Щербакова Галина Николаевна. Спартанки... блин...

   Машка пришла во зле. Хлопоты по смерти оказались страшней самой смерти. Денег у нее не было. У матери были, но она не знала, где они. Валявшаяся в ящике сберкнижка была обнулена, значит, где-то они существовали – бабки, баксы, рублики, тугрики. Машка не алчная, нет. Но живых денег у нее не бывает сроду. То одно, то другое сметает их в момент. А тут еще эта чертова милиция. Ну, что она может знать? Что?
   Никонова смотрит на Машку как бы незаметно. Заметно нельзя – больно глазам: таким жаром злости и гнева дышит дочь покойной.
   – Меня там и близко не было, – на высокой ноте говорит Машка. – Я ее вообще уже неделю не видела. Говорили по телефону – то да се. Ее всегда больше интересовал внук, чем дочь.
   – У вас есть предположение, что могло заставить вашу маму пойти на это?
   – На что? – спрашивает Машка. – На спрыгнуть? Ничего! Она сильная, как вол. Ее скинули и увели деньги. Денег в доме нет. Я в долгах по самое никуда в связи с похоронами, а у матери деньги были…
   – В квартире ничего не тронуто.
   – Значит, он знал, где что лежит. Я не знала, а он знал, – злеет Машка.
   – Кого конкретно вы имеете в виду?
   – Никого! Она не знакомила меня со своими любовниками. Но они у нее водились. Это мне известно.
   – Вам что-нибудь говорит имя Аркадий Сенчуков?
   – Это уже древнегреческая история, – отвечает Машка. – Он ее кинул сто лет тому, а она чуть не спятила. Я как раз тогда расходилась со своим. Вместе с матерью нам просто нельзя было находиться. Такой от нас шел пожар.
   – Телефон Сенчукова лежал у нее на столе.
   – Идиотка! Он же просто бросил ее об землю. Четыре, нет, уже почти пять лет назад. У нас с ней оказалась общая арифметика. Меня тоже тогда бросили.
   – Могла ваша мама через эту тыщу лет – четыре с лишним года – позвонить Аркадию Сенчукову?
   – С нее станется. Последнее время она, как говорили в старину, забросила чепец за мельницу. У нее все было схвачено, и она хорошо зарабатывала. Она была в победе. Я просто сужу по ее помощи мне и сыну. Мы с ней по жизни конфликтовали всегда, она крутая, а я негнущаяся, но в моей бедности мне без нее бы – крах. Может, на своем гребне она и решила позвонить этому козлу. Поддеть его или там унизить… Она это умела.
   – Лично вы его знали?
   – Никогда. Мать была чистоплотная, следов за собой не оставляла. И никаких пересечений не допускала.
   – Последней у нее была Марина Крылова. Вы знаете ее?
   – Без понятия. Вы должны найти убийцу, он же вор. Я перевернула все – в доме нет денег. А они были.
   Никоновой было некогда, но она решила сама съездить в квартиру Смелянской. У нее внутри зачесалась некая точка и сказала ей: «Сходи сама!»
   По документам следаков, в квартире после гибели Элизабет был полный ажур. Чистота, порядок, все, что надо, блестит. Что не надо – мерцает. Никонова же попала в квартиру, в которой истерически искали деньги. Она как-то очень хорошо увидела мечущуюся из угла в угол Марию, то, как она скрипит зубами от отчаяния и кидается опять и снова в одно и то же место. Секретер – сервант, сервант – секретер. Потом подушки, посуда, книги. Книги, посуда, подушки. Туалет – ванная. Ванная – туалет.
   Никонова села в кресло и очень сильно захотела на минуту стать Смелянской. Женщиной в победе, как говорит дочь. Вот она сидит в кресле и смотрит на дом рук своих. Все добротно, все качественно. Кресло поглощает тело, журнальный столик манит хрустальным бокалом. Если протянуть правую руку к стеллажу с хорошими книгами, упрешься пальцами в хорошее виски или в хорошую немировскую горилку. Кстати, они одного цвета. Напитки, в смысле. Так она сидит вечерами. Одна – один бокал. И кресло возле столика – одно. Другое запячено в угол к окну. Его еще вытяни оттуда…
   Могла Мария, в панике ища деньги, выпить и оставить этот бокал? Никонова опускает в него пальцы. Ни водка, ни виски не липнут, но пыли соберут больше, чем надо. Бокал чист, он искрится, он счастлив, что его взяли в руки. Так Смелянская сидит вечерами, если одна… Никонова идет к другому креслу. Оно уконопатилось ножками в ковер. Становится ясно, что его давно не сдвигали с места. Никонова идет в спальню, где на большой кровати лежат подушки без наволочек, хорошо смятые и прощупанные Марией. Не найденные деньги не подают знаков, и Никонова начинает думать, что, может, их тут и не было вовсе. Но это тоже странно. На серванте нашли только конверт с гонораром от Марины. У такой женщины, как Смелянская, не могло быть в ходу только полторы тысячи рублей. Всего ничего, около пятидесяти долларов. Для Никоновой – это деньги. Это Никонова на полторы тысячи живет четыре, в натяг – пять дней. Без театров, концертов, без денег на колготки и дешевую помаду. Только на пожрать и мыло.
   Могла ли Мария найти деньги и валять перед ней Ваньку? Никакого резона. Деньги в любом случае ее, она дочь. Дочь, не знающая матери. Не взятая матерью в союзницы, ну, к примеру, на случай беды. Вот такой, какая произошла. Была бы у нее, Никоновой, дочь, даже приемная, она бы ей сказала: «Дочь! Если я, не дай Бог, конечно, попаду под трамвай, на несчастный случай у меня есть тысяча долларов (они на самом деле есть у Никоновой), они в конверте лежат в банке, на которой написано «Пшено». Там двойное дно, подковырни его ножом».
   Никонова встает и идет на кухню.
   Железные банки для круп, такие же, как у нее, привезенные как сувенир из Прибалтики, в которой – тогда казалось – было все. И еда, и тряпки, и море, и воздух. Банки стояли на полке. Большая для муки. Поменьше для гречки. Еще поменьше для пшена. Еще для манки. Совсем ниже и ниже – для соли и перца. Она берет банку для пшена. Та пуста. Двойного дна нет тоже. Гречка на донышке. Дно одно. Мука. Банка наполнена почти доверху. В ней копошатся черные жучки-червячки. Маловероятно, что ее вообще трогали. Нет, ее, никоновская, логика двойного дна для Смелянской не годилась.
   И она вернулась в кресло. Она налила себе капельку виски. Она глотнула и замерла для получения ощущений. Зажглось в горле и слегка всколыхнулось сердце. Никонова – дама непьющая. Она считает: самое бездарное – горькую несложившуюся судьбу заливать горькой. Просто сейчас у нее эксперимент по теории перевоплощений, правда, несколько рискованный. Телефонный звонок врывается как камень в стекло.
   Она берет трубку.
   – Простите, мне нужна Элизабет.
   Странно выделена первая часть имени – «Эли». Сильное «э» и двойное «л».
   – Ее нет, – отвечает Никонова, вкладывая в «нет» полное отрицание. Нет как нет, в смысле – нигде и никогда. Видимо, от виски она забыла, что у такого телефонного ответа куча оттенков: нет дома, вышла, будет через час. Да мало ли? В туалете…
   – Скажите ей, что звонил Аркадий.
   И отбой. Она растерялась от глупой ситуации, от того, что она не овладела моментом этой случайной связи, да что там говорить, она ввела человека в заблуждение, и теперь это «скажите ей» сначала постепенно, а потом внезапно накрыло ее ощущением бездарности прихода в этот дом, стыда за отпитое виски… Зачем? Для чего? «Для того, – сказала она вслух, – чтобы убедиться, что Аркадий Сенчуков не имел никакого отношения к смерти Смелянской, потому что он даже не знал, что эта смерть имеет место быть».
   Самое же нелепое и удивительное случилось чуть позже: Никонова нашла в квартире деньги, уже не ища их и покидая квартиру. Слева от двери висел ящичек сигнализации. Он не был включен, видимо, с того самого дня, когда все произошло и хозяйка была жива и здорова. Никонова тронула его рукой просто так, неведомо зачем. Он чуть-чуть шевельнулся, чего не должен был делать. У нее дома был такой же, прикрепленный к стене намертво. Мощные шляпки шурупов чуть-чуть торчали из пазов. Она взяла в кухне нож и легко развинтила конструкцию. Там лежали завернутые в пакет доллары и сберкнижка. Спрятать деньги в сигнализацию – это хороший ход: просто вор лапать ее лишний раз не станет. Он будет пытаться отключиться – есть такие знатоки.
   Недовернутые шурупы тоже не представляли загадки. Смелянская была дома. Уходя, она наверняка все бы закрутила. Она не выходила – это теперь точно известно. Видимо, она хотела положить свежий гонорар от Марины на кредитку и хотела ее взять. Не случись того, что случилось, Смелянская пошла бы в банк.
   Теперь давайте войдем в душу Никоновой и поозираемся по ее углам. Душа ее отторгает размышления о покойной. Душа извернулась и думает о другом.
   По долгу службы Никонова бывала на случаях изымания разных денежных сумм. Всегда это было дело прилюдное и протоколируемое, с понятыми. Здесь было количество денег, в общем-то, для нее фантастическое. Двести тысяч на книжке и пачка долларов – в сорок-пятьдесят тысяч. Лицом к лицу, без свидетелей, такая сумма никогда не стояла перед Никоновой. Странное чувство. Она вдруг увидела себя на берегу моря, волны, нежно лизнув ей ноги, стекали назад, и она видела в этот момент пальцы своих ног, но не тех, на которых она сейчас стоит и на которых желтые наросты кутикул вокруг ногтей. Другие ноги и другие ногти – с перламутро-солнечными овалами. Она могла бы так стоять на берегу хоть изредка, будь у нее такие деньги. Она жила бы не от и до, не отсюда досюда, не тютелька в тютельку суммы и времени. А сколько хочет. Досыта, допьяна, до счастья. Хоть бы раз. Хоть бы в чем-то.
   Все это клубилось в одном углу ее души. В другом же трепыхалось гневное. Сколько же ей не доплачено за всю ее жизнь, сколько раз она ударена мордой об стол. «Вы бездетная, вам и ездить по командировкам». «Ты комолая, чего тебе стоит дать страждущему товарищу за так и тут же?» «Вам это не идет, женщина, у вас не та фигура. А у нас бу-тик». «Я думал-думал, что тебе подарить, дорогая, и решил, что тапочки у тебя совсем скособочились. Смотри, эти в клеточку, мягонькие. Из Белоруссии».
   Она плачет, держа в руках нож-отвертку. Что-то ведь ее сюда привело. Она кладет половину долларов в лифчик, пакет с другой половиной и сберкнижкой пусть лежит. Она намертво завинчивает шурупы. Она тщательно протирает ящик сигнализации. Она уходит, и в душе у нее тихо.
   На следующий день она закрывает дело Смелянской, сняв все вопросы о возможности убийства, и приглашает Марию.
   – Я была в квартире. Какой вы учинили разгром! Вас, не имей мы данных о более раннем состоянии квартиры, вполне можно было бы заподозрить в нехорошем. Я хочу вам дать совет. Если деньги остались в квартире, попробуйте поискать их в старых приемниках, телефонах, в том, что с виду и не имеет никакой ценности.
   – Я смотрела, – сказала Мария.
   – Ну, значит, их нет вообще, – ответила Никонова, подписывая пропуск. – Глупо было со стороны матери не оставить вам адрес денег. Случай несчастья всегда надо иметь в виду.
   – Где-то они лежат, – вяло сказала Мария.
   – Может быть… Да! Забыла сказать. Когда я была в квартире, звонил Аркадий. Мы о нем с вами говорили. Я не успела ему сказать, что случилось с вашей мамой. Он попросил ей сообщить, что, мол, звонил Аркадий, и положил трубку. Он не знает, что она погибла.
   – Ну, уж я ему сообщать не собираюсь, сволочи такой.
   Машку переполняла злость. Все навалилось, и со всем надо разбираться. Похороны прошли, можно сказать, никак. Народу было пять человек. Если не состоишь где-то в штате или еще в каком коллективе, если не обзавелся родней со всех сторон, кто тебя знает? Так и у матери. Были она, Машка, сын-внук, эта тетка, что была у нее последней, соседи по площадке. Такие серенькие похороны на слабенькие деньги.
   Сейчас проблема с квартирой. Она наследница, слава Богу, тут все в порядке. Надо решить: где лучше жить или что лучше сдать. Ее квартира побольше, но подальше. Материна в центре, но всего две комнаты. А сколько им надо с Юркой? Одна ей, одна ему. Но он взвоет. Дома у него своя тусовка, рядом школа. Конечно, ему уже шестнадцать, может и ездить в школу, не барин. Машке хочется в центр. Опять же должны где-то быть деньги. А так сдашь, а кто-то дуриком их найдет.
   Надо выяснить порядок цифр сдачи в вариантах «далеко – близко». Значит, нужен риэлтер. Опять за рыбу деньги. Но если она хорошо сдаст свою квартиру, многое начнет решаться проще. Деньги – это ключи от замочка, за которым лежат еще большие деньги. Они же – ключик от замочка за которым висом висят неразрешимые проблемы. Во-первых, во-вторых, в-третьих… Армия, от которой надо уже сейчас выстроить оборону. Юрка ей сказал: «Не откосишь – убегу за границу. Я в эту вонючую свору ни за что не пойду». Какая неудача, что он абсолютно здоровый! Ни близорукости, ни плоскостопия, ни туберкулеза… Хотя сейчас хватают всех. Озверелая страна, будь она проклята. И она думает: пусть бы бежал за границу. Но ведь это только так говорится, кому он там нужен? Странно, но последнее время горячая мысль «а как же я без него?» уплыла, не оставив адреса. Душа ее страданиями уязвлена стала. Родства нет как такового. Нет родства, нет любви, нет дружбы, нет сострадания. И у нее с матерью не было, и с Юркой нет. То есть понемногу, на определенное время, есть как способ выживания себя самого. Маленькому мама нужна, она кормит. Друг нужен – вдвоем отбиваться легче. Любовь – это секс, вырабатывающий стероиды роста, физического развития, – тоже нужна. Ничего другого. Ни-че-го. Она ждет времени, когда Юрку можно будет отделить. В этом смысле выгоднее остаться сейчас в трехкомнатной квартире. Со временем ее разделить, а на деньги от сдачи материной учить его, дурака. Но только на расстоянии. Не побуждать своим присутствием затянуть на ее же шее удавку. В такие, полные мрака минуты Машка мечтает об атомной бомбе на Россию, в которой никогда нет хороших людей, и останься Россия навсегда – другим мало не покажется. Вот такой Машка была по дороге из милиции. Она ехала в материну квартиру, чтобы поставить ее на охрану. Тогда, когда она рылась по углам, то забыла это сделать.

* * *

   Марина же… Несмотря на жалкое погребение Элизабет и отвратительную кутью поминок в столовой, в ней, непонятно, с какого полива, продолжал трепыхаться некий росток надежды на что-то. Никаких оснований для нее, если не считать эту ерунду – выброшенный календарик, жизнь ей не подавала. Неинтересная редактура книги о кино периода оттепели. Ее удручало несовпадение впечатлений от того кино своих и автора. Автор, старый киношный критик, взрослым человеком видел все эти шедевры в момент их рождения. Она их тоже видела, но уже потом, через двадцать-тридцать лет. И будь они, шедевры, вином, они должны были бы отстояться, породить особый смак, но, на ее глаз, чуда не произошло. Она говорила автору: «Меня качает уже от первой картинки тех фильмов. Трубы и блочные стройки, расходящиеся железнодорожные пути, непременный самолет с белым хвостом в небе. Почему все так снимали? Почему этот штамп так вдохновлял?» – «Это был не штамп, – говорил автор, – это были родовые схватки новой жизни после сталинщины». – «Но почему так однообразно? Почему так пафосен этот чертов след самолета?» – «Гагарин, – отвечал он. – Небо – это он, символ преображения».
   Она больше не спорила. Она даже не сказала, что те схватки кончились мертвым ребенком. Не стала обижать старика. Пусть ловит вчерашний кайф. А разве это так уж лучше, что у нее нет задыхания от молодых шестидесятников в фильме «Мне двадцать лет»? Такие светлоглазоясные с этим разговором о картошке и репе. Понимали ли, о чем спорили, понимали ли, что этот патриотический оселок обременительно вечен и несть ему конца, как нет конца лежащему Ленину и всей этой красной кремлевской стене, по идее ведь, стене плача, но только русского, умиленно-восторженного, глупого плача-восхищения.
   Зачем она думает про все это? Если тебя ждет радость завтрашнего дня, забудь, где живешь, а помни, что просто живешь, дышишь, смотришь и ждешь… Отвернись от русской стены горя. Пути неисповедимы, и жизнь может кончиться мгновенно, как у Элизабет. И уже не будет ничего.
   …У подъезда дома стояли двое. Девчонку-соседку она хорошо знала. Лелька-кнопка – так звали ее в школе за неподверженность акселерации. Девочка была мала, изящна и сходила за четырнадцатилетнюю. Она разговаривала с молодым мужчиной. И то, как она разговаривала, грубо разрушало представление о девочке-кнопке. Лелька, что называется, выеживалась перед мужчиной всеми своими глазками и лапками. Она млела от возбуждения гормонов, не беря в расчет ни людей в окнах, ни котов на подоконниках. Более того, было ощущение, что она это делает назло всем, выставляясь по максимуму. Вишь, ножку на лавочку поставила, показав просвечивающиеся через колготки желтые трусики. Она манила ими, она завораживала стоящего рядом дядьку. Дядьке было где-то под сорок, и у него был вполне пристойный вид. Он даже не глядел в межножье своей собеседницы, а смотрел на то, как гордо, вниз головой, с сознанием своего бессмертия падает вниз головой турман.
   Время выпихнуло из своих дворов голубятни, но во дворе остался один фанат, он устроил на своем балконе, на пятнадцатом этаже, голубиное жилье. И теперь все могли наблюдать эти смертельные птичьи трюки. Что интересно, против голубятен раньше базарил весь двор. Голубятня же вверху как бы даже доставляла радость. Никто не бухтит, что птицы покакали на подоконник, получается, даже радовались их воркованью. Знать бы… Может, и не вопили бы раньше, когда боролись против, знать бы за что за… Теперь почти друг на друге стоят на месте голубятен машины. Всю ночь трещат сигнализации, это вам не голубиный клекот.
   – Привет, Лелька, – сказала Марина.
   – Здрассте, теть Марина, – ответила она. – Это мой двоюродный брат, – представила мужчину. – Он будет у нас жить… Вы не будете возражать?
   – Я-то при чем? – засмеялась Марина.
   – Это мама волнуется, что соседи скажут – мол, понаехали черте откуда, а мы, дураки, их покрываем…
   – Не говори глупости, – рассердилась Марина, смущаясь и стыдясь перед мужчиной всех этих слов. – Не слушайте дурочку, – это она ему, – живите на здоровье где хотите.
   – У него еще нет регистрации, – крутилась на одной ноге Лелька, – так что ваше право заявить на нас в милицию.
   Только тут Марина заметила, что мужчина смеется внутри себя и только сдерживается. Хотя чего тут сдерживаться? Захохочи, ведь глупость городит девчонка, ты же брат! – Ах, вдруг поняла Марина, никакой он не брат. Совсем чужой человек, не родной, не близкий, потому-то и заголяется Кнопка-дура, вступившая в опасную фазу развития, когда турман летит вниз головой.
   – Вы откуда? – спросила вдруг Марина, хотя какое ее собачье дело?
   – Из Грозного, – ответил он и протянул руку. – Меня зовут Алексей. Бывший преподаватель университета, бывший неудачливый бизнесмен… Ничего там не осталось. Вот приехал начинать все сначала.
   – Бог вам в помощь, – сказала Марина, направляясь в подъезд.
   Кнопка и бывший пошли за ней. В лифте стало тесновато, потому что все время крутилась Лелька, и Марина подумала, что если дома нет Вари, матери Лельки, и она останется вдвоем с гостем, с девочки станется… Но тут же она окоротила себя. Это меня не касается. Это их проблемы, а у меня свои. Но тут же сообразила, что свои проблемы уже несколько дней ее не мучают, она даже оставила в рукописи о кино все авторские закидоны о фильмах шестидесятых как русском неореализме. Думай, старик, как хочешь. Я сама обожаю итальянский нео, и «Рим в одиннадцать часов», и «Полицейские и воры». Но нет там пафоса разъезжающихся путей. Там дорога – просто дорога, а не родовые схватки будущего. Там горькая радость жизни, а мы всегда производим пафос сладкой смерти.
   Она оставила «закидоны», потому что автор имеет право на это. И не ей хлопотать о том, чтобы он стал думать иначе. Всегда существование двух мыслей интересней одной. Она что, не знала этого раньше? Знала, конечно, но в ней вдруг что-то лишнее обрушилось, и теперь она идет по обломкам собственного вчерашнего сознания. Главное – что идет. Поэтому пусть люди живут, как им лучше, а не как кем-то принято. Лучше – это всегда вперед, принято – это всегда назад.
   Они расстались на площадке, Марина, готовая пасть Лелька и мужчина без прошлого. Только закрыв за собой дверь, Марина сообразила, что он хорош собой, этот Алексей, хорош на ее вкус, когда в расчет берутся не стати, не то, что теперь называют «мачо», а умение смеяться внутри себя и эта освобожденность (как у нее) от прошлого. «Я бывший преподаватель, бывший бизнесмен», но, ей Богу, люди, не надо рвать по этому поводу в себе жилы. Ведь у многих, многих уже нет завтра, а у тебя есть.
   Звонок раздался примерно через час, Алексей стоял на пороге. Марина уже успела влезть в халат, он у нее мягкий и пушистый и хорошего бирюзового цвета. Она ведь дома, она не ждет гостей. У нее волосы собраны в пучок бирюзовой закруткой.
   – Извините, Бога ради! Варя мне сказала, что вы работаете в издательстве. Мне бы хотелось с вами поговорить.
   – Заходите, – сказала Марина. – Вы на самом деле родственники?
   – Варина мама и моя покойная мама – троюродные сестры. Так что родня, но уже приблизительная. Так сказать, последняя вода на киселе. Я ведь по профессии филолог, успел даже защититься в грозненском университете, пока его не разрушили. Я мог бы пригодиться в издательстве? Или это бред сивой кобылы?
   – Вообще-то бред, – ответила Марина, – если вы имеете в виду мое издательство. Мы людей не набираем, мы их выпихиваем. Но ведь сейчас тьма тьмущая частных. Их порядки я не знаю. Могу вам дать пару-тройку адресов.
   – Я после университета выпускал газетку. Пока нам не обломали рога. Торговал лекарствами. Это был хороший бизнес, но весьма криминальный. А я человек смирный, я люблю дружить. Бороться и искать, найти и не сдаваться помните эту речевку? – это не мое. «Искать и найти» для меня антиподы «бороться и не сдаваться». Но сейчас это выглядит дурью… Хотелось бы найти и беречь без грубой силы.
   «Боже! – подумала Марина. – А я ведь была уверена, что таких людей уже нет. Даже те, которые нынче проповедуют мир в душе, орут об этом, как в атаке. Говорят – благодать, покой, смирение, а в глазах – «убей его!».
   – Давайте попьем с вами чаю, – сказала она. – У меня есть сушки с маком и кусочек сыра. Я плохая хозяйка.
   Но чая не получилось. В дверь позвонили настойчиво, и резко явилась Лелька и сказала, как отрезала:
   – Сказал, на минутку, и застрял. Мама уже налила суп. Идем быстро.
   Марина осталась с чайником в руке. Она успела поймать его расстроенный глаз и слова, что он придет потом. Вечером.
   Марине хотелось прибить Лельку. Она так ясно увидела, как та будет кружить вокруг Алексея, пока тот не стащит с нее трусики. «И никуда ты не денешься, если не имеешь грубой силы, дорогой товарищ Алексей», – думала Марина. Где-то вскользь мелькнула мысль, не поговорить ли с Варварой. Но как мелькнула, так и ушла. Не ее это дело – стеречь чужую невинность.
   Вечером он не пришел, а пришел через три дня, и не вечером, а утром, когда она собиралась на работу.
   – Замечательно, – сказал он. – Я вас провожу.
   «Понятно, – подумала Марина. – Лелька в школе».
   Она выбрала наземный, длинный маршрут. Длинный, непрерываемый разговор ни о чем. Слова какие-то другие, то есть те же самые, но с цветом, запахом. И не плоские, как на бумаге, а объемные, красивые, как купол там или дуга моста. Или как зеркальная витрина, множащая саму себя. У подъезда Алексей взял ее за руку и сказал, что так, конечно, не бывает на этом свете, и, значит, он уже на другом, но он не хочет расставаться с ней ни на секунду, что он заночует, если надо, на этих ступенях, но дождется ее с работы.
   – Господь с вами! – ответила Марина. – У меня сегодня полусвободный день, я только что сдала книгу про кино, про то…
   В небо стремительно подымался самолет, оставляя за собой след.
   – Про что?
   – Про след, который остается в искусстве навсегда, в отличие от следов, скажем, технологических. Но это так, приблизительно. Ведь технологический след – тоже немало. Это мне пришло в голову сейчас. Подождите меня в вестибюле. Там стоят кресла и есть газетный киоск. Многие авторы коротают в нем время, ожидая судьбы. Я вернусь через час.
   Она боялась, что спустится, а его нет. Она торопилась, но он сидел и читал газету, как ему было велено. Марина придумала, что, купив по дороге еду, надо тихо вернуться домой и там замереть. Варвара еще на работе, Лелька в школе. Этот номер может пройти, если они не попадутся на глаза вездесущим бабулькам из их подъезда. Бабульки действительно о чем-то голосили на лавочке, а турман смертельно падал вниз.
   – Заходим поодиночке, – сказала Марина. – Вы вперед, а я отвлеку от вас старух.
   – Я не смел вам это предложить.
   Он быстро вошел в подъезд, а Марина вскрикнула: «Боже ж ты мой! Каждый раз я думаю, что он разобьется!»
   – Кто? – спросили старухи.
   – Кто-кто! Голубь!
   – Нашли, над чем печалиться. Птицу пожалели. Да их убивай не убивай – их все равно туча. Пожалели бы лучше пенсионеров.
   – Я жалею, – сказала Марина, вынимая из сумки палочку-выручалочку – коробку «Шармели». – Угощайтесь, мне сегодня дали зарплату.
   – И сколько? – спросили бабки. На этот вопрос полагалось соврать, чтоб не стали ненавидеть.
   – Заплачу за квартиру, за проездной, куплю мыло, свечи, керосин – и с концами. – Это выражение ее бабушки, которая так определяла минимум достатка.
   – А что, уже надо покупать свечи? – это другое поколение стариков с задержкой в развитии чувства юмора. Поэтому и вопрос в лоб.
   – Это такая шутка, – ответила Марина. Старухи уже жевали зефир, разговор не требовал продолжения, и можно было уходить. А Сергей ждал ее у двери.