* * *
Выйдя из особняка, генерал армии Кожевников с удовольствием вдохнул смрадный воздух московской улицы.
Все, что творилось там, за старинными резными дверьми, казалось нереальным, как участие в грандиозной компьютерной игре со множеством вымышленных персонажей – злодеев и героев, красавиц и чудовищ, добрых и злых магов…
И вот он внезапно очутился в реальном мире, мире, изо всех сил стремящемся заявить о своей реальности. Где-то горит помойка, принося в воздух не только запах пожарища, но и струйки черного дыма, мешающегося с сизыми выхлопами проезжающих машин. Мимо прошла девушка, оставляя за собой шлейф ароматов из запаха горячего летнего пота, дешевого дезодоранта и капельки французских духов…
Если бы не еще одно важное дело, генерал бросил бы здесь свою «ауди» и пешком прогулялся до дома, где в пустой огромной квартире на Кутузовском проспекте, ждет его только обжора-кот с наглыми и хитрыми глазами, да и ждет-то он не его, человека по фамилии Кожевников, а очередной порции вареной рыбы с овощами или куска оставшейся от завтрака колбасы.
Но – дело есть дело, тем более неприятное дело, которое надо завершить как можно скорее… Генерал дошел уже до угла, где тихий закрытый переулок вливался в полнокровную магистраль, посмотрел на людей, машины, дома и повернул обратно. Черная «ауди» нагрелась на солнце, сиденье обжигало сквозь тонкую ткань одежды, генерал недовольно пошевелил плечами, поправляя ремень безопасности, и завел двигатель. Застоявшийся механический конь ласково заурчал и охотно откликнулся на легкое касание педали…
Здание Генерального Штаба было по-воскресному пусто, где-то там внутри работали люди, которые работали всегда, днем и ночью, в выходные и праздники, менялись их имена и звания, лица и возраст, но люди в закрытых, изолированных от внешнего мира кабинетах оставались теми же самыми винтиками военного аппарата и сейчас – единственно надежными винтиками. Именно к ним стекалась информация со всего мира, и не только того мира, который греки называли ойкуменой – населенной землей, но и из космоса, далекого и близкого, из Арктики и Антарктиды, с подводных лодок, стерегущих свои и чужие границы, отовсюду, где хотя бы однажды смог побывать человек и оставить там главную примету своего пребывания – электронный маячок, неутомимо посылающий сигналы в здание Генерального Штаба Российской Федерации…
Генерал армии Кожевников показал стоящему в проходной лейтенанту пропуск, позволявший проходить «всегда и везде», кивнул в ответ на его уставное приветствие и быстро поднялся в свой кабинет на третьем этаже огромного «сталинского» здания в центре Москвы. Хотя в кабинет генерала Кожевникова вела единственная дверь с казенным номером на табличке и без обозначения имени и должности владельца, за этой дверью скрывалось огромное пространство, состоявшее из приемной, кабинета, зала заседаний, комнаты отдыха с душевой и гардеробом и самой дальней комнаты, предназначенной для связи с внешним миром и совсем секретных совещаний в узком кругу. Эта комната была оборудована хитроумными устройствами, ограждающими тайные беседы от внешней и внутренней «прослушки», и аппаратом, позволяющим связаться с любой точкой земного шара, послав компактный закодированный сигнал, который расшифровывался на другом конце «провода», превращаясь в обычную человеческую речь.
Кожевников тщательно запер за собой дверь, включил неяркий направленный свет над столом и достал из выдвижного ящика пачку сигарет. Он пытался бросить курить и не носил сигарет с собой, но оставлял их везде, где приходилось ему работать. Тщательно покурив, словно выполнив неприятную, но важную обязанность, он взялся за трубку аппарата и набрал длинный, состоявший из множества цифр, номер телефона человека, живущего в далекой стране.
– Господин Черных? Генерал Кожевников говорит.
– Узнал, узнал вас и жду вашего звонка.
– Могу сообщить, Евгений Павлович, что совещание в «Вороне» состоялось и, судя по всему, я буду принят в их круг. Встретили очень благожелательно.
– Чудесно! Хорошая новость, я рад за вас, генерал!
– Подробности нужны?
– Зачем! Главного мы достигли, а детали… Детали оставим историкам, – Евгений Павлович Черных рассмеялся. – Желаю успеха, генерал! Надеюсь, скоро встретимся.
– Спасибо, Евгений Павлович, – ответил Кожевников и положил трубку. Желания встречаться с господином Черных у него не было.
* * *
Окончательно я пришел в себя только в самолете.
Смутно помнился приезд в маркизовский замок Шахова, его рассказы о каких-то сложностях с федеральными властями, потом всеобщее братание, здравицы за нерушимую дружбу российского и американского народов и, в конце концов, предложение поехать по девочкам. Предложение с энтузиазмом приняли все, но двинуться с места не мог уже никто, и пьянка плавно перешла в сон.
Утро наступило тогда, когда мы начали просыпаться. Шахов исчез, но исчезли и многие другие, часть людей уснула в подземном ходе, отправившись за очередной порцией колбасы, еще кто-то выполз на свежий ночной воздух и остался во дворе, сраженный внезапным хмельным сном. Их заботливо прикрыли от простуды какой-то антикварной ветошью servant'ы-негры. Но, в конце концов, все эти люди опять собрались в винном погребе, все, кроме Василия Петровича Шахова, который вчера настаивал, чтобы все звали его просто Васей…
Шахов появился только вечером, угрюмый, как всякий мучимый похмельем человек, и мрачно сообщил нам, что чартер он заказал и утром мы вылетаем в Питер, поэтому пить сегодня больше нельзя. На это кто-то резонно ответил, что больше, чем вчера, выпить уже невозможно, поэтому пьянку продолжили…
И окончательно я пришел в себя только в самолете…
* * *
Долгий настойчивый телефонный звонок поднял Сергачева с постели. Он недовольно посмотрел на часы, – можно бы и поспать еще немного – и поднял трубку.
– Петр Петрович? – спросил вежливый незнакомый голос.
– Слушаю вас, – подавляя зевок, ответил Сергачев, – слушаю, говорите.
– Мне известно, что вы интересуетесь старинными книгами…
– Не то, чтобы очень, – сказал, постепенно просыпаясь, Сергачев, – а кто это говорит?
– Мы с вами встречались несколько лет назад, в Германии, меня зовут Бруно Вальтер. Такая вот знаменитая фамилия мне досталась, – незнакомец противно хихикнул.
– Позвольте, но Бруно Вальтер…
– Вы хотите сказать, что он погиб в Гамбурге… – незнакомец снова хихикнул, – Петр Петрович, вы сколько лет в разведке? Пятьдесят, или больше? Должны же понимать, что Бруно Вальтер – это не фамилия, это, скорее, должность. А должность никогда не бывает вакантной. В конце концов, Бруно Вальтером может быть и женщина. Ну да бог с ним, покойным немецким дирижером, я не о музыке, я – о литературе. Вас по-прежнему интересуют старые рукописные книги?
– Предположим, – Сергачеву захотелось курить и он даже знал, где можно найти полупустую пачку сигарет. Потому что он сам ее туда положил, для таких вот непредвиденных утренних звонков.
– Значит, интересуют, – утвердился в своем мнении Бруно Вальтер. – Я мог бы вам подсказать, где находится любопытная книга семнадцатого века. Длинное такое название у книги, я его не запомнил, а начинается оно так – «Словеса пречудесные…». Да вы слышали, наверное, об этой книге…
– Слышал.
– И она вас интересует.
– Пожалуй, да.
– Вы подумайте о той цене, которую готовы за нее заплатить, а я вам днями перезвоню, – и, не дожидаясь ответа, незнакомец по имени Бруно Вальтер повесил трубку.
Сергачев послушал долгие телефонные гудки, осторожно положил трубку и пошел на кухню, где за банками с крупой и макаронами была спрятана давно начатая пачка сигарет «Прима».
Простых, дешевых сигарет «Прима», без фильтра…
Эпилог
И снова я летел в самолете. Позади остался Питер, встреча с Киреем и Сергачевым, поездка в деревню Пепекюля, где на склоне Вороньей горы, чистом и солнечном ее участке, поросшем сейчас радостной зеленой травой, нашло свое последнее место на этой Земле молодое тело Наташки.
На простой, без тяжелого надгробного камня, могиле стоял только крест со словом НАТАША и фотографией, самой последней, сделанной за день или за два до ее смерти, где она радостно улыбается жизни, солнцу, любви, счастью, и ветер треплет ее пушистые волосы, как в минуты нашего немого танца на лесной полянке Каменного острова…
Наташка, смешная и трогательная, вульгарная и нежная, открывшая в себе великую разницу между любовью и сексом и погибшая, едва полюбив…
Никто никогда, кроме родителей, конечно, не называл ее Наташей, Наташенькой, Натусей или Наталкой, только Наташка, просто – Наташка, и хорошо, что теперь на могильном кресте написано НАТАША, словно только после смерти мы, живые, признали, что ты – такая же как и мы, и имеешь право на свое, данное при крещении, имя…
Прожив несколько дней в Питере, многажды рассказав и пересказав все, что творилось в далекой Америке, я затосковал, запросился в Гамбург, к Светлане, в отель «Саксонский двор», ставший моим вторым домом, а если подумать, то и единственным, потому что я так и не успел обжиться в квартире на Карповке и даже не почувствовал ее своей…
Какие молодцы американцы, – сказал мне сидевший рядом немецкий бизнесмен, показывая очередную статью о подвигах морских пехотинцев США, освободивших главного заложника – Береговского и отбивших у злодеев-арабов захваченную ими подводную лодку.
– Да, – согласился я, – молодцы!
– Наши так не могут!
– Нашим до них далеко, – опять подтвердил я банальную истину – все американское – хорошо, все русское – плохо.
– Почитайте, почитайте, – совал мне газету сосед. Его переполняла гордость за американский народ и мужественную американскую армию. – Все подробности операции, аналитический комментарий, хорошие фотографии, прочитайте обязательно!
Я взял газету. Подробности, а уж тем более комментарий, меня интересовали мало, а вот фотографии посмотреть любопытно. На большей части из них были изображены совершенно незнакомые мне люди из руководства ФБР, ЦРУ и Корпуса морской пехоты США, но среди них, на заднем плане, постоянно мелькало озабоченное лицо Василия Петровича Шахова, а там, где были изображены рядовые участники операции, я с удовольствием узнал Тайсона-вертолетчика, доставившего нас в замок, и еще одного, лейтенанта Голдинга, сфотографированного на госпитальной койке с широкой американской улыбкой на черном лице…
Увидев негритянских героев блистательной операции ЦРУ, я вспомнил о Джордже Вашингтоне, который таинственно исчез перед самой посадкой в самолет и больше не подавал признаков жизни. Я все собирался спросить о нем Сергачева, но так и не собрался, забыл и вспомнил только сейчас, перед посадкой в Гамбурге, когда экипаж уже просит пристегнуть ремни и стюардессы усаживают по своим местам недисциплинированных пассажиров.
– Оставьте себе, – сказал мой спутник, когда я попытался вернуть ему газету, – и обязательно прочитайте комментарий…
– Спасибо, – сказал я и сунул газету в карман. Самолет пошел на посадку.
И вот я опять в ставшем почти родным аэропорту Фульсбюттель, где меня должен встретить Паша, оставшийся в Гамбурге для охраны Светы от злых людей.
Я побродил по залу прибытия, сходил в кафе, чтобы выпить соточку коньяку с лимоном, вернулся обратно. Паши не было. Снова пошел в кафе и повторил, как мальчишка, волнуясь перед встречей со Светланой. В зале прибытия меня по-прежнему никто не ждал. Можно, конечно, на такси добраться до гостиницы, уж там-то я точно встречусь и с Пашей, и со Светой, но я решил еще немного подождать. Телохранителя Пашу могло задержать все, что угодно, дорожные пробки, внезапный ремонт улиц, демонстрация протеста против чего-то несправедливого с точки зрения западно-немецкого обывателя, еще какой-нибудь транспортный катаклизм. Побродив по залу, я направился в комфортабельный немецкий туалет, но не для того, чтобы удовлетворить естественную потребность, а просто посмотреть на себя в зеркало и понять, готов ли як встрече с любимой женщиной.
Вслед за мной зашел еще кто-то, мучимый избытком жидкости в организме. Я вспомнил американского негра, бог знает сколько времени терпевшего в винном погребе маркиза Брокберри, и то, что видел фамилию Рингкуотер в подсунутой мне статье об освобождении заложников.
Вернусь в зал ожидания, решил я, обязательно прочитаю, надо же знать, как это было не на самом деле…
– Привет, Кастет! – раздался за спиной знакомый голос.
Я обернулся – посреди пустого гамбургского туалета стоял Джордж Вашингтон. Стоял и радостно улыбался, вернее, улыбались его рот и лицо, а глаза были злые, словно он собирался ни за что, ни про что дать мне по морде.
– Привет, Доллар! – ответил я и протянул руку для пожатия.
Удалось мне пожать руку Вашингтону, или нет, я не помню, потому что в лицо мне брызнула какая-то едкая, дурно пахнущая жидкость, и я потерял сознание.
Очнулся я в незнакомой комнате, крепко спутанный по рукам и ногам надежным немецким шпагатом, но в комфортном кресле с подлокотниками и даже скамеечкой для ног.
Кроме меня, в комнате никого не было, но где-то рядом, за стеной, разговаривали люди, и говорили они явно по-русски, и говорили обо мне, потому что среди неясных отрывистых слов я легко различал слово «Кастет», которое повторялось слишком часто, и это было нехорошо. Слишком пристальный интерес к моей персоне всегда выходил мне боком.
За спиной открылась дверь, ко мне подошел Вашингтон, посмотрел в глаза, спросил заботливо:
– Ну, как ты?
Но ответа ждать не стал и обернувшись назад, крикнул в другую комнату:
– Ожил!
Крикнул и исчез, уступив место накачанному блондину в футболке с короткими рукавами и дорогих очках на холеном лице. Другие предметы одежды на нем, конечно, тоже присутствовали, но меня больше заинтересовало лицо, мучительно знакомое и где-то недавно виденное, но теперь изменившееся, чужое.
Блондин снял очки и улыбнулся. Передо мной стоял Женька Черных, инвалид, которого я возил в специальном кресле по дорожкам киреевской дачи. Но на инвалида он сейчас был похож меньше всего, а больше всего – на олигарха, подлым путем захватившего кусок национальных недр и теперь на этих недрах жирующего…
– Привет, – сказал Женька и сел в кресло на расстоянии плевка от меня.
– Ты? – глупо спросил я.
– Я, – ответил он тоном, каким монархи говорят «Мы». – И не только я.
Он подал кому-то знак, и передо мной нарисовался Петька Чистяков, не только в полном прикиде конкретного братка, но и с золотой цепью на шее.
– Коровы слетелись в родное гнездо, – процитировал я комика Лесли Нельсона.
– Во-во, друзья встречаются вновь. Бойцы вспоминают минувшие дни, ну, и так далее, – Черных рассмеялся, – шутишь, значит, с головой у тебя все в порядке. А посему – слушай! Времени у нас немного и вспоминать школьные годы чудесные мы не будем. Может быть, потом, если случай представится…
Он по-хозяйски глянул на Чистякова, тот развернул мое кресло так, чтобы я мог видеть экран телевизора, и включил видеомагнитофон. Пленку, похоже, недавно смотрели, потому что сначала он включил перемотку.
– Сейчас ты увидишь еще двух своих знакомых, – сказал Черных. – Думаю, тебе будет интересно.
Экран вспыхнул, потом снова погас и, наконец, появилось изображение. Судя по прыгающей камере и временами нерезкому изображению, снимал любитель. Я увидел ту самую комнату, в которой сейчас находился, потом показалась спинка кресла, в котором теперь я сидел, затем оператор обошел кресло и показал человека, сидевшего в кресле. Я вздрогнул – это была Светлана, так же, как и я, надежно привязанная к креслу и раздетая по пояс. На груди и животе виднелись длинные красные следы, какие обычно остаются от удара плетью. Оператор позаботился о том, чтобы показать их крупным планом. Глаза Светланы были открыты и в них совершенно отчетливо можно было прочесть ужас. К креслу подошел еще один человек – женщина, одетая в черный облегающий костюм, с плетью в руках. Она занесла для удара руку, и тут оператор показал ее лицо. Это была моя несостоявшаяся питерская невеста и любимая дочь безвременно повесившегося полковника милиции Исаева – Жанна.
– Останови, – сказал Черных, – этого достаточно.
Чистяков нажал стоп-кадр, и на экране надолго застыло искаженное злобой лицо Жанны.
– Видишь, Кастетушка, скольким людям ты попортил крови за последнее время. Девушка Жанна просто сгорает от желания тебе отомстить – совратил, обещал жениться и бросил! Ой, как нехорошо, Кастетушка, как нехорошо! Да только для того, чтобы вымолить прощение у такой девушки, ты землю должен рыть, руками, ногами, зубами и другими частями своего тела. А о себе я уж и не говорю, – я же еле ушел от вашей с Киреем опеки, неделю за городом скрывался, хорошо, домишко в Комарове загодя прикупил, не в коммуналку же возвращаться? Да и в дальнейшем – куда ни ступи, ты на дороге оказываешься, нужно это дело прекращать, а так как ты, я полагаю, добровольно со мной сотрудничать не будешь, то мы решили получить хоть какие-то гарантии с твоей стороны. Но ты же гол, как сокол, – кроме любимой девушки, и взять с тебя нечего, потому, не обессудь, взяли мы твою Светлану Михайловну и отвезли в надежное и безопасное место. То, что ты тут видел, – Черных показал на экран, где продолжала злобно скалиться Жанна Исаева, – это случилось в первый день, когда ты еще в Америку собирался. Прости, слаб я оказался, не смог отказать красивой женщине, вот и позволил Жанночке немного поиграть с твоей невестой. Согласись, все-таки это лучше, чем, если бы с ней поиграли мы или, еще хуже – мои костоломы. Жора Вашингтон вот на нее глаз положил… Но теперь – все в порядке, все у нее зажило, даже шрамов не осталось, так что ждет тебя Светлана Михайловна, не дождется…
– Я хочу ее видеть, – перебил я Черных.
– Понимаю. И увидишь, и поговоришь. Может быть, я вам даже ночь любви предоставлю. Знаешь, в колониях заключенным, которые хорошо себя ведут, предоставляют возможность провести ночь с женой, личное свидание это называется. Но это личное свидание нужно еще заслужить… Так что, пока ты не выполнишь некоторые мои поручения, личного свидания тебе не видать. Понял?
– Понял, – с трудом выговорил я.
– А раз понял, тогда слушай…
На простой, без тяжелого надгробного камня, могиле стоял только крест со словом НАТАША и фотографией, самой последней, сделанной за день или за два до ее смерти, где она радостно улыбается жизни, солнцу, любви, счастью, и ветер треплет ее пушистые волосы, как в минуты нашего немого танца на лесной полянке Каменного острова…
Наташка, смешная и трогательная, вульгарная и нежная, открывшая в себе великую разницу между любовью и сексом и погибшая, едва полюбив…
Никто никогда, кроме родителей, конечно, не называл ее Наташей, Наташенькой, Натусей или Наталкой, только Наташка, просто – Наташка, и хорошо, что теперь на могильном кресте написано НАТАША, словно только после смерти мы, живые, признали, что ты – такая же как и мы, и имеешь право на свое, данное при крещении, имя…
Прожив несколько дней в Питере, многажды рассказав и пересказав все, что творилось в далекой Америке, я затосковал, запросился в Гамбург, к Светлане, в отель «Саксонский двор», ставший моим вторым домом, а если подумать, то и единственным, потому что я так и не успел обжиться в квартире на Карповке и даже не почувствовал ее своей…
Какие молодцы американцы, – сказал мне сидевший рядом немецкий бизнесмен, показывая очередную статью о подвигах морских пехотинцев США, освободивших главного заложника – Береговского и отбивших у злодеев-арабов захваченную ими подводную лодку.
– Да, – согласился я, – молодцы!
– Наши так не могут!
– Нашим до них далеко, – опять подтвердил я банальную истину – все американское – хорошо, все русское – плохо.
– Почитайте, почитайте, – совал мне газету сосед. Его переполняла гордость за американский народ и мужественную американскую армию. – Все подробности операции, аналитический комментарий, хорошие фотографии, прочитайте обязательно!
Я взял газету. Подробности, а уж тем более комментарий, меня интересовали мало, а вот фотографии посмотреть любопытно. На большей части из них были изображены совершенно незнакомые мне люди из руководства ФБР, ЦРУ и Корпуса морской пехоты США, но среди них, на заднем плане, постоянно мелькало озабоченное лицо Василия Петровича Шахова, а там, где были изображены рядовые участники операции, я с удовольствием узнал Тайсона-вертолетчика, доставившего нас в замок, и еще одного, лейтенанта Голдинга, сфотографированного на госпитальной койке с широкой американской улыбкой на черном лице…
Увидев негритянских героев блистательной операции ЦРУ, я вспомнил о Джордже Вашингтоне, который таинственно исчез перед самой посадкой в самолет и больше не подавал признаков жизни. Я все собирался спросить о нем Сергачева, но так и не собрался, забыл и вспомнил только сейчас, перед посадкой в Гамбурге, когда экипаж уже просит пристегнуть ремни и стюардессы усаживают по своим местам недисциплинированных пассажиров.
– Оставьте себе, – сказал мой спутник, когда я попытался вернуть ему газету, – и обязательно прочитайте комментарий…
– Спасибо, – сказал я и сунул газету в карман. Самолет пошел на посадку.
И вот я опять в ставшем почти родным аэропорту Фульсбюттель, где меня должен встретить Паша, оставшийся в Гамбурге для охраны Светы от злых людей.
Я побродил по залу прибытия, сходил в кафе, чтобы выпить соточку коньяку с лимоном, вернулся обратно. Паши не было. Снова пошел в кафе и повторил, как мальчишка, волнуясь перед встречей со Светланой. В зале прибытия меня по-прежнему никто не ждал. Можно, конечно, на такси добраться до гостиницы, уж там-то я точно встречусь и с Пашей, и со Светой, но я решил еще немного подождать. Телохранителя Пашу могло задержать все, что угодно, дорожные пробки, внезапный ремонт улиц, демонстрация протеста против чего-то несправедливого с точки зрения западно-немецкого обывателя, еще какой-нибудь транспортный катаклизм. Побродив по залу, я направился в комфортабельный немецкий туалет, но не для того, чтобы удовлетворить естественную потребность, а просто посмотреть на себя в зеркало и понять, готов ли як встрече с любимой женщиной.
Вслед за мной зашел еще кто-то, мучимый избытком жидкости в организме. Я вспомнил американского негра, бог знает сколько времени терпевшего в винном погребе маркиза Брокберри, и то, что видел фамилию Рингкуотер в подсунутой мне статье об освобождении заложников.
Вернусь в зал ожидания, решил я, обязательно прочитаю, надо же знать, как это было не на самом деле…
– Привет, Кастет! – раздался за спиной знакомый голос.
Я обернулся – посреди пустого гамбургского туалета стоял Джордж Вашингтон. Стоял и радостно улыбался, вернее, улыбались его рот и лицо, а глаза были злые, словно он собирался ни за что, ни про что дать мне по морде.
– Привет, Доллар! – ответил я и протянул руку для пожатия.
Удалось мне пожать руку Вашингтону, или нет, я не помню, потому что в лицо мне брызнула какая-то едкая, дурно пахнущая жидкость, и я потерял сознание.
Очнулся я в незнакомой комнате, крепко спутанный по рукам и ногам надежным немецким шпагатом, но в комфортном кресле с подлокотниками и даже скамеечкой для ног.
Кроме меня, в комнате никого не было, но где-то рядом, за стеной, разговаривали люди, и говорили они явно по-русски, и говорили обо мне, потому что среди неясных отрывистых слов я легко различал слово «Кастет», которое повторялось слишком часто, и это было нехорошо. Слишком пристальный интерес к моей персоне всегда выходил мне боком.
За спиной открылась дверь, ко мне подошел Вашингтон, посмотрел в глаза, спросил заботливо:
– Ну, как ты?
Но ответа ждать не стал и обернувшись назад, крикнул в другую комнату:
– Ожил!
Крикнул и исчез, уступив место накачанному блондину в футболке с короткими рукавами и дорогих очках на холеном лице. Другие предметы одежды на нем, конечно, тоже присутствовали, но меня больше заинтересовало лицо, мучительно знакомое и где-то недавно виденное, но теперь изменившееся, чужое.
Блондин снял очки и улыбнулся. Передо мной стоял Женька Черных, инвалид, которого я возил в специальном кресле по дорожкам киреевской дачи. Но на инвалида он сейчас был похож меньше всего, а больше всего – на олигарха, подлым путем захватившего кусок национальных недр и теперь на этих недрах жирующего…
– Привет, – сказал Женька и сел в кресло на расстоянии плевка от меня.
– Ты? – глупо спросил я.
– Я, – ответил он тоном, каким монархи говорят «Мы». – И не только я.
Он подал кому-то знак, и передо мной нарисовался Петька Чистяков, не только в полном прикиде конкретного братка, но и с золотой цепью на шее.
– Коровы слетелись в родное гнездо, – процитировал я комика Лесли Нельсона.
– Во-во, друзья встречаются вновь. Бойцы вспоминают минувшие дни, ну, и так далее, – Черных рассмеялся, – шутишь, значит, с головой у тебя все в порядке. А посему – слушай! Времени у нас немного и вспоминать школьные годы чудесные мы не будем. Может быть, потом, если случай представится…
Он по-хозяйски глянул на Чистякова, тот развернул мое кресло так, чтобы я мог видеть экран телевизора, и включил видеомагнитофон. Пленку, похоже, недавно смотрели, потому что сначала он включил перемотку.
– Сейчас ты увидишь еще двух своих знакомых, – сказал Черных. – Думаю, тебе будет интересно.
Экран вспыхнул, потом снова погас и, наконец, появилось изображение. Судя по прыгающей камере и временами нерезкому изображению, снимал любитель. Я увидел ту самую комнату, в которой сейчас находился, потом показалась спинка кресла, в котором теперь я сидел, затем оператор обошел кресло и показал человека, сидевшего в кресле. Я вздрогнул – это была Светлана, так же, как и я, надежно привязанная к креслу и раздетая по пояс. На груди и животе виднелись длинные красные следы, какие обычно остаются от удара плетью. Оператор позаботился о том, чтобы показать их крупным планом. Глаза Светланы были открыты и в них совершенно отчетливо можно было прочесть ужас. К креслу подошел еще один человек – женщина, одетая в черный облегающий костюм, с плетью в руках. Она занесла для удара руку, и тут оператор показал ее лицо. Это была моя несостоявшаяся питерская невеста и любимая дочь безвременно повесившегося полковника милиции Исаева – Жанна.
– Останови, – сказал Черных, – этого достаточно.
Чистяков нажал стоп-кадр, и на экране надолго застыло искаженное злобой лицо Жанны.
– Видишь, Кастетушка, скольким людям ты попортил крови за последнее время. Девушка Жанна просто сгорает от желания тебе отомстить – совратил, обещал жениться и бросил! Ой, как нехорошо, Кастетушка, как нехорошо! Да только для того, чтобы вымолить прощение у такой девушки, ты землю должен рыть, руками, ногами, зубами и другими частями своего тела. А о себе я уж и не говорю, – я же еле ушел от вашей с Киреем опеки, неделю за городом скрывался, хорошо, домишко в Комарове загодя прикупил, не в коммуналку же возвращаться? Да и в дальнейшем – куда ни ступи, ты на дороге оказываешься, нужно это дело прекращать, а так как ты, я полагаю, добровольно со мной сотрудничать не будешь, то мы решили получить хоть какие-то гарантии с твоей стороны. Но ты же гол, как сокол, – кроме любимой девушки, и взять с тебя нечего, потому, не обессудь, взяли мы твою Светлану Михайловну и отвезли в надежное и безопасное место. То, что ты тут видел, – Черных показал на экран, где продолжала злобно скалиться Жанна Исаева, – это случилось в первый день, когда ты еще в Америку собирался. Прости, слаб я оказался, не смог отказать красивой женщине, вот и позволил Жанночке немного поиграть с твоей невестой. Согласись, все-таки это лучше, чем, если бы с ней поиграли мы или, еще хуже – мои костоломы. Жора Вашингтон вот на нее глаз положил… Но теперь – все в порядке, все у нее зажило, даже шрамов не осталось, так что ждет тебя Светлана Михайловна, не дождется…
– Я хочу ее видеть, – перебил я Черных.
– Понимаю. И увидишь, и поговоришь. Может быть, я вам даже ночь любви предоставлю. Знаешь, в колониях заключенным, которые хорошо себя ведут, предоставляют возможность провести ночь с женой, личное свидание это называется. Но это личное свидание нужно еще заслужить… Так что, пока ты не выполнишь некоторые мои поручения, личного свидания тебе не видать. Понял?
– Понял, – с трудом выговорил я.
– А раз понял, тогда слушай…