Щербакова Галина Николаевна. Спартанки... блин...

   Они прошмыгнули, как озорничающие подростки.
   Так получилось, но за дверью они кинулись друг к другу, как после долгой, уже не обещающей встречи разлуки.
   Это был день счастья. И так естественно было сказать ему: «Останься навсегда», но она помнила о двери напротив. С этим надо было что-то делать.
   Он ушел поздно. Марина слышала, как закудахтала, открыв дверь Варвара, и радостный визг Лельки.
   Договорились, что он скажет, что нашел квартиру. Марина позвонила Нине Павловне и попросила принять знакомого всего на несколько дней. На что был расчет? Только на то, что у Лельки кончится течка, а Варваре по определению должно стать лучше: мужик с возу – кобыле легче.
   Но жизнь не подчинялась фольклорной логике. На следующий день к Марине пришла Варвара. Каждый раз, встречая ее, Марина думала, что ей самой уже много лет. Тридцать девять – это вам не халам-балам. Расплывшаяся крашеная блондинка, живущая напротив, была ее ровесница. И это било Марину под дых. У Варвары, как и у Марины, не было мужа. Он бросил ее, когда Лельке было всего десять. Это был год дефолта, и мысль, как жить дальше, навсегда оставила на лице Варвары какой-то странный след обиженного удивления. Это удивление оборачивалось животным страхом, который выходил из Варвары криком. Все равно на кого. Но, конечно, больше всех доставалось Лельке. За все сразу, за отца-подлеца, за власть-суку, за людей-сволочей, за жизнь-паскуду. Смотри, дочь, и учись на опыте матери. Лелька орала в ответ. В стены стучали соседи.
   Варвара приходила только по случаю перегоревшей лампочки («У вас случайно нет лишней?»), занятого спарщиками телефона («Можно от вас позвонить? Эти сволочи…») или неудачной покупки («Может, вам подойдет? Взяла, дура, не меряя»).
   Сейчас у Варвары был странный затуманенный взор.
   – Я к вам посоветоваться. Вы видели, у нас сейчас живет мужчина. Он дальний родственник. Видели его?
   – Да, однажды… – каким-то не своим, искаженным ложью голосом ответила Марина.
   – Он меня моложе на три года. Но кто сейчас на это обращает внимание? Я хотела бы его оставить. Он сказал, что будет снимать квартиру, я ему сказала: «Да живите на здоровье!», а потом чего-то забоялась… Ну, во-первых, он хоть и русский, но все-таки из Чечни… Как вы считаете, это не опасно?
   Марина была в идиотском положении. Ей надо было сказать правду – не опасно. Одновременно ей надо было соврать – чтоб от Алексея отвязались.
   – А как к этому относится Леля? – сказала она третье.
   – Он вроде ей нравится.
   «Она что, слепая? – думала Марина. – Или Лелька при матери не показывает ему трусики?» Одновременно ее охватил стыд от круговерти, которая идет вокруг мужчины, и в ней она тоже участница.
   – Знаете, – сказал Варвара, будто уловив край ее мысли, – плохо без мужика. Вот он неделю живет, дух в доме другой. Лелька не базарит. А то мы, как две сучки…
   «Почему как? – подумала Марина. – Именно то слово, но ты, мать, еще не все знаешь. Скажу…»
   – Имейте в виду, что Леля в том возрасте, когда молодой мужчина может и ее заинтересовать.
   – Ну, знаете, – почти закричала Варвара. – Уж ей я желалку зашью. Думаете, я ничего не вижу? Строит, зараза, глазки, но пока в доме я главная. Подумает о чем не том, выставлю как пить дать.
   – Ну, и куда же вы ее выставите?
   – Выставлю… Знаю куда… В общем, вы считаете, что не опасно, что из Чечни?
   Ничего этого Марина не говорила. Но она поняла, что больше не будет у нее дня счастья. Она никогда не вступит в это состязание.
   – Причем тут Чечня? – сказала она. – Он ведь русский. Просто надо у него спросить: ему подходят ваши условия? Ведь, я так поняла, он вам не как жилец нужен?
   – А чего я перед вами буду ломаться? Конечно, не как жилец. Он одинокий, я одинокая… У него ведь жена была чеченка, его студентка. Ушла в горы… Сказала ему что-то не то…
   «Странно, – думает Марина. – У нас с ним до таких подробностей дело не дошло. Мы, как два брошенных щенка, присосались к блюдечку с молоком радости. А сколько места в его сердце принадлежит той, что ушла в горы? Может, я ему – просто место привала… Мне это надо?» И все в ней колотилось – «надо», «надо», и все в ней кричало – «на фиг», «на фиг».
   – Не знаю, Варя, что вам сказать. Я понимаю ваше одиночество – сама такая, я же вас и не понимаю. То, что вы, предлагая жилье, предлагаете в придачу и себя. Дайте ему снять квартиру, оглядеться. Кто знает? Может, он и сам поймет, что вы самое то…
   – Да? – вскрикнула Варвара. – Да вы первая перехватите его на дороге. Я это нутром чую. Он ведь к вам заходил…
   – Я вам не соперница, Варя. Я у вас на дороге не встану.
   «Еще как встану! – думает Марина, но понимает – не встанет. Горький остаток радости от счастья скукоживается внутри нее до полного ничего. – Это ошибка, – плачет она внутри себя, – что мы кинулись друг к другу. Как кинулись, так и разбежимся». Как-то некстати (хотя почему некстати, самое что ни на есть кстати) вспомнился ей тот пролет лестницы, на котором она стояла, слушая звуки поцелуев Арсена. Тогда тоже было счастье, нечего назад плеваться, были цветы и слова, был календарик с телефоном, что отвечал ей голосом любви. Где он? В милиции, как свидетель обвинения. Там ему и место. Но второй раз ее на вилы не поддеть. Она не пойдет на кулачный бой с соседкой и ее дочерью. Вы свободны, сэр! Гуляйте по жизни без меня. Считайте, что я тоже ушла в горы.
   – Бог вам в помощь, Варя, – сказала она. – По-моему, он хороший мужик, его не надо опасаться. У вас в соперницах дочь, это помните.
   – Ну, эту гору я сдвину, – ответила Варвара. – Я обломаю ее сучьи повадки. Между нами… Мне покойная тетка оставила однокомнатку. Лелька не в курсе, хотя это для нее. Кончит школу – и плыви себе, дитя Дуная. Сейчас там живут два мужика с рынка. Хорошие деньги платят и в срок. Не хотелось бы это терять… Но если начнет вспухать, отделю дуру. Хотя к деньгам так привыкаешь…
   – Придется выбирать, – смеется Марина. – Запах мужчины или запах денег.
   – Это верно, – отвечает Варвара, – два самых сильных запаха. А какой-то дурак говорил, что деньги не пахнут.
   – Был такой римский император Веспасиан. Он наложил налог на сортиры.
   – И он прав. И я права. Тут два разных случая. – И она даже засмеялась. И Марина увидела, что она очень даже ничего, ее располневшая соседка, что есть в ней, как это говорят теперь, драйв. И в кулачном бою с глупой Лелькой она бы, Марина, поставила на мать.
   Расстались они сердечно.
   А на следующий день Алексей ждал ее в вестибюле издательства. У ног его стоял чемодан.
   – Я ушел, оставив записку. Вы говорили, что есть какой-то вариант.
   – Я вас отвезу, – сказала Марина, – к одной старой даме. Но это не надолго. Пока не найдете себе другой вариант.
   – У меня не будет вариантов, – сказал Алексей, отвечая ей на другой вопрос.
   – Не будем об этом, – сказала Марина. – В наше непредсказуемое время день счастья – это уже очень много. Можно и остановиться.
   В такси, по дороге к Нине Павловне, Марина думала, что, вопреки вчерашним своим мыслям, она уже вступила в борьбу за мужчину. Почему-то ей было и стыдно, и радостно сразу.
   А вечером на площадке ее ждала Варвара.
   – Не у вас? – спросила она.
   – Что? – ответила Марина.
   – Кто! – сказала Варвара. – Вот читайте.
   Она читала. Какой хороший, ясный, опрятный почерк.
   «Спасибо за гостеприимство. Но, как говорится, бойся гостя… И лежащего, и сидящего, и стоящего. У меня есть несколько пока неопределенных вариантов. Остановлюсь окончательно – сообщу. Не выйдет – уйду в горы. Шутка. Спасибо за доброту, за участие, за терпимость. Леля, учись хорошо и не расстраивай маму. Войны кончаются только благодаря умным и образованным. Берегите друг друга, и хранит вас Бог.
   Ваш Алексей».
   – Понятно, – сказала Марина.
   – У него с собой не было никаких вариантов, кроме нашего. Откуда они взялись, скажите на милость?
   – Но у вас есть телефон, и вы не всегда были рядом. Куча объявлений там и сям. Вы не допускаете, что ему неудобно жить с двумя женщинами? Что ему нужна отдельность…
   – Знаю я, для чего мужику отдельность, не вчера родилась. Это он Лельки испугался… Она просто висела на нем.
   «Дошло, наконец, – подумала Марина. – И этой дуре он писал, что умные и образованные спасут мир».
   – Успокойтесь, Варя. Вы же разумная женщина. Не тот случай, поверьте мне, чтобы копить ненависть. Он ведь ничего вам не обещал?
   – Да пошел он в жопу, интеллигент вонючий! – вдруг в сердцах закричала Варвара. – Я почему пришла, у меня в душе скребли кошки, что он у вас.
   – Заходите, посмотрите.
   Варвара не погребовала, прошлась по квартире. И заглянула в ванную. Досмотр был откровенный и, в сущности, наглый. И если бы не неожиданный телефонный звонок, Варвара успокоилась бы, но тихий ответ Марины: – «Я сама перезвоню» – снова наполнил ее подозрением.
   – Это он? – спросила она.
   – Да что вы себе напридумывали, Варя! – Но это был он. И теперь надо было, чтобы Варвара ушла. Но та не уходила и тупо смотрела на телефон.
   В какой-то момент она как бы встряхнулась и пошла к двери, не сказав больше ни слова.
   Марина крутилась возле телефона, но звонить почему-то не хотелось. «Я же обещала», – говорила она себе. «Я никому ничего не должна, – отвечала себе же. – Хватит на моем веку стремительных мужчин». И почему-то неожиданно и некстати заныло сердце о Никите, даже не о нем, а о том, как они тогда в учительской обнялись взглядом. Думали, что навсегда. Нет, Арсена она не вспоминала, выброшенный календарик сыграл какую-то мистическую роль в их отношениях. «Выбросите», – сказала она Элизабет, и та… И та выбросилась с балкона…
   Почему-то это торкнуло. Случайность? Конечно, она… Что же еще… Какие могли быть у них линии пересечения? Но ведь от кого-то он ушел к ней, как потом от нее ушел к другой. Дурь! Миллионы мужчин и женщин совершают такой круговорот. Могла ли выстроиться между ней и Элизабет такая коварная конфигурация? Дурь! Это надо, чтобы всемогущий сверху так раскинул карты. И тут вспомнилось то, что напрочь забылось. Элизабет держит в руках календарик и у нее звенят браслеты. С чего бы им звенеть? Задрожала рука. Звенят, звенят браслеты.
   Марина тоже помнит этот номер. Марина его набирает.
   Он отвечает.
   – Это Марина, – говорит она как можно более жестко и равнодушно. – Помнишь?
   Это жалкое «помнишь» портит правильную ноту.
   – Что-то с моими бывшими бабами стряслось, – отвечает он. – Вспомнили старика.
   Ладно, она стерпит хамоватый тон и простит «бывших баб». Ей надо знать.
   – Тебе звонила Элизабет! – не спрашивает, а утверждает она.
   – Ах, Эльжбета! – смеется он. – Очень интересно, откуда ты знаешь про движения моих самочек.
   – Элизабет погибла, – говорит Марина.
   – Ни фига себе! А ты при чем? Душеприказчица? Дальняя родственница?
   Невероятно. Он даже для приличия не выражает сожаления, не спрашивает, как… Самочка.
   – Ты был последний, с кем она говорила.
   – Серьезно? Ты что, была при этом? Свечку держала? На проводе висела?
   – Нет. Догадываюсь.
   – Оставь это при себе. Мне звонила какая-то дура из милиции или прокуратуры – я не в теме. Тоже задавала вопросы. Ну, какой вопрос – такой ответ. По телефону не убьешь. И из окна не выкинешь.
   Значит, он знал. И тем не менее – самочка. Марина вешает трубку. Она сейчас Элизабет. И у нее дрожат несуществующие браслеты. Она так близко стоит от балкона. Если он и ей так сказал – «повадились звонить», «бывшие бабы» – ей, сильной, уверенной, самоуверенной… И тут Марина понимает, что не ее, слабую, а сильную Элизабет легче всего сбить с ног – такие не ожидают удара. Они от него обескураживаются. Ах, какое замечательное слово! Элизабет на минуту лишили ее куража, ее отваги, силы, с балкона шагнула слабая, немощная женщина. Обескураженный человек. Слава слабым. Они всегда имеют при себе соломку, чтоб подстелить, они заранее ни в чем не уверены, они ждут засады и нападения и сумеют спрятаться. Все подворотни ими просмотрены, а в сумочке лежит пшикалка в глаза.
   Элизабет шла по жизни, как прет океанский лайнер, не ожидающий айсберга. Слабые же ездят на электричках, не садясь у окна.
   Марина только не знает, что сама была айсбергом в жизни Элизабет. Что эта любимая ношеная-переношеная юбка годе сразила даму в прикиде из дорогого бутика, что браслеты звенели от гнева на несправедливость: это она, никакая с точки зрения Элизабет, вытеснила ее, когда ей так было хорошо. Не точный факт, но возможен… еще как!
   Марина слабая. Она не уверена в себе, а потому считает нужным не звонить Алексею. Пусть был день счастья. Но никакой счастливый день не выдержит, если на него взгромоздить всю оставшуюся жизнь. Она выдергивает телефонный шнур из розетки.

* * *

   Нина Павловна поит Алексея чаем.
   – Ужасная война, – говорит она о Чечне. – Когда-нибудь этот позор будет вписан в историю России. – И без перехода: – Вы не волнуйтесь, что Мариночка не звонит. Она очень обязательный человек. Значит, что-то ей мешает. Трудно стало выживать. Посмотрите на нас. Два – или три? – поколения выросли в ожидании ареста и пайки. При великом застойщике не было арестов, только пайки. Рабочая или пенсионная. А тут людей взяли и развернули резко назад – и сразу вперед. Или поспевай, или умри на месте. Вот я жду смерти, а таким, как Марина, надо крутиться. В их издательстве оставили минимум работников, а работы стало больше. Она одна. Случись что… Ей приходится жить мощно, но осторожно. В ее редактуре выходят прекрасные книги, но она боится завтрашнего дня. Все боятся. Россия – страна не для людей. Для волхвов, странников, юродивых. Их может быть в России бесконечное множество, а людей работы, пахарей и плотников надо чуть-чуть. Мы народ мистический, не реальный. Слава наша в искусстве, в гжели, жостове, хохломе и прочих непременно индивидуальных вещах. Нам бы дружить с чеченцами, мы бы творили, а они оберегали бы творчество русских, его самобытность. А мы вообразили себя воинами, а мы захватчики-идиоты. Захватить и испоганить. Извините, мне просто не с кем поговорить. Расскажите о себе. Кто ваши родители?
   – Мать чеченка. Отец русский. Их разбомбили в самом начале первой войны. Во мне два начала. Русское сильнее. Поэтому я здесь. Почему сильнее русское? Потому что мама обожала отца. Она в нем растворилась. Она знала наизусть не только Пушкина – это само собой. Тютчева, Гумилева, почему-то даже Хлебникова. Она в отличие от вас считала, что русские – самые великие люди на земле, что ей выпало счастье быть женой русского. Нас уже бомбили, а она говорила, что это гром, русские бомбить не могут. Я думаю, Бог ее пожалел, дав смерть сразу. Бомба попала прямо в родительскую спальню. Я в ту ночь был с девушкой. Чеченкой. И она мне кричала, что будет мстить за каждого убитого этой бомбежкой. Что русские – это пьяная свора недоумков, и я до сих пор помню ее взгляд, горячий до ожога. Она сказала: «Выблядки!» Слово-то непростое. Откуда ей было его знать? И я подумал, что, пока мы целовались, она твердила его, чтобы не забыть. На всякий случай. На этом слове кончилась моя молодость. Кончилось все. Слово содрало с меня кожу, И я стал наращивать другую, грубую, корявую, не знающую, что такое нежность и любовь. И тут вдруг мне показалось… Как говорила моя русская бабушка, что-то приблазнилось…
   – Вы о Марине.
   – Раз она не звонит, значит, не о ней. Я научился отрезать боль, чтоб выжить, и счастье, чтоб не оглупеть. Боль и счастье одинаково обременительны в мире, в сущности, животного выживания.
   Она постелила ему за шкафом, на задней стенке которого был огромный лист календаря за октябрь. Ему показалось, что с календаря на него смотрит Марина.
   Он включил бра над раскладушкой. На календаре были «Подсолнухи» Ван Гога. Крайний справа с поникшей головой был явно вопреки желтой радости, но Алексей был сейчас далек от грубых параллелей. Мысль его была тоже не из тонких, но язвила изощренно. В доме Марины на холодильнике стоял огромный фальшивый подсолнух. Такой же подсолнух был в его родительском доме. И он тоже стоял на холодильнике. Модный признак семидесятых. Вспомнился какой-то известный фильм: там на грузовичке с грудой мебели едет девочка, держа в руках такой же подсолнух. В ее очках бликует желтый цвет как цвет надежды. Вангоговские подсолнухи, в сущности, не бликуют, не зажигают желтым огнем, они настроены весьма индифферентно, смотрят на тебя семечками глаз довольно равнодушно, все, кроме правого крайнего. Уже обреченного и принявшего судьбу.
   И тут пришла обида на Марину за то, что отторгла, высадила за чужой порог. Он встал и идет в коридор, где на тумбочке стоит самый старый из возможных телефонов. Он набирает номер. Глухо. Безответно. Что ему делать завтра? Куда идти? Что первее? Найти работу или найти квартиру? Первее регистрация. Нина Павловна обещала назвать его племянником, приехавшим в гости и ей, старой, в помощь. Говорила, что сработает, у нее там свои люди. Алексей старается думать об этом, повседневном и насущном. Думается плохо, ноет душа. Смешно, но так болела душа, когда начались бомбежки, а мама говорила: гром. Но разве можно это сравнивать! Он знает Марину от силы неделю. Но боль не поддается идентификации, она просто лижет сердце, царапает горло, щиплет глаза. «Я спятил от одиночества», – говорит он вслух. За шкафом по-старушечьи всхрапывает Нина Павловна. Эх вы, подсолнухи! Нет от вас радости. Подсолнечное масло – вот ваш удел.

* * *

   Маша же нашла деньги. В обычном автоматическом зонтике, висевшем под плащом. Она стянула с него колпачок, чтобы проверить, в порядке ли он. Из ее зонта вылезли спицы и встали колом. Распахнула материю – и выщелкнула из нутра полиэтиленовый пакет с живыми деньгами. Это же надо придумать такое место. Она вытрясла деньги на стол, сняв с них резинку. Глупо. Пересчитать можно было и в стопке. Но было приятно трогать тысячные купюры. Их оказалось сто штук.
   Маша выдохнула – уже кое-что. Где-то должны быть и другие деньги. Теперь она знает, где искать: там, где их по определению не может быть. Но не бывает везения дважды на дню. Наоборот, когда уходила, у нее не получилось поставить квартиру на охрану. Просто не было связи. Ладно, черт с ней. Она посмотрела на ящик охраны. В следующий раз она вызовет мастера. Она положила деньги в трусики, прицепив пакет булавкой. Они плотно прижались к пупку, вызвав у Маши даже некое сексуальное чувство, которое в последнее время настигало ее буквально на ровном месте. «Скоро я буду кончать от одного вида фонарного столба», – говорила она себе. Но это не смягчало ее непримиримого отношения к мужчинам, «этим козлам и кретинам».
   Она шла уверенно, пупку было тепло и щекотно, и жизнь вырисовывалась как-то иначе. Ну, блин, чертовы деньги. Играют же!
   «Могу зайти и купить себе туфли на тонкой шпильке». Или там… Длинное черное бархатное платье с разрезами по самое то. «На этом и кончатся деньги», – печально сообщила арифметика. Где-то у матери лежат другие деньги. В крайнем случае – сберкнижка. А она – единственная дочь, даже если не оставлено никаких указаний. Она наследница. Какое заразительное слово! Наследница по прямой. Полегчало в душе. Какой дурак сказал – не в деньгах счастье? На сегодняшний день деньги – это здоровье, это покой на душе, это уверенность не в завтрашнем дне – в себе самой. Мать это знала, поперек себя сломала, а стала добытчиком денег.
   Вспомнилось давнее предавнее время с папой. У папы тридцатилетие. Первое большое застолье в ее жизни. Не дома – в кафе напротив. Почему-то запомнился дядька с лысиной и курносым в пол-лица носом. Он жал ей руку, больно между прочим, и твердил, что ее родители – основа основ государства.
   – Это как? – спрашивала она, шестилетняя.
   – Инженер и врач. А ты будешь учительницей. Краеугольные камни прогресса.
   Она, маленькая, и на самом деле хотела быть учительницей, но вот камнем ей не хотелось быть. А курносый все сжимал ее руку, а когда бросил, она увидела смятую ладошку и склеенные пальцы. Она тогда заплакала и убежала, но этого никто не заметил. Мать нашла ее в коридоре и закричала: «Ну, что за нюни? Когда ты научишься не пускать сопли по каждому поводу?»
   Странно устройство человеческой природы. Оно наоборотное. С момента склеенных пальцев она разлюбила учить кукол и ставить им отметки. Глупый курносый человек хотел как лучше, а получилось как всегда – задолго до чеканности этой фразы совсем в другую эпоху. А потом отец уехал в Сибирь. Обещал вернуться. Так и канул. Росла с отчимом. Но и он спрыгнул.
   В отмщение мать сразу завела себе любовника. И потом сколько-то лет ими и жила – то блондином, то брюнетом, а то и вовсе негром. Пока не сменила профессию. Статус психотерапевта требовал другой оправы. Искала солидного мужа. И был один, помеченный ею. Красивый дядька из литераторов. От него хорошо пахло, и он был насмешлив. Он кинул мать об землю без слов и сожалений. После этого она надломилась. Маша сформулировала это так. Если тебе за пятьдесят, мужчин надо иметь по вызову. На раз. Прикипать к телу, а тем более к душе нельзя. Категорически. «Я запомню это», – сказала она себе тогда. Сейчас ей тридцать восемь. У нее уже нет мужа, но нет ни любовников, ни мужчин по вызову. У нее есть сын. «Вот поступлю его в институт – займусь собой». Он кончает школу, и она ради него строит глазки военкому, благо он сосед по площадке. Военком пугает Ваську в лифте:
   – Вот забрею тебя, балбеса, поймешь, где дно, где покрышка.
   Теперь у нее есть деньги. Ей легко будет их передать. Позвонит в дверь и скажет: «Коля! Возьми и не пугай нас больше». И не надо будет приглашать на рюмку чая, а потом на посидеть на диване, а дальше по меню и прейскуранту. Не гулевая, по-советски нравственная, она была вопиюще несовременна для начала нового тысячелетия. Но она так о себе не думала. Просто ей пока не везет с мужиками. Какие-то все не те…
   Она ни за что не признается ни себе, ни кому другому, что сердце ее стонет по бывшему мужу. Уж сколько она на него помоев вылила – не считано. Уж так орала на процедуре развода, что их развели в один миг, сочувствуя мужу. А она косила глазом, как он поднимал на выходе воротник пальто от капающей крыши, как легко сбегал со ступенек, как в его руки прыгнула женщина. Ничего особенного – в очках, и еще Машке показалось, что она припадает на одну ногу. Ерунда! Просто она неудачно шагнула с крыльца, но так сладко было растить в себе и сообщать налево и направо: «Она и слепая, и хромая». На такой фантазии легко рос кактус надежды на согбенное возвращение мужа. Придет и кинется. Вот это «кинется» было вышито на шелковой ленте, которая обвязывала сердце снизу доверху, цепляясь за верхнюю коронарную артерию.
   …Дверь была заперта на один поворот ключа, значит, Васька был дома. Его ботинки, действительно, стояли носами друг к другу, так наискосяк самой природе вещей он их снимает.
   Конечно, она не скажет ему о деньгах – еще чего! Они еще не договорились, где и как будут жить. Комната сына была закрыта. Она толкнула дверь – ведь в своем дому. И все было сразу – голая попа сына, ритмично двигающаяся вверх-вниз, розовые ступни на его спине и резкий, но весьма спокойный голос: «Мать, закрой дверь!»
   То, что он не спрыгнул, не прикрылся одеялом или что там у него было под рукой, а сказал просто «Закрой дверь, мать», сбило ее с ног. В движениях, пятках, в голосе была, как бы это сказать точнее, привычность, обыденность происходящего. Как будто она уже не раз видела это, и ей только и остается, что приторкнуть дверь и не мешать. Что она, между прочим, и сделала. И вдруг она ощутила резкое, болючее жжение под ложечкой. Она слегка согнулась, и тут вспомнила про пакет с деньгами.
   Все не складывалось в единую картину. Умиротворение, с которым она возвращалась домой, и этот юный секс, мысли о собственном женском желании, и эти розовые ступни, что как бы выпихивали ее из жизни страстей. Она пыталась представить себя на месте девчонки, собственные стыдные ноги на чьей-то спине. Это в голове не помещалось. Ее подташнивало, и почему-то подумалось о матери, которая, возможно, пережила такой же шок от разрушенных пазлов жизни и шагнула с балкона от бесполезности затеи складывать пазл снова. Маша посмотрела на свой балкон. И кто его знает, как бы оно было, не войди перепоясанный полотенцем сын с насмешливым:
   – Что же ты врываешься, как тать, на самом интересном?
   А за спиной его вырисовывалось тонкое тело, выросшее из ступней. Лицо у тела было обескураживающее обиженным.
   И думать нечего. Они давно этим занимаются, когда ее нет дома. Но она об этом узнала сегодня, когда нашла вожделенные деньги. Они по-прежнему жгли ей живот. Деньги, между прочим, для спасения от армии. Его, сына, сексуального маньяка.
   – Ну, извините, – сказала она, – виновата.
   Пусть выйдут, думала она. Тогда я сниму с себя все. Но тут девочка закурила, от ее сигареты прикурил некурящий сын, и снова все стало разваливаться, и потемнело в глазах. Откуда что берется? Она думала, если потеряет сознание, они начнут приводить ее в чувство, расстегивать то да се и обнаружат деньги. «Фиг я их потом получу», – думала она не остатками мысли, а остатками страха. И она выпрямилась и сказала – пусть выйдут, она разденется и все пройдет.
   Они вышли и закрыли дверь, оставив запах табака пополам с запахом молодого разгоряченного тела.
   Она вынула деньги и спрятала их в горшок со слабенькой геранью, которую жалко было выкинуть. Она, как какая-нибудь землеройка, вырыла в земле ямку, раздирая гераньи корни, и положила туда пакет, притоптав следы. Потом она пошла в ванную и мыла грязные ногти щеткой, потом сделала себе контрастный душ и, завернувшись в большой махровый халат, пошла на кухню поставить чайник. Но он уже вовсю кипел. На ее месте сидело тело, перед ним стояла ее чашка.