ощущение, что никуда он не уходил, что он тут живет, вот сейчас потянется, хрустнет костями, может, даже и пукнет. Свой в доску в своем дому.
   – И где растут такие гидроцефалы? – спросил он, кивая на ромашки величиной с подсолнух.
   – Это подарок любовника, – ответила она с вызовом ему, чашке со сколом, трусикам с вытянутой резинкой.
   – А! – ответил он, и ничего больше.
   Будто слово «любовник» давно жило в этом доме. Гидроцефалов не было, а любовник был всегда, то ли за шторой, то ли в шкафу. Где ему еще полагается быть?
   Приходил Никита и за письмами, которые слали родственники из Германии. Он удивлялся, что Марина не вскрывала конверты. «Это же нам!» – говорил он, и как бы не было в этом разрыва и расставания. «Нам» – значит «мы». Тогда Марина вдруг подумала, что родственность в браке выше любви и уж точно выше родственности по крови.
   Это она сказала Элизабет, та явно была удивлена существованию мыслей у снулой женщины.
   – Это естественно, – сказала она и стала говорить что-то о нитях брака, некоторые из которых не умирают, ибо…
   Вот на «ибо» она застряла, вспомнила свой развод, подобный побоищу, который не оставил после себя ни грана живой земли. Какие там нити! Рваные сопли пополам с блевотиной. Но со снулой у них совпадение – ее тоже спас другой мужчина.
   Тема «другой мужчина» – любимая в ее лечении. Иногда она даже бывает груба: нет, так найди, черт возьми! Их, бесхозных, навалом.
   Почему же с этой женщиной у нее не получается как обычно? Она явно не все говорит, а чувства вообще замкнула. Зачем тогда пришла? Она не так проста, хотя проста до ужаса. Хоть бы скорей ушла. Надо ей бросить чалку.
   – Мне кажется, что вы знаете ответ вашей задачки. Вы пришли за подтверждением его. Марина! Смените прическу. Выкиньте эту юбку. Ваш возраст – это все еще возраст любви. Уходящий к другой женщине мужчина – еще не смерть. Это повод изменить имидж. А изменив его, изменить мужчине в отместку всем. Месть – хорошее лекарство. Обольстите мужика и бросьте на дороге. Это помогает.
   Кажется, Марина встала слишком быстро, как-то суетливо быстро. Нет, положить конверт на краешек серванта она не забыла. Но жесты были такие мелкие, такие старушечьи. О Боже! Такими были пальцы ее умирающей тетки, мелко, мелко скребущие одеяло. Глупости! Это здоровущая баба, таких в России ломом не убьешь. Подумаешь, дура не удовлетворена сеансом. А Элизабет удовлетворена?
   – Если что… Приходите еще, – говорит она. – Попьем чаю из самоварчика. Сегодня у меня затор. Но условие – новая стрижка и новая юбка.
   Марина кивает, но дверь закрывает за собой как-то излишне плотно. Чтобы не просочиться назад? Не вернуться к ней, доктору?
   Неудачи у Элизабет бывают сплошь и рядом. Это нормально. Себе она может признаться: она не высший класс в своем деле. Перемена жизненных ценностей в начале девяностых многих бросила в другие профессии. Бог спас ее от челночного бизнеса, как и от безработицы. Когда на месте их районной поликлиники выстроили модерновую бензоколонку, она, живя рядом, по старым карточкам нет-нет да и принимала своих больных. Она слыла хорошим невропатологом. Но так случилось, случай за случаем, она перешла к психологии или психиатрии – поди разберись – и закрепилась как психолог-надомница, дающая консультации женщинам с проблемами. Она начиталась книжек, она сама как пациент перебывала у всех именитых, и не очень, психотерапевтов. Она искала свою фишку. Нашла. Ее женщины – сорокалетние в поисках судьбы. Читай – бабы, увы, не всегда ягодки, в процессе ловли мужика. Клиент пошел. Она сама пережила два развода. Плевать! Но! От нее, не сказав дурного слова, слинял любовник. И после этого тишь, но не благодать. Дочь тоже была в поиске, у внука зачернели усики. Обычная забубенная семья с проблемами счастья и денег на перекрестке столетий.
   Элизабет стояла перед плотно закрытой Мариной дверью. Ее задела именно плотность. Но все-таки она услышала уже за дверью какой-то шорох и слова Марины: «Вот черт!». Она открыла дверь. У Марины раскрылась сумка и из нее посыпалась всякая мелочь, и теперь Марина ее собирала.
   – О! – сказала Элизабет. – Конфуз с замком. Это всегда на голову. – И она тоже пригнулась, собирая какие-то бумажки.
   – Надо все выкинуть, а руки не доходят, – бормотала Марина, зло, комком пихая в сумку подобранное.
   – Кажется, все, – сказала она. – Извините меня ради Бога.
   – Господи, за что? Не хотите помыть руки?
   – Да нет! Спасибо! Домой еду.
   – Вот еще, – сказала Элизабет, нагибаясь и вытаскивая из-под половичка торчащий календарик.
   – Выбросьте его, – ответила Марина. – Это старый, а сумку я держу уже за замок. Такой зараза! Можете добавить: чтоб в следующий раз я к вам пришла с новой головой, в новой юбке и с новой сумкой.
   Элизабет смотрит на календарик у порога собственной квартиры. Этот номер сломал ей хребет так, что никакому корсету было не справиться. Но тогда на счастье – скажешь же такое! – разошлась с мужем дочь. Ее беда оказалась больше собственной. На слезах дочери сросся хребет.
   Откуда у этой его телефон? На том самом годе. Если бы еще можно было определить месяц. Тот был февралем.
   В ее квартире по-домашнему поселились какие-то его вещи. Думалось о серьезном и окончательном.
   Раз – и канул. Но разве можно себе представить, чтобы он клюнул на эту бабу с зашитым руками швом на стародавней юбке? Дурь! Дурь! Дурь!
   Все началось с ее пятидесятилетия. Она так тщательно хотела его скрыть, но куда денешься от тех, кто знал тебя с младых ногтей? В общем все получилось хорошо. Она скопила деньжат на платье с французских лекал, взбила волосы, чтоб положить на них пусть скромненькую, из чешских стразов, диадемку в компании с настоящим бриллиантом на пальце и ниточкой бабушкиного с желтизной жемчуга. Она выглядела даже на тридцать восемь.
   В том же ресторане на совсем другом банкете был и Аркадий. Пригласил на танго. Оно у нее получалось лучше всего. На вальс не пошла бы из-за непрочности укрепления диадемы. Но эта дура (она тогда ее благословила – дура!) все-таки свалилась, когда он в повороте слегка пригнул ее к колену, чтобы потом прижать теснее. Диадема не выдержала наклона. Свалилась. И то слава Богу, что не затоптали. Она этого не заметила, но какой-то военный, плотоядно глядя в разрез платья, протянул ей ее.
   «Ах, ах!» – «Это я был в танце неловок». – «Что вы, что вы…» – Он поцеловал ей руку и провел на место.
   – Ну, мать, ты даешь! – с откровенной завистью сказала дочь.
   – Как мне вас найти? – спросил танцор, чуть приостановив ее на выходе.
   Она дала ему визитку. Классную, между прочим. Уже с этим именем – Элизабет, психотерапевт. Ждала звонка до нервности нетерпеливо. Его не было. Когда раздался, то, в общем, уже и не надо было. Жизнь текла уж очень быстро. И почему-то зло. В душе, как на хорошем хворосте, воспылала тогда былая ненависть ко второму мужу. Такая сволочь! Мыкались, мыкались на одну ее зарплату, а тут фарт! Старый приятель оказался крупным дельцом. Слово за слово, ну, как не порадеть родному человечку? Через три месяца шикарный костюм и прикрепленная машина, через полгода – уже своя, зарубежные командировки, далее везде… И эта фраза: «Нефть требует хороших переговоров!»
   Девочка-секретарша осьмнадцати лет. «Понятия не имею, как с ней разговаривать. Я и слов-то таких не знаю». – «По-отечески, дорогой, по-отечески. А может, даже по-дедушкински. Внуку-то уже десять». Зря она это сказала. Машка не была его дочерью ни в биологическом, ни в каком другом смысле. Она дружила с родным отцом, часто у него бывала. Тот обожал внука Ваську, Васька обожал деда. У бабушки они бывали в гостях, но бабушкиного мужа называли официально Вадимом Петровичем.
   Потом, примерно через год, эта фраза в ночи:
   – Прости, но это выше меня.
   – Да что ты говоришь? Это ниже тебя, посмотри внимательней.
   Так по-честному, открыто у него начался крутой роман с секретаршей. Через месяц будет «свой ребенок» («свой» – это было подчеркнуто). Теперь он крупное чмо в Думе. Через раз показывают по телику.
   Когда случилась эта бензозаправка на месте поликлиники, она позвонила ему.
   – Вы, нефтяные задницы, хоть иногда думаете тем, что повыше? Или у вас у всех выше то, ниже?
   Он положил трубку. И это ускорило строительство бензозаправки. И все. И с концами.
   Через второй брак первый смотрелся идиллически. Даже неловкий секс казался ей теперь трогательным и нежным. А уж как они склонялись над колыбелью Машки, как замирали от каждого ее пузыря, как умилялись младенческим глупостям. Образцовая советская молодая семья, учитель и врач. Их даже вместе выбрали на какую-то важную конференцию – ну да, шестидесятилетие революции.
   Разошлись они тоже почти по идее. Какой-то идиот предложил молодому отцу и мужу перспективную школу и должность директора где-то на БАМе. Элизабет, ну, тогда просто Лиза, москвичка в надцатом поколении, аж взвизгнула от одной гипотетической возможности обсуждать эту тему. Муж, провинциал из заплеванного впоследствии в анекдотах Урюпинска, как раз видел в поездке перспективу.
   – Кто мне здесь даст целую школу? Я тут вечно буду в мальчиках.
   Слово, два, поезжай к чертовой матери… Поначалу они переписывались. Письма его просто сочились тоской по Машке. Это оставляло надежду. Хотя… Тогда она вовсю стала вкушать радость свободной от мужа жены. Конечно, он не вернулся ни через год, ни через два. О его школе что-то там писали – хорошее, естественно.
   Разводились письменно. Сейчас муж объелся груш профессор педагогики, преподает где только можно. У него двое детей. Жена – полная рюха, как говорит Машка. Нос пятачком и коротенькие ручки. Это не мешает дочери бегать к ним часто. Все лучшее на Машке – от отца. Хотя они не виделись, ни много ни мало, пятнадцать лет.
   А с отчимом у Машки так и не заладилось, хотя выросла с ним. Вот почему Элизабет и не восприняла всерьез явление молоденькой секретарши у второго мужа. Во-первых, это пошлость – роман с секретаршей. Это даже сверхпошлость – поиски упоительной жизни низа с полудевочкой. Она видела, как раздражало мужа Машкино бурное взросление, плохо выстиранные трусики на батарее, прожорливость человеческого волчонка, чмокающего, чавкающего и одновременно перелистывающего страницы книги сальными пальцами. Книги оставлялись на столе, в уборной, они свешивались на бортике ванной со смятой серединой, в общем, всюду, где читались. Если разобраться, было от чего бежать.
   Но ведь он бежал не тогда, когда все это было и бесило его до дурных криков. Он бежал, когда Машка жила уже отдельно, приходила редко, если не сказать до обидного редко. А она взяла в голову, что отвращение его к Машке-подростку закодировало его навсегда от романов с малолетками. В общем, скверней не бывает.
   Вот к какой женщине подоспел тот самый танец в ресторане, а потом – не сразу – и телефонный звонок. Сошлись по-быстрому, а чего им ждать, немолодым и одиноким? Он сказал, что живет с матерью, устал от нее безумно, но оставить не может. «Извини, я хороший сын». Сейчас, крутя в руках календарик, она думает, почему он не предложил съехаться вместе, и пусть бы в отдельной комнате доживала себе старуха, в сущности, вещь самая естественная и человеческая. Но не сказала, а Аркадий никогда ни словом, ни намеком не предлагал этого. Он часто ездил в Польшу, он был, как это говорят, славист. Про Польшу он все знал назубок. Но вот живущие в ее дом вещи – свитер по имени «зимородок», осенний плащ, удобные стоптанные мокасины – все как-то укрепляло надежду, что будет хорошо, то есть лучше. Дело в том, что такая разделенная жизнь, в сущности, ей нравилась. Не было проблем с приемом клиентов на дому, не засасывала кухня.
   Машка к роману матери относилась иронически – «не первый и не последний» – и с предупредительной опаской: «Не вздумай прописывать!» «Да у него своя квартира», – отвечала она. «А ты в ней была, ты ее видела?» – «Зачем? Там живет его мать. С какой стати мне туда идти? Я ему не жена, и это меня вполне устраивает». – «Врешь, – как-то вяло сказала Машка. – Врешь, мать, и сама это знаешь». В том-то и дело, что тогда она этого не знала. И так все хорошо, чего Бога гневить?
   Он не дал ей возможности подготовиться к разрыву. Не сказал никакого упреждающего слова, не унес хотя бы для начала свитер-зимородок. Просто раз – и канул. Мобильник молчал, как покойник. По домашнему телефону старческий голос ответил: «Он в отъезде. Будет нескоро». И ни тебе обязательного или, скажем мягче, желательного вопроса – кто спрашивает и что передать. Она поняла, что «славист» – это не место работы, это просто такое слово, которое может что-то определять, а может и ничего. По нему не разыщешь человека.
   Мучила даже не разлука, не потеря партнера в хорошей игре, мучило оскорбленное самолюбие. Она даже ненадолго слегла, испытывая нежелание что-то делать и с кем-то разговаривать. Она взглядом гипнотизировала телефон.
   Пока не ворвалась с ревом Машка и не заорала, что застукала своего Петьку с бабой, стала на него орать, а он ей так спокойно, как мудрый врач: «Не ори, я ухожу. У меня не хватало духу тебе сказать, что мне – во! (И он провел ладонью по шее.) А Шурочка – солнышко. Я даже не знал, что так бывает. Не вопи! Я оставляю все, все, все… Мне ничего отсюда не надо. Только не ори. И не порть мне отношения с сыном». Тут Машка заорала пуще, что именно так и поступит, на что Петька ей сказал:
   – Знаешь, и это не помеха.
   Машка орала на мать, как резаная. Она требовала от нее каких-то движений, поступков. И мать встала с одра тоски и собственного горя и пошла к Петьке. И он ей мягко так, как больной, ответил: «Не ходите, а? Не лезьте, а? Вы сами не раз ходили замуж, так какие же у вас могут быть советы по жизни?»
   – Вот именно, вот именно, – бормотала она. – Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь…
   – Пословицы. Том второй. А раз не знаешь, то давайте замолчим друг на друга. От вас ведь, насколько мне известно, ушел ваш сладкоголосый лысый господин?
   Почему-то задело слово «лысый». Аркадий, конечно, был плешив, но плешив был и Петька. Она развернулась, дала ему по морде и ушла. И ей показалось, что никогда она не была такой счастливой и освобожденной. А всего-то ничего – хлясь по морде лица за Машку, за себя, за всех женщин сразу, которых она опекает, учит и никогда не присоветует рукоприкладства. Так пусть это будет и за них. Между прочим, удар был не слабым, он сломал Петьке шатавшийся зуб, он, выплюнув его в ладонь, сказал, что счет за работу стоматолога пришлет ей. И прислал через месяц, и она его оплатила от греха подальше, не говоря ничего Машке. Ей она сказала, что Петька свихнулся на бабе, что если на мужиков это накатывает – вспомни мой случай, – лучше отступить. Тебе он такой, из чужих рук, уже не нужен. Машка затрясла головой, завыла. Господи, откуда у нее такая истеричная дочь? Жалела ее, прижимала к себе, но, честно говоря, ей это было противно.

* * *

   Вот что предшествовало падению из сумки календарика за 2001 год. Уж не год ли змеи это был? Может, и он.
   Но сейчас не давала покоя мысль: что могло связывать Аркадия с этой теткой в юбке-годе? Хотя могут быть триста случаев случайных номеров в любой сумке. Дал кто-то календарик чего-то там узнать, ну, в какой день недели, к примеру, восьмое марта, а на календарике уже был написан этот номер. Кто-то его потерял, а халда просто забыла вернуть. Марина работает в редакции, он собирался сдавать книгу – нормальное пересечение, ни к чему не обязывающее. Телефон на случай… Это ведь нормальный коммуникативный путь в большом городе. Но надо вспомнить, с чем к ней пришла Марина. Разведенка, хотела выйти замуж, но был человек – и не стало. Не сказал ни два, ни полтора.
   А разве у нее не так? И разве не так происходит всегда и везде? Стихи еще такие есть… Не помнит, чьи… Когда-то зацепило. Памяти совсем не стало. Вот теперь она будет ходить, искать в хламе памяти те строчки. Еще бы знать, чьи…
   Если Марина придет еще, она спросит ее напрямую. В конце концов, опыт их разговора может стать бесценным вкладом в ее копилку. Она, Элизабет, откроется Марине, а Марина проплачет ей свою историю. Ах, вот эти слова:
   Вчера еще в глаза глядел,
   А нынче – все косится в сторону.
   Ля-ля, ля-ля, ля-ля…
   И кончается убойно: «Мой милый, что тебе я сделала?» И еще там где-то есть слово «вопль».
   Элизабет еще не знает, что Марина никогда к ней больше не придет, что призрачная надежда разобраться в себе при помощи другого канула сразу, едва переступив порог. Она не знает, что Марина перебирает в памяти ее зоркий охват юбки и волос, и сплетенных на коленях рук, и удивление, что она не по правилам сидит на стуле. Откуда другому знать, что всякие спинки выдавливают ей сердце, что она предпочитает табуретки. Марина думает: все это не стоило ни нервов, ни денег. Одно хорошо: выпал этот чертов календарик с телефоном Арсена. Она уже забыла, что он где-то в недрах сумочки валялся. Ну, вот он и выпал. Окончательная точка в их истории. А собственно, что было-то? Просто связь назло Никите, не тебе, мол, только была нужна, а и другим понравилась. В фильме «Секс в большом городе» все так. Мужчина как аспирин от другого мужчины. Но что немцу хорошо… Она вот попробовала – не получилось. Она – опять же! – по американской науке пошла к ярбух-психоаналитику – полный провал. Ни она ей, ни ей она… Посидели, поглядели… Ученая дама подобрала ненужный Марине телефон. Это хорошо, что именно она выкинет его в ведро. В таком деле нужны чужие руки. Свои дрожали бы. Сумка Марины стала как бы легче. Так вот неожиданно и поймешь, какой груз тебя тяготит.

* * *

   Неисповедимы пути тонких материй, но освобожденная, облегченная Марина вдруг ни с того, ни с сего обрела покой и даже непонятную ей самой силу. Она пошла иначе, быстрей и выпрямленней. Она думала маленькую простенькую мысль: никто не знает, что нас ждет завтра. Приходил чинильщик антенны, посмотрел на полку с книгами. «А эту я люблю, – сказал он, вытаскивая зажатого в томах Бальзака Брэдбери. – Мальчишкой я с ним летал. Такой был кайф. Куда они все делись?» – «Это не они делись – мы. Стали взрослыми». – «Дайте почитать. Верну, не бойтесь». – «Я не боюсь, – сказала она. – Но если вы его замотаете, мне будет грустно, и я о вас подумаю плохо». Господи, при чем тут это? Он ведь не сказал ей «У вас красивые глаза» или «Вы интересная женщина». Он сказал ей про кайф с Брэдбери, по нынешним временам заявление почти сродни непристойному, но зернышко уже лопнуло, выпростав слабенькие лепестки. Чего, дура? Неважно. Просто стало хорошо. Не мало во времени, когда его, хорошего, по крупичкам, по капелькам.
   Одновременно! Элизабет была просто придавлена к земле этим календарным квадратиком. И из всех возможных глупых телодвижений она избрала это: стала звонить по написанному на нем телефону. И телефон ответил. Почти через четыре года молчания.
   – Это я, – сказала она. – Можешь вспомнить?
   – Запросто, – голос был тускл и равнодушен. – Привет, Эльжбета (так он ее когда-то называл – на польский манер).
   – Моя клиентка выронила календарик с твоим номером. Я говорю ей: «Спрячьте». А она мне: «Да выбросите его к чертовой матери».
   Такой был взят ею тон. В последнюю секунду она заменила «родную мать» на чертову.
   – И что за пациентка?
   – Снулая баба с тусклыми волосами. Садится на краешек стула. Юбке сто лет. На шее родинка. Говорит тебе это что-нибудь?
   – У меня не бывает снулых. Что угодно, кроме этого. Как там ты? Все вправляешь мозги бедному женскому человечеству?
   – А что мне сделается? – ответила она лихо, едва сдерживая колотящееся сердце: на что она рассчитывала? Что скажет – сейчас приду? Или: «Боже, как я рад тебя слышать»? Даже не вздрогнул на гласной, не поперхнулся на согласной, не замер на запятой. Ё-моё! Какая идиотка. И теперь, если он положит трубку, она останется еще в большем отвале, чем раньше. Раньше – просто исчез. А сейчас исчезает на глазах, вернее, на ушах… Раньше можно было подумать – мало ли что… Теперь никакого «мало», а большое – иди-ка ты на хрен, чего звонишь, дура?
   Из этой ситуации надо было выбраться хотя бы без оскорбительного для себя урона.
   – Как мама? – спросила она.
   – С божьей помощью помре уже два года как…
   – Прости. Не знала. Ты все так же польский резидент?
   – Ты случайно меня застала, – почему-то она точно знает, что он врет, – я как раз собираюсь улетать в Польшу. Гружу чемодан.
   – А книга вышла?
   – Конечно. Я не делаю пустой работы.
   – Намекаешь? – зачем-то спрашивает она, уже заранее предчувствуя хамство.
   – Намекаю, – как-то зло отвечает он. – Бэт! Не тяни кота за хвост. У тебя ко мне дело?
   – Ну, знаешь, – кричит она ему. – Нечего хамить. Я позвонила с добрыми намерениями… Узнать… Ты тогда так исчез…
   – Ё-моё! – уже кричит он. Вспомни еще советскую власть.
   – А что она тебе сделала плохого?
   Ее затягивает какая-то наглая, тупая трясина. Да скажи ему: «Пошел ты на …й!» Или вежливо так: «Ко мне пришли». Но ей будто всласть это истязание.
   – Пока, Бэт! – говорит он. – У меня дела. Ко мне пришли. – И первый кладет трубку.
   Какому слову научила ее Марина? Konac — по-польски смерть. Она знает: это слово у нее – от него. И не случаен этот выброшенный календарик. Ее хотят убить! Ей посылают знак смерти! Боль пронзает ее насквозь.
   Надо срочно позвонить Ольге. Она умеет снимать порчу. Элизабет у нее училась, с ее помощью переучивалась, восхищаясь ею и, что там говорить, завидуя. Красивые пальцы с перстнями, ноги длинные с красивой изящной стопой, вал волос.
   – Никогда не перебивайте говорящего. Ждите следующей фразы. В ней может быть смысл. Она может напрочь опровергнуть все предыдущее. А все произнесенное вслух – практически уже лекарство. Выговорившемуся надо только утереть губы.
   Она была успешна во всем, эта Ольга, и сейчас Элизабет услышит ее голос, мягкий, спокойный, спасающий. Но было занято. Глухо занято. Долго-долго. Хотя время Элизабет уже было совсем другим. Оно уже не понимало минут и стрелок. «Не перебивайте говорящего. Ждите следующей фразы. В ней может быть смысл».