Седов Борис. Правила боя

   – А что, нормально. Если ничего больше не накопают, то месяца через два выйдешь.
   – Как через два месяца? – поразился я. – Мне через два месяца нельзя, мне сейчас надо.
   – Это понятно… – задумчиво сказал Есаул. – Чего ты в город вернулся, я не спрашиваю, не мое это дело, но если тебя с теми событиями увяжут, то долго тебе воли не видать. Скажи спасибо, что Исаев сейчас не у дел…
   – А что Исаев?
   – А его потихоньку в сторону отодвигают. Ему же одно время большая звезда корячилась и стул начальника ГУВД, а ты ему весь кайф поломал. Теперь Исаев – врио начальника ГУБОПа, а начальником Богданова хотят посадить, слышал о таком?
   Я покачал головой, в прошлой своей жизни я не очень интересовался раскладом карт в милицейской колоде.
   – Хороший мент, правильный, и мужик нормальный, – Гена задумался. – Смотри, как получается: мне, по жизни, лучше, чтобы остался Исаев, потому что с ним всегда договориться можно, пока он главный – нам бояться нечего. А с другой стороны, лучше, чтобы Богданов был – он правильный…
   – Ты слышал, что Кирея убили? – спросил Гена после паузы.
   Я кивнул:
   – Слышал. А кто вместо него?
   – Сначала старичок его был, – Гена поморщился, Сергачева он не любил, – а теперь и старичок куда-то подевался… Черт его знает, что в городе творится… Слушай, а давай я тебя отсюда вытащу?
   – Давай, – обрадовался я. – А чего это ты вдруг?
   – Да не вдруг, не вдруг… – Гена опять надолго задумался.
   В двери загремел ключ, мы прервали беседу и обернулись на звук. Дверь открылась, и вошел вертухай.
   – Гена, к вам адвокат пришел, – сказал вохровец. – Пойдемте, пожалуйста…
   Есаул поднялся и спросил:
   – Тебе ничего на волю передать не надо? Может, позвонить кому?
   – Да нет, Гена, спасибо.
   Надо, ох, как надо позвонить Кирею, подумал я, но говорить Гене о том, что Кирей жив, пока не хотелось.
   – Как знаешь, – спокойно сказал Есаул и вышел.
   Оставшись без собеседника, я принялся рассматривать камеру.
   То, что в ней стояли телевизор и холодильник, меня не удивило. Еще на воле я читал, что благодаря победе демократии и вопиющему триумфу всероссийской справедливости, в следственных изоляторах теперь позволено иметь в камере все, что угодно, чуть ли не кондиционер. А отовариваться в тюремной лавочке можно уже не на какую-то определенную и небольшую сумму, а на полную катушку, независимо от размеров этой катушки.
   Поэтому камеры, где сидели бизнесмены или авторитеты – были богатыми, «сытыми». Сидельцы этих камер отказывались от передач с воли или отдавали их в другие, бедные камеры, поэтому всем стало жить немного легче, даже тем, кому с воли не приносили ничего.
   Я встал и, разминая ноги, прошелся по камере.
   – Хороший костюмчик, – сказал, тот, что первым приветствовал меня в камере, имени его я еще не знал.
   – Нормальный, – ответил я. – А тебя как зовут?
   – Псов, Кондратий Иванович, погоняло – Палец, обвиняюсь в тяжких телесных и…
   Я кивнул и сказал:
   – Ты о костюмчике спрашиваешь, так я скажу, что по немецким представлениям – это костюм средненький, и по деньгам, и по фирме – из известных, но не самая престижная.
   По правде говоря, я слово в слово повторял то, что мне в свое время рассказал Паша, вместе с которым мы этот костюм и покупали в Гамбурге.
   – А хорошо в Германии жить? – спросил паренек из угла.
   – А тебя как зовут?
   – Сева, – сказал парень.
   Он стоял рядом со своими нарами и возвышался надо мной чуть ли не на голову.
   – Сева Городков, у меня первая ходка, погоняло еще не заслужил, сижу по «хулиганке».
   – В Германии, Сева, жить хорошо, но я бы там навсегда не остался, другая это страна, не для русского человека.
   Камера одобрительно загудела.
   Вот где патриоты-то сидят, подумал я. Эх, если бы использовать их энергию да в мирных целях…
   – А вы сами мечеть взорвали, или…
   На Севу шикнули, он опустился на нары и закрыл лицо руками.
   – Простите меня, – услышал я сквозь его большие ладони, – я – молодой, порядков еще не знаю…
   Говорить я ничего не стал, потому что и сам не знал, как нужно вести себя в блатном мире, и просто похлопал Севу по спине.
   Гены Есаула не было часа два.
   Я успел полежать на нарах, что, кстати, запрещено в дневное время, но, конечно же, не в той камере, где сидит Есаул. Потом посмотрел какую-то болтологию по телевизору и хотел уже покемарить от безделья, но тут вернулся Гена, и жизнь снова набрала обороты.
   – Ты жрать-то не хочешь? – первым делом спросил он.
   – Да нет пока, – ответил я, прислушавшись к своему организму. – А когда здесь обед?
   – Здесь, – Гена ткнул пальцем в пол камеры, – обед в любое удобное время. Как жрать захотелось, так и обед наступил. Холодильник, слава богу, полный, ешь – не хочу!
   – А чего ты о еде спросил?
   – Спросил я к тому, что скоро к тебе в гости Дядя Федя придет, потолковать хочет. Так что думай, как тебе приятней разговаривать – на пустой желудок, или на полный.
   – А кофе есть?
   – А то! – ответил Есаул и дал знак Севе.
   Молча попили кофе. Сокамерники, глядя на нас, достали из холодильника кто чего, кто сыр, кто колбасу, но все было хорошего качества, в вакуумных упаковках. Такие бутерброды я, в шоферскую свою бытность, позволял себе только с получки, да и то, признаться, жаба душила платить за еду большие, по тем моим временам, деньги.
   Ели молча, не торопясь, с уважением к каждой крошке. Откусывая бутерброд, человек держал под ним раскрытую ладонь и падающие на нее кусочки немедленно отправлял в рот.
   Такое отношение к еде осталось, наверное, со старых, голодных времен и передавалось в уголовном генотипе какой-нибудь специальной хромосомой из поколения в поколение. И было в каждом из этих сидельцев что-то солидное, рассудительное, сродни крепкому крестьянину-кулаку, который за липшее слово за столом отвешивал хороший удар деревянной ложкой по лбу.
   – Приходила, значит, ко мне адвокатша, – начал Гена, закуривая первую после кофе сигарету. – Хорошая, кстати, баба, все при ней, но и в законах шарит – будьте-нате! И говорит мне она, что в городе кипиш начался среди людей по твоему поводу.
   Еще раньше я узнал, что блатные людьми называют своих, уголовников, тех, что живут по правильным, уголовным понятиям.
   – И что говорят? – спросил я.
   – А говорят, что тобой сильно киреевские интересуются, должен, мол, приехать был, и не приехал. Что? Почему? Землю рыть начинают… У тебя что – стрелка с киреевскими забита была?
   – Была, – согласился я, – надо было перетереть кое-что…
   – А со мной перетереть не хочешь?
   – Могу и с тобой, Гена, без тебя все равно не обойтись было бы. Но только, Гена, не здесь…
   – Понимаю, – кивнул Есаул, подумал немного и осторожно спросил: – А Дяде Феде ты об этом говорить будешь?
   – А ты мне как посоветуешь, Гена?
   Он уперся подбородком в раскрытую ладонь, не понять, то ли думает человек, то ли улыбку от тебя закрывает.
   – Я бы, Голова, повременил пока с Дядей Федей делиться. Понимаешь, он человек старой закваски и не все ему нравится, что мы делаем…
   – Ну, значит, не буду я с ним этой темы касаться.
   Видно было, что Есаул вздохнул с облегчением.
   Пришел Дядя Федя. Не один, конечно, пришел, в сопровождении вертухая. Низенький, толстый вохровец в мятой, с жирными пятнами форме, рядом с Дядей Федей смотрелся, как опереточный комик рядом с солистом Большого театра.
   Я встал и вышел встречать Дядю Федю к порогу. Тот пожал мне руку, посмотрел в глаза и сказал:
   – Потолковать надо! – а потом обратился к вертухаю. – Когда у камеры прогулка?
   Вертухай посмотрел на часы, пошлепал губами и доложил:
   – Через двадцать три минуты, Федор Иванович!
   – Сейчас пойдут, выводи!
   – Так точно, Федор Иванович! – и гнусным командным голосом, какой бывает только у прапорщиков и мичманов береговой службы, прокричал: – Камера, на прогулку, по одному – вы-ы-ходи!
   Все, кроме нас, естественно, по одному потянулись в коридор.
   – Покушаете что-нибудь? – спросил Гена, когда закрылась дверь за последним сидельцем.
   – Сперва потолкуем, – ответил Дядя Федя и взял от стола табуретку. – Тебя как звать-то по-настоящему?
   – Алексеем.
   – Так вот, Алексей, мы тут с Геной потолковали, тебя еще не было, ты в Германии своей чудил…
   Дядя Федя разгладил ладонью и без того чистую и ровную скатерть.
   – В общем, решил я, Алексей, тебя на город поставить. А чтобы все по закону было, я тебя своей властью на вора короную, имею такое право, стаж мой воровской позволяет и авторитет, какого ни у кого больше нет! Сход сейчас не собрать, а и соберем, знаешь кто на сход приедет? Барыги, которые корону за бабки купили, в общак денег немеряно вложили, а потом сами на этот общак и сели, чтобы бабки по своим каналам крутить…
   Дядя Федя встал и принялся расхаживать по камере.
   – Ненавижу, – с такой злобой сказал он, что если бы произнес он это на каком-нибудь чужом языке, все равно было бы понятно. – Барыг этих ненавижу, все это купи-продай, деньги, зелень, баксы эти – не-на-ви-жу!
   А я сидел и ничего не понимал.
   Он хотел короновать меня, сделать вором в законе?
   И что значит – меня на город?
   Это что – урками управлять, что ли?
   Смешно… Может, у Дяди Феди от болезни в голове что-нибудь испортилось? Какой я управляющий – обыкновенный человек, которому, честно говоря, все эти воровские дела до одного места.
   А он – на город!
   Дядя Федя закашлялся, опершись о нары второго яруса, потом долго стоял так, хрипло, с натугой дыша, вытер губы рукавом рубашки, и бросилась в глаза латка на правом локте.
   – Ко мне доктор каждый день приходит. Мой доктор, с воли, не здешний коновал. Сказал – жить мне осталось – дни. В больничке давно мог лежать, сестричек за жопы щупать, но я на нарах помереть хочу, я, может, последний вор в законе, кто еще по понятиям живет. Ждал все, кому власть передать, теперь дождался. Кирея убили, я ему бы общак оставил, а так, видишь, тебе получается. Но – ничего, ты мужик правильный, тебе – можно…
   Мое молчание затянулось, наверное, слишком надолго.
   – Тебе подумать надо, понимаю. Думай, до завтра думай, у меня времени уже совсем нет. Если ночью помру – общак на тебе, а ты теперь – вор, по всем понятиям коронованный. Гена Есуал тебе и о понятиях будет напоминать, а если и с Геной что случится, у тебя это останется, – и он постучал себя в грудь, – оно, там, внутри, не даст тебе не по правде жить.
   – Федор Иванович…
   – Я тебе сказал – до завтра думай! – и он негромко постучал в дверь: – Вертухай, домой я пойду, устал. – И дверь тотчас отворилась.
   Старый вор в законе Федор Иванович Жуков на пороге обернулся и поднял вверх сжатый кулак.
   Вернулись с прогулки наши сокамерники, чинно расселись по нарам, осторожно, с интересом смотрели на меня.
   Визит в камеру смотрящего Дяди Феди был событием не тюремного, а городского масштаба, они это понимали и ждали чего-то важного, необыкновенного, но мы с Геной молчали, и это придало событию еще больший вес. Случилось нечто такое, о чем и говорить даже нельзя, и тишина в камере стала торжественной.
   Дверь приоткрылась, вохровец осторожно заглянул в камеру:
   – Гена, двор пустой, не хотите погулять? Погодка хорошая…
   – А что, – сказал мне Гена, – давай проветримся.
   И мы пошли на прогулку.

Часть вторая
Бац, бац, и в дамки!

Глава первая
Бегущий кабан

   Впервые после выхода из залива Кач атомоход «Лакшми» всплыл в Красном море, в виду островов Фарасан.
   Заканчивались первые трое суток плавания. Отдраив люк, всей командой высыпали на ходовой мостик – вдохнуть настоящего, живого воздуха и избавиться, наконец, от упакованного в полиэтиленовый мешок тела индийского капитана. Теперь во главе лодки стоял Мухаммед Нушри, араб-саудит, младший отпрыск правящего рода, тоже учившийся мореплаванию в Великобритании, в военно-морском коллежде Святого Георгия и отслуживший три года в Королевском ВМФ.
   Весь переход до точки назначения лодка будет идти в режиме радиомолчания, поднимаясь на поверхность только в случае крайней, смертельной необходимости. Махди, давший операции наименование «Синдбад», придавал ей очень большое значение, поэтому нужно было сделать все возможное и невозможное для того, чтобы довести ее до конца. Удар, направленный в самое сердце империалистического спрута, одновременно должен был поразить и мировой сионизм…
   Вдалеке показались сигнальные огни патрульного катера. Потом взлетели две условные ракеты – красная и белая. Капитан лодки ответил – одной зеленой ракетой, выпущенной не вертикально вверх, а вдоль поверхности моря.
   Сторожевой катер принадлежал флотилии береговой обороны государства Аль-Мамляка аль-Арабия ас-Саудия, или, как называют ее неверные, Саудовской Аравии. Рядом с огромным телом подводного атомохода катер казался крошечной рыбкой-прилипалой, присосавшейся к телу кита. По брошенным сходням с катера поднялась группа людей, в темной, похожей на униформу одежде. С одним из них, поднявшимся первым, капитан обнялся, остальных приветствовал вежливым поклоном. Один, идущий в середине группы, привлек его внимание, капитан взял его за рукав, отвел в сторону, развернул лицом к свету. В лучах полной луны лицо казалось мертвенно бледным.
   – Это кто? – спросил капитан.
   – Это – русский, – ответили ему.
   – Что ему делать на моей лодке?
   – Он подводник, плавал на такой лодке, знает, как проходить противолодочные заграждения, ставить защиту от гидролокаторов и еще много всего, что умеет делать эта лодка. Он будет консультантом.
   – Почему он пошел на это? Ему нужны деньги?
   – Месть.
   – Это опасное чувство. – Капитан задумался. – Пусть спускается, я возьму его в плаванье. Что-нибудь еще?
   – В этом пакете последние инструкции Махди, он присылает вам свое благословление и просит не выходить на связь, но держать рацию включенной – ситуация в мире меняется каждый день, случиться может всякое.
   Двое мужчин еще раз обнялись. Один вернулся на катер, второй стоял на ходовом мостике до тех пор, пока бортовые огни катера не скрылись во тьме. Лодка медленно ушла в темную, как арабская ночь, воду.
 

* * *

 
   Наша прогулка продолжалась недолго.
   Находиться в небольшом, окруженном высокими стенами и накрытом проволокой прямоугольнике двора, дыша горячим, влажным воздухом, особого удовольствия не доставляло. В камере было намного лучше – прохладно и не пыльно.
   Несколько минут мы молча бродили по раскаленному асфальтовому прямоугольнику, потом Гена спросил:
   – Слышь, Леха, а откуда у тебя погоняло Кастет?
   – Да это не погоняло – прозвище, – смутился я. – У меня фамилия – Костюков, в школе звали Костыль, а когда боксом начал заниматься, в Кастет переделали. У меня сильный удар справа был, убойный.
   – Что, правда человека кулаком убить можешь?
   – Могу. Во всяком случае, мог, – подтвердил я. Были такие случаи в моей биографии, не на ринге, конечно.
   – И боксера тоже? – продолжал изумляться Есаул.
   – И боксера, если он к удару не готов.
   – Классно! Научишь?
   – Нет, Гена, удар годами ставить надо, у тебя терпения не хватит. И потом, – я снова вспомнил Мастера из Рязанского училища ВДВ, – в настоящем ударе не сила важна, и не точность. В него энергию вкладывать надо, которая в человеке живет. Тогда и несильным ударом убить можно…
   – Ну и ладно, – легко согласился Есаул, – я все равно теперь больше из пистолета стреляю, а не руками бью.
   Он помолчал немного, должно быть, вспоминая об оставленном дома пистолете.
   – Ты с Пальцем, кстати, познакомился?
   – Это – Псов Кондратий Иванович?
   – Ну да, Псов… Он, когда по малолетке сидел, погоняло заработал, и знаешь какое? Член!!!
   – Это за что ж его так?
   – Да было за что, теперь-то смешно это… А у воров погоняло – это как имя, на всю жизнь дается. Представляешь, с таким погонялом всю жизнь жить? Так он когда на взрослую зону попал, со смотрящим договорился, чтобы тот его перекрестил. С тех пор Пальцем называется… А тех, с кем вместе на малолетке сидел и его прежнее погоняло помнит, он теперь мочит. Четверых, по-моему, уже грохнул. А может, больше.
   Мы еще несколько минут молча потоптали пыльный асфальт и собирались уже вернуться в прохладу камеры, когда в небе, ограниченном прямоугольником стен, послышался звук приближающегося вертолета. Причем, вертолета военного. За время моей афганской службы я научился отличать на слух транспортную или десантную «вертушку» от боевого вертолета, несущего не мешки с продуктами, а крупнокалиберные пулеметы и ракеты класса «земля-воздух».
   Звук вертолета приближался, и от этого на душе стало неспокойно – нечего в небе мирного города делать боевой машине смерти. И только я хотел сказать Есаулу об этом, как «вертушка» зависла над нашим двором и начала отрабатывать хвостовыми винтами, настраиваясь на боевую позицию.
   – Валим, Гена! – крикнул я и, схватив его за руку, потащил к открытой двери, где в теньке курил вертухай, который вывел нас на прогулку.
   Когда мы были уже у самых дверей, диагональ двора пересекла пулеметная очередь. Хорошая такая очередь, из двух спаренных крупнокалиберных пулеметов. Свободной рукой я ухватил вертухая, и мы втроем дружно упали на каменный пол коридора. И – вовремя, потому что после пристрелочной очереди во двор прилетела ракета, разворотив стенку между соседними площадками для выгула заключенных. Посыпались стекла первого этажа, Гена схлопотал по спине половинкой кирпича, мне щеку царапнул кусок штукатурки, а вертухай заработал здоровенную шишку на лбу, что, впрочем, нисколько его внешность не портило.
   Завизжали сирены, послышался топот обутых в казенные сапоги ног, раздался многотысячный рев заключенных – тюрьма ожила, забеспокоилась, а я вслушивался в небо. Звук вертолетных моторов удалялся.
   Я поднялся и, прижавшись к стене, осторожно выглянул. Во дворе висело густое облако кирпичной и штукатурной пыли, зато небо было чистым, ни облачка, ни вертолетика. Что и радовало…
   – Пошли в камеру-то, – Гена пнул вертухая концом ботинка.
   Тот нехотя поднялся, спереди на форменных штанах расплывалось большое темное пятно.
   Тюрьма успокоилась только часа через два. Гена лежал на спине и размышлял вслух:
   – Спина болит. К фельдшеру, что ли, пойти, или сюда его позвать… А то – девчонок на ночь вызвонить, пусть массаж сделают. Леха, давай девчонок вызовем.
   Я пожал плечами, о девчонках сейчас как-то не думалось.
   – Ну и правильно, ну их к дьяволу, – Гена перевернулся на живот. – Сявка, ты массаж делать умеешь?
   Сева ответил:
   – Я не знаю. Наверное, нет…
   – А чего там уметь, – решил Есаул. – Гладь, да тискай, вот и все. Давай, приступай…
   Сева перебрался на нары Есаула и принялся осторожно, чтобы не причинить боль, поглаживать ему спину.
   Загремели ключи, дверь приоткрылась, показалась испуганная рожа вертухая.
   – Господин Костюков, вас к господину полковнику просят.
   – Кто такой господин полковник? – удивился я.
   – Начальник тюрьмы, – шепотом сказал вертухай.
   Гена рывком поднялся, подошел ко мне, обнял.
   – Так понимаю, ты на волю идешь. Ни пуха… – И уже когда я подошел к двери:
   – Ты со мной о деле хотел потолковать, помнишь?
   – Помню, Гена. На воле встретимся…
   – Береги себя, – услышал я уже сквозь лязг дверных замков.
   Полковник внутренней службы Борис Борисович Хмырев поднялся мне навстречу.
   – Рад, очень рад, – сказал он, протягивая мне руку.
   Руку я пожал с некоторой опаской, потому что его радость явно была фальшивой.
   – Счастлив познакомиться, наслышан о вашей встрече с Федором Ивановичем, так что, Алексей Михайлович, готов сотрудничать с вами. С Федором Ивановичем, господином Жуковым, мы всегда находили общий язык…
   Казалось, от переполняющих его чувств полковник сейчас разрыдается. Однако молодец, взял себя в руки, вернулся к столу, вытащил из папки какую-то бумажку.
   – Вот, – лицо его просияло, – только что пришло постановление. Изменяют вам, Алексей Михайлович, меру пресечения. На подписку о невыезде изменяют, справедливость-то восторжествовала, правда? А там, Бог даст, и вообще дело закроют…
   Чем-то неуловимо он напоминал Петра Петровича Сергачева. Может быть, неискренней улыбкой, но если Сергачев и не скрывал, даже подчеркивал, что это всего лишь маска, то полковник Хмырев настойчиво пытался убедить меня в истинности его добрых по отношению ко мне чувств…
   – У большого человека всегда много врагов, – продолжал источать елей полковник. – Стреляли вот в вас нынче, нам теперь стенку ремонтировать.
   – Выпишите счет, – прервал я его, – оплачу.
   – Что вы, что вы, какие пустяки. Но если вы настаиваете, – и он достал из той же папки листок бумаги, – цемент, кирпич, все денег стоит…
   Я взял листок, мельком глянул и удивился – неужто полковник хочет сложить стену из малахита? – но ничего не сказал, положил в карман.
   – Господин Киреев за вами машину прислал, так мы ее во двор загоним, так спокойнее будет…
   – Убили ж господина Киреева, – напомнил я.
   – Точно, убили, но машина стоит, ждет вас.
   Хмырев впервые серьезно посмотрел мне в глаза и стало понятно, насколько опасный это человек и серьезный противник. Впрочем, сейчас, сегодня Хмырев на моей стороне и верить ему можно. Поэтому я кивнул. Начальник тюрьмы снял трубку.
   – Тюлькин, почему трубку сразу не берешь? Ладно, не тренди! Там машина стоит на улице, черный лимузин, запусти во внутренний двор. Что значит – Устав караульной службы? Я для тебя – Устав караульной службы, понял?!
   Хмырев бросил трубку.
   – Бюрократы, – пожаловался он. – Скоро часовой на вышке чтобы на пост заступить, письменный приказ потребует. Сапоги чистить бы научились, а то – устав…
   Он встал, подошел к окну, выходящему на внутренний двор.
   – Ага, вот и машина. Постановленьице возьмите, пригодится, а так больше никаких бумажек не требуется, Тюлькин и так выпустит, я ему позвоню, – он действительно опять потянулся к трубке, но отдернул руку. – Успею позвонить, пока вы вниз идете и позвоню, ординарец сейчас проводит. Сам бы проводил, да вы ж понимаете…
   Я кивнул – понимаю, мол, пожал протянутую руку и пошел вслед за ординарцем, старлеем в мешковатой не по фигуре одежде, которую и формой-то назвать язык не поворачивался.
   Во дворе стоял большой черный лимузин с распахнутой задней дверью. Я опасливо заглянул в салон, готовый в любую секунду отпрянуть, захлопнуть дверцу, упасть на землю… В машине сидел Кирей, а точнее – Всеволод Иванович Киреев, как всегда в костюме и при галстуке, живой и невредимый. Наверное, единственный человек на Земле, которого я был рад сейчас видеть, не считая Светланы, конечно…

Глава вторая
Дорога на кладбище

   Гунь Юй вышел из своего кабинета и огляделся. Коридор был пуст. Он быстро прошел в дальний конец, где в маленькой каморке обитал человек со странным прозвищем «Бит Мак», бывший когда-то правой рукой «Мандарина».
   Господин Гунь негромко постучал и прислушался, раздалось тихое: Да! – и он вошел. «Бит Мак» стоял у окна, спиной к двери, и даже не повернулся на стук.
   – Прошу, повернитесь, я не буду отнимать вашу жизнь, – сказал Гунь Юй.
   Биг Мак медленно повернулся. Если он и ждал смерти, то тщательно скрывал это.
   – Слушаю вас, господин Гунь.
   – Садитесь, поговорим.
   Биг Мак послушно сел.
   – Как вас зовут?
   – Биг Мак, – удивленно ответил тот.
   – Нет, какое имя дали вам родители?
   – Вэн Шань. Русские называют меня Ваней. Мои родители еще до войны бежали от Гоминьдана через Амур, и я родился в Советском Союзе. Так что по духу я скорее русский, китайского языка почти не знаю, читать иероглифы не умею…
   – Простите, господин Вэн, о какой войне вы говорите?
   – Русские называют ее Великой Отечественной, в Европе – Второй Мировой…
   – Понятно, – Гунь Юй смутился, слово «война» было связано в его сознании с соперничающими кланами. – Вы были ближайшим помощником господина Лю, и я хочу, чтобы вы остались на этом месте. Но если вы откажетесь, я это пойму и помогу устроиться так, как вы пожелаете.
   – Я – старый человек и, боюсь, не смогу быть вам полезен.
   – Господин Вэн, я получил европейское образование и не привык к китайским церемониям. Давайте говорить, как цивилизованные люди. Если вы хотите работать со мной, говорите – да, если не хотите, тоже скажите прямо. Поверьте мне, у нас очень мало времени.
   – Мне бы хотелось попробовать…
   – Отлично.
   Гунь Юй вынул из кармана конверт, полученный им в день взрыва читинского поезда, и передал его Вэн Шаню.
   – Прочитайте, господин Вэн, и скажите, что вы по этому поводу думаете.
   Вэн Шань, как хрупкую драгоценность, взял письмо, развернул, прочитал, потом аккуратно сложил его и положил на стол.
   – Господин Голова появился в Петербурге в конце апреля, он обложил данью все крупнейшие фирмы города, прислал письма с угрозами начальнику ГУВД и лидерам преступных группировок. Вы, наверное, видели по телевидению его акцию с грузовиками…
   Вэн Шань закрыл глаза и по памяти процитировал:
   – «Здесь могла быть ваша тонна гексогена. Заплати и спи спокойно».
   – Да, – подтвердил Гунь Юй, – я помню эту акцию. Чем это все закончилось, вы не знаете?