Страница:
российский император посетил зачем-то обиталище отнюдь не
близких ему князей Путятиных.
-- Безумец! -- шептал молодой человек. -- Так играть с
огнем! Так обращатся с собственным народом! Страшно даже
подумать к чему это может привести. Отец был прав: Ники
неспособен управлять. Что же будет с Россией? И могу ли я
повлиять на ход событий?
Этим русским патриотом был великий князь Михаил
Александрович.
Увы, столь благоразумные мысли приходили в голову не
самому императору, а его младшему брату.
Михаил залпом выпил стакан портвейна и снова впал в
задумчивость.
Действительно, положение было трудное. Царствование
Николая II проходило в обстановке почти непрерывно нараставшего
революционного движения, на борьбу с которым были направлены
армия, полиция, суды, а с октября 1905 года и черная сотня. В
самом начале своего царствования Николай II сказал: "Пусть же
все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду
охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как
охранял его мой покойный незабвенный родитель". Надо признать,
что слова у него не расходились с делами. "Начала самодержавия"
Николай II отстаивал упорно, практически не идя ни на какие
компромиссы. Подобная политика была настолько идиотской, что
даже Михаил (сам скорее солдат, чем политик) понимал всю ее
опасность.
Погруженный в свои мысли Михаил не заметил, как в
гостиную вошел князь Путятин. Этому человеку предстоит играть
весьма заметную роль в нашем повествовании, поэтому, пользуясь
случаем, познакомимся с ним поближе.
В описываемое время Сергею Николаевичу Путятину уже
минуло сорок пять лет. Это был высокий и сильный мужчина с
суровым лицом, изуродованным страшным сабельным шрамом белесого
цвета. Как будто специально, чтобы придать своей внешности еще
более мрачный характер, Путятин имел обыкновение одеваться во
все черное. Столичные аристократы прозвали его Черным Князем.
Вот и сейчас, на нем был длинный черный плащ, а также шляпа,
сапоги и перчатки цвета вороного крыла.
Называли его также Астрологом -- за его приверженность
к звездной науке. Среди петербургских звездочетов он имел вес и
авторитет.
Поговаривали, что он отличался весьма вольными
политическими взглядами, а в юности был даже близок к
социалистам. Рассказывали про него и другую крайне любопытную
историю.
В восьмидесятые годы прошлого столетия юный князь
Сергей Путятин, подразбазарив отцовские денежки и имения,
отправился путешествовать. Будучи весьма любознательным молодым
человеком, он неплохо проводил время в Европе: наслаждался
музыкой в Австрии, изучал новейшую философию в Германии, пил
пиво в Богемии. Все шло гладко, пока он не оказался в Стране
тюльпанов.
В Лейдене Путятин встретил юную цветочницу Лизбету
Крааль и влюбился не на шутку. Красавица оказалась на редкость
принципиальной и ни в какую не соглашалась на неравный брак с
русским аристократом. Тогда потерявший голову князь отвез свою
избранницу в Монте-Карло и поставил остатки своего состояния на
тринадцатый сектор зеленого рулеточного стола. Еще до того как
крупье бросил шарик, Лизбета была покорена столь царственным
жестом. Разумеется выпал тринадцатый номер (иначе не имело бы
смысла пересказывать эту историю), и финансовые дела князя
Путятина ощутимо поправились. Сочтя это за перст судьбы,
Лизбета согласилась наконец стать русской княгиней и
переселилась на берега Невы. Все же тринадцатый номер (или
сырой климат Северной Пальмиры!?) оказался роковым для
лейденской красавицы, и два года спустя она скончалась от
скоротечной чахотки.
Князь остался наедине со своими звездами. Говорили, что
с тех пор он никогда не улыбался, хотя никто не утверждал, что
он был улыбчив когда-либо ранее. Говорили, что он стал склонен
к алкоголизму, хотя не исключено, что он всегда любил выпить.
Впрочем, князь был настолько нелюдим, что любые слухи о нем не
заслуживали особого доверия. Вероятно, Михаил Романов являлся
его единственным близким другом.
-- Добрый вечер, ваше высочество, -- громко сказал
Путятин, привлекая к себе внимание великого князя.
-- А, это вы. Здравствуйте, Сергей Николаевич. Как на
улице?
-- Плохо.
-- Ветер и дождь?
-- Именно. Состояние атмосферы столь же тревожно, как и
политическая обстановка в нашем отечестве.
-- А что слышно из Москвы?
-- Там еще хуже. Говорят, там назревает вооруженное
восстание.
-- Что же будет с Россией, Сергей Николаевич?
-- Нам остается надеяться, как говорил кардинал
Ришелье, на одно из тех событий, которые изменяют лицо
государства.
-- Это не Ришелье говорил, это -- Дюма.
-- Все равно.
Ужасный смысл сказанного дошел до Михаила. Он низко
склонился над столом, обхватив голову обеими руками.
-- Вы с ума сошли, князь! Вы отдаете себе отчет?..
Путятин молча пожал плечами.
Следует заметить, что подобные мысли издавна навещали и
самого Михаила. Поначалу он их боялся, но постепенно идея
братоубийства перестала казаться ему столь уж кощунственной.
Князь находил для нее все новые и новые оправдания, важнейшим
из которых ему представлялось пресловутое благо государства.
Так самый ограниченный человек порой становится изощренным
софистом в своем стремлении достичь власти над себе подобными.
Сколько томов об этом написано, и как спокойно воспринимаем мы
эти тома! И напротив, -- какими высокопарными и неестественными
нам порой кажутся скупые строки, воспевающие чувство
прекрасного, душевное благородство и доброту. Почему так? Не
потому ли, что скотство является нашей второй натурой, и лишь
немногие способны устоять перед соблазном и не совершить самые
тяжкие преступления ради того, чтобы подняться ступенькой выше
в обществе своих ближних. Как воспитать людей способных устоять
перед искушением? А как вырастить поколение которому не будет
даже знаком подобный соблазн? Полноте! Гораздо легче оставаться
скотами и иронически относиться к самой идее воспитания такого
человека.
С минуту Михаил сидел, крепко сжав голову руками, затем
внезапно выпрямился в кресле и сказал:
-- Давайте выпьем, князь! Возьмите себе стакан.
Путятин наполнил стаканы и принялся медленно смаковать
портвейн. Михаил выпил свой стакан залпом.
-- Ну, хорошо! -- сказал он. -- А как это можно
осуществить?
Путятин как-то странно посмотрел на Михаила. Видимо, он
ожидал более упорного сопротивления.
-- Стоит императору показаться в городе, и его
подстрелят, как рябчика. Желающих сегодня -- хоть отбавляй!
-- Да, но Ники давно уже не гуляет по городу!
-- Значит надо его выманить, попутно подстроив ему
ловушку.
-- Но как?
-- Мне кажется, ваше высочество, что можно попытаться
использовать Распутина.
-- Этого идиота!?
-- Этот идиот имеет определенное влияние на вашего
брата.
-- Тем меньше причин у него сотрудничать с нами.
-- Насколько мне известно Распутин трусоват. Его можно
припугнуть. Он хитер, но все же у него нет придворного опыта.
Пообещаем ему кое-чего, да припугнем покрепче. Кстати, заодно и
от него избавимся, а не то он вырастет в большую силу!
-- Но ведь он -- простой мужик! -- воскликнул Михаил.
-- Просто грязная шваль! Как он может вырасти при дворе?
-- Может, -- спокойно сказал Путятин. -- Его влияние на
императора и, что еще важнее, на императрицу усиливается.
Какое-то время Михаил размышлял.
-- А нет ли какого-нибудь более надежного способа? --
спросил он. -- Может быть, попробовать яд?
-- Этот способ испытывался столь часто, что ныне при
всех европейских дворах с ним уже научились бороться.
-- Да, но довериться Распутину! Это слишком рискованно.
-- О вас никто ничего не будет знать.
-- А о вас?
-- А я ничего не боюсь, -- холодно сказал Путятин.
Михаил нервно забарабанил пальцами по столу.
-- В конце концов я ведь мог и не посвящать вас в свои
планы, -- сказал Путятин. -- Считайте, что я вам ничего не
говорил.
-- Не забывайте, князь, что речь идет о моем брате!
Путятин равнодушно пожал плечами.
-- А впрочем, действуйте на свое усмотрение, и да
хранит вас бог! -- сказал Михаил, и жестом предложил князю
наполнить стаканы.
На другой день, в девять часов утра, Ульянов вскочил с
постели и, с некоторым отвращением посмотрев на спящую супругу,
зажег лампу таким образом, чтобы увидеть на стене собственную
тень. В одних трусах он начал энергично перемещаться по
комнате, совершая свой обычный утренний ритуал -- бой с тенью.
Похмельный пот градом струился с его высоченного лба, крупные
мышцы красиво резвились под покрытой рыжеватой шерстью кожей.
Ульянов совершал невообразимые пируэты, пытаясь нанести удар
собственной тени. В какой-то момент, не рассчитав свои силы, он
так смачно заехал левой ногой в стену, что разбудил Крупскую,
а, заодно, и спавшего в соседней комнате Бени.
-- Ты бы хоть себя пожалел! -- заворчала Надя. -- После
такой попойки...
-- Ничего, бабуля! -- бодро сказал Ульянов и энергично
постучал кулаком в стену. -- Эй, Бени!
Вставайте, граф пивного крана,
Владелец винных погребов,
Герой небесного экрана
И житель цинковых гробов!
Певец хрустального бокала,
Ценитель градусов хмельных,
Поклонник женского вокала
И похмелитель всех больных!
Спустись в пивное подземелье,
В пещеру древнего вина
И обменяй свое похмелье
На чашу, полную говна!
Прикрывшись одеялом, Крупская испуганно смотрела на
мужа.
-- Ты слышишь, Бени, как я творю! Как я импровизирую!
Сейчас мы сходим к Льву Абрамычу и поднимем наш творческий
потенциал до невиданных высот!
Было слышно, как в соседней комнате заворочался Бени.
Через четверть часа все трое уже сидели в гостиной за
чашкой крепкого утреннего чая. Бени имел страшно помятый вид и
даже чай пил с трудом. Быстро допив свою чашку, Ульянов сказал:
-- Одевайся, Бени. Мы идем к Лехе.
-- К какому Лехе?! -- запричитала Крупская. -- Ты
посмотри, до чего ты довел юношу. Ему необходим отдых. Да и
тебе тоже.
-- Некогда отдыхать, бабуля! -- решительно сказал
Ульянов. -- Революция!
Бени ощущал острую потребность в пиве, поэтому его
долго уговаривать не пришлось. Не прошло и пяти минут, как он
уже был в своем длинном черном пальто и цилиндре. Ульянов
набросил легкий плащ поверх своего серого костюма, надел кепку,
и приятели вышли на Невский проспект.
Если не считать мимолетного нелегального посещения в
1900 году, Ульянов уже десять лет не был в Санкт-Петербурге.
Теперь он испытывал состояние восхитительной эйфории от новой
встречи с этим городом, который был для него любимым и почти
родным. Ульянов видел приметы нового века: электрифицированные
здания, телефоны, первые автомобили; но все это было
второстепенно, а главное оставалось прежним. Что именно
являлось главным, Ульянов затруднился бы сформулировать, но он
чувствовал, что этот город содержит в себе огромные
архитектурные и духовные богатства и является величайшим и ни с
чем не сравнимым произведением гениального зодчего -- русского
народа. Еще правильнее было бы сказать, что Ульянову и не
нравились достижения ХХ века. Он уже достиг того возраста,
когда людям становятся дороги воспоминания. Он уже не способен
был полюбить новое, а потому не принимал в полной мере ни
Женеву, ни Вену, ни Лондон. Понятие City для него всегда
ассоциировалось с Санкт-Петербургом девяностых годов ушедшего
века. Умом он понимал значение технического прогресса, но
сердце его навсегда осталось там, где он любил Арину и пил пиво
у доброго старого Прадера.
-- Судя по твоему виду, Бени, -- говорил на ходу
Ульянов. -- Нам совершенно необходимо навестить Льва
Абрамовича.
-- А это кто? -- спросил Бени.
-- Он был вчера у Александры.
-- Там было очень много людей. Я всех не запомнил.
-- Зато ты запомнил Анжелику! -- усмехнулся Ульянов.
-- О, да! -- пылко воскликнул юноша.
-- Ну и как успехи?
-- Пока никак.
-- В таких делах следует сразу брать быка за рога, а
точнее корову за вымя, -- назидательно сказал Ульянов. --
Впрочем, в твои годы мне также не хватало динамики в этом
вопросе.
На углу Невского и Знаменской они вошли в магазин, над
дверями которого красовалась табличка с надписью: КАСКАД И СЫН
КРЕПКИЕ НАПИТКИ
За прилавком стоял сам Лев Абрамович. Сыновей у него не
было. В этом деле, основанном его отцом, Лев Абрамович сам был
"сыном". С тех пор прошло сорок лет, но вывеска сохранилась.
Обычно Лев Абрамович все делал сам. Лишь изредка он нанимал
временных помощников. Когда же ему требовалось ненадолго
отлучиться, он, как правило, договаривался с Александрой, и в
магазине хозяйничала Анжелика.
Лев Абрамович нисколько не удивился, увидев Ульянова.
-- Святой Моисей! Доброе утро, Владимир Ильич!
Признаться, не сомневался, что нынче утром увижу вас здесь.
Приветствую и вас, юноша! Открыть вам по бутылочке пива?
-- И как можно быстрее, дорогой Лев Абрамович,
спаситель вы наш! -- сказал Ульянов, потирая руки.
Ульянов залпом выпил бутылку пива, смачно отрыгнул,
извинился, а затем, переведя дух, попросил еще одну бутылочку,
и на сей раз пил уже не спеша, хотя по-прежнему с большим
удовольствием. Бени почти не отставал.
-- К Лехе, небось, направляетесь? -- осведомился
Каскад.
-- Вы сегодня утром поразительно догадливы, милейший
Лев Абрамович! -- ответил Ульянов.
-- Мой вопрос задан неспроста, -- сказал Каскад. --
Если вы собираетесь к Лехе, могу порекомендовать прихватить с
собой пару бутылок "Ерофеича". Последнее время это их с
Пятницей любимый напиток.
-- Что-то я не знаю такого напитка, -- удивился
Ульянов.
-- Это новинка прошлого сезона, -- улыбнулся Лев
Абрамович, снимая с полки сразу две бутылки с хитроватым
дедулей на этикетке. -- Сорок градусов. Вкус специфический. Под
дзеренину, я думаю, пойдет.
-- Пожалуй, возьмем, -- сказал Ульянов.
-- Я бы сегодня ограничился пивом, -- осторожно подал
голос Бени.
-- Пивом голову не обманешь! -- поучительно отметил
Ульянов. -- Заверните нам, пожалуйста, четыре бутылочки этого
самого "Ерофеича", Лев Абрамович.
-- Святой Моисей! С превеликим удовольствием, Владимир
Ильич! Заходите почаще.
-- Обязательно! Ну а как, вообще, идет торговля?
-- Да не жалуюсь, Владимир Ильич, не жалуюсь. Торговля
спиртным, я вам скажу, -- самый стабильный бизнес. Мир, война,
революция, потоп -- все одно: человеку требуется выпить. Ко мне
приходят социал-демократы и анархисты, педерасты и монархисты.
Даже от самого императора посылают ко мне за портвейном.
-- Да, этим господам без портвейна никак не обойтись!
-- Да за этих-то сволочей волноваться не приходиться.
Другое дело -- вы, Владимир Ильич. Давно хотел вас
предостеречь: опасными делами занимаетесь!
-- Опасно быть евреем, Лев Абрамович, а делами
заниматься неопасно! -- афористично ответствовал Ульянов.
Каскад с сомнением покачал головой.
-- Всего хорошего, Лев Абрамович! -- попрощался
Ульянов. -- Пошли, Бени.
-- Большой привет Лехе! -- отозвался Каскад.
Несколько минут спустя приятели вошли в один из
подъездов ничем не примечательного здания, на котором
впоследствии благодарные потомки повесили мемориальную дощечку,
дабы увековечить событие, нами сейчас описываемое. Друзья
позвонили в квартиру No 29, и дверь им открыл крепкий, высокого
роста мужик, слегка похожий на обезьяну.
-- Во-овчи-ик! -- заорал мужик. -- Эй, Пятница, Вовчик
приехал!
-- Привет, Леха, -- сердечно сказал Ульянов. -- Это мой
друг Бени, малый не без достоинств.
Едва войдя в квартиру, Ульянов почувствовал густой
запах готовящейся баранины. Леха провел гостей в кухню, там
Осип Пятницкий огромным охотничьим ножом шинковал чеснок. Хотя
дзеренина и напоминает баранину, Ульянов слишком хорошо
разбирался в мясе, чтобы его можно было так "лечить".
-- Что это вы тут готовите? -- иронически спросил он.
-- Рыночную баранину?
-- Увы! -- виновато улыбнулся Пятницкий.
-- А где лось?
-- Лось в лесу.
-- Ясно! В следующий раз,чувствую, придется мне пойти с
вами. Видишь, Бени? Ты говоришь: "Царя убить!" Эти люди даже
лося убить не могут. Знаю я этих охотников. Налакаются рому и
ходят по лесу вприсядку, даже ружье зарядить забудут. Куда
ездили-то хоть?
-- В Саблино, -- ответил Леха.
-- Хорошо еще, что вам там пизды не дали. У меня в
Саблино сестра живет, так что в следующий раз поедем вместе.
-- Лося нам подстрелить не удалось, -- сказал Леха. --
Зато самогоночки мы там приобрели славной. Хотите попробовать?
-- Да, кстати, мы ведь тоже не одни! -- вспомнил
Ульянов и вручил Лехе свой пакет. -- Мы с "Ерофеичем".
-- "Ерофеич" -- есть "Ерофеич", а самогон -- есть
самогон! -- философски заметил Леха. -- Восемдесят градусов!
-- Ну-ка налей нам по стаканчику! -- не выдержал
Ульянов.
Леха наполнил два стакана мутноватой жидкостью.
-- Бени, это надо пить залпом, -- объяснил Ульянов и
сразу подал личный пример. -- Отличная штука!
Бени понюхал стакан, зажмурился и медленно, не без
труда выпил. Он тут же сел на стул и молча протянул руку в
поисках какого-нибудь "запивона". Леха быстро открыл зубами
бутылку пива. Ульянов достал из кармана пачку папирос. Заметно
покрасневший Бени сделал несколько глотков и закурил.
-- Как сказал бы Лева Бронштейн, у тебя морда лица
стала как жопа у макаки! -- засмеялся Ульянов. -- Ну, а как
вообще жизнь, ребята? Федор в городе?
-- Ну, а где же ему еще быть! -- ответил Леха.
Ульянов удовлетворенно кивнул головой и задал новый
вопрос.
-- Леха, ты, как я слышал, сидел?
-- Четыре месяца в "Петропавловке".
-- Пиздили?
-- Да не особенно.
"То есть, как-то, все-таки, пиздили!" -- отметил про
себя Ульянов, а вслух спросил:
-- А сейчас чем занимаешься? Пишешь чего-нибудь?
-- Начал писать большой роман. Думаю назвать его
"Мать".
-- Про индейцев? -- оживился Ульянов.
-- Да, нет, -- удивился Леха. -- Про рабочее движение.
Ульянов сокрушенно покачал головой.
-- Про рабочее движение следует писать теоретические
работы, а для привлечения внимания читателей к этим работам, мы
должны печатать в нашей газете роман про индейцев... Ты только,
Леша, не расстраивайся, -- Ульянов дружески похлопал Горького
по плечу. -- Я, конечно, дам твоему роману хороший отзыв,
напишу, что это очень нужная своевременная книга... Ну, а что
Федор поделывает?
-- Поет, -- ответил Леха.
-- Гм, поет! -- усмехнулся Ульянов. -- Кстати, Пятница,
баранина скоро будет готова?
-- Минут через пятнадцать.
-- Я тогда, пожалуй, пойду посру, -- сообщил Ульянов.
-- А, заодно, ознакомлюсь с твоим, Леха, романом. Разумеется,
если ты не возражаешь.
-- Ну, что ты, Вовик! -- засуетился Леха. -- Я мигом!
Он куда-то убежал и вскоре вернулся с пачкой
отпечатанных листков. Ульянов деловито просмотрел рукопись и
отправился с ней в уборную.
Отсутствовал он довольно долго. Пятницкий тем временем
заправил баранину чесноком, выложил в миску соленые огурцы и
сообщил, что все готово, и пора перебираться в гостиную.
Леха внезапно вспомнил, что он забыл повесить туалетную
бумагу в уборной. Схватив рулон, он выскочил в коридор, но там
сразу натолкнулся на удовлетворенного Ульянова.
-- С облегчением, Вовочка! -- поздравил Леха товарища.
-- Только там, кажется, не было туалетной бумаги.
-- Не беда! -- ответил Ульянов. -- Я воспользовался
твоим романом. Надеюсь, у тебя есть другая копия.
-- Да-да, -- упавшим голосом ответил Горький.
-- Не сердись, дружище, -- сказал Ульянов. -- Своими
действиями я только лишний раз подтвердил тезис об
исключительной своевременности твоего романа!
-- Тебе не понравился мой роман?
-- Роман твой, Леха, -- полное говно! -- с
большевистской прямотой и откровенностью сказал Ульянов. --
Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а ты слишком много
бухаешь!
-- Но ведь Достоевский...
-- Но ты же не Достоевский!
Горький потупился, но не обиделся. Он, вообще, никогда
не обижался на Ульянова. Ни один серьезный и требовательный к
себе писатель не мог обижаться на ульяновскую критику, какой бы
беспощадной она не была. Объяснялось это очень просто: Ульянов
блестяще разбирался в литературе, а любой подлинный писатель
всегда чувствует и ценит настоящего читателя.
Вскоре четверо друзей уже сидели за столом в гостиной и
завтракали.
Первым делом, конечно, врезали по стакану самогона "за
знакомство". Закусывали весьма бодро. Ульянов положил себе на
тарелку солидную порцию бараньей грудинки и расправлялся с ней
с завидной энергией. В конце он с аппетитом высосал мозги из
трубчатых костей, принял стакан самогона, налил себе пива и с
наслаждением закурил папиросу.
-- Попробуйте еще вот этот кусочек от задней части,
Владимир Ильич, -- вежливо предложил Пятница.
-- Конечно, конечно, -- заверил Ульянов. -- Только вот
перекурю... Бени, ты как сегодня -- держишь удар?
-- Я в порядке, -- ответил Бени, опасливо поглядывая на
огромную бутыль с мутноватой жидкостью.
Ульянов докурил, а затем вновь наполнил свою и Бенину
тарелки.
-- При обилии жирной баранины на столе, Бени, -- поучал
он, -- можно выпить практически сколько угодно.
С этими словами Ульянов засунул себе в рот такой
здоровенный кусок бараньей задницы, какого хватило бы
западноевропейскому крестьянину на целый обед.
-- Все-таки, как следует "посидеть" можно только в
Петербурге, -- сказал Ульянов. -- То ли это от какого-то
особого питерского шарма, то ли люди здесь другие...
-- Вы просто никогда не бывали в Неаполе, г-н Ульянов,
-- высказал свое мнение Бени.
Ульянов презрительно махнул рукой.
-- Давайте, друзья, выпьем за солнечную Италию! --
примирительно предложил Леха Горький.
-- Мне еще сегодня выступать перед рабочими, --
вспомнил Ульянов. -- Но это вечером, в семь часов. До этого мы
еще успеем выпить и за солнечную Италию, и за заблеванную
Францию, и даже за пробуханную нашими предками Палестину!
Они и впрямь успели выпить за все это и еще за многое
другое, причем Бени, как и накануне, поспал "по ходу", а
Горький с Пятницким окончательно отрубились к шести часам
вечера.
Ульянов и Бени, захватив с собой пару бутылок
"Ерофеича", вышли на Невский и решили пройтись пешочком, дабы
освежиться перед предстоявшим Николаю Ленину выступлением.
Дождь недавно прекратился, и погода стояла хоть и сырая, но
вполне терпимая. Газа не жалели, и Невский проспект был хорошо
освещен. Как и накануне, Бени без конца вертел головой. Все его
интересовало: и взнузданные кони на мосту через Фонтанку, и
Дума, и маячившая вдали адмиралтейская игла. Найдя таким
образом "дармовые уши", Ульянов разболтался не на шутку.
-- Невский -- это, конечно, сердце Петербурга, но это
еще далеко не весь Петербург, дорогой мой Бени! Завтра же мы с
тобой совершим длительную прогулку, и я покажу тебе
замечательные места. Кто только не описывал это великое
творение Петра!
Вот послушай: "... он быстрым, невольным жестом руки
указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо
мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на
сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых сердитых и
промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал
черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба."
Как величественно сказано! Это Федор Михайлович Достоевский --
гений тьмы.
А вот куда более радостная картинка:
"Одевшись, я наскоро позавтракал, тотчас же выбежал на
Дворцовую набережную и добрался до Троицкого моста длиной в
1800 шагов, откуда мне советовали посмотреть на город. Должен
сказать, что это был один из лучших советов, данных мне в
жизни.
Не знаю, есть ли в мире вид, который мог бы сравниться
с развернувшейся перед моими глазами панорамой.
Справа, неподалеку от меня, стояла крепость, колыбель
Петербурга, как корабль пришвартованная к Аптекарскому острову
двумя легкими мостами. Над ее стенами возвышались золотой шпиль
Петропавловского собора, места вечного упокоения русских царей,
и зеленая крыша Монетного двора. На другом берегу реки, против
крепости, я увидел Мраморный дворец, главный недостаток
которого заключается в том, что архитектор как бы случайно
забыл сделать ему фасад. Далее шли Эрмитаж..."
Любопытно, Бени, что этот вид, так красочно описываемый
г-ном Дюма в запрещенном "Учителе фехтования", наш друг Леха
вероятно наблюдал в течение четырех месяцев из окошка своей
камеры.
-- А разве "Учитель фехтования" запрещен? -- удивился
Бени.
-- В России -- да.
-- А почему? -- наивно спросил молодой итальянец.
-- Ты еще очень молодой человек, Бени, -- вздохнул
Ульянов. -- Но сейчас не об этом. Ты знаешь, в гимназии я
терпеть не мог словесности. Литературу надо изучать не на
уроках, не по расписанию, а по велению сердца. Ты знаешь, что
Антон Чехов не имел в гимназии высшего бала по литературе!? Что
тут еще можно добавить!
Дойдя до канала Грибоедова (бывшей речки Кривуши), они
повернули налево. В отличие от Невского, набережная канала
почти не освещалась, и даже совсем близкая громада Казанского
собора лишь смутно выделялась во тьме. Миновав собор, они
вскоре достигли цели своей прогулки -- невысокого угрюмого
близких ему князей Путятиных.
-- Безумец! -- шептал молодой человек. -- Так играть с
огнем! Так обращатся с собственным народом! Страшно даже
подумать к чему это может привести. Отец был прав: Ники
неспособен управлять. Что же будет с Россией? И могу ли я
повлиять на ход событий?
Этим русским патриотом был великий князь Михаил
Александрович.
Увы, столь благоразумные мысли приходили в голову не
самому императору, а его младшему брату.
Михаил залпом выпил стакан портвейна и снова впал в
задумчивость.
Действительно, положение было трудное. Царствование
Николая II проходило в обстановке почти непрерывно нараставшего
революционного движения, на борьбу с которым были направлены
армия, полиция, суды, а с октября 1905 года и черная сотня. В
самом начале своего царствования Николай II сказал: "Пусть же
все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду
охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как
охранял его мой покойный незабвенный родитель". Надо признать,
что слова у него не расходились с делами. "Начала самодержавия"
Николай II отстаивал упорно, практически не идя ни на какие
компромиссы. Подобная политика была настолько идиотской, что
даже Михаил (сам скорее солдат, чем политик) понимал всю ее
опасность.
Погруженный в свои мысли Михаил не заметил, как в
гостиную вошел князь Путятин. Этому человеку предстоит играть
весьма заметную роль в нашем повествовании, поэтому, пользуясь
случаем, познакомимся с ним поближе.
В описываемое время Сергею Николаевичу Путятину уже
минуло сорок пять лет. Это был высокий и сильный мужчина с
суровым лицом, изуродованным страшным сабельным шрамом белесого
цвета. Как будто специально, чтобы придать своей внешности еще
более мрачный характер, Путятин имел обыкновение одеваться во
все черное. Столичные аристократы прозвали его Черным Князем.
Вот и сейчас, на нем был длинный черный плащ, а также шляпа,
сапоги и перчатки цвета вороного крыла.
Называли его также Астрологом -- за его приверженность
к звездной науке. Среди петербургских звездочетов он имел вес и
авторитет.
Поговаривали, что он отличался весьма вольными
политическими взглядами, а в юности был даже близок к
социалистам. Рассказывали про него и другую крайне любопытную
историю.
В восьмидесятые годы прошлого столетия юный князь
Сергей Путятин, подразбазарив отцовские денежки и имения,
отправился путешествовать. Будучи весьма любознательным молодым
человеком, он неплохо проводил время в Европе: наслаждался
музыкой в Австрии, изучал новейшую философию в Германии, пил
пиво в Богемии. Все шло гладко, пока он не оказался в Стране
тюльпанов.
В Лейдене Путятин встретил юную цветочницу Лизбету
Крааль и влюбился не на шутку. Красавица оказалась на редкость
принципиальной и ни в какую не соглашалась на неравный брак с
русским аристократом. Тогда потерявший голову князь отвез свою
избранницу в Монте-Карло и поставил остатки своего состояния на
тринадцатый сектор зеленого рулеточного стола. Еще до того как
крупье бросил шарик, Лизбета была покорена столь царственным
жестом. Разумеется выпал тринадцатый номер (иначе не имело бы
смысла пересказывать эту историю), и финансовые дела князя
Путятина ощутимо поправились. Сочтя это за перст судьбы,
Лизбета согласилась наконец стать русской княгиней и
переселилась на берега Невы. Все же тринадцатый номер (или
сырой климат Северной Пальмиры!?) оказался роковым для
лейденской красавицы, и два года спустя она скончалась от
скоротечной чахотки.
Князь остался наедине со своими звездами. Говорили, что
с тех пор он никогда не улыбался, хотя никто не утверждал, что
он был улыбчив когда-либо ранее. Говорили, что он стал склонен
к алкоголизму, хотя не исключено, что он всегда любил выпить.
Впрочем, князь был настолько нелюдим, что любые слухи о нем не
заслуживали особого доверия. Вероятно, Михаил Романов являлся
его единственным близким другом.
-- Добрый вечер, ваше высочество, -- громко сказал
Путятин, привлекая к себе внимание великого князя.
-- А, это вы. Здравствуйте, Сергей Николаевич. Как на
улице?
-- Плохо.
-- Ветер и дождь?
-- Именно. Состояние атмосферы столь же тревожно, как и
политическая обстановка в нашем отечестве.
-- А что слышно из Москвы?
-- Там еще хуже. Говорят, там назревает вооруженное
восстание.
-- Что же будет с Россией, Сергей Николаевич?
-- Нам остается надеяться, как говорил кардинал
Ришелье, на одно из тех событий, которые изменяют лицо
государства.
-- Это не Ришелье говорил, это -- Дюма.
-- Все равно.
Ужасный смысл сказанного дошел до Михаила. Он низко
склонился над столом, обхватив голову обеими руками.
-- Вы с ума сошли, князь! Вы отдаете себе отчет?..
Путятин молча пожал плечами.
Следует заметить, что подобные мысли издавна навещали и
самого Михаила. Поначалу он их боялся, но постепенно идея
братоубийства перестала казаться ему столь уж кощунственной.
Князь находил для нее все новые и новые оправдания, важнейшим
из которых ему представлялось пресловутое благо государства.
Так самый ограниченный человек порой становится изощренным
софистом в своем стремлении достичь власти над себе подобными.
Сколько томов об этом написано, и как спокойно воспринимаем мы
эти тома! И напротив, -- какими высокопарными и неестественными
нам порой кажутся скупые строки, воспевающие чувство
прекрасного, душевное благородство и доброту. Почему так? Не
потому ли, что скотство является нашей второй натурой, и лишь
немногие способны устоять перед соблазном и не совершить самые
тяжкие преступления ради того, чтобы подняться ступенькой выше
в обществе своих ближних. Как воспитать людей способных устоять
перед искушением? А как вырастить поколение которому не будет
даже знаком подобный соблазн? Полноте! Гораздо легче оставаться
скотами и иронически относиться к самой идее воспитания такого
человека.
С минуту Михаил сидел, крепко сжав голову руками, затем
внезапно выпрямился в кресле и сказал:
-- Давайте выпьем, князь! Возьмите себе стакан.
Путятин наполнил стаканы и принялся медленно смаковать
портвейн. Михаил выпил свой стакан залпом.
-- Ну, хорошо! -- сказал он. -- А как это можно
осуществить?
Путятин как-то странно посмотрел на Михаила. Видимо, он
ожидал более упорного сопротивления.
-- Стоит императору показаться в городе, и его
подстрелят, как рябчика. Желающих сегодня -- хоть отбавляй!
-- Да, но Ники давно уже не гуляет по городу!
-- Значит надо его выманить, попутно подстроив ему
ловушку.
-- Но как?
-- Мне кажется, ваше высочество, что можно попытаться
использовать Распутина.
-- Этого идиота!?
-- Этот идиот имеет определенное влияние на вашего
брата.
-- Тем меньше причин у него сотрудничать с нами.
-- Насколько мне известно Распутин трусоват. Его можно
припугнуть. Он хитер, но все же у него нет придворного опыта.
Пообещаем ему кое-чего, да припугнем покрепче. Кстати, заодно и
от него избавимся, а не то он вырастет в большую силу!
-- Но ведь он -- простой мужик! -- воскликнул Михаил.
-- Просто грязная шваль! Как он может вырасти при дворе?
-- Может, -- спокойно сказал Путятин. -- Его влияние на
императора и, что еще важнее, на императрицу усиливается.
Какое-то время Михаил размышлял.
-- А нет ли какого-нибудь более надежного способа? --
спросил он. -- Может быть, попробовать яд?
-- Этот способ испытывался столь часто, что ныне при
всех европейских дворах с ним уже научились бороться.
-- Да, но довериться Распутину! Это слишком рискованно.
-- О вас никто ничего не будет знать.
-- А о вас?
-- А я ничего не боюсь, -- холодно сказал Путятин.
Михаил нервно забарабанил пальцами по столу.
-- В конце концов я ведь мог и не посвящать вас в свои
планы, -- сказал Путятин. -- Считайте, что я вам ничего не
говорил.
-- Не забывайте, князь, что речь идет о моем брате!
Путятин равнодушно пожал плечами.
-- А впрочем, действуйте на свое усмотрение, и да
хранит вас бог! -- сказал Михаил, и жестом предложил князю
наполнить стаканы.
На другой день, в девять часов утра, Ульянов вскочил с
постели и, с некоторым отвращением посмотрев на спящую супругу,
зажег лампу таким образом, чтобы увидеть на стене собственную
тень. В одних трусах он начал энергично перемещаться по
комнате, совершая свой обычный утренний ритуал -- бой с тенью.
Похмельный пот градом струился с его высоченного лба, крупные
мышцы красиво резвились под покрытой рыжеватой шерстью кожей.
Ульянов совершал невообразимые пируэты, пытаясь нанести удар
собственной тени. В какой-то момент, не рассчитав свои силы, он
так смачно заехал левой ногой в стену, что разбудил Крупскую,
а, заодно, и спавшего в соседней комнате Бени.
-- Ты бы хоть себя пожалел! -- заворчала Надя. -- После
такой попойки...
-- Ничего, бабуля! -- бодро сказал Ульянов и энергично
постучал кулаком в стену. -- Эй, Бени!
Вставайте, граф пивного крана,
Владелец винных погребов,
Герой небесного экрана
И житель цинковых гробов!
Певец хрустального бокала,
Ценитель градусов хмельных,
Поклонник женского вокала
И похмелитель всех больных!
Спустись в пивное подземелье,
В пещеру древнего вина
И обменяй свое похмелье
На чашу, полную говна!
Прикрывшись одеялом, Крупская испуганно смотрела на
мужа.
-- Ты слышишь, Бени, как я творю! Как я импровизирую!
Сейчас мы сходим к Льву Абрамычу и поднимем наш творческий
потенциал до невиданных высот!
Было слышно, как в соседней комнате заворочался Бени.
Через четверть часа все трое уже сидели в гостиной за
чашкой крепкого утреннего чая. Бени имел страшно помятый вид и
даже чай пил с трудом. Быстро допив свою чашку, Ульянов сказал:
-- Одевайся, Бени. Мы идем к Лехе.
-- К какому Лехе?! -- запричитала Крупская. -- Ты
посмотри, до чего ты довел юношу. Ему необходим отдых. Да и
тебе тоже.
-- Некогда отдыхать, бабуля! -- решительно сказал
Ульянов. -- Революция!
Бени ощущал острую потребность в пиве, поэтому его
долго уговаривать не пришлось. Не прошло и пяти минут, как он
уже был в своем длинном черном пальто и цилиндре. Ульянов
набросил легкий плащ поверх своего серого костюма, надел кепку,
и приятели вышли на Невский проспект.
Если не считать мимолетного нелегального посещения в
1900 году, Ульянов уже десять лет не был в Санкт-Петербурге.
Теперь он испытывал состояние восхитительной эйфории от новой
встречи с этим городом, который был для него любимым и почти
родным. Ульянов видел приметы нового века: электрифицированные
здания, телефоны, первые автомобили; но все это было
второстепенно, а главное оставалось прежним. Что именно
являлось главным, Ульянов затруднился бы сформулировать, но он
чувствовал, что этот город содержит в себе огромные
архитектурные и духовные богатства и является величайшим и ни с
чем не сравнимым произведением гениального зодчего -- русского
народа. Еще правильнее было бы сказать, что Ульянову и не
нравились достижения ХХ века. Он уже достиг того возраста,
когда людям становятся дороги воспоминания. Он уже не способен
был полюбить новое, а потому не принимал в полной мере ни
Женеву, ни Вену, ни Лондон. Понятие City для него всегда
ассоциировалось с Санкт-Петербургом девяностых годов ушедшего
века. Умом он понимал значение технического прогресса, но
сердце его навсегда осталось там, где он любил Арину и пил пиво
у доброго старого Прадера.
-- Судя по твоему виду, Бени, -- говорил на ходу
Ульянов. -- Нам совершенно необходимо навестить Льва
Абрамовича.
-- А это кто? -- спросил Бени.
-- Он был вчера у Александры.
-- Там было очень много людей. Я всех не запомнил.
-- Зато ты запомнил Анжелику! -- усмехнулся Ульянов.
-- О, да! -- пылко воскликнул юноша.
-- Ну и как успехи?
-- Пока никак.
-- В таких делах следует сразу брать быка за рога, а
точнее корову за вымя, -- назидательно сказал Ульянов. --
Впрочем, в твои годы мне также не хватало динамики в этом
вопросе.
На углу Невского и Знаменской они вошли в магазин, над
дверями которого красовалась табличка с надписью: КАСКАД И СЫН
КРЕПКИЕ НАПИТКИ
За прилавком стоял сам Лев Абрамович. Сыновей у него не
было. В этом деле, основанном его отцом, Лев Абрамович сам был
"сыном". С тех пор прошло сорок лет, но вывеска сохранилась.
Обычно Лев Абрамович все делал сам. Лишь изредка он нанимал
временных помощников. Когда же ему требовалось ненадолго
отлучиться, он, как правило, договаривался с Александрой, и в
магазине хозяйничала Анжелика.
Лев Абрамович нисколько не удивился, увидев Ульянова.
-- Святой Моисей! Доброе утро, Владимир Ильич!
Признаться, не сомневался, что нынче утром увижу вас здесь.
Приветствую и вас, юноша! Открыть вам по бутылочке пива?
-- И как можно быстрее, дорогой Лев Абрамович,
спаситель вы наш! -- сказал Ульянов, потирая руки.
Ульянов залпом выпил бутылку пива, смачно отрыгнул,
извинился, а затем, переведя дух, попросил еще одну бутылочку,
и на сей раз пил уже не спеша, хотя по-прежнему с большим
удовольствием. Бени почти не отставал.
-- К Лехе, небось, направляетесь? -- осведомился
Каскад.
-- Вы сегодня утром поразительно догадливы, милейший
Лев Абрамович! -- ответил Ульянов.
-- Мой вопрос задан неспроста, -- сказал Каскад. --
Если вы собираетесь к Лехе, могу порекомендовать прихватить с
собой пару бутылок "Ерофеича". Последнее время это их с
Пятницей любимый напиток.
-- Что-то я не знаю такого напитка, -- удивился
Ульянов.
-- Это новинка прошлого сезона, -- улыбнулся Лев
Абрамович, снимая с полки сразу две бутылки с хитроватым
дедулей на этикетке. -- Сорок градусов. Вкус специфический. Под
дзеренину, я думаю, пойдет.
-- Пожалуй, возьмем, -- сказал Ульянов.
-- Я бы сегодня ограничился пивом, -- осторожно подал
голос Бени.
-- Пивом голову не обманешь! -- поучительно отметил
Ульянов. -- Заверните нам, пожалуйста, четыре бутылочки этого
самого "Ерофеича", Лев Абрамович.
-- Святой Моисей! С превеликим удовольствием, Владимир
Ильич! Заходите почаще.
-- Обязательно! Ну а как, вообще, идет торговля?
-- Да не жалуюсь, Владимир Ильич, не жалуюсь. Торговля
спиртным, я вам скажу, -- самый стабильный бизнес. Мир, война,
революция, потоп -- все одно: человеку требуется выпить. Ко мне
приходят социал-демократы и анархисты, педерасты и монархисты.
Даже от самого императора посылают ко мне за портвейном.
-- Да, этим господам без портвейна никак не обойтись!
-- Да за этих-то сволочей волноваться не приходиться.
Другое дело -- вы, Владимир Ильич. Давно хотел вас
предостеречь: опасными делами занимаетесь!
-- Опасно быть евреем, Лев Абрамович, а делами
заниматься неопасно! -- афористично ответствовал Ульянов.
Каскад с сомнением покачал головой.
-- Всего хорошего, Лев Абрамович! -- попрощался
Ульянов. -- Пошли, Бени.
-- Большой привет Лехе! -- отозвался Каскад.
Несколько минут спустя приятели вошли в один из
подъездов ничем не примечательного здания, на котором
впоследствии благодарные потомки повесили мемориальную дощечку,
дабы увековечить событие, нами сейчас описываемое. Друзья
позвонили в квартиру No 29, и дверь им открыл крепкий, высокого
роста мужик, слегка похожий на обезьяну.
-- Во-овчи-ик! -- заорал мужик. -- Эй, Пятница, Вовчик
приехал!
-- Привет, Леха, -- сердечно сказал Ульянов. -- Это мой
друг Бени, малый не без достоинств.
Едва войдя в квартиру, Ульянов почувствовал густой
запах готовящейся баранины. Леха провел гостей в кухню, там
Осип Пятницкий огромным охотничьим ножом шинковал чеснок. Хотя
дзеренина и напоминает баранину, Ульянов слишком хорошо
разбирался в мясе, чтобы его можно было так "лечить".
-- Что это вы тут готовите? -- иронически спросил он.
-- Рыночную баранину?
-- Увы! -- виновато улыбнулся Пятницкий.
-- А где лось?
-- Лось в лесу.
-- Ясно! В следующий раз,чувствую, придется мне пойти с
вами. Видишь, Бени? Ты говоришь: "Царя убить!" Эти люди даже
лося убить не могут. Знаю я этих охотников. Налакаются рому и
ходят по лесу вприсядку, даже ружье зарядить забудут. Куда
ездили-то хоть?
-- В Саблино, -- ответил Леха.
-- Хорошо еще, что вам там пизды не дали. У меня в
Саблино сестра живет, так что в следующий раз поедем вместе.
-- Лося нам подстрелить не удалось, -- сказал Леха. --
Зато самогоночки мы там приобрели славной. Хотите попробовать?
-- Да, кстати, мы ведь тоже не одни! -- вспомнил
Ульянов и вручил Лехе свой пакет. -- Мы с "Ерофеичем".
-- "Ерофеич" -- есть "Ерофеич", а самогон -- есть
самогон! -- философски заметил Леха. -- Восемдесят градусов!
-- Ну-ка налей нам по стаканчику! -- не выдержал
Ульянов.
Леха наполнил два стакана мутноватой жидкостью.
-- Бени, это надо пить залпом, -- объяснил Ульянов и
сразу подал личный пример. -- Отличная штука!
Бени понюхал стакан, зажмурился и медленно, не без
труда выпил. Он тут же сел на стул и молча протянул руку в
поисках какого-нибудь "запивона". Леха быстро открыл зубами
бутылку пива. Ульянов достал из кармана пачку папирос. Заметно
покрасневший Бени сделал несколько глотков и закурил.
-- Как сказал бы Лева Бронштейн, у тебя морда лица
стала как жопа у макаки! -- засмеялся Ульянов. -- Ну, а как
вообще жизнь, ребята? Федор в городе?
-- Ну, а где же ему еще быть! -- ответил Леха.
Ульянов удовлетворенно кивнул головой и задал новый
вопрос.
-- Леха, ты, как я слышал, сидел?
-- Четыре месяца в "Петропавловке".
-- Пиздили?
-- Да не особенно.
"То есть, как-то, все-таки, пиздили!" -- отметил про
себя Ульянов, а вслух спросил:
-- А сейчас чем занимаешься? Пишешь чего-нибудь?
-- Начал писать большой роман. Думаю назвать его
"Мать".
-- Про индейцев? -- оживился Ульянов.
-- Да, нет, -- удивился Леха. -- Про рабочее движение.
Ульянов сокрушенно покачал головой.
-- Про рабочее движение следует писать теоретические
работы, а для привлечения внимания читателей к этим работам, мы
должны печатать в нашей газете роман про индейцев... Ты только,
Леша, не расстраивайся, -- Ульянов дружески похлопал Горького
по плечу. -- Я, конечно, дам твоему роману хороший отзыв,
напишу, что это очень нужная своевременная книга... Ну, а что
Федор поделывает?
-- Поет, -- ответил Леха.
-- Гм, поет! -- усмехнулся Ульянов. -- Кстати, Пятница,
баранина скоро будет готова?
-- Минут через пятнадцать.
-- Я тогда, пожалуй, пойду посру, -- сообщил Ульянов.
-- А, заодно, ознакомлюсь с твоим, Леха, романом. Разумеется,
если ты не возражаешь.
-- Ну, что ты, Вовик! -- засуетился Леха. -- Я мигом!
Он куда-то убежал и вскоре вернулся с пачкой
отпечатанных листков. Ульянов деловито просмотрел рукопись и
отправился с ней в уборную.
Отсутствовал он довольно долго. Пятницкий тем временем
заправил баранину чесноком, выложил в миску соленые огурцы и
сообщил, что все готово, и пора перебираться в гостиную.
Леха внезапно вспомнил, что он забыл повесить туалетную
бумагу в уборной. Схватив рулон, он выскочил в коридор, но там
сразу натолкнулся на удовлетворенного Ульянова.
-- С облегчением, Вовочка! -- поздравил Леха товарища.
-- Только там, кажется, не было туалетной бумаги.
-- Не беда! -- ответил Ульянов. -- Я воспользовался
твоим романом. Надеюсь, у тебя есть другая копия.
-- Да-да, -- упавшим голосом ответил Горький.
-- Не сердись, дружище, -- сказал Ульянов. -- Своими
действиями я только лишний раз подтвердил тезис об
исключительной своевременности твоего романа!
-- Тебе не понравился мой роман?
-- Роман твой, Леха, -- полное говно! -- с
большевистской прямотой и откровенностью сказал Ульянов. --
Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а ты слишком много
бухаешь!
-- Но ведь Достоевский...
-- Но ты же не Достоевский!
Горький потупился, но не обиделся. Он, вообще, никогда
не обижался на Ульянова. Ни один серьезный и требовательный к
себе писатель не мог обижаться на ульяновскую критику, какой бы
беспощадной она не была. Объяснялось это очень просто: Ульянов
блестяще разбирался в литературе, а любой подлинный писатель
всегда чувствует и ценит настоящего читателя.
Вскоре четверо друзей уже сидели за столом в гостиной и
завтракали.
Первым делом, конечно, врезали по стакану самогона "за
знакомство". Закусывали весьма бодро. Ульянов положил себе на
тарелку солидную порцию бараньей грудинки и расправлялся с ней
с завидной энергией. В конце он с аппетитом высосал мозги из
трубчатых костей, принял стакан самогона, налил себе пива и с
наслаждением закурил папиросу.
-- Попробуйте еще вот этот кусочек от задней части,
Владимир Ильич, -- вежливо предложил Пятница.
-- Конечно, конечно, -- заверил Ульянов. -- Только вот
перекурю... Бени, ты как сегодня -- держишь удар?
-- Я в порядке, -- ответил Бени, опасливо поглядывая на
огромную бутыль с мутноватой жидкостью.
Ульянов докурил, а затем вновь наполнил свою и Бенину
тарелки.
-- При обилии жирной баранины на столе, Бени, -- поучал
он, -- можно выпить практически сколько угодно.
С этими словами Ульянов засунул себе в рот такой
здоровенный кусок бараньей задницы, какого хватило бы
западноевропейскому крестьянину на целый обед.
-- Все-таки, как следует "посидеть" можно только в
Петербурге, -- сказал Ульянов. -- То ли это от какого-то
особого питерского шарма, то ли люди здесь другие...
-- Вы просто никогда не бывали в Неаполе, г-н Ульянов,
-- высказал свое мнение Бени.
Ульянов презрительно махнул рукой.
-- Давайте, друзья, выпьем за солнечную Италию! --
примирительно предложил Леха Горький.
-- Мне еще сегодня выступать перед рабочими, --
вспомнил Ульянов. -- Но это вечером, в семь часов. До этого мы
еще успеем выпить и за солнечную Италию, и за заблеванную
Францию, и даже за пробуханную нашими предками Палестину!
Они и впрямь успели выпить за все это и еще за многое
другое, причем Бени, как и накануне, поспал "по ходу", а
Горький с Пятницким окончательно отрубились к шести часам
вечера.
Ульянов и Бени, захватив с собой пару бутылок
"Ерофеича", вышли на Невский и решили пройтись пешочком, дабы
освежиться перед предстоявшим Николаю Ленину выступлением.
Дождь недавно прекратился, и погода стояла хоть и сырая, но
вполне терпимая. Газа не жалели, и Невский проспект был хорошо
освещен. Как и накануне, Бени без конца вертел головой. Все его
интересовало: и взнузданные кони на мосту через Фонтанку, и
Дума, и маячившая вдали адмиралтейская игла. Найдя таким
образом "дармовые уши", Ульянов разболтался не на шутку.
-- Невский -- это, конечно, сердце Петербурга, но это
еще далеко не весь Петербург, дорогой мой Бени! Завтра же мы с
тобой совершим длительную прогулку, и я покажу тебе
замечательные места. Кто только не описывал это великое
творение Петра!
Вот послушай: "... он быстрым, невольным жестом руки
указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо
мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на
сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых сердитых и
промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал
черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба."
Как величественно сказано! Это Федор Михайлович Достоевский --
гений тьмы.
А вот куда более радостная картинка:
"Одевшись, я наскоро позавтракал, тотчас же выбежал на
Дворцовую набережную и добрался до Троицкого моста длиной в
1800 шагов, откуда мне советовали посмотреть на город. Должен
сказать, что это был один из лучших советов, данных мне в
жизни.
Не знаю, есть ли в мире вид, который мог бы сравниться
с развернувшейся перед моими глазами панорамой.
Справа, неподалеку от меня, стояла крепость, колыбель
Петербурга, как корабль пришвартованная к Аптекарскому острову
двумя легкими мостами. Над ее стенами возвышались золотой шпиль
Петропавловского собора, места вечного упокоения русских царей,
и зеленая крыша Монетного двора. На другом берегу реки, против
крепости, я увидел Мраморный дворец, главный недостаток
которого заключается в том, что архитектор как бы случайно
забыл сделать ему фасад. Далее шли Эрмитаж..."
Любопытно, Бени, что этот вид, так красочно описываемый
г-ном Дюма в запрещенном "Учителе фехтования", наш друг Леха
вероятно наблюдал в течение четырех месяцев из окошка своей
камеры.
-- А разве "Учитель фехтования" запрещен? -- удивился
Бени.
-- В России -- да.
-- А почему? -- наивно спросил молодой итальянец.
-- Ты еще очень молодой человек, Бени, -- вздохнул
Ульянов. -- Но сейчас не об этом. Ты знаешь, в гимназии я
терпеть не мог словесности. Литературу надо изучать не на
уроках, не по расписанию, а по велению сердца. Ты знаешь, что
Антон Чехов не имел в гимназии высшего бала по литературе!? Что
тут еще можно добавить!
Дойдя до канала Грибоедова (бывшей речки Кривуши), они
повернули налево. В отличие от Невского, набережная канала
почти не освещалась, и даже совсем близкая громада Казанского
собора лишь смутно выделялась во тьме. Миновав собор, они
вскоре достигли цели своей прогулки -- невысокого угрюмого