Страница:
здания, где их уже ждали Кржижановский, Буренин и ряд других
товарищей.
Зал был темный, освещалась лишь кафедра, с которой
предстояло говорить оратору. Еще за кулисами Ульянов налил себе
полный стакан "Ерофеича", затем он поднялся на кафедру и
оглядел зал. В темноте неясно различались угрюмые лица рабочих,
кое-где мелькали огоньки папирос, слышался звон стаканов.
Ульянов сделал несколько глотков и заговорил.
-- Дорогие друзья! Товарищи! Не далее как вчера я
возвратился в Санкт-Петербург, потому что за границей я очень
скучал без этого города, без вас и даже без полковника
Бздилевича.
Как только оратор заговорил, звон стаканов временно
прекратился, закурили, однако же, еще усерднее. Как назло у
Ульянова начался крайне неприятный отходняк: его трясло, никак
не удавалось справиться с икотой. Сделав еще несколько глотков
из спасительного стакана, он продолжил:
-- Однако тоска по полковнику Бздилевичу отнюдь не
единственная причина моего возвращения. Важность текущего
момента, товарищи, -- вот что заставило меня вернуться на
родину. Сегодня, когда самодержавие маневрирует, когда силы
царизма и революции уравновесились, когда наступил решительный
момент, от всех нас требуется особая стойкость. Я знаю, что
многие из вас вовлечены сейчас в ожесточенную стачечную борьбу.
Знаю, что это очень нелегко, особенно для тех из вас, у кого
есть жены и дети, а таких, конечно, большинство. Но пусть
ненависть к врагам вашим придаст вам силы! Ненавидьте
буржуазию, попов, псевдоинтеллигентов. Среди последних особенно
опасны адвокаты. Как говорил полковник Бздилевич, еще ни один
адвокат не был хорошим строевиком. А именно строевые качества
сейчас приобретают первостепенное значение. Ведь сегодня все мы
в строю, товарищи! В едином революционном строю. Как
представители наиболее революционного класса, вы безусловно
являетесь украшением этого строя. Но рядом с вами и трудовое
крестьянство, и прогрессивная интеллигенция, и лучшие
представители иных сословий. Рядом с вами в этом строю --
лейтенант Шмидт и Лев Каскад, Максим Горький и Михаил Чигорин,
Бенито Мусолини и, как знать, может быть сегодня уже, и
полковник Бздилевич!
На кафедру поднялся Глеб Кржижановский, чтобы вновь
наполнить стакан Ульянова. Постепенно, Ульянов разошелся и
полностью завладел вниманием аудитории...
Что было дальше, Ульянов почти не помнил. В "Сан-Ремо"
он вернулся лишь под утро, притащив на себе бесчувственного
Бени. Ульянов был пьян в дымину, плащ и кепку он где-то
потерял, и неизвестный шутник написал ему на лысине черной
краской заборное слово из трех букв.
Его выступление имело неожиданные последствия: по
городу пополз слух о скором приезде в Россию некоего полковника
Бздилевича -- пламенного революцинера, защитника всех униженных
и оскорбленных. Слух этот постепенно крепчал и распространился
далеко за пределы столицы. Таинственный полковник виделся людям
то могущественным мессией -- единственным, способным спасти
несчастную Россию, то самим Иисусом Христом, второго пришествия
которого народ ждал вот уже скоро две тысячи лет.
Разумеется, достиг этот слух и Зимнего дворца --
обители настоящего полковника Бздилевича.
В четыре часа пополудни, в одном из покоев Зимнего
дворца, за высоким столом, заваленным бумагами и картами, сидел
последний русский император и думал свою горькую думу.
Час был не поздний, но уже темнело, и крупные хлопья
мокрого снега падали в еще не замерзшую черную Неву. Ветер все
усиливался, и можно было ожидать наводнения.
Император мог видеть это из окна, но его мало занимали
капризы природы. Он смотрел в другую сторону, где на стене
висел его собственный портрет. Николай был изображен в полный
рост, в мундире, при всех орденах. Он всегда считал себя
профессиональным военным, хотя чином доволен не был. Вот и
сейчас император представил себе совсем другой портрет, в ином
мундире и с иными погонами. "Генерал Бздилевич!"-- мысленно
произнес он. Увы, это были только мечты. На деле же Николай II
навсегда застрял в звании полковника, поскольку по восшествии
на престол дальнейшее чинопроизводство не полагалось по закону.
Возможно, для России было бы лучше, если бы полковник
Бздилевич отказался от престола и целиком посвятил себя военной
карьере. Быть может, тогда русский штык показал бы вонючим
япошкам "почем пирожки с еб твою мать". Но это была бы уже
совсем другая история.
Незадачливый полковник продолжал сидеть, подперев
голову обеими руками, и думать о военной карьере. Он перебирал
в памяти эпизоды биографий выдающихся полководцев: Александра
Македонского, Цезаря, Ганнибала, Чингисхана, Наполеона
Бонапарта... Он мысленно представил себе портреты этих великих
людей, собранные в отдельной галерее в одном из залов Зимнего
дворца. И среди них -- его портрет. "Генералиссимус Бздилевич!"
Подумав об этом, император нахмурился, потому что в
последние дни его всерьез беспокоили слухи о каком-то другом
полковнике Бздилевиче -- страшном и таинственном революционере,
опасном и дерзком самозванце. Собственно, из-за этих слухов
Николай и сидел сейчас здесь в ожидании начальника
Петербургского охранного отделения г-на Барсукевича.
Затем мысли императора потекли в другом направлении, и
он уже собирался позвонить и заказать пару бутылок портвейна,
как вдруг камердинер постучался сам и доложил, что генерал
Барсукевич почтительно просит принять.
-- Скажите генералу, что мы его ждем, -- сказал Николай
и добавил: -- и подайте нам несколько бутылок портвейна,
пожалуйста.
-- Какого портвейна, ваше величество?
-- Любых, только разных! Мы будем пробовать и
сравнивать.
Генерал Барсукевич был высокий угрюмый мужчина, слегка
сгорбленный не то от вечной службы, не то от долгого пития. Его
мешковатые обвислые щеки, изуродованные нелепыми седыми
бакенбардами, придавали ему сходство с бульдогом. От всего его
облика веяло каким-то унылым солдафонством. Он вошел в кабинет
и замер в немом поклоне, а следом за ним камердинер вкатил
столик с тремя бутылками различных портвейнов: розового
бессарабского, белого крымского, а также -- особо почитаемого
императором -- рубинового тифлисского.
-- Присаживайтесь, Адольф Арнольдович, -- любезно
предложил Николай. -- Хотите портвейна?
-- Простите?..
-- Портвейна, я спрашиваю, не хотите? -- повысил голос
Бздилевич.
-- Ну, это-то я сразу понял, ваше величество.
-- А зачем же тогда было переспрашивать?
-- А зачем ваше величество обижает своего преданного
слугу подобными вопросами? Портвейна я всегда хочу.
-- Это очень похвально, -- серьезно сказал Николай. --
Как любил говорить мой покойный незабвенный родитель, любовь к
портвейну есть качество, прекрасно характеризующее дворянина.
Генерал отвесил поклон, который должен был означать,
что он служит уже очень давно и, конечно, прекрасно помнит эту
излюбленную поговорку Александра III.
-- Наполни нам стаканы красненьким, Петюнчик, и оставь
нас, -- повелел император все еще стоявшему посреди комнаты
камердинеру.
-- Может какой закусочки, государь?
-- Некогда нам закусывать, Петюнчик, -- очень серьезно
сказал император. -- Революция на дворе.
Петюнчик наполнил стаканы красненьким и удалился.
-- Адольф Арнольдович, -- начал царь. -- Я позвал вас
сегодня, чтобы вы рассказали мне все, что вы знаете о
полковнике Бздилевиче.
Изрядно озадаченый таким вопросом генерал молча пил
портвейн. Возникла неловкая пауза.
-- Почему вы не отвечаете? -- прервал, наконец,
молчание император. -- Город наводнен слухами об этой
таинственной личности, и я вправе требовать отчета по этому
вопросу от начальника охранного отделения.
-- Откровенно говоря, ваше величество, -- нерешительно
начал Барсукевич, -- в нашей картотеке имеются кое-какие данные
об интересующем вас человеке. Лет десять назад...
Генерал замялся. Император все понял и поспешил на
помощь:
-- Адольф Арнольдович, мы с вами отлично понимаем друг
друга. Давайте не будем играть в прятки. Меня не интересует,
что было десять лет назад. Я хочу, чтобы вы объяснили мне те
слухи, которые вот уже две или три недели упорно ползут по
городу.
-- Ваше величество, никакими сведениями об интересующем
вас полковнике Бздилевиче Петербургское охранное отделение не
располагает, -- генерал сделал особый акцент на словах
"интересующем вас".
Николай так разволновался, что, забывшись,
собственноручно налил себе портвейна, -- на этот раз крымского.
Барсукевич, между тем, продолжал:
-- Могу только заверить вас, что в русской армии такого
офицера никогда не было.
-- Вы уверены в этом?
-- Я проверял.
-- Все же, если ветра нет, а кусты трясутся, значит там
что-то происходит, -- резонно заметил император. -- Как вы сами
объясняете эти слухи?
-- Осмелюсь высказать предположение, государь, что
кто-то, когда-то мельком знавший ваше величество под
вышеупомянутым псевдонимом, в шутку или невольно пустил сей
слух. Лично я бы не придавал этому значения.
-- Возможно, -- согласился Николай. -- Но все же мы
обязаны учесть все возможности. Вы не допускаете, генерал, что
сей слух означает появление дерзкого самозванца?
-- Ну, нет! С какой стати самозванец будет величать
себя полковником Бздилевичем, да и о каком самозванце может
идти речь?
-- Речь может идти о человеке, располагающем большими
правами на российский престол, нежели я.
-- Ваше величество, я вас не понимаю! -- абсолютно
искренне признался начальник охранного отделения.
-- Я намекаю на происхождение Павла I.
-- Это все домыслы, ваше величество.
-- Даже мой отец верил этим "домыслам", -- очень
серьезно сказал Николай. -- Павел I был либо сыном графа Сергея
Салтыкова и Екатерины II, либо сыном неизвестных чухонских
родителей. Которая из этих версий правильна, для нас не имеет
особого значения, поскольку в любом случае Павел не был сыном
Петра III. Мы знаем также, что графиня Елизавета Воронцова
имела сына от несчастного императора Петра III. Нам мало что
известно о дальнейшей судьбе этого ребенка, хотя именно его
потомки ведут свой род от Федора Кошки и, следовательно,
являются законными наследниками российского престола.
Барсукевич молчал. Разговор принял крайне опасный
характер. Как знать: не пожалеет ли завтра император о своей
откровенности? Адольф Арнольдович боялся даже подумать о
возможных последствиях этого. Он налил себе и императору по
стакану бессарабского портвейна и сразу же залпом осушил свой
стакан. Николай последовал его примеру, после чего продолжал:
-- Я хочу поручить вам, Адольф Арнольдович, тщательно
разобраться в этом вопросе и составить подлинную генеалогию
рода Романовых. Иными словами, я хочу знать: кто сегодня
является потомком и наследником Петра III и графини Воронцовой.
-- Но зачем? -- невольно воскликнул Барсукевич.
-- Затем, что врага лучше знать в лицо.
Генерал недоумевал. Никогда еще ему не доводилось
сталкиваться с таким аргументированным, логически обоснованным
идиотизмом.
-- Как можно меньше посвященных! -- продолжал Николай.
-- Действуйте, в основном, самостоятельно. И конечно следите за
возможным появлением полковника Бздилевича. Того полковника
Бздилевича! Держите меня в курсе.
Император встал, давая тем самым понять, что аудиенция
окончена.
-- Ну-с, что будем заказывать, любезный Григорий
Ефимович? -- спросил князь Путятин.
Заполучить трезвого Распутина для приватной беседы
оказалось делом отнюдь не простым. Князь, однако, и не спешил,
поскольку понимал исключительное значение первой встречи с
царским фаворитом для успеха всего своего заговора.
Впоследствии, полагал Сергей Николаевич, управлять Гришкой
будет несложно, если... Если как следует обработать его при
первом знакомстве. Поэтому князь в течение трех долгих недель
выжидал удобного случая.
И вот, наконец, они сидели друг против друга в
просторном светлом зале ресторана "Палкин". Как обычно, этот
ресторан, расположенный в самом центре Невского проспекта, был
забит до отказа, и в то время как русские рабочие, напрягая
последние усилия, задыхались в неравной стачечной борьбе,
высокородные бездельники ужинали здесь в роскоши, отнюдь ими не
заслуженной.
Распутин вызывал у Путятина отвращение, граничащее с
брезгливостью; князь, в свою очередь, внушал Гришке ужас.
Распутин привык, что аристократы обращались с ним высокомерно,
снисходительно, в лучшем случае -- как с любимым домашним
животным. Времена его могущества еще не наступили, хотя уже
приближались. Князь же был едва заметно презрителен и
подчеркнуто любезен, но от этой холодной любезности веяло
чем-то грозным.
-- Что будем заказывать? -- повторил свой вопрос Черный
Князь.
-- Да я бы, барин, коньяку не прочь выпить, --
осторожно сказал Гришка. Сказал он это как-то робко, как бы
прося позволения. Все его обычное нахальство куда-то
улетучилось, словно он чувствовал, что с этим человеком в
черном лучше держать себя смирно, дабы шея была цела.
-- А закусить не желаешь?
-- Селедку люблю.
Путятин подавил улыбку. Он сомневался, удобно ли будет
здесь сделать столь странный заказ. Впрочем, удобно ли было
вообще заявиться сюда с этим пугалом, от которого нестерпимо
воняло потом и еще чем-то, типа дерьма!
-- Коньяк селедкой не закусывают, -- все же заметил
князь.
-- А царь-батюшка закусывает, -- ответствовал Распутин.
-- Он просто редко бывает в свете, -- сказал Путятин,
вторично подавив улыбку.
Воцарилось молчание. Распутину не хотелось отказываться
от селедки, но он боялся потерять коньяк. Князь просто выжидал,
как бы "выдерживая" в собеседнике свою последнюю фразу.
Наконец, Распутин сдался.
-- Ну давайте, барин, просто коньяку, без закуски, с
кофеем!
Путятин заказал штофик мадеры, кофе и бисквиты с
баварским кремом.
-- Расскажите же мне, любезный Григорий Ефимович, как
император дошел до такой жизни, что нигде уже не бывает, коньяк
селедкой закусывает и даже, как я слышал, портвейн пивом
запивает. Он, право, никогда особо не блистал, ему от природы
не хватает tournure, но превратить себя в полного отшельника!..
Распутин молчал. Рюмка мадеры не прояснила мозгов
"любезному" Гри-горию Ефимовичу; он плохо понимал, о чем
говорил князь.
-- Что же вы молчите? -- вопросил Астролог с ледяным
презрением. -- Это, право, невежливо, почтеннейший старец, или
как там вас эти дураки величают?
-- А что говорить-то? -- пролепетал вконец перепуганный
Распутин.
-- Объясни мне, к примеру, по какой причине царь в
городе совсем перестал показываться.
-- Так ведь революция, барин! -- ответил Распутин. --
Пристрелят как тетерку. Лихих людей много в городе развелось.
-- А ты их видел?
-- Кого?
-- Лихих людей.
-- Да их полно! -- воскликнул Гришка как-то даже
удивленно. -- Я в кабаках постоянно небожеские разговоры слышу.
-- Это какие ж такие небожеские разговоры ты слышишь?
-- А какие тебе, барин, нужны?
-- Не доводилось ли тебе слышать, как замышляют убить
императора, например?
-- Бывало, -- ответил Распутин, -- и не раз.
-- И ты видел этих людей?
-- Как вас сейчас.
-- А теперь слушай меня внимательно, Григорий Ефимович,
-- строго приказал князь. -- Если еще раз увидишь подобных
людей, войди с ними в сговор, приведи к ним царя и предоставь
этим людям сделать свое дело. Ты меня понял?
Гришка перепугался не на шутку. Ему вдруг даже
приспичило посрать, и он приподнялся со своего стула.
-- Сидеть! -- приказал князь. -- При регентстве о тебе
позаботятся...
-- При чем? -- не понял Распутин.
-- При новом правлении.
-- А кто будет править?
-- Это не твоего ума дело, -- отказался объяснять
князь. -- Скажу лишь, что тебе тогда будет тепло и сытно, а вот
если ты меня посмеешь ослушаться...
Князь встал, перегнулся через стол и, приподняв Гришку
за шиворот, тихо и грозно произнес:
-- Шкуру спущу, коли ослушаешься.
После недолгого молчания, в ходе которого Гришка сидел
сгорбившись и понурившись, а князь наблюдал за ним с
нескрываемым презрением, Распутин спросил:
-- Но как же я приведу царя к этим людям?
-- Придумаешь что-нибудь сам! -- безаппеляционно
отрезал князь. -- Ты, по-моему, вполне достаточный для этого
негодяй.
Распутину все же очень хотелось узнать, какие,
конкретно, милости ожидают его, если царь будет убит с его
помощью, но он боялся задавать князю подобные вопросы.
Угадав мысли этого подонка, Астролог жестко приказал:
-- А теперь следуй за мной! Увидишь, какая участь тебя
ожидает, если ты ослушаешься или, чего доброго, проболтаешься.
Они вышли на улицу, не допив мадеру и даже не
притронувшись к бисквитам. Очутившись на Невском, Распутин
почувствовал себя несколько свободнее, но ненадолго.
Их уже ждал автомобиль, при виде которого несчастному
Гришке вновь стало дурно. За рулем сидел мощный головорез в
сером пальто. Князь сел на заднее сиденье и жестом приказал
Распутину сесть рядом.
Они быстро достигли Сенной, пересекли ее и остановились
где-то в самом начале Забалканского проспекта. Это был далеко
не самый фешенебельный район Петербурга, фонари здесь стояли
редко, и весьма встревоженный Распутин мало что мог разглядеть
вокруг себя.
"Головорез" остался сидеть в машине, а князь подвел
Гришку к низкому окну в первом этаже смутно различавшегося в
темноте высокого здания. По приказу князя Распутин робко
заглянул вовнутрь.
Он увидел довольно большую, тускло освещенную комнату,
посреди которой стоял внушительный агрегат, представлявший из
себя огромный котел с множеством подсоединенных к нему мудреных
приборов. Это был самогонный аппарат ультрасовременной
конструкции с электрическим приводом. Гришке прежде не
доводилось видеть столь серьезного оборудования, поэтому он аж
застонал, когда князь с ледяным спокойствием произнес:
-- Я надеюсь, что вы проявите благоразумие,
почтеннейший Григорий Ефимович, и нам не придется сварить вас в
этом котле.
-- Нет, нет, -- пролепетал "почтеннейший" Григорий
Ефимович.
-- Нам бы тоже этого очень не хотелось, -- сказал
Путятин.
Распутин, как завороженный продолжал смотреть в окно.
Вдоль всех стен этой ужасной комнаты прямо на полу в различных
позах валялись мужики с обалдевшими рожами и дымящимися
трубками в зубах. Как слабонервный человек, начитавшись перед
сном страшных сказок, порой боится посреди ночи сходить в
уборную, точно также Гришка теперь с паническим ужасом взирал
на этих обыкновенных и, вероятно, даже безобидных курильщиков
опиума.
Но и это было еще не самое страшное.
Рядом с ужасным котлом стоял высокий, грубо сколоченный
стол, за которым, друг против друга, сидели два атлетически
сложенных человека -- негр и еврей. Между ними наблюдалось
несомненное внешнее сходство. Их можно было бы принять за
братьев, если бы не различный цвет кожи. В этом не было ничего
невероятного: евреи и африканцы нередко бывают похожи друг на
друга чертами лица, однако в глазах Распутина внешнее сходство
атлетов добавляло мистики в эту, и без того драматическую,
ситуацию.
Внезапно, эти два человека почти одновременно взглянули
на окно, и у бедного Гришки душа ушла в пятки. Однако, спустя
мгновенье, негр и еврей вновь склонились над столом. Они
поочередно поставили свои подписи на большом куске пергамента и
обменялись дружеским рукопожатием.
-- Попутно, -- прокомментировал Черный Князь, -- мы
присутствуем при историческом моменте заключения секретного
соглашения между масонской ложей и черной сектой воду.
Пожав друг другу руки, негр и еврей вновь взглянули на
окно, и, к неописуемому ужасу Гришки, устремились вон из
комнаты. Через несколько секунд они уже были на улице. Масон
железной рукой схватил несчастного Гришку за шиворот и громовым
голосом вопросил:
-- Этот!?
-- Да, это он, -- спокойно ответил князь. -- Но он
согласен работать с нами.
-- Гм, -- недоверчиво покачал головой масон, с явным
сожалением выпуская свою жертву.
Это уже было слишком. Распутин медленно осел на тротуар
и потерял сознание прямо посреди ночного Забалканского
проспекта.
В тот же час, когда масон и воду напугали до полусмерти
раба божьего Григория Ефимовича, два других безбожника
располагались поудобнее в своей гостиной в "Сан-Ремо", чтобы
мирно посидеть, попить пива, покурить как следует, да
поговорить "за жизнь".
Ульянов энергично постучал головой сухой стерляди об
угол стола и принялся разделывать рыбу, а Бени тем временем
чистил крутые яйца, предварительно ударяя их тупой стороной об
собственный лоб. Очищенные яйца он разрезал пополам и смазывал
плоскую сторону добрым слоем черной икры.
-- Да, бля! -- тяжело вздохнул Ульянов, покончив с
рыбой и наливая себе и Бени по стакану пива. -- События в
Москве принимают крутой оборот.
Ульянов хорошенько отхлебнул из своего стакана, закурил
и развернул свежий номер популярной в те годы газеты "Новое
время".
-- Я все-таки не понимаю, почему бы не попытаться убить
царя? -- отозвался итальянец.
-- Бени, тебе не следует разбивать вареные яйца себе об
лоб, -- несколько даже раздраженно сказал Ульянов. -- Это
сильно сказывается на твоих умственных способностях.
-- Почему? -- спросил Бени. От него требовалось
известное напряжение, чтобы понимать русскую речь, и, как
следствие этого, он не обижался на подобные шутки.
-- Ты видел, как я был занят в редакции последнее
время. Нет, чтоб помочь, а ты рассуждаешь о всякой ерунде.
Это была правда. В последние три недели Ульянов
возглавлял редакцию легальной большевистской газеты "Новая
жизнь", почти ежедневно работал в редакции, много бывал в
типографии "Народная польза", где печаталась газета. Немалого
внимания требовала к себе и Александра Коллонтай. Ульянов
буквально разрывался. Правда 3 декабря, то есть как раз
накануне, вследствие усиления репрессий со стороны
правительства газету пришлось закрыть. Событие это -- само по
себе печальное -- имело ту положительную сторону, что
выкраивало Ульянову уйму свободного времени.
Подумав об этом и вспомнив Аликс, Ульянов сказал:
-- Чует мое сердце, Бени, что мы весело проведем
предстоящие рождественские каникулы! Надо бы мне отписать
сестре в Саблино и сплавить туда на праздники мою бабулю.
-- А у меня нет никаких предчувствий, г-н Ульянов, --
печально сказал Бени. -- Раз вы не разрешаете мне покушаться на
царя, я думаю уехать на Рождество в Неаполь.
Любовные дела Бени решительно не ладились. Анжелика
никак не могла простить ему, что он не еврей, а какой-то там
итальяшка. Она даже консультировалась на эту тему с Львом
Абрамовичем, но тот, разумеется, не облегчил положение Бени.
Было от чего прийти в отчаяние!
-- Да не запрещаю я тебе ни на кого покушаться! --
отозвался Ульянов. -- Только меня в это дело не вмешивай.
Какое-то время приятели молча пили пиво, причем Ульянов
усиленно налегал на рыбу. Стерлядь от Елисеева и впрямь
заслуживала к себе всяческого уважения: аппетитного
красноватого цвета, в меру соленая, да и засушенная не
чрезмерно.
Однако макаронник Бени не очень хорошо разбирался в
"пивной" рыбе. Его в эти минуты занимало другое. Он недоумевал.
По его мнению, Россия находилась на пороге перехода к
конституционной монархии, и лишь личность Николая II являлась
тому препятствием. Молодой итальянец не считал возможным даже
сравнивать бессмысленные, "детские" покушения на Александра II
c замышляемым им сегодня "революционным" убийством нынешнего
императора. Бени казалось странным, что Ульянов как-будто не
понимает этого. В создавшейся обстановке Бени считал
уничтожение царя политическим убийством, а отнюдь не
террористическим актом; в то время как Ульянов не видел разницы
между этими двумя понятиями. Бени казалось, что в условиях
неизбежно наступающей демократии социалисты смогут успешно
бороться за власть парламентским путем. Ульянов, в свою
очередь, не признавал никакой другой демократии, кроме
социалистической.
Вопреки мнению многих авторитетов, логически
опровергнуть понятие "социалистическая демократия" едва ли
возможно. Дело в том, что при любой форме демократии исходно
задаются некоторые постулаты, и только в рамках, ограниченных
этими постулатами, осуществляется демократия. Тезис этот
совершенно очевиден, этим демократия и отличается от анархии.
При социалистической демократии исходные постулаты
провозглашают недопустимость частной собственности на средства
производства и главенствующую роль коммунистической идеологии.
При этом, само собой разумеется, верхам абсолютно начхать на
мнение инакомыслящих, равно как и на сторонников свободного
предпринимательства. Но ведь и создателям американского "Билля
о правах" было наплевать на людей с другим цветом кожи! Тоже
самое масонство, только другой принцип разделения на своих и
чужих!
Впрочем, мы отвлеклись, читатель. Вернемся к нашим
товарищей.
Зал был темный, освещалась лишь кафедра, с которой
предстояло говорить оратору. Еще за кулисами Ульянов налил себе
полный стакан "Ерофеича", затем он поднялся на кафедру и
оглядел зал. В темноте неясно различались угрюмые лица рабочих,
кое-где мелькали огоньки папирос, слышался звон стаканов.
Ульянов сделал несколько глотков и заговорил.
-- Дорогие друзья! Товарищи! Не далее как вчера я
возвратился в Санкт-Петербург, потому что за границей я очень
скучал без этого города, без вас и даже без полковника
Бздилевича.
Как только оратор заговорил, звон стаканов временно
прекратился, закурили, однако же, еще усерднее. Как назло у
Ульянова начался крайне неприятный отходняк: его трясло, никак
не удавалось справиться с икотой. Сделав еще несколько глотков
из спасительного стакана, он продолжил:
-- Однако тоска по полковнику Бздилевичу отнюдь не
единственная причина моего возвращения. Важность текущего
момента, товарищи, -- вот что заставило меня вернуться на
родину. Сегодня, когда самодержавие маневрирует, когда силы
царизма и революции уравновесились, когда наступил решительный
момент, от всех нас требуется особая стойкость. Я знаю, что
многие из вас вовлечены сейчас в ожесточенную стачечную борьбу.
Знаю, что это очень нелегко, особенно для тех из вас, у кого
есть жены и дети, а таких, конечно, большинство. Но пусть
ненависть к врагам вашим придаст вам силы! Ненавидьте
буржуазию, попов, псевдоинтеллигентов. Среди последних особенно
опасны адвокаты. Как говорил полковник Бздилевич, еще ни один
адвокат не был хорошим строевиком. А именно строевые качества
сейчас приобретают первостепенное значение. Ведь сегодня все мы
в строю, товарищи! В едином революционном строю. Как
представители наиболее революционного класса, вы безусловно
являетесь украшением этого строя. Но рядом с вами и трудовое
крестьянство, и прогрессивная интеллигенция, и лучшие
представители иных сословий. Рядом с вами в этом строю --
лейтенант Шмидт и Лев Каскад, Максим Горький и Михаил Чигорин,
Бенито Мусолини и, как знать, может быть сегодня уже, и
полковник Бздилевич!
На кафедру поднялся Глеб Кржижановский, чтобы вновь
наполнить стакан Ульянова. Постепенно, Ульянов разошелся и
полностью завладел вниманием аудитории...
Что было дальше, Ульянов почти не помнил. В "Сан-Ремо"
он вернулся лишь под утро, притащив на себе бесчувственного
Бени. Ульянов был пьян в дымину, плащ и кепку он где-то
потерял, и неизвестный шутник написал ему на лысине черной
краской заборное слово из трех букв.
Его выступление имело неожиданные последствия: по
городу пополз слух о скором приезде в Россию некоего полковника
Бздилевича -- пламенного революцинера, защитника всех униженных
и оскорбленных. Слух этот постепенно крепчал и распространился
далеко за пределы столицы. Таинственный полковник виделся людям
то могущественным мессией -- единственным, способным спасти
несчастную Россию, то самим Иисусом Христом, второго пришествия
которого народ ждал вот уже скоро две тысячи лет.
Разумеется, достиг этот слух и Зимнего дворца --
обители настоящего полковника Бздилевича.
В четыре часа пополудни, в одном из покоев Зимнего
дворца, за высоким столом, заваленным бумагами и картами, сидел
последний русский император и думал свою горькую думу.
Час был не поздний, но уже темнело, и крупные хлопья
мокрого снега падали в еще не замерзшую черную Неву. Ветер все
усиливался, и можно было ожидать наводнения.
Император мог видеть это из окна, но его мало занимали
капризы природы. Он смотрел в другую сторону, где на стене
висел его собственный портрет. Николай был изображен в полный
рост, в мундире, при всех орденах. Он всегда считал себя
профессиональным военным, хотя чином доволен не был. Вот и
сейчас император представил себе совсем другой портрет, в ином
мундире и с иными погонами. "Генерал Бздилевич!"-- мысленно
произнес он. Увы, это были только мечты. На деле же Николай II
навсегда застрял в звании полковника, поскольку по восшествии
на престол дальнейшее чинопроизводство не полагалось по закону.
Возможно, для России было бы лучше, если бы полковник
Бздилевич отказался от престола и целиком посвятил себя военной
карьере. Быть может, тогда русский штык показал бы вонючим
япошкам "почем пирожки с еб твою мать". Но это была бы уже
совсем другая история.
Незадачливый полковник продолжал сидеть, подперев
голову обеими руками, и думать о военной карьере. Он перебирал
в памяти эпизоды биографий выдающихся полководцев: Александра
Македонского, Цезаря, Ганнибала, Чингисхана, Наполеона
Бонапарта... Он мысленно представил себе портреты этих великих
людей, собранные в отдельной галерее в одном из залов Зимнего
дворца. И среди них -- его портрет. "Генералиссимус Бздилевич!"
Подумав об этом, император нахмурился, потому что в
последние дни его всерьез беспокоили слухи о каком-то другом
полковнике Бздилевиче -- страшном и таинственном революционере,
опасном и дерзком самозванце. Собственно, из-за этих слухов
Николай и сидел сейчас здесь в ожидании начальника
Петербургского охранного отделения г-на Барсукевича.
Затем мысли императора потекли в другом направлении, и
он уже собирался позвонить и заказать пару бутылок портвейна,
как вдруг камердинер постучался сам и доложил, что генерал
Барсукевич почтительно просит принять.
-- Скажите генералу, что мы его ждем, -- сказал Николай
и добавил: -- и подайте нам несколько бутылок портвейна,
пожалуйста.
-- Какого портвейна, ваше величество?
-- Любых, только разных! Мы будем пробовать и
сравнивать.
Генерал Барсукевич был высокий угрюмый мужчина, слегка
сгорбленный не то от вечной службы, не то от долгого пития. Его
мешковатые обвислые щеки, изуродованные нелепыми седыми
бакенбардами, придавали ему сходство с бульдогом. От всего его
облика веяло каким-то унылым солдафонством. Он вошел в кабинет
и замер в немом поклоне, а следом за ним камердинер вкатил
столик с тремя бутылками различных портвейнов: розового
бессарабского, белого крымского, а также -- особо почитаемого
императором -- рубинового тифлисского.
-- Присаживайтесь, Адольф Арнольдович, -- любезно
предложил Николай. -- Хотите портвейна?
-- Простите?..
-- Портвейна, я спрашиваю, не хотите? -- повысил голос
Бздилевич.
-- Ну, это-то я сразу понял, ваше величество.
-- А зачем же тогда было переспрашивать?
-- А зачем ваше величество обижает своего преданного
слугу подобными вопросами? Портвейна я всегда хочу.
-- Это очень похвально, -- серьезно сказал Николай. --
Как любил говорить мой покойный незабвенный родитель, любовь к
портвейну есть качество, прекрасно характеризующее дворянина.
Генерал отвесил поклон, который должен был означать,
что он служит уже очень давно и, конечно, прекрасно помнит эту
излюбленную поговорку Александра III.
-- Наполни нам стаканы красненьким, Петюнчик, и оставь
нас, -- повелел император все еще стоявшему посреди комнаты
камердинеру.
-- Может какой закусочки, государь?
-- Некогда нам закусывать, Петюнчик, -- очень серьезно
сказал император. -- Революция на дворе.
Петюнчик наполнил стаканы красненьким и удалился.
-- Адольф Арнольдович, -- начал царь. -- Я позвал вас
сегодня, чтобы вы рассказали мне все, что вы знаете о
полковнике Бздилевиче.
Изрядно озадаченый таким вопросом генерал молча пил
портвейн. Возникла неловкая пауза.
-- Почему вы не отвечаете? -- прервал, наконец,
молчание император. -- Город наводнен слухами об этой
таинственной личности, и я вправе требовать отчета по этому
вопросу от начальника охранного отделения.
-- Откровенно говоря, ваше величество, -- нерешительно
начал Барсукевич, -- в нашей картотеке имеются кое-какие данные
об интересующем вас человеке. Лет десять назад...
Генерал замялся. Император все понял и поспешил на
помощь:
-- Адольф Арнольдович, мы с вами отлично понимаем друг
друга. Давайте не будем играть в прятки. Меня не интересует,
что было десять лет назад. Я хочу, чтобы вы объяснили мне те
слухи, которые вот уже две или три недели упорно ползут по
городу.
-- Ваше величество, никакими сведениями об интересующем
вас полковнике Бздилевиче Петербургское охранное отделение не
располагает, -- генерал сделал особый акцент на словах
"интересующем вас".
Николай так разволновался, что, забывшись,
собственноручно налил себе портвейна, -- на этот раз крымского.
Барсукевич, между тем, продолжал:
-- Могу только заверить вас, что в русской армии такого
офицера никогда не было.
-- Вы уверены в этом?
-- Я проверял.
-- Все же, если ветра нет, а кусты трясутся, значит там
что-то происходит, -- резонно заметил император. -- Как вы сами
объясняете эти слухи?
-- Осмелюсь высказать предположение, государь, что
кто-то, когда-то мельком знавший ваше величество под
вышеупомянутым псевдонимом, в шутку или невольно пустил сей
слух. Лично я бы не придавал этому значения.
-- Возможно, -- согласился Николай. -- Но все же мы
обязаны учесть все возможности. Вы не допускаете, генерал, что
сей слух означает появление дерзкого самозванца?
-- Ну, нет! С какой стати самозванец будет величать
себя полковником Бздилевичем, да и о каком самозванце может
идти речь?
-- Речь может идти о человеке, располагающем большими
правами на российский престол, нежели я.
-- Ваше величество, я вас не понимаю! -- абсолютно
искренне признался начальник охранного отделения.
-- Я намекаю на происхождение Павла I.
-- Это все домыслы, ваше величество.
-- Даже мой отец верил этим "домыслам", -- очень
серьезно сказал Николай. -- Павел I был либо сыном графа Сергея
Салтыкова и Екатерины II, либо сыном неизвестных чухонских
родителей. Которая из этих версий правильна, для нас не имеет
особого значения, поскольку в любом случае Павел не был сыном
Петра III. Мы знаем также, что графиня Елизавета Воронцова
имела сына от несчастного императора Петра III. Нам мало что
известно о дальнейшей судьбе этого ребенка, хотя именно его
потомки ведут свой род от Федора Кошки и, следовательно,
являются законными наследниками российского престола.
Барсукевич молчал. Разговор принял крайне опасный
характер. Как знать: не пожалеет ли завтра император о своей
откровенности? Адольф Арнольдович боялся даже подумать о
возможных последствиях этого. Он налил себе и императору по
стакану бессарабского портвейна и сразу же залпом осушил свой
стакан. Николай последовал его примеру, после чего продолжал:
-- Я хочу поручить вам, Адольф Арнольдович, тщательно
разобраться в этом вопросе и составить подлинную генеалогию
рода Романовых. Иными словами, я хочу знать: кто сегодня
является потомком и наследником Петра III и графини Воронцовой.
-- Но зачем? -- невольно воскликнул Барсукевич.
-- Затем, что врага лучше знать в лицо.
Генерал недоумевал. Никогда еще ему не доводилось
сталкиваться с таким аргументированным, логически обоснованным
идиотизмом.
-- Как можно меньше посвященных! -- продолжал Николай.
-- Действуйте, в основном, самостоятельно. И конечно следите за
возможным появлением полковника Бздилевича. Того полковника
Бздилевича! Держите меня в курсе.
Император встал, давая тем самым понять, что аудиенция
окончена.
-- Ну-с, что будем заказывать, любезный Григорий
Ефимович? -- спросил князь Путятин.
Заполучить трезвого Распутина для приватной беседы
оказалось делом отнюдь не простым. Князь, однако, и не спешил,
поскольку понимал исключительное значение первой встречи с
царским фаворитом для успеха всего своего заговора.
Впоследствии, полагал Сергей Николаевич, управлять Гришкой
будет несложно, если... Если как следует обработать его при
первом знакомстве. Поэтому князь в течение трех долгих недель
выжидал удобного случая.
И вот, наконец, они сидели друг против друга в
просторном светлом зале ресторана "Палкин". Как обычно, этот
ресторан, расположенный в самом центре Невского проспекта, был
забит до отказа, и в то время как русские рабочие, напрягая
последние усилия, задыхались в неравной стачечной борьбе,
высокородные бездельники ужинали здесь в роскоши, отнюдь ими не
заслуженной.
Распутин вызывал у Путятина отвращение, граничащее с
брезгливостью; князь, в свою очередь, внушал Гришке ужас.
Распутин привык, что аристократы обращались с ним высокомерно,
снисходительно, в лучшем случае -- как с любимым домашним
животным. Времена его могущества еще не наступили, хотя уже
приближались. Князь же был едва заметно презрителен и
подчеркнуто любезен, но от этой холодной любезности веяло
чем-то грозным.
-- Что будем заказывать? -- повторил свой вопрос Черный
Князь.
-- Да я бы, барин, коньяку не прочь выпить, --
осторожно сказал Гришка. Сказал он это как-то робко, как бы
прося позволения. Все его обычное нахальство куда-то
улетучилось, словно он чувствовал, что с этим человеком в
черном лучше держать себя смирно, дабы шея была цела.
-- А закусить не желаешь?
-- Селедку люблю.
Путятин подавил улыбку. Он сомневался, удобно ли будет
здесь сделать столь странный заказ. Впрочем, удобно ли было
вообще заявиться сюда с этим пугалом, от которого нестерпимо
воняло потом и еще чем-то, типа дерьма!
-- Коньяк селедкой не закусывают, -- все же заметил
князь.
-- А царь-батюшка закусывает, -- ответствовал Распутин.
-- Он просто редко бывает в свете, -- сказал Путятин,
вторично подавив улыбку.
Воцарилось молчание. Распутину не хотелось отказываться
от селедки, но он боялся потерять коньяк. Князь просто выжидал,
как бы "выдерживая" в собеседнике свою последнюю фразу.
Наконец, Распутин сдался.
-- Ну давайте, барин, просто коньяку, без закуски, с
кофеем!
Путятин заказал штофик мадеры, кофе и бисквиты с
баварским кремом.
-- Расскажите же мне, любезный Григорий Ефимович, как
император дошел до такой жизни, что нигде уже не бывает, коньяк
селедкой закусывает и даже, как я слышал, портвейн пивом
запивает. Он, право, никогда особо не блистал, ему от природы
не хватает tournure, но превратить себя в полного отшельника!..
Распутин молчал. Рюмка мадеры не прояснила мозгов
"любезному" Гри-горию Ефимовичу; он плохо понимал, о чем
говорил князь.
-- Что же вы молчите? -- вопросил Астролог с ледяным
презрением. -- Это, право, невежливо, почтеннейший старец, или
как там вас эти дураки величают?
-- А что говорить-то? -- пролепетал вконец перепуганный
Распутин.
-- Объясни мне, к примеру, по какой причине царь в
городе совсем перестал показываться.
-- Так ведь революция, барин! -- ответил Распутин. --
Пристрелят как тетерку. Лихих людей много в городе развелось.
-- А ты их видел?
-- Кого?
-- Лихих людей.
-- Да их полно! -- воскликнул Гришка как-то даже
удивленно. -- Я в кабаках постоянно небожеские разговоры слышу.
-- Это какие ж такие небожеские разговоры ты слышишь?
-- А какие тебе, барин, нужны?
-- Не доводилось ли тебе слышать, как замышляют убить
императора, например?
-- Бывало, -- ответил Распутин, -- и не раз.
-- И ты видел этих людей?
-- Как вас сейчас.
-- А теперь слушай меня внимательно, Григорий Ефимович,
-- строго приказал князь. -- Если еще раз увидишь подобных
людей, войди с ними в сговор, приведи к ним царя и предоставь
этим людям сделать свое дело. Ты меня понял?
Гришка перепугался не на шутку. Ему вдруг даже
приспичило посрать, и он приподнялся со своего стула.
-- Сидеть! -- приказал князь. -- При регентстве о тебе
позаботятся...
-- При чем? -- не понял Распутин.
-- При новом правлении.
-- А кто будет править?
-- Это не твоего ума дело, -- отказался объяснять
князь. -- Скажу лишь, что тебе тогда будет тепло и сытно, а вот
если ты меня посмеешь ослушаться...
Князь встал, перегнулся через стол и, приподняв Гришку
за шиворот, тихо и грозно произнес:
-- Шкуру спущу, коли ослушаешься.
После недолгого молчания, в ходе которого Гришка сидел
сгорбившись и понурившись, а князь наблюдал за ним с
нескрываемым презрением, Распутин спросил:
-- Но как же я приведу царя к этим людям?
-- Придумаешь что-нибудь сам! -- безаппеляционно
отрезал князь. -- Ты, по-моему, вполне достаточный для этого
негодяй.
Распутину все же очень хотелось узнать, какие,
конкретно, милости ожидают его, если царь будет убит с его
помощью, но он боялся задавать князю подобные вопросы.
Угадав мысли этого подонка, Астролог жестко приказал:
-- А теперь следуй за мной! Увидишь, какая участь тебя
ожидает, если ты ослушаешься или, чего доброго, проболтаешься.
Они вышли на улицу, не допив мадеру и даже не
притронувшись к бисквитам. Очутившись на Невском, Распутин
почувствовал себя несколько свободнее, но ненадолго.
Их уже ждал автомобиль, при виде которого несчастному
Гришке вновь стало дурно. За рулем сидел мощный головорез в
сером пальто. Князь сел на заднее сиденье и жестом приказал
Распутину сесть рядом.
Они быстро достигли Сенной, пересекли ее и остановились
где-то в самом начале Забалканского проспекта. Это был далеко
не самый фешенебельный район Петербурга, фонари здесь стояли
редко, и весьма встревоженный Распутин мало что мог разглядеть
вокруг себя.
"Головорез" остался сидеть в машине, а князь подвел
Гришку к низкому окну в первом этаже смутно различавшегося в
темноте высокого здания. По приказу князя Распутин робко
заглянул вовнутрь.
Он увидел довольно большую, тускло освещенную комнату,
посреди которой стоял внушительный агрегат, представлявший из
себя огромный котел с множеством подсоединенных к нему мудреных
приборов. Это был самогонный аппарат ультрасовременной
конструкции с электрическим приводом. Гришке прежде не
доводилось видеть столь серьезного оборудования, поэтому он аж
застонал, когда князь с ледяным спокойствием произнес:
-- Я надеюсь, что вы проявите благоразумие,
почтеннейший Григорий Ефимович, и нам не придется сварить вас в
этом котле.
-- Нет, нет, -- пролепетал "почтеннейший" Григорий
Ефимович.
-- Нам бы тоже этого очень не хотелось, -- сказал
Путятин.
Распутин, как завороженный продолжал смотреть в окно.
Вдоль всех стен этой ужасной комнаты прямо на полу в различных
позах валялись мужики с обалдевшими рожами и дымящимися
трубками в зубах. Как слабонервный человек, начитавшись перед
сном страшных сказок, порой боится посреди ночи сходить в
уборную, точно также Гришка теперь с паническим ужасом взирал
на этих обыкновенных и, вероятно, даже безобидных курильщиков
опиума.
Но и это было еще не самое страшное.
Рядом с ужасным котлом стоял высокий, грубо сколоченный
стол, за которым, друг против друга, сидели два атлетически
сложенных человека -- негр и еврей. Между ними наблюдалось
несомненное внешнее сходство. Их можно было бы принять за
братьев, если бы не различный цвет кожи. В этом не было ничего
невероятного: евреи и африканцы нередко бывают похожи друг на
друга чертами лица, однако в глазах Распутина внешнее сходство
атлетов добавляло мистики в эту, и без того драматическую,
ситуацию.
Внезапно, эти два человека почти одновременно взглянули
на окно, и у бедного Гришки душа ушла в пятки. Однако, спустя
мгновенье, негр и еврей вновь склонились над столом. Они
поочередно поставили свои подписи на большом куске пергамента и
обменялись дружеским рукопожатием.
-- Попутно, -- прокомментировал Черный Князь, -- мы
присутствуем при историческом моменте заключения секретного
соглашения между масонской ложей и черной сектой воду.
Пожав друг другу руки, негр и еврей вновь взглянули на
окно, и, к неописуемому ужасу Гришки, устремились вон из
комнаты. Через несколько секунд они уже были на улице. Масон
железной рукой схватил несчастного Гришку за шиворот и громовым
голосом вопросил:
-- Этот!?
-- Да, это он, -- спокойно ответил князь. -- Но он
согласен работать с нами.
-- Гм, -- недоверчиво покачал головой масон, с явным
сожалением выпуская свою жертву.
Это уже было слишком. Распутин медленно осел на тротуар
и потерял сознание прямо посреди ночного Забалканского
проспекта.
В тот же час, когда масон и воду напугали до полусмерти
раба божьего Григория Ефимовича, два других безбожника
располагались поудобнее в своей гостиной в "Сан-Ремо", чтобы
мирно посидеть, попить пива, покурить как следует, да
поговорить "за жизнь".
Ульянов энергично постучал головой сухой стерляди об
угол стола и принялся разделывать рыбу, а Бени тем временем
чистил крутые яйца, предварительно ударяя их тупой стороной об
собственный лоб. Очищенные яйца он разрезал пополам и смазывал
плоскую сторону добрым слоем черной икры.
-- Да, бля! -- тяжело вздохнул Ульянов, покончив с
рыбой и наливая себе и Бени по стакану пива. -- События в
Москве принимают крутой оборот.
Ульянов хорошенько отхлебнул из своего стакана, закурил
и развернул свежий номер популярной в те годы газеты "Новое
время".
-- Я все-таки не понимаю, почему бы не попытаться убить
царя? -- отозвался итальянец.
-- Бени, тебе не следует разбивать вареные яйца себе об
лоб, -- несколько даже раздраженно сказал Ульянов. -- Это
сильно сказывается на твоих умственных способностях.
-- Почему? -- спросил Бени. От него требовалось
известное напряжение, чтобы понимать русскую речь, и, как
следствие этого, он не обижался на подобные шутки.
-- Ты видел, как я был занят в редакции последнее
время. Нет, чтоб помочь, а ты рассуждаешь о всякой ерунде.
Это была правда. В последние три недели Ульянов
возглавлял редакцию легальной большевистской газеты "Новая
жизнь", почти ежедневно работал в редакции, много бывал в
типографии "Народная польза", где печаталась газета. Немалого
внимания требовала к себе и Александра Коллонтай. Ульянов
буквально разрывался. Правда 3 декабря, то есть как раз
накануне, вследствие усиления репрессий со стороны
правительства газету пришлось закрыть. Событие это -- само по
себе печальное -- имело ту положительную сторону, что
выкраивало Ульянову уйму свободного времени.
Подумав об этом и вспомнив Аликс, Ульянов сказал:
-- Чует мое сердце, Бени, что мы весело проведем
предстоящие рождественские каникулы! Надо бы мне отписать
сестре в Саблино и сплавить туда на праздники мою бабулю.
-- А у меня нет никаких предчувствий, г-н Ульянов, --
печально сказал Бени. -- Раз вы не разрешаете мне покушаться на
царя, я думаю уехать на Рождество в Неаполь.
Любовные дела Бени решительно не ладились. Анжелика
никак не могла простить ему, что он не еврей, а какой-то там
итальяшка. Она даже консультировалась на эту тему с Львом
Абрамовичем, но тот, разумеется, не облегчил положение Бени.
Было от чего прийти в отчаяние!
-- Да не запрещаю я тебе ни на кого покушаться! --
отозвался Ульянов. -- Только меня в это дело не вмешивай.
Какое-то время приятели молча пили пиво, причем Ульянов
усиленно налегал на рыбу. Стерлядь от Елисеева и впрямь
заслуживала к себе всяческого уважения: аппетитного
красноватого цвета, в меру соленая, да и засушенная не
чрезмерно.
Однако макаронник Бени не очень хорошо разбирался в
"пивной" рыбе. Его в эти минуты занимало другое. Он недоумевал.
По его мнению, Россия находилась на пороге перехода к
конституционной монархии, и лишь личность Николая II являлась
тому препятствием. Молодой итальянец не считал возможным даже
сравнивать бессмысленные, "детские" покушения на Александра II
c замышляемым им сегодня "революционным" убийством нынешнего
императора. Бени казалось странным, что Ульянов как-будто не
понимает этого. В создавшейся обстановке Бени считал
уничтожение царя политическим убийством, а отнюдь не
террористическим актом; в то время как Ульянов не видел разницы
между этими двумя понятиями. Бени казалось, что в условиях
неизбежно наступающей демократии социалисты смогут успешно
бороться за власть парламентским путем. Ульянов, в свою
очередь, не признавал никакой другой демократии, кроме
социалистической.
Вопреки мнению многих авторитетов, логически
опровергнуть понятие "социалистическая демократия" едва ли
возможно. Дело в том, что при любой форме демократии исходно
задаются некоторые постулаты, и только в рамках, ограниченных
этими постулатами, осуществляется демократия. Тезис этот
совершенно очевиден, этим демократия и отличается от анархии.
При социалистической демократии исходные постулаты
провозглашают недопустимость частной собственности на средства
производства и главенствующую роль коммунистической идеологии.
При этом, само собой разумеется, верхам абсолютно начхать на
мнение инакомыслящих, равно как и на сторонников свободного
предпринимательства. Но ведь и создателям американского "Билля
о правах" было наплевать на людей с другим цветом кожи! Тоже
самое масонство, только другой принцип разделения на своих и
чужих!
Впрочем, мы отвлеклись, читатель. Вернемся к нашим