Страница:
Заметим только, что нынешняя ситуация в промышленности и ряд других причин не позволили сначала всему числу рабочих воспользоваться той прибылью, которая им добровольно дарована и в получении которой все они когда-нибудь примут участие. Мы можем утверждать, что уже после четвертого заседания консультативного комитета почтенный промышленник, о котором мы говорим, получил от обращения к рабочим такие результаты, что их можно было _исчислить примерно уже в 30.000 франков в год прибыли_, являвшейся результатом экономии или усовершенствования производства.
Подведем итоги. В промышленности играют одинаково важную роль три силы, три деятеля, три двигателя, права которых одинаково достойны уважения:
капиталист, вкладывающий средства;
специалист, управляющий производством;
работник, производящий товар.
До сих пор труженик получал минимальную долю, не достаточную для удовлетворения его нужд. Не будет ли человечно и справедливо обеспечить ему лучшее содержание, прямо или косвенно облегчая его существование ассоциациями или разрешая ему участие в прибылях, получаемых частично от его трудов? Допуская, что в крайнем случае, учитывая отвратительные результаты анархической конкуренции, из-за увеличения заработной платы доходы капиталиста несколько уменьшатся, то подобный великодушный и справедливый поступок будет все равно выгоден, так как капиталисты, несомненно, выиграют от того, что оберегут капиталы и производство от всяких потрясений: ведь у рабочих в этом случае не будет законной причины к беспорядкам, к справедливым и болезненным протестам.
Одним словом, люди, страхующие свое имущество от пожара, всегда казались нам очень благоразумными...
Как мы говорили, господин Гарди и господин де Блессак приехали на фабрику.
Скоро вдали, со стороны Парижа показался маленький наемный фиакр, также направлявшийся к фабрике. В этом фиакре находился Роден.
4. РАЗОБЛАЧЕНИЕ
Во время посещения Анжели и Агриколем общежития шайка _волков_, увеличившаяся по дороге, так как к ней присоединились кабацкие завсегдатаи, продолжала шествие по направлению к фабрике, куда медленно двигался и экипаж Родена.
Господин Гарди, выйдя из кареты со своим другом господином де Блессак, вошел в гостиную дома, который он занимал рядом с фабрикой.
Господин Гарди был среднего роста, изящный и хрупкий, что свидетельствовало о нервной и впечатлительной натуре. У него был открытый, широкий бледный лоб, кроткие и в то же время проницательные черные глаза, честное, умное и располагающее выражение лица. Одно слово вполне может обрисовать характер господина Гарди: мать прозвала его _Мимозой_! Действительно, это была одна из тех тонких, чутких, деликатных натур, открытых и любящих, благородных и великодушных, но в то же время до такой степени чувствительных, что при малейшем неприятном прикосновении она разом съеживалась и уходила в себя. Если мы прибавим, что с этой повышенной чувствительностью соединялась еще страстная любовь к искусству, изысканный ум, утонченный, рафинированный вкус, то становится почти непонятным, как мог не сломиться тысячу раз этот нежный, хрупкий человек, вынужденный постоянно бороться с чуждыми ему интересами: господин Гарди не раз становился жертвой самых бесчестных поступков, самых горьких разочарований на поприще промышленника. Страдать ему пришлось очень много: вынужденный заняться промышленностью, чтобы спасти имя своего отца, отличавшегося образцовой прямотой и честностью, дела которого после событий 1815 года оказались запутанными, господин Гарди собственным трудом, благодаря блестящим способностям достиг одного из самых почетных мест в промышленном мире. Но для достижения этой цели ему пришлось перенести множество тайных козней и коварных нападок со стороны бессовестных конкурентов, одолеть множество ненавистных соперников! При своей впечатлительности господин Гарди не выдержал бы этой борьбы, впал бы в скорбное негодование, вызванное низостью врагов. Он изнемог бы в горькой борьбе с нечестными людьми, если бы у него не было твердой и мудрой поддержки матери. После дня тягостной борьбы и невыносимого разочарования возвращаясь домой, он попадал в атмосферу такой благодетельной чистоты, такой ясной тишины, что разом забывал постыдные вещи, терзавшие его весь день; раны сердца вмиг излечивались при одном соприкосновении с великой и прекрасной душой матери, его любовь к ней доходила до настоящего обожания. Когда она умерла, горесть сына была так глубока и тиха, каковы всегда неизлечимые горести, делающиеся вечными спутницами человека, частью самой его жизни и даже имеющие в себе иногда минуты грустного очарования. После этого страшного несчастья господин Гарди сблизился со своими рабочими; он всегда был добр и справедлив к ним, но, хотя смерть матери оставила в сердце неизгладимую пустоту, - потребность в привязанности и желание сделать других счастливыми возросли соразмерно глубине страдания. Улучшения нравственного и материального благосостояния окружающих вскоре стали не просто развлечением, но захватили настолько, что уже не давали ему углубляться в горе. Постепенно он совсем покинул свет и всецело отдался трем привязанностям: нежной дружбе к мужчине, в преданности к которому сосредоточилась вся жажда дружеской близости; страстной и искренней, как последняя любовь, любви к женщине и отеческой привязанности к рабочим... Вся его жизнь протекала в этом маленьком мирке, полном уважения и глубокой благодарности к нему, в мирке, который он, можно сказать, создал по своему образу и подобию, чтобы найти в нем убежище от ужасов печальной действительности, и где он окружил себя добрыми, умными людьми, счастливыми и способными отозваться на все благородные помыслы, ставшие частью его души. Итак, пережив много горя, господин Гарди к зрелым годам мог считать себя совершенно счастливым, - насколько это дозволяла ему любовь к умершей матери, память о которой вечно жила в нем, - так как у него был верный друг, достойная любви возлюбленная и страстная привязанность рабочих.
Господин де Блессак, близкий друг господина Гарди, долгое время был достоин его трогательной братской привязанности. Мы знаем, к какому дьявольскому способу прибегли Роден и отец д'Эгриньи, чтобы сделать из этого прямого и искреннего человека орудие своих интриг.
Слегка озябнув от резкого северного ветра, друзья грелись у ярко пылавшего камина в маленькой гостиной господина Гарди.
- А знаете, милейший Марсель, я явно начинаю стареть! - улыбаясь, заметил господин Гарди, обращаясь к господину де Блессак. - Я все более и более чувствую потребность в возвращении домой... Мне становится трудно покидать привычные места, и я проклинаю все, что принуждает меня уезжать из этого счастливого уголка Земли.
- И подумать только, - слегка краснея, заметил господин де Блессак, подумать только, что вы из-за меня должны были недавно предпринять столь долгое путешествие!
- А вы разве не сопровождали меня, милый Марсель, в свою очередь, в путешествии, которое благодаря вам было так же приятно, как было бы несносно без вас?
- Друг мой, но есть разница! Ведь я ваш вечный неоплатный должник!
- Полноте, дорогой!.. Разве между нами возможны разговоры о твоем и моем? Ведь что касается доказательств преданности, то давать их не менее приятно, чем получать...
- О, благородное... благородное сердце!
- Скажите - счастливое! Да, счастливое благодаря последним привязанностям, для которых оно бьется!
- А кто же больше вас заслуживает такого счастья?
- Своим счастьем я обязан людям, которые после смерти моей матери, составлявшей всю мою поддержку и силу, явились мне на помощь, когда я чувствовал себя слишком слабым, чтобы перенести превратности судьбы.
- Слабым?.. Вы, мой друг, такой сильный и энергичный, когда предстоит сделать доброе дело? Вы, кто боролся с такой энергией и мужеством за торжество всякой честной и справедливой идеи?
- Это так, но признаюсь, чем я становлюсь старше, тем больше отвращения внушают мне низкие и постыдные поступки: я чувствую себя не в силах бороться с ними.
- Нужно будет, у вас будет больше мужества, друг мой!
- Дорогой Марсель! - продолжал господин Гарди со сдержанным сердечным волнением. - Я вам часто повторял: моим мужеством была моя мать! Видите ли, друг мой, когда я приходил к ней с растерзанным неблагодарностью сердцем или возмущенный какой-нибудь грязной интригой, она брала в свои почтенные руки мою руку и нежным, серьезным голосом говорила: "Дорогой мальчик! Отчаиваться должны сами неблагодарные и бесчестные! Пожалеем злых, забудем зло; помнить надо только о добре..." Тогда мое болезненно сжимавшееся сердце отходило под влиянием святых слов матери, и каждый день я черпал подле нее силы для новой жестокой борьбы против печальной необходимости, что неизбежно в моей жизни. К счастью, по воле Господа, потеряв дорогую матушку, я смог обрести любовь, привязывающую меня к жизни, без которой я остался бы слабым и обезоруженным. Вы не знаете, какую драгоценную поддержку я нахожу в вашей дружбе, Марсель!
- Не будем говорить обо мне, - заметил, скрывая смущение, господин де Блессак. - Поговорим лучше о другом чувстве, почти столь же нежном и глубоком, как любовь к матери.
- Я вас понимаю, Марсель, - сказал господин Гарди. - Я ничего не могу от вас скрывать; поэтому в сложных обстоятельствах я обратился за советом к вам... Да... мне кажется, что с каждым днем мое восхищение этой женщиной все увеличивается... Ведь только ее я страстно люблю: ни до нее, ни после я никого никогда не любил и не полюблю... Знаете, Марсель, что делает эту любовь священной в моих глазах? Моя мать, не подозревая, чем была для меня Маргарита, постоянно хвалила мне ее!
- Кроме того, в ваших характерах так много поразительного сходства... Госпожа де Нуази, так же как и вы, обожает свою мать!
- Это правда, Марсель... ее самоотречение в данном случае часто для меня мучительно... Сколько раз со своей обычной искренностью она мне говорила: "Я всем для вас пожертвовала... хотя для матери я пожертвую и вами!"
- Но, слава Богу, друг мой, вам нечего бояться столь жестокого испытания... Вы сами мне сказали, что ее мать отказалась от мысли ехать в Америку, где господин де Нуази, по-видимому, прекрасно устроился и нисколько не беспокоится о жене... Благодаря скромной преданности той превосходной женщины, которая воспитала Маргариту, ваша любовь окружена непроницаемой тайной... Что же может нарушить эту тайну теперь?
- Ничто, о да, ничто! - воскликнул господин Гарди. - Я теперь почти уверен в этом...
- Что хотите вы сказать, друг мой?
- Я не знаю, должен ли я говорить об этом...
- Неужели я позволил себе нескромность?
- Вы... дорогой Марсель?.. Как вы могли так подумать? - с дружеским упреком заметил Гарди. - Нет... это совсем не то... я люблю говорить о своем счастье, когда я вполне в нем уверен, а моему некоему очаровательному проекту не хватает еще...
Вошедший слуга помешал ему окончить и доложил:
- Сударь, там какой-то пожилой господин желает вас видеть по очень спешному делу...
- Уже!.. - с легким нетерпением воскликнул господин Гарди. - Вы позволите, друг мой? - обратился он к господину де Блессак и, заметив, что последний хочет удалиться в соседнюю комнату, прибавил, улыбаясь: - Нет, нет, оставайтесь... в вашем присутствии разговор быстрей закончится!..
- Но если это деловой разговор?
- Мои дела ведутся открыто, вы знаете... Попросите этого господина войти.
- Извозчик спрашивает, можно ли ему уехать, - оказал слуга.
- Конечно, нет... он должен отвезти господина де Блессак в Париж... пусть ждет.
Слуга вышел и тотчас же возвратился с Роденом, с которым господин де Блессак не был знаком, так как переговоры о его предательстве велись через третье лицо.
- Господин Гарди? - спросил Роден, почтительно кланяясь и вопросительно глядя на обоих друзей.
- Это я, что вы желаете? - приветливо отвечал фабрикант.
Жалкий вид плохо одетого старика навел его на мысль, что тот пришел с просьбой о помощи.
- Господин... Франсуа Гарди? - повторил Роден, как бы желая удостовериться в полном тождестве.
- Я имел честь сказать вам, что это я...
- Я должен сделать вам конфиденциальное сообщение, - сказал Роден.
- Можете говорить... этот господин мой друг, - отвечал Гарди, указывая на господина де Блессак.
- Все-таки... я желал бы поговорить... наедине...
Господин де Блессак хотел уже выйти, но взгляд господина Гарди его остановил. Фабрикант ласково обратился к Родену, подумав, что, быть может, присутствие постороннего лица стесняет его в его просьбе:
- Простите, дело это касается вас или меня? Для кого из нас вы желаете сохранить разговор втайне?
- Для вас... исключительно для вас!
- Тогда... - с удивлением сказал господин Гарди, - прошу вас начинать... у меня нет тайн от моего друга...
После нескольких минут молчания Роден заговорил, обращаясь к господину Гарди:
- Я знаю, что вы достойны тех похвал, которые раздаются в ваш адрес, поэтому... вы заслуживаете симпатии любого честного человека...
- Надеюсь...
- И, как честный человек, я пришел оказать вам услугу.
- Какую услугу?
- Я пришел открыть вам ужасное предательство, жертвой которого вы стали.
- Мне кажется, что вы ошибаетесь...
- У меня есть доказательства.
- Доказательства?
- Да, письменные доказательства... той измены, которую я хочу вам открыть... Они здесь... со мною. Человек, которого вы считаете своим другом... вас бесчестно предал...
- Его имя?
- Господин Марсель де Блессак, - отвечал Роден.
При этих словах де Блессак задрожал. Мертвенно бледный, словно пораженный громом, он едва мог прошептать прерывающимся голосом:
- Ме... месье...
Не взглянув на друга, не замечая ужасного смущения, господин Гарди схватил его за руку и воскликнул:
- Тише... молчите... друг мой... - А затем с блестящим от негодования взором, не сводя с Родена глаз, он произнес презрительно и уничтожающе:
- А!.. вы обвиняете господина де Блессак?
- Обвиняю! - ясно произнес Роден.
- А вы его знаете?
- Я его никогда не видел...
- В чем же вы его упрекаете?.. Как осмеливаетесь вы говорить, что он мне изменил?
- Позвольте... два слова! - сказал Роден с волнением, которое он, казалось, насилу сдерживал. - Как вы думаете: честный человек, видя, что другого честного человека готов задушить злодей, должен или не должен крикнуть: берегись... душат?
- Конечно... но какое отношение...
- По-моему, иногда предательство столь же преступно, как и убийство... Поэтому я и решился стать между палачом и его жертвой...
- Палач? Жертва? - все с большим и большим удивлением переспрашивал господин Гарди.
- Почерк господина де Блессак вам, конечно, знаком? - спросил Роден.
- Да!
- Тогда прочтите это...
И Роден подал господину Гарди письмо, вынув его из кармана.
В эту минуту фабрикант в первый раз взглянул на своего друга... и невольно отступил на шаг, пораженный смертельной бледностью этого человека, который, не обладая обычным для изменников наглым бесстыдством, вынужден был молчать.
- Марсель! - с ужасом воскликнул господин Гарди, лицо которого исказилось от неожиданного удара. - Марсель!.. как вы бледны!.. отчего вы не отвечаете!..
- Марсель!.. так это вы господин де Блессак? - притворяясь огорченным и удивленным, промолвил Роден. - Ах... если бы я знал...
- Да разве вы не слышите, Марсель, что говорит этот человек? воскликнул фабрикант. - Он утверждает, что вы мне подло изменили...
И он схватил руку друга. Рука была холодна как лед.
- О Боже! Он молчит... он не отвечает ни слова! - и господин Гарди в ужасе отступил.
- Раз я нахожусь в присутствии господина де Блессак, - сказал Роден, то я принужден спросить его, осмелится ли он отрицать, что несколько раз писал в Париж, на улицу Милье-дез-Урсен, на имя господина Родена?
Господин де Блессак молчал.
Господин Гарди, не веря собственным ушам, судорожно развернул поданное ему Роденом письмо... и прочитал несколько строк, прерывая чтение восклицаниями горестного изумления. Ему не нужно было читать письмо до конца, чтобы убедиться в ужасном предательстве своего друга. Господин Гарди пошатнулся... При этом страшном открытии, заглянув в эту бездну низости и подлости, он почувствовал, как закружилась его голова, и он едва устоял на ногах. Проклятое письмо выпало из его дрожащих рук. Но вскоре гнев, презрение и негодование вернули ему силы, и он бросился, побледневший и страшный, на господина де Блессак.
- Негодяй!!! - воскликнул он, уже занеся для удара руку, но, опомнившись вовремя, с ужасающим спокойствием промолвил: - Нет... это значило бы замарать свою руку!.. - И, обернувшись к Родену, он прибавил: Не коснуться щеки предателя должна моя рука... а пожать благородную руку, решившуюся мужественно сорвать маску с изменника и подлеца...
Растерявшись от стыда, господин де Блессак пробормотал:
- Я... готов дать вам удовлетворение... я...
Он не смог закончить. За дверьми послышались голоса, и в комнату вбежала, отстраняя удерживавшего ее слугу, пожилая женщина, взволнованно повторяя:
- Я говорю вам, что мне необходимо видеть вашего господина немедленно...
Услыхав этот голос и увидав бледную, заплаканную, испуганную женщину, господин Гарди забыл об изменнике, Родене, о гнусном предательстве и, со страхом отступив назад, воскликнул:
- Госпожа Дюпарк! вы здесь? что случилось?
- Ах! страшное несчастье...
- Маргарита? - раздирающим голосом воскликнул Гарди.
- Она уехала.
- Уехала? - повторил Гарди, пораженный как громом. - Маргарита?.. уехала?..
- Все открыто... Ее мать увезла ее третьего дня! - слабым голосом отвечала несчастная женщина.
- Маргарита уехала!.. Неправда!.. меня обманывают!.. - воскликнул господин Гарди. - И, ничего не слушая, он бросился, как помешанный, из дома, вскочив в карету, которая ждала господина де Блессак, и крикнул кучеру:
- В Париж! во весь опор!
В ту минуту, когда карета стрелой помчалась к Парижу, сильный порыв ветра донес звуки боевой песни, с которой _волки_ поспешно шли к фабрике.
5. НАПАДЕНИЕ
Когда господин Гарди исчез, Роден, не ожидавший такого поспешного отъезда, медленно направился к фиакру. Но вдруг он остановился и вздрогнул от радостного изумления, увидав маршала Симона, идущего с отцом к одному из флигелей дома. Их что-то задержало, и отец с сыном еще не успели до сих пор ни о чем переговорить.
- Прекрасно! - сказал Роден. - Одно другого лучше! Только бы удалось моему человеку найти и уговорить малютку Пышную Розу.
И он торопливо подошел к экипажу. В это время приближающиеся звуки боевой песни _волков_ достигли ушей иезуита; поставив ногу на подножку экипажа, Роден с минуту прислушивался к этому пока еще отдаленному шуму, а затем пробормотал, усаживаясь в карете:
- Достойный Жозюэ Ван-Даэль с острова Явы не подозревает в эту минуту, как поднимаются в цене долговые расписки барона Трипо.
Фиакр двинулся к предместью.
Несколько рабочих хотели посоветоваться с дядюшкой Симоном, прежде чем идти в Париж с ответом на сделанные им некоторыми тайными обществами предложения. Это совещание и задержало беседу отца с сыном. Старый рабочий, помощник начальника мастерских на фабрике, занимал в одном из флигелей общежития две прекрасных, светлых комнаты на первом этаже. Под окнами на сорока туазах был разбит небольшой садик, за которым старик ухаживал с особой любовью. Из комнат в сад выходила стеклянная дверь; она была открыта и позволяла теплым лучам мартовского солнца проникать в скромную комнату, куда вошли рабочий в блузе и маршал Франции в полной парадной форме.
Маршал, войдя в комнату, тотчас же схватил своего отца за руки и заговорил настолько взволнованным голосом, что старик вздрогнул:
- Батюшка, я очень несчастен!
На благородном лице маршала выразилась глубокая, сдерживаемая до этой минуты печаль.
- Ты?.. ты несчастен? - с беспокойством переспросил дядя Симон.
- Я все вам расскажу, батюшка! - отвечал изменившимся голосом маршал. Мне необходим совет такого прямого, непреклонно честного человека, как вы.
- В деле чести и честности тебе незачем ни у кого просить указаний.
- Нет, отец!.. вы один можете положить конец моей мучительной пытке.
- Объяснись, пожалуйста... прошу тебя.
- Вот уже несколько дней, как мои дочери кажутся смущенными, сосредоточенными. Первые дни после нашей встречи они были до безумия счастливы и довольны... Но все разом изменилось. Они делаются день ото дня все печальнее... вчера я увидел их в слезах; взволнованный этим до глубины души, я прижал девочек к сердцу, умоляя открыть мне, в чем их горе... Ничего не отвечая, они бросились мне на шею и оросили мое лицо слезами...
- Странно... чему можно приписать эту перемену?
- Иногда меня пугает, что я не сумел скрыть свое горе об их умершей матери и, быть может, бедняжки отчаиваются, думая, что их недостаточно для моего счастья... Но вот необъяснимая вещь! Они не только понимают, но и разделяют мою тоску. Еще вчера Бланш мне сказала: "Как бы мы все были счастливы, если бы мама была с нами!"
- Если они разделяют твое горе, они не могут тебя в нем упрекать... Причина их печали не в этом...
- Я тоже так думаю, батюшка. Но что это за причина? Напрасно я ломаю голову! Мне кажется даже иногда, что какой-то злой демон втерся между мной и моими детьми... Я знаю, что это нелепая, невозможная мысль, но что делать?.. Если разумной причины подыскать нельзя, поневоле лезут в голову безумные мысли!..
- Кто захочет встать между отцом и дочерьми?
- Никто... я это знаю.
- Вот что, - сказал отеческим тоном рабочий, - подожди... потерпи... понаблюдай за этими юными сердцами с той преданностью, на какую, я знаю, ты способен. Я уверен, что очень скоро ты откроешь какой-нибудь самый невинный секрет.
- Да, - отвечал маршал, пристально глядя на отца, - да, но чтобы проникнуть в этот секрет, надо быть с ними постоянно...
- А зачем тебе их покидать? - спросил старик, удивленный мрачным видом сына. - Разве ты теперь не навсегда с ними?.. со мной?
- Как знать? - со вздохом отвечал маршал.
- Что ты говоришь?
- Если вы знаете, батюшка, все обязанности, которые удерживают меня здесь... вы должны узнать и те, которые могут меня удалить от вас, от дочерей... и от моего другого ребенка...
- Какого другого ребенка?
- Сына моего старого друга, индийского принца...
- Так это Джальма?.. что с ним случилось?
- Отец... он меня приводит в ужас.
- Он?
В это время сильный порыв ветра донес издали какой-то странный гул; то был глухой, могучий шум, настолько сильный, что маршал прервал речь и спросил отца:
- Что это такое?
Старый рабочий прислушался, но до ушей его шум теперь доходил слабее, так как порыв ветра пронесся дальше, и он отвечал:
- Какие-нибудь пьяницы из предместья гуляют поблизости.
- Мне показалось, что это рев громадной толпы, - заметил маршал.
Они оба опять прислушались. Шум прекратился.
- Что ты мне начал говорить о Джальме? Почему он тебя пугает?
- Да ведь я вам уже говорил о его безумной, роковой страсти к мадемуазель де Кардовилль.
- Неужели же ты этого боишься? - с удивлением спросил старик. - Ведь ему всего восемнадцать лет. В эти годы одна любовь изгоняет другую.
- Да, если речь идет об обычной любви... Но подумайте, у этой девушки дивная красота сочетается с самым благородным, великодушным характером... по стечению роковых обстоятельств, - к несчастью, именно роковых, Джальма сумел оценить редкие качества прекрасной души.
- Ты прав. Это серьезнее, чем я думал.
- Вы не можете себе представить, какое опустошение произвела страсть в этом пылком, неукротимом сердце. Болезненная тоска сменяется порывами дикого бешенства. Вчера, нечаянно зайдя к нему, я застал такую картину: с налитыми кровью глазами, с искаженным от гнева лицом, в безумной ярости он рвал ударами кинжала красную суконную подушку и, погружая в нее лезвие, задыхаясь приговаривал: "А!.. кровь... вот его кровь!" - Что ты делаешь, безумный? - воскликнул я. - "Я убиваю человека!" - глухим голосом и растерянно отвечал несчастный. Под словом "человек" он подразумевал своего соперника.
- Действительно, такая страсть в подобном сердце способна навести ужас! - сказал старик.
- Иногда его гнев обращается на мадемуазель де Кардовилль или на себя, наконец, - продолжал маршал. - Я вынужден был спрятать оружие. Человек, приехавший с ним с Явы и, кажется, очень к нему привязанный, предупредил меня, что юноше приходили мысли о самоубийстве.
- Несчастный ребенок!
- И вот, батюшка, - с горечью сказал маршал Симон, - в то время как мои дочери... как приемный сын настоятельно требует моих забот... я должен буду, по-видимому, их покинуть!..
- Покинуть?
- Да! чтобы выполнить долг более священный, быть может, чем долг перед другом и семьей! - столь торжественно и прочувствованно ответил маршал, что взволнованный отец воскликнул:
- О каком долге говоришь ты?
- Отец мой, - сказал после минутного молчания маршал. - Кто сделал меня тем, чем я стал? кто дал мне титул герцога и маршальский жезл?
Подведем итоги. В промышленности играют одинаково важную роль три силы, три деятеля, три двигателя, права которых одинаково достойны уважения:
капиталист, вкладывающий средства;
специалист, управляющий производством;
работник, производящий товар.
До сих пор труженик получал минимальную долю, не достаточную для удовлетворения его нужд. Не будет ли человечно и справедливо обеспечить ему лучшее содержание, прямо или косвенно облегчая его существование ассоциациями или разрешая ему участие в прибылях, получаемых частично от его трудов? Допуская, что в крайнем случае, учитывая отвратительные результаты анархической конкуренции, из-за увеличения заработной платы доходы капиталиста несколько уменьшатся, то подобный великодушный и справедливый поступок будет все равно выгоден, так как капиталисты, несомненно, выиграют от того, что оберегут капиталы и производство от всяких потрясений: ведь у рабочих в этом случае не будет законной причины к беспорядкам, к справедливым и болезненным протестам.
Одним словом, люди, страхующие свое имущество от пожара, всегда казались нам очень благоразумными...
Как мы говорили, господин Гарди и господин де Блессак приехали на фабрику.
Скоро вдали, со стороны Парижа показался маленький наемный фиакр, также направлявшийся к фабрике. В этом фиакре находился Роден.
4. РАЗОБЛАЧЕНИЕ
Во время посещения Анжели и Агриколем общежития шайка _волков_, увеличившаяся по дороге, так как к ней присоединились кабацкие завсегдатаи, продолжала шествие по направлению к фабрике, куда медленно двигался и экипаж Родена.
Господин Гарди, выйдя из кареты со своим другом господином де Блессак, вошел в гостиную дома, который он занимал рядом с фабрикой.
Господин Гарди был среднего роста, изящный и хрупкий, что свидетельствовало о нервной и впечатлительной натуре. У него был открытый, широкий бледный лоб, кроткие и в то же время проницательные черные глаза, честное, умное и располагающее выражение лица. Одно слово вполне может обрисовать характер господина Гарди: мать прозвала его _Мимозой_! Действительно, это была одна из тех тонких, чутких, деликатных натур, открытых и любящих, благородных и великодушных, но в то же время до такой степени чувствительных, что при малейшем неприятном прикосновении она разом съеживалась и уходила в себя. Если мы прибавим, что с этой повышенной чувствительностью соединялась еще страстная любовь к искусству, изысканный ум, утонченный, рафинированный вкус, то становится почти непонятным, как мог не сломиться тысячу раз этот нежный, хрупкий человек, вынужденный постоянно бороться с чуждыми ему интересами: господин Гарди не раз становился жертвой самых бесчестных поступков, самых горьких разочарований на поприще промышленника. Страдать ему пришлось очень много: вынужденный заняться промышленностью, чтобы спасти имя своего отца, отличавшегося образцовой прямотой и честностью, дела которого после событий 1815 года оказались запутанными, господин Гарди собственным трудом, благодаря блестящим способностям достиг одного из самых почетных мест в промышленном мире. Но для достижения этой цели ему пришлось перенести множество тайных козней и коварных нападок со стороны бессовестных конкурентов, одолеть множество ненавистных соперников! При своей впечатлительности господин Гарди не выдержал бы этой борьбы, впал бы в скорбное негодование, вызванное низостью врагов. Он изнемог бы в горькой борьбе с нечестными людьми, если бы у него не было твердой и мудрой поддержки матери. После дня тягостной борьбы и невыносимого разочарования возвращаясь домой, он попадал в атмосферу такой благодетельной чистоты, такой ясной тишины, что разом забывал постыдные вещи, терзавшие его весь день; раны сердца вмиг излечивались при одном соприкосновении с великой и прекрасной душой матери, его любовь к ней доходила до настоящего обожания. Когда она умерла, горесть сына была так глубока и тиха, каковы всегда неизлечимые горести, делающиеся вечными спутницами человека, частью самой его жизни и даже имеющие в себе иногда минуты грустного очарования. После этого страшного несчастья господин Гарди сблизился со своими рабочими; он всегда был добр и справедлив к ним, но, хотя смерть матери оставила в сердце неизгладимую пустоту, - потребность в привязанности и желание сделать других счастливыми возросли соразмерно глубине страдания. Улучшения нравственного и материального благосостояния окружающих вскоре стали не просто развлечением, но захватили настолько, что уже не давали ему углубляться в горе. Постепенно он совсем покинул свет и всецело отдался трем привязанностям: нежной дружбе к мужчине, в преданности к которому сосредоточилась вся жажда дружеской близости; страстной и искренней, как последняя любовь, любви к женщине и отеческой привязанности к рабочим... Вся его жизнь протекала в этом маленьком мирке, полном уважения и глубокой благодарности к нему, в мирке, который он, можно сказать, создал по своему образу и подобию, чтобы найти в нем убежище от ужасов печальной действительности, и где он окружил себя добрыми, умными людьми, счастливыми и способными отозваться на все благородные помыслы, ставшие частью его души. Итак, пережив много горя, господин Гарди к зрелым годам мог считать себя совершенно счастливым, - насколько это дозволяла ему любовь к умершей матери, память о которой вечно жила в нем, - так как у него был верный друг, достойная любви возлюбленная и страстная привязанность рабочих.
Господин де Блессак, близкий друг господина Гарди, долгое время был достоин его трогательной братской привязанности. Мы знаем, к какому дьявольскому способу прибегли Роден и отец д'Эгриньи, чтобы сделать из этого прямого и искреннего человека орудие своих интриг.
Слегка озябнув от резкого северного ветра, друзья грелись у ярко пылавшего камина в маленькой гостиной господина Гарди.
- А знаете, милейший Марсель, я явно начинаю стареть! - улыбаясь, заметил господин Гарди, обращаясь к господину де Блессак. - Я все более и более чувствую потребность в возвращении домой... Мне становится трудно покидать привычные места, и я проклинаю все, что принуждает меня уезжать из этого счастливого уголка Земли.
- И подумать только, - слегка краснея, заметил господин де Блессак, подумать только, что вы из-за меня должны были недавно предпринять столь долгое путешествие!
- А вы разве не сопровождали меня, милый Марсель, в свою очередь, в путешествии, которое благодаря вам было так же приятно, как было бы несносно без вас?
- Друг мой, но есть разница! Ведь я ваш вечный неоплатный должник!
- Полноте, дорогой!.. Разве между нами возможны разговоры о твоем и моем? Ведь что касается доказательств преданности, то давать их не менее приятно, чем получать...
- О, благородное... благородное сердце!
- Скажите - счастливое! Да, счастливое благодаря последним привязанностям, для которых оно бьется!
- А кто же больше вас заслуживает такого счастья?
- Своим счастьем я обязан людям, которые после смерти моей матери, составлявшей всю мою поддержку и силу, явились мне на помощь, когда я чувствовал себя слишком слабым, чтобы перенести превратности судьбы.
- Слабым?.. Вы, мой друг, такой сильный и энергичный, когда предстоит сделать доброе дело? Вы, кто боролся с такой энергией и мужеством за торжество всякой честной и справедливой идеи?
- Это так, но признаюсь, чем я становлюсь старше, тем больше отвращения внушают мне низкие и постыдные поступки: я чувствую себя не в силах бороться с ними.
- Нужно будет, у вас будет больше мужества, друг мой!
- Дорогой Марсель! - продолжал господин Гарди со сдержанным сердечным волнением. - Я вам часто повторял: моим мужеством была моя мать! Видите ли, друг мой, когда я приходил к ней с растерзанным неблагодарностью сердцем или возмущенный какой-нибудь грязной интригой, она брала в свои почтенные руки мою руку и нежным, серьезным голосом говорила: "Дорогой мальчик! Отчаиваться должны сами неблагодарные и бесчестные! Пожалеем злых, забудем зло; помнить надо только о добре..." Тогда мое болезненно сжимавшееся сердце отходило под влиянием святых слов матери, и каждый день я черпал подле нее силы для новой жестокой борьбы против печальной необходимости, что неизбежно в моей жизни. К счастью, по воле Господа, потеряв дорогую матушку, я смог обрести любовь, привязывающую меня к жизни, без которой я остался бы слабым и обезоруженным. Вы не знаете, какую драгоценную поддержку я нахожу в вашей дружбе, Марсель!
- Не будем говорить обо мне, - заметил, скрывая смущение, господин де Блессак. - Поговорим лучше о другом чувстве, почти столь же нежном и глубоком, как любовь к матери.
- Я вас понимаю, Марсель, - сказал господин Гарди. - Я ничего не могу от вас скрывать; поэтому в сложных обстоятельствах я обратился за советом к вам... Да... мне кажется, что с каждым днем мое восхищение этой женщиной все увеличивается... Ведь только ее я страстно люблю: ни до нее, ни после я никого никогда не любил и не полюблю... Знаете, Марсель, что делает эту любовь священной в моих глазах? Моя мать, не подозревая, чем была для меня Маргарита, постоянно хвалила мне ее!
- Кроме того, в ваших характерах так много поразительного сходства... Госпожа де Нуази, так же как и вы, обожает свою мать!
- Это правда, Марсель... ее самоотречение в данном случае часто для меня мучительно... Сколько раз со своей обычной искренностью она мне говорила: "Я всем для вас пожертвовала... хотя для матери я пожертвую и вами!"
- Но, слава Богу, друг мой, вам нечего бояться столь жестокого испытания... Вы сами мне сказали, что ее мать отказалась от мысли ехать в Америку, где господин де Нуази, по-видимому, прекрасно устроился и нисколько не беспокоится о жене... Благодаря скромной преданности той превосходной женщины, которая воспитала Маргариту, ваша любовь окружена непроницаемой тайной... Что же может нарушить эту тайну теперь?
- Ничто, о да, ничто! - воскликнул господин Гарди. - Я теперь почти уверен в этом...
- Что хотите вы сказать, друг мой?
- Я не знаю, должен ли я говорить об этом...
- Неужели я позволил себе нескромность?
- Вы... дорогой Марсель?.. Как вы могли так подумать? - с дружеским упреком заметил Гарди. - Нет... это совсем не то... я люблю говорить о своем счастье, когда я вполне в нем уверен, а моему некоему очаровательному проекту не хватает еще...
Вошедший слуга помешал ему окончить и доложил:
- Сударь, там какой-то пожилой господин желает вас видеть по очень спешному делу...
- Уже!.. - с легким нетерпением воскликнул господин Гарди. - Вы позволите, друг мой? - обратился он к господину де Блессак и, заметив, что последний хочет удалиться в соседнюю комнату, прибавил, улыбаясь: - Нет, нет, оставайтесь... в вашем присутствии разговор быстрей закончится!..
- Но если это деловой разговор?
- Мои дела ведутся открыто, вы знаете... Попросите этого господина войти.
- Извозчик спрашивает, можно ли ему уехать, - оказал слуга.
- Конечно, нет... он должен отвезти господина де Блессак в Париж... пусть ждет.
Слуга вышел и тотчас же возвратился с Роденом, с которым господин де Блессак не был знаком, так как переговоры о его предательстве велись через третье лицо.
- Господин Гарди? - спросил Роден, почтительно кланяясь и вопросительно глядя на обоих друзей.
- Это я, что вы желаете? - приветливо отвечал фабрикант.
Жалкий вид плохо одетого старика навел его на мысль, что тот пришел с просьбой о помощи.
- Господин... Франсуа Гарди? - повторил Роден, как бы желая удостовериться в полном тождестве.
- Я имел честь сказать вам, что это я...
- Я должен сделать вам конфиденциальное сообщение, - сказал Роден.
- Можете говорить... этот господин мой друг, - отвечал Гарди, указывая на господина де Блессак.
- Все-таки... я желал бы поговорить... наедине...
Господин де Блессак хотел уже выйти, но взгляд господина Гарди его остановил. Фабрикант ласково обратился к Родену, подумав, что, быть может, присутствие постороннего лица стесняет его в его просьбе:
- Простите, дело это касается вас или меня? Для кого из нас вы желаете сохранить разговор втайне?
- Для вас... исключительно для вас!
- Тогда... - с удивлением сказал господин Гарди, - прошу вас начинать... у меня нет тайн от моего друга...
После нескольких минут молчания Роден заговорил, обращаясь к господину Гарди:
- Я знаю, что вы достойны тех похвал, которые раздаются в ваш адрес, поэтому... вы заслуживаете симпатии любого честного человека...
- Надеюсь...
- И, как честный человек, я пришел оказать вам услугу.
- Какую услугу?
- Я пришел открыть вам ужасное предательство, жертвой которого вы стали.
- Мне кажется, что вы ошибаетесь...
- У меня есть доказательства.
- Доказательства?
- Да, письменные доказательства... той измены, которую я хочу вам открыть... Они здесь... со мною. Человек, которого вы считаете своим другом... вас бесчестно предал...
- Его имя?
- Господин Марсель де Блессак, - отвечал Роден.
При этих словах де Блессак задрожал. Мертвенно бледный, словно пораженный громом, он едва мог прошептать прерывающимся голосом:
- Ме... месье...
Не взглянув на друга, не замечая ужасного смущения, господин Гарди схватил его за руку и воскликнул:
- Тише... молчите... друг мой... - А затем с блестящим от негодования взором, не сводя с Родена глаз, он произнес презрительно и уничтожающе:
- А!.. вы обвиняете господина де Блессак?
- Обвиняю! - ясно произнес Роден.
- А вы его знаете?
- Я его никогда не видел...
- В чем же вы его упрекаете?.. Как осмеливаетесь вы говорить, что он мне изменил?
- Позвольте... два слова! - сказал Роден с волнением, которое он, казалось, насилу сдерживал. - Как вы думаете: честный человек, видя, что другого честного человека готов задушить злодей, должен или не должен крикнуть: берегись... душат?
- Конечно... но какое отношение...
- По-моему, иногда предательство столь же преступно, как и убийство... Поэтому я и решился стать между палачом и его жертвой...
- Палач? Жертва? - все с большим и большим удивлением переспрашивал господин Гарди.
- Почерк господина де Блессак вам, конечно, знаком? - спросил Роден.
- Да!
- Тогда прочтите это...
И Роден подал господину Гарди письмо, вынув его из кармана.
В эту минуту фабрикант в первый раз взглянул на своего друга... и невольно отступил на шаг, пораженный смертельной бледностью этого человека, который, не обладая обычным для изменников наглым бесстыдством, вынужден был молчать.
- Марсель! - с ужасом воскликнул господин Гарди, лицо которого исказилось от неожиданного удара. - Марсель!.. как вы бледны!.. отчего вы не отвечаете!..
- Марсель!.. так это вы господин де Блессак? - притворяясь огорченным и удивленным, промолвил Роден. - Ах... если бы я знал...
- Да разве вы не слышите, Марсель, что говорит этот человек? воскликнул фабрикант. - Он утверждает, что вы мне подло изменили...
И он схватил руку друга. Рука была холодна как лед.
- О Боже! Он молчит... он не отвечает ни слова! - и господин Гарди в ужасе отступил.
- Раз я нахожусь в присутствии господина де Блессак, - сказал Роден, то я принужден спросить его, осмелится ли он отрицать, что несколько раз писал в Париж, на улицу Милье-дез-Урсен, на имя господина Родена?
Господин де Блессак молчал.
Господин Гарди, не веря собственным ушам, судорожно развернул поданное ему Роденом письмо... и прочитал несколько строк, прерывая чтение восклицаниями горестного изумления. Ему не нужно было читать письмо до конца, чтобы убедиться в ужасном предательстве своего друга. Господин Гарди пошатнулся... При этом страшном открытии, заглянув в эту бездну низости и подлости, он почувствовал, как закружилась его голова, и он едва устоял на ногах. Проклятое письмо выпало из его дрожащих рук. Но вскоре гнев, презрение и негодование вернули ему силы, и он бросился, побледневший и страшный, на господина де Блессак.
- Негодяй!!! - воскликнул он, уже занеся для удара руку, но, опомнившись вовремя, с ужасающим спокойствием промолвил: - Нет... это значило бы замарать свою руку!.. - И, обернувшись к Родену, он прибавил: Не коснуться щеки предателя должна моя рука... а пожать благородную руку, решившуюся мужественно сорвать маску с изменника и подлеца...
Растерявшись от стыда, господин де Блессак пробормотал:
- Я... готов дать вам удовлетворение... я...
Он не смог закончить. За дверьми послышались голоса, и в комнату вбежала, отстраняя удерживавшего ее слугу, пожилая женщина, взволнованно повторяя:
- Я говорю вам, что мне необходимо видеть вашего господина немедленно...
Услыхав этот голос и увидав бледную, заплаканную, испуганную женщину, господин Гарди забыл об изменнике, Родене, о гнусном предательстве и, со страхом отступив назад, воскликнул:
- Госпожа Дюпарк! вы здесь? что случилось?
- Ах! страшное несчастье...
- Маргарита? - раздирающим голосом воскликнул Гарди.
- Она уехала.
- Уехала? - повторил Гарди, пораженный как громом. - Маргарита?.. уехала?..
- Все открыто... Ее мать увезла ее третьего дня! - слабым голосом отвечала несчастная женщина.
- Маргарита уехала!.. Неправда!.. меня обманывают!.. - воскликнул господин Гарди. - И, ничего не слушая, он бросился, как помешанный, из дома, вскочив в карету, которая ждала господина де Блессак, и крикнул кучеру:
- В Париж! во весь опор!
В ту минуту, когда карета стрелой помчалась к Парижу, сильный порыв ветра донес звуки боевой песни, с которой _волки_ поспешно шли к фабрике.
5. НАПАДЕНИЕ
Когда господин Гарди исчез, Роден, не ожидавший такого поспешного отъезда, медленно направился к фиакру. Но вдруг он остановился и вздрогнул от радостного изумления, увидав маршала Симона, идущего с отцом к одному из флигелей дома. Их что-то задержало, и отец с сыном еще не успели до сих пор ни о чем переговорить.
- Прекрасно! - сказал Роден. - Одно другого лучше! Только бы удалось моему человеку найти и уговорить малютку Пышную Розу.
И он торопливо подошел к экипажу. В это время приближающиеся звуки боевой песни _волков_ достигли ушей иезуита; поставив ногу на подножку экипажа, Роден с минуту прислушивался к этому пока еще отдаленному шуму, а затем пробормотал, усаживаясь в карете:
- Достойный Жозюэ Ван-Даэль с острова Явы не подозревает в эту минуту, как поднимаются в цене долговые расписки барона Трипо.
Фиакр двинулся к предместью.
Несколько рабочих хотели посоветоваться с дядюшкой Симоном, прежде чем идти в Париж с ответом на сделанные им некоторыми тайными обществами предложения. Это совещание и задержало беседу отца с сыном. Старый рабочий, помощник начальника мастерских на фабрике, занимал в одном из флигелей общежития две прекрасных, светлых комнаты на первом этаже. Под окнами на сорока туазах был разбит небольшой садик, за которым старик ухаживал с особой любовью. Из комнат в сад выходила стеклянная дверь; она была открыта и позволяла теплым лучам мартовского солнца проникать в скромную комнату, куда вошли рабочий в блузе и маршал Франции в полной парадной форме.
Маршал, войдя в комнату, тотчас же схватил своего отца за руки и заговорил настолько взволнованным голосом, что старик вздрогнул:
- Батюшка, я очень несчастен!
На благородном лице маршала выразилась глубокая, сдерживаемая до этой минуты печаль.
- Ты?.. ты несчастен? - с беспокойством переспросил дядя Симон.
- Я все вам расскажу, батюшка! - отвечал изменившимся голосом маршал. Мне необходим совет такого прямого, непреклонно честного человека, как вы.
- В деле чести и честности тебе незачем ни у кого просить указаний.
- Нет, отец!.. вы один можете положить конец моей мучительной пытке.
- Объяснись, пожалуйста... прошу тебя.
- Вот уже несколько дней, как мои дочери кажутся смущенными, сосредоточенными. Первые дни после нашей встречи они были до безумия счастливы и довольны... Но все разом изменилось. Они делаются день ото дня все печальнее... вчера я увидел их в слезах; взволнованный этим до глубины души, я прижал девочек к сердцу, умоляя открыть мне, в чем их горе... Ничего не отвечая, они бросились мне на шею и оросили мое лицо слезами...
- Странно... чему можно приписать эту перемену?
- Иногда меня пугает, что я не сумел скрыть свое горе об их умершей матери и, быть может, бедняжки отчаиваются, думая, что их недостаточно для моего счастья... Но вот необъяснимая вещь! Они не только понимают, но и разделяют мою тоску. Еще вчера Бланш мне сказала: "Как бы мы все были счастливы, если бы мама была с нами!"
- Если они разделяют твое горе, они не могут тебя в нем упрекать... Причина их печали не в этом...
- Я тоже так думаю, батюшка. Но что это за причина? Напрасно я ломаю голову! Мне кажется даже иногда, что какой-то злой демон втерся между мной и моими детьми... Я знаю, что это нелепая, невозможная мысль, но что делать?.. Если разумной причины подыскать нельзя, поневоле лезут в голову безумные мысли!..
- Кто захочет встать между отцом и дочерьми?
- Никто... я это знаю.
- Вот что, - сказал отеческим тоном рабочий, - подожди... потерпи... понаблюдай за этими юными сердцами с той преданностью, на какую, я знаю, ты способен. Я уверен, что очень скоро ты откроешь какой-нибудь самый невинный секрет.
- Да, - отвечал маршал, пристально глядя на отца, - да, но чтобы проникнуть в этот секрет, надо быть с ними постоянно...
- А зачем тебе их покидать? - спросил старик, удивленный мрачным видом сына. - Разве ты теперь не навсегда с ними?.. со мной?
- Как знать? - со вздохом отвечал маршал.
- Что ты говоришь?
- Если вы знаете, батюшка, все обязанности, которые удерживают меня здесь... вы должны узнать и те, которые могут меня удалить от вас, от дочерей... и от моего другого ребенка...
- Какого другого ребенка?
- Сына моего старого друга, индийского принца...
- Так это Джальма?.. что с ним случилось?
- Отец... он меня приводит в ужас.
- Он?
В это время сильный порыв ветра донес издали какой-то странный гул; то был глухой, могучий шум, настолько сильный, что маршал прервал речь и спросил отца:
- Что это такое?
Старый рабочий прислушался, но до ушей его шум теперь доходил слабее, так как порыв ветра пронесся дальше, и он отвечал:
- Какие-нибудь пьяницы из предместья гуляют поблизости.
- Мне показалось, что это рев громадной толпы, - заметил маршал.
Они оба опять прислушались. Шум прекратился.
- Что ты мне начал говорить о Джальме? Почему он тебя пугает?
- Да ведь я вам уже говорил о его безумной, роковой страсти к мадемуазель де Кардовилль.
- Неужели же ты этого боишься? - с удивлением спросил старик. - Ведь ему всего восемнадцать лет. В эти годы одна любовь изгоняет другую.
- Да, если речь идет об обычной любви... Но подумайте, у этой девушки дивная красота сочетается с самым благородным, великодушным характером... по стечению роковых обстоятельств, - к несчастью, именно роковых, Джальма сумел оценить редкие качества прекрасной души.
- Ты прав. Это серьезнее, чем я думал.
- Вы не можете себе представить, какое опустошение произвела страсть в этом пылком, неукротимом сердце. Болезненная тоска сменяется порывами дикого бешенства. Вчера, нечаянно зайдя к нему, я застал такую картину: с налитыми кровью глазами, с искаженным от гнева лицом, в безумной ярости он рвал ударами кинжала красную суконную подушку и, погружая в нее лезвие, задыхаясь приговаривал: "А!.. кровь... вот его кровь!" - Что ты делаешь, безумный? - воскликнул я. - "Я убиваю человека!" - глухим голосом и растерянно отвечал несчастный. Под словом "человек" он подразумевал своего соперника.
- Действительно, такая страсть в подобном сердце способна навести ужас! - сказал старик.
- Иногда его гнев обращается на мадемуазель де Кардовилль или на себя, наконец, - продолжал маршал. - Я вынужден был спрятать оружие. Человек, приехавший с ним с Явы и, кажется, очень к нему привязанный, предупредил меня, что юноше приходили мысли о самоубийстве.
- Несчастный ребенок!
- И вот, батюшка, - с горечью сказал маршал Симон, - в то время как мои дочери... как приемный сын настоятельно требует моих забот... я должен буду, по-видимому, их покинуть!..
- Покинуть?
- Да! чтобы выполнить долг более священный, быть может, чем долг перед другом и семьей! - столь торжественно и прочувствованно ответил маршал, что взволнованный отец воскликнул:
- О каком долге говоришь ты?
- Отец мой, - сказал после минутного молчания маршал. - Кто сделал меня тем, чем я стал? кто дал мне титул герцога и маршальский жезл?