Страница:
Сашенька покачала головой:
– Мне сказали, что не прервут, дали честное слово... И разрешили отвечать на ваши вопросы... Можно я спрошу, Максимушка?
– Конечно, любовь...
– Вы были верны мне все эти годы?
Ее заставили задать этот вопрос, понял Исаев, до конца ощутив их трагическую, непереступаемую отгороженность друг от друга: дело здесь не в том, что она говорит мне «вы», она и во Владивостоке так говорила, дело в другом, совсем в другом, нам обоим неподвластном.
– Я люблю тебя, – ответил он, неотрывно глядя в ее лицо, словно бы стараясь снять морщины, пепельность, отеки, чтобы увидеть прежнюю Сашеньку. – Я всегда любил тебя...
– Но ведь вы живой человек... У вас были женщины?
– Да.
– И они ничего не значили в вашей судьбе? Они не остались в вас?
Зачем она говорит это, подумал Исаев. Нельзя так говорить, это совсем даже и не Сашенька, это не моя Сашенька... Я же никогда не посмею спросить, был ли у нее мужчина. Конечно, был, но ведь любовь, такая, как наша, отмечена иной печатью, другим смыслом...
– Они оставили рубец в душе, потому что их из-за меня убили, – ответил он и ощутил, что сердце наконец перестало колотиться.
– Вы совсем не изменились... – прошептала Сашенька. – Такой же красивый... Нет, даже еще красивей... Вам так идет седина... Спасибо, что вы сказали правду... Вы всегда были таким чистым человеком... Только чистые люди честны... Помните, на заимке у Тимохи я говорила, что твои... что... ваши читатели режут фамилию «Исаев» под статьями, когда заклеивают газетами окна на зиму... Я ж поняла тогда, кого вы называли «читателями».
– Я это чувствовал, любовь... Я был так благодарен тебе за это... Мужчина очень гордится, когда любимая все про него понимает... Ведь понять – это значит простить, нет?
– Понять – это значит любить, Максимушка... Вы не спрашиваете про Санечку... Почему? Не хотите сделать больно?
– Да... Не знаю... За эти годы я приучился ждать, когда сам чело... Фу, как ужасно я говорю... Я растерян, Сашенька... Да, я привык, что люди сами говорят то, что посчитают нужным сказать... Но ведь ты не человек... Ты Сашенька...
– Наш Санечка пропал без вести, – из ее глаз покатились слезы; лицо было прежним, страдальческим, но губы все же таили в себе какое-то умиротворение, появившееся в первое мгновение их встречи. – Санечка пропал в Праге, в последний день войны... Когда выступили власовцы...
– Ты запрашивала командование? Где он был до исчезновения? С кем встречался? Адреса?
– Я писала всем... Я обратилась даже к товарищу Сталину...
– Отвечали?
– Да... «Никакой информацией не располагаем...» Я писала и товарищу Берия... Три раза... Меня пригласили на Кузнецкий мост...
– Куда? – Исаев не понял. – Что это?
– Это приемная Министерства государственной безопасности...
– Ну? – спросил он нетерпеливо и понял, как бестактен он с этим своим требовательным «ну?».
– Мне сказали, – Сашенька замолчала надолго, потом снова заплакала. – Мне сказали, что Санечка ушел с власовцами...
– Это ложь, – отрезал Исаев.
– Я сказала то же самое.
– Мне обещали с ним встречу, любовь... Или мне врали, или он тоже сидит... Ты давно тут?
– Нет... Меня только что привезли из Бутырок.
– Я спрашиваю, давно ли тебя арестовали?
– Три месяца назад.
Когда я вернулся, сразу же понял Исаев; чуть ли не в тот же день...
– В чем тебя обвиняют?
Из ее глаз еще горше покатились слезы, которые как-то странно молодили морщинистое лицо; безутешность свойственна детству или юности, люди средних лет и старики готовы к потерям, в них нет такого отчаяния, как в малыше или девушке; те еще слишком остро ощущают несправедливость, свою беззащитность и малость, страшное противостояние огромного мира; потом это проходит; утраты меняют людей.
– Сначала пришла похоронка на вас... Потом про нашего Санечку написали... что он пропал без вести... Это очень позорно, вы ведь знаете, как это у нас позорно... А я кинохронику смотрела, бои за Будапешт, бежал наш солдатик, а потом вдруг исчез, прямое попадание мины, облачко, ямка, и ни следа от человека... А матери его: «пропал без вести»... Ни пенсии, ни помощи...
– Саня жив. И он не предатель, – повторил Исаев. – Пожалуйста, верь мне, любовь...
– Вы не называете меня по имени... Почему?
– Потому что у тебя два имени... Одно – Сашенька, а второе – Любовь... В Латинской Америке к женщине обращаются – «Любовь», «Амор»...
– А теперь я вам расскажу правду, ладно?
– Конечно. Тебе разрешили? Тебя не предупреждали, что мне можно говорить, а что нельзя?
Сашенька покачала головой:
– Нет, меня ни о чем не предупреждали...
– Я боюсь, если ты откроешь всю правду, свидание прервут...
– Мне сказали, что в вашей власти помочь мне...
– Если я сделаю то, что от меня требуют, тебя выпустят? Тебе это сказали?
– Не выпустят... Нет, в общем-то выпустят... Просто не в лагерь отправят, а сошлют – с правом работы по специальности...
– Ты же поэт, – Исаев наконец смог улыбнуться. – Это не специальность, любовь...
– Я учитель русского языка в начальных классах женской школы, Максимушка...
– Ввели раздельное обучение?
– И формочки... Как у гимназистов...
Не понимая толком зачем, он сказал:
– Очень давно я провел ночь в Харбине с Сашей Вертинским... Он пел пронзительную песню: «И две ласточки, как гимназистки, провожают меня на концерт...»
– Я слыхала эту песню... Он часто выступает...
– Где?! В Москве?!
– Конечно, – Сашенька вытерла глаза ладошками. – Он же вернулся... Ему все простили... Он так популярен в Москве...
– Ты увидишь Саню, – повторил Исаев. – Только будь молодцом, ладно?
– Максимушка, вам ничего про меня не говорили?
– Нет.
Сашенька глубоко, прерывисто вздохнула; Максим Максимович чувствовал, как тяжело ей переступить в себе что-то; бедненькая, она хочет мне признаться в том, чего не могло не случиться за четверть века разлуки; он понял, что обязан помочь ей:
– Любовь, что бы ни было с тобою, с кем бы тебя ни сводила жизнь, я буду любить тебя так же, как любил.
И случилось чудо: ее старенькое лицо вдруг озарилось таким счастьем, такой пасхальной надеждой, что он наконец смог увидеть прежнюю Сашеньку, ту, которая жила в его памяти все эти годы.
– Вот сейчас ты стала неотразимо красивой, – сказал Исаев. – Такой, какой жила во мне все время нашей разлуки.
– Максимушка, – голос ее прервался, дрогнул; она резко откинулась, распрямила плечи, ему сразу же передалась ее струнная напряженность. – Любовь, – она улыбнулась через силу, – вы верите мне?
– Как себе...
– Вы верите, что я любила, люблю и буду вас любить и умру с вашим именем в сердце?
– Эта фраза – бумеранг, – Исаев тоже улыбнулся через силу.
– Мы никогда не будем жить вместе, Максимушка... Я сделалась старухой... Вы же сохранили силу и молодость... Вы еще очень молодой, а я больше всего ненавижу принудительность – в чем бы то ни было... Если Господь поможет, мы всегда будем друзьями... Я буду благодарно и счастливо любить вас... Это будет грязно, если я посмею разрешить вам быть подле меня... Вы проклянете жизнь, Максимушка... Она сделается невыносимой для вас... Равенство обязано быть первоосновой отношений... А еще я ненавижу, когда меня жалеют... Так вот, когда мне сказали, что вы погибли, а Санечка пропал без вести, я рухнула... Я запила. Максимушка... Я сделалась алкоголичкой... Да, да, настоящей алкоголичкой... И меня положили в клинику... И меня спас доктор Гелиович... А когда меня выписали, он переехал ко мне, на Фрунзенскую... Он был прописан у своей тетушки, а забрали его у меня на квартире... Через неделю ко мне пришли с обыском – при аресте обыска не делали, он же не прописан, и ордера не было... Меня попросили отдать все его записи и книги. Я ответила, что вещи его у тетушки, мне отдавать нечего... Меня попросили расписаться на каких-то бумагах, я расписалась, начался обыск, и в матраце, в Санечкиной комнате, нашли записные книжки, доллары, брошюры Троцкого, книгу Джона Рида, «Азбуку коммунизма» Бухарина... И меня арестовали... Как пособницу врага народа... Изменника родины... А вчера следователь сказал, что, если я попрошу вас выполнить то, чего от вас ждет командование, меня вышлют... И я смогу спокойно работать... А несчастного, очень доброго, но совершенно нелюбимого мною Гелиовича не расстреляют, а отправят в лагерь...
– Бедненькая ты моя, – прошептал Исаев, – любовь, Сашенька, нежность...
– И все твои ордена при обыске забрали... Мне же вручили их – орден Ленина и два Красных Знамени...
– Ты что-нибудь подписала на допросах, Сашенька?
Дверь камеры резко отворилась, вбежали два надзирателя, подхватили Сашеньку легко, как пушинку, и вынесли из камеры.
– Ничего не подписывай! – крикнул Исаев. – Слышишь?! Будет хуже! Терпи! Я помогу тебе! Держись!
Сергей Сергеевич, стоявший возле двери, заметил:
– Она в обмороке... Не кричите зазря, все равно не услышит... Ну что, пошли? А то без пшенки останетесь, время баланды...
– Мне сказали, что не прервут, дали честное слово... И разрешили отвечать на ваши вопросы... Можно я спрошу, Максимушка?
– Конечно, любовь...
– Вы были верны мне все эти годы?
Ее заставили задать этот вопрос, понял Исаев, до конца ощутив их трагическую, непереступаемую отгороженность друг от друга: дело здесь не в том, что она говорит мне «вы», она и во Владивостоке так говорила, дело в другом, совсем в другом, нам обоим неподвластном.
– Я люблю тебя, – ответил он, неотрывно глядя в ее лицо, словно бы стараясь снять морщины, пепельность, отеки, чтобы увидеть прежнюю Сашеньку. – Я всегда любил тебя...
– Но ведь вы живой человек... У вас были женщины?
– Да.
– И они ничего не значили в вашей судьбе? Они не остались в вас?
Зачем она говорит это, подумал Исаев. Нельзя так говорить, это совсем даже и не Сашенька, это не моя Сашенька... Я же никогда не посмею спросить, был ли у нее мужчина. Конечно, был, но ведь любовь, такая, как наша, отмечена иной печатью, другим смыслом...
– Они оставили рубец в душе, потому что их из-за меня убили, – ответил он и ощутил, что сердце наконец перестало колотиться.
– Вы совсем не изменились... – прошептала Сашенька. – Такой же красивый... Нет, даже еще красивей... Вам так идет седина... Спасибо, что вы сказали правду... Вы всегда были таким чистым человеком... Только чистые люди честны... Помните, на заимке у Тимохи я говорила, что твои... что... ваши читатели режут фамилию «Исаев» под статьями, когда заклеивают газетами окна на зиму... Я ж поняла тогда, кого вы называли «читателями».
– Я это чувствовал, любовь... Я был так благодарен тебе за это... Мужчина очень гордится, когда любимая все про него понимает... Ведь понять – это значит простить, нет?
– Понять – это значит любить, Максимушка... Вы не спрашиваете про Санечку... Почему? Не хотите сделать больно?
– Да... Не знаю... За эти годы я приучился ждать, когда сам чело... Фу, как ужасно я говорю... Я растерян, Сашенька... Да, я привык, что люди сами говорят то, что посчитают нужным сказать... Но ведь ты не человек... Ты Сашенька...
– Наш Санечка пропал без вести, – из ее глаз покатились слезы; лицо было прежним, страдальческим, но губы все же таили в себе какое-то умиротворение, появившееся в первое мгновение их встречи. – Санечка пропал в Праге, в последний день войны... Когда выступили власовцы...
– Ты запрашивала командование? Где он был до исчезновения? С кем встречался? Адреса?
– Я писала всем... Я обратилась даже к товарищу Сталину...
– Отвечали?
– Да... «Никакой информацией не располагаем...» Я писала и товарищу Берия... Три раза... Меня пригласили на Кузнецкий мост...
– Куда? – Исаев не понял. – Что это?
– Это приемная Министерства государственной безопасности...
– Ну? – спросил он нетерпеливо и понял, как бестактен он с этим своим требовательным «ну?».
– Мне сказали, – Сашенька замолчала надолго, потом снова заплакала. – Мне сказали, что Санечка ушел с власовцами...
– Это ложь, – отрезал Исаев.
– Я сказала то же самое.
– Мне обещали с ним встречу, любовь... Или мне врали, или он тоже сидит... Ты давно тут?
– Нет... Меня только что привезли из Бутырок.
– Я спрашиваю, давно ли тебя арестовали?
– Три месяца назад.
Когда я вернулся, сразу же понял Исаев; чуть ли не в тот же день...
– В чем тебя обвиняют?
Из ее глаз еще горше покатились слезы, которые как-то странно молодили морщинистое лицо; безутешность свойственна детству или юности, люди средних лет и старики готовы к потерям, в них нет такого отчаяния, как в малыше или девушке; те еще слишком остро ощущают несправедливость, свою беззащитность и малость, страшное противостояние огромного мира; потом это проходит; утраты меняют людей.
– Сначала пришла похоронка на вас... Потом про нашего Санечку написали... что он пропал без вести... Это очень позорно, вы ведь знаете, как это у нас позорно... А я кинохронику смотрела, бои за Будапешт, бежал наш солдатик, а потом вдруг исчез, прямое попадание мины, облачко, ямка, и ни следа от человека... А матери его: «пропал без вести»... Ни пенсии, ни помощи...
– Саня жив. И он не предатель, – повторил Исаев. – Пожалуйста, верь мне, любовь...
– Вы не называете меня по имени... Почему?
– Потому что у тебя два имени... Одно – Сашенька, а второе – Любовь... В Латинской Америке к женщине обращаются – «Любовь», «Амор»...
– А теперь я вам расскажу правду, ладно?
– Конечно. Тебе разрешили? Тебя не предупреждали, что мне можно говорить, а что нельзя?
Сашенька покачала головой:
– Нет, меня ни о чем не предупреждали...
– Я боюсь, если ты откроешь всю правду, свидание прервут...
– Мне сказали, что в вашей власти помочь мне...
– Если я сделаю то, что от меня требуют, тебя выпустят? Тебе это сказали?
– Не выпустят... Нет, в общем-то выпустят... Просто не в лагерь отправят, а сошлют – с правом работы по специальности...
– Ты же поэт, – Исаев наконец смог улыбнуться. – Это не специальность, любовь...
– Я учитель русского языка в начальных классах женской школы, Максимушка...
– Ввели раздельное обучение?
– И формочки... Как у гимназистов...
Не понимая толком зачем, он сказал:
– Очень давно я провел ночь в Харбине с Сашей Вертинским... Он пел пронзительную песню: «И две ласточки, как гимназистки, провожают меня на концерт...»
– Я слыхала эту песню... Он часто выступает...
– Где?! В Москве?!
– Конечно, – Сашенька вытерла глаза ладошками. – Он же вернулся... Ему все простили... Он так популярен в Москве...
– Ты увидишь Саню, – повторил Исаев. – Только будь молодцом, ладно?
– Максимушка, вам ничего про меня не говорили?
– Нет.
Сашенька глубоко, прерывисто вздохнула; Максим Максимович чувствовал, как тяжело ей переступить в себе что-то; бедненькая, она хочет мне признаться в том, чего не могло не случиться за четверть века разлуки; он понял, что обязан помочь ей:
– Любовь, что бы ни было с тобою, с кем бы тебя ни сводила жизнь, я буду любить тебя так же, как любил.
И случилось чудо: ее старенькое лицо вдруг озарилось таким счастьем, такой пасхальной надеждой, что он наконец смог увидеть прежнюю Сашеньку, ту, которая жила в его памяти все эти годы.
– Вот сейчас ты стала неотразимо красивой, – сказал Исаев. – Такой, какой жила во мне все время нашей разлуки.
– Максимушка, – голос ее прервался, дрогнул; она резко откинулась, распрямила плечи, ему сразу же передалась ее струнная напряженность. – Любовь, – она улыбнулась через силу, – вы верите мне?
– Как себе...
– Вы верите, что я любила, люблю и буду вас любить и умру с вашим именем в сердце?
– Эта фраза – бумеранг, – Исаев тоже улыбнулся через силу.
– Мы никогда не будем жить вместе, Максимушка... Я сделалась старухой... Вы же сохранили силу и молодость... Вы еще очень молодой, а я больше всего ненавижу принудительность – в чем бы то ни было... Если Господь поможет, мы всегда будем друзьями... Я буду благодарно и счастливо любить вас... Это будет грязно, если я посмею разрешить вам быть подле меня... Вы проклянете жизнь, Максимушка... Она сделается невыносимой для вас... Равенство обязано быть первоосновой отношений... А еще я ненавижу, когда меня жалеют... Так вот, когда мне сказали, что вы погибли, а Санечка пропал без вести, я рухнула... Я запила. Максимушка... Я сделалась алкоголичкой... Да, да, настоящей алкоголичкой... И меня положили в клинику... И меня спас доктор Гелиович... А когда меня выписали, он переехал ко мне, на Фрунзенскую... Он был прописан у своей тетушки, а забрали его у меня на квартире... Через неделю ко мне пришли с обыском – при аресте обыска не делали, он же не прописан, и ордера не было... Меня попросили отдать все его записи и книги. Я ответила, что вещи его у тетушки, мне отдавать нечего... Меня попросили расписаться на каких-то бумагах, я расписалась, начался обыск, и в матраце, в Санечкиной комнате, нашли записные книжки, доллары, брошюры Троцкого, книгу Джона Рида, «Азбуку коммунизма» Бухарина... И меня арестовали... Как пособницу врага народа... Изменника родины... А вчера следователь сказал, что, если я попрошу вас выполнить то, чего от вас ждет командование, меня вышлют... И я смогу спокойно работать... А несчастного, очень доброго, но совершенно нелюбимого мною Гелиовича не расстреляют, а отправят в лагерь...
– Бедненькая ты моя, – прошептал Исаев, – любовь, Сашенька, нежность...
– И все твои ордена при обыске забрали... Мне же вручили их – орден Ленина и два Красных Знамени...
– Ты что-нибудь подписала на допросах, Сашенька?
Дверь камеры резко отворилась, вбежали два надзирателя, подхватили Сашеньку легко, как пушинку, и вынесли из камеры.
– Ничего не подписывай! – крикнул Исаев. – Слышишь?! Будет хуже! Терпи! Я помогу тебе! Держись!
Сергей Сергеевич, стоявший возле двери, заметил:
– Она в обмороке... Не кричите зазря, все равно не услышит... Ну что, пошли? А то без пшенки останетесь, время баланды...
9
Возле камеры, однако, стоял тот вальяжный, внутренне неподвижный мужчина, что сидел за столом-бюро в приемной Аркадия Аркадьевича.
– Добрый день, Всеволод Владимирович... Генерал приглашает вас пообедать. – Следователю, вытянувшемуся по стойке «смирно», сухо бросил: – Вы свободны.
Когда поднимались в лифте, мужчина поинтересовался:
– Как себя вел следователь сегодня? Никаких бестактностей? Был корректен?
– Вполне... Пережить такое горе...
– Какое горе? – мужчина нахмурился.
– У него отец перенес тяжелый инфаркт... Сейчас стало лучше, вот он и перестал быть таким раздражительно-забывчивым...
– Да, да, – рассеянно согласился мужчина. – Как хорошо, что вы отнеслись к нему снисходительно, отец есть отец...
А у немцев такого прокола не могло произойти, подумал Исаев. Видимо, этот хлыщ не посвящен в подробности игры, иначе он бы посочувствовал Сергею Сергеевичу – смерть отца, горе... Интересно, напишет он рапорт о нашем разговоре или нет? Если напишет, его уволят, это точно... Любопытно, как он себя поведет, если я скажу ему о проколе? Ты думаешь использовать его, спросил себя Исаев. Напрасно, не выйдет. Он убежден, что служит Идее и что я действительно враг. Сергей Сергеевич во время первого допроса заметил, что сейчас времена другие, зря никого не сажают, ежовщина выкорчевана товарищем Берия по указанию Вождя; без улик и бесспорных доказательств прокуратура ныне не даст санкции на арест... Какие на меня могут быть улики или доказательства? Да и посадили меня, как выясняется, только для того, чтобы включить в комбинацию по Валленбергу. В теплоход сунули от растерянности, я ж постоянно твердил: «Скорее берите Мюллера, бога ради, товарищи!» В «Лондоне» мотали на излом, на даче начали настоящую игру... И ни слова о Мюллере... Почему? Если бы меня сразу отвезли домой, я бы пошел на любое задание; мы умнеем в камерах, на воле живем иллюзиями... «Отвезли домой», зло повторил он; квартира опечатана, Сашеньку мучают в Бутырках, принуждая учить то, что она должна мне сказать... Бедненькая моя, нежность... А если бы ты приехал раньше? И тебя бы не бросили в камеру? И ты бы узнал ее адрес и пришел к ней? И увидел в ее квартире этого самого доктора Гелиовича?
Мой Саня здесь, Исаев оборвал себя; сейчас надо сделать все, чтобы мне его показали. Я должен увидеть его... И потребовать его дело... Иначе я пойду под пулю, но не шевельну пальцем, чтобы помочь им выйти из «сложного положения» со Швецией...
...Иванов на этот раз поднялся из-за стола, вышел ему навстречу, молча пожал руку, кивнул на длинный стол совещаний, где был накрыт скромный обед (бульон с яйцом, котлета с долькой соленого огурца и пюре), снял свой потертый пиджак и сказал:
– Как вы понимаете, я слушал весь ваш разговор с Гаврилиной... Я лишен сантиментов, но сердце у меня прижало, признаюсь... Вы же настаивали на свидании, не я...
– Надеюсь, вы позволите нам увидеться еще раз?
– Позже.
– Это зависит от тех условий, которые вы намерены мне поставить?
– Нет. Давайте кушайте, а то остынет...
Ел Аркадий Аркадьевич сосредоточенно, очень быстро, зато кофе пил смакуя, маленькими глоточками, чуть отставив мизинец; закончив, нажал кнопку под столом; вошел вальяжный мужчина, унес поднос, артистически придержав дверь локтем левой руки так, что она не хлопнула, а мягко притворилась.
Аркадий Аркадьевич поднялся из-за стола, походил по кабинету, потом остановился напротив Исаева и сурово спросил:
– Теперь, видимо, вы захотите узнать все о сыне?
– Да.
– Вы не верите, что он пропал без вести?
– Не верю.
– Правильно делаете... «СМЕРШ» схватил его в Пльзене, когда там еще стояли американцы... Он утверждал, что бросился искать вас... Ему якобы сказал полковник военной разведки Берг, что вас арестовали в середине апреля, а потом, как и всех заключенных, транспортировали в район Альпийского редута... Откуда Берг из военной разведки мог узнать про ваш арест? Вы верите в это?
– Верю. Берг был не прямо, но косвенно связан с участниками заговора против фюрера... Я ж сообщал... Его могли сломать на этом, завербовав в гестапо... А Мюллер активно работал со мной до двадцать восьмого апреля... Он мог вычислить Саню, мальчик был ему выгоден, они умеют... умели ломать отцов и матерей, приставляя пистолет к виску ребенка...
– Вы бы согласились работать на Мюллера, случись такое?
– Не знаю, – ответил Исаев, подумав, что он плохо ответил, снова открылся, прокол. – Скорее всего – нет... Я бы просто сошел с ума... Думаю, если у вас есть дети, с вами случилось бы подобное же...
– Я покажу вам дело сына...
– Этого мало. Я хочу получить с ним свидание.
– Я же сказал: получите. После окончания работы.
– Я начну работать только после того, как вы освободите мою же... Александру Гаврилину и сына...
– Вы с Лозовским встречались?
– Кто это? Знакомая фамилия...
– Соломон Лозовский, председатель Профинтерна...
– В семнадцатом встречался... И в двадцать первом тоже, на конгрессе...
– Как думаете, генсек Профинтерна Лозовский – он сейчас депутат Верховного Совета, заместитель товарища Вячеслава Михайловича Молотова – помнит вас?
– Вряд ли...
– А вашего отца?
– Наверняка должен помнить...
Аркадий Аркадьевич снова принялся ходить по своему огромному кабинету, потом взял со стола стопку бумаги, самописку (очень дорогая, сразу же отметил Исаев, «монблан» с золотым пером и тремя золотыми ободками, миллионерский уровень) и положил перёд Исаевым.
– Пишите, – сказал он. – Депутату Верховного Совета СССР Лозовскому С. А.
– Я не умею писать под диктовку... Каков смысл письма?
– Вы обращаетесь к представителю высшего органа власти страны с просьбой о помиловании Гаврилиной и вашего сына...
– В качестве кого я обращаюсь к Лозовскому?
– Подписываетесь Штирлицем... Этот псевдоним, думаю, был известен высшему руководству наркомата, тьфу, министерства иностранных дел...
– «Заключенный Штирлиц»? – спросил Исаев. —Или «штандартенфюрер»?
Иванов рассмеялся:
– Я сам поеду с этим заявлением к Соломону Абрамовичу... И покажу вам его визу – какой бы она ни была... Второе письмо напишите товарищу Кузнецову Алексею Александровичу, секретарю ЦК ВКП(б), он теперь курирует органы, попросите его о переводе вас на дачу в связи с началом операции по шведу...
– Второе письмо я напишу после того, как вы покажете мне резолюцию Лозовского.
– Хорошо, не пишите про шведа, – досадливо поморщился Аркадий Аркадьевич. – Посетуйте на несправедливость в отношении вас и попросите, указав на работу против Карла Вольфа в Швейцарии, перевести на дачу... Напишите, что идет завершающий этап проверки, вы убеждены в предстоящей реабилитации, сдают нервы, одиночка – не курорт... С этим письмом поедет заместитель товарища Абакумова. Возможно, все дальнейшие встречи с Александрой Гаврилиной и свидание с сыном мы проведем на даче... Я ничего не обещаю, я говорю предположительно, не обольщайтесь...
Эти его слова и позволили Исаеву взять перо и лист бумаги...
...Спрятав заявления, Аркадий Аркадьевич отошел к своему столу, снял трубку телефона и коротко бросил:
– Введите.
...Привели штурмбанфюрера Риббе. Глаза его были по-прежнему совершенно пусты, лицо пепельное, прозрачное, с очень большими ушами; Исаеву даже показалось, что отечные мочки трясутся при каждом шаге.
Рат, сопровождавший Риббе, улыбнулся Исаеву, как доброму знакомому.
– Спросите его, – сказал Рату Аркадий Аркадьевич, – что он может показать о деятельности Валленберга в Будапеште...
– В конце ноября сорок четвертого года, – начал рапортовать Риббе, – Эйхман поручил мне провести встречу с Валленбергом на конспиративной квартире и обговорить формы связи в Стокгольме, если произойдет трагедия и рейх рухнет. Сначала я возражал Эйхману, говорил, что нельзя произносить такие слова, однако Эйхман заверил меня, что фраза согласована с группенфюрером Мюллером, некая форма проверки агента... Нам надо, пояснил Эйхман, проверить реакцию Валленберга, и это я поручаю вам... Во время конспиративной встречи Валленберг сказал, что он гарантирует безопасность нашим людям... Переправит их в Латинскую Америку, если мы выполним его просьбу и освободим тех евреев, список которых он передал ранее «его другу» Эйхману... Вот в общих чертах та единственная встреча, которую я имел с Валленбергом...
– Вы видели его вербовочное обязательство работать на РСХА? – спросил Аркадий Аркадьевич.
Рат перевел, Исаев отметил, что он допустил ошибку, ерундовую, конечно, но тем не менее двоякотолкуемую: вместо «обязательство» сказал «обещание»; в разведке не «обещают», а «работают».
– Нет, – ответил Риббе, – все эти документы Эйхман хранил в своем сейфе...
– Каким образом Эйхман исчез? – спросил Аркадий Аркадьевич.
– Говорили, что он пробрался во Фленсбург, а оттуда – в Данию...
– Вы хотите сказать, что он стремился попасть в Швецию?
– Бесспорно. Все остальные партийные товари... коллеги, – быстро, с испугом поправился Риббе, – стремились на юг, к швейцарской границе, чтобы уходить по линии ОДЕССа1 в Италию, а оттуда – в Испанию...
Аркадий Аркадьевич неожиданно обернулся к Исаеву и быстро спросил на ужасном немецком:
– Штирлиц, это правда?
– Да, – ответил Максим Максимович и сразу же пожалел об этом, надо было просто кивнуть; его уже, хоть в самой малости, в едином слове «да», втянули в комбинацию...
– Вас вывозили через Италию, Штирлиц? – продолжая коверкать немецкий, уточнил Аркадий Аркадьевич.
Исаев колебался лишь одно мгновение, потом ответил по-русски:
– Да, товарищ генерал...
Риббе никак не прореагировал на то, что он заговорил по-русски, отсутствовал; Иванов и Рат многозначительно переглянулись, и, хотя это было лишь одно мгновение, Исаев точно засек выражение их острых, напряженных глаз.
– Спасибо, Риббе, – мягко сказал Аркадий Аркадьевич. – Можете сегодня отдыхать, завтра вам увеличат прогулку до часа...
Рат чуть тронул Риббе, тот, словно автомат, повернулся и зашагал к двери, вытянув руки по швам, словно шел на параде...
– Ну как? – спросил Иванов. – Вы ему поверили? Или врет?
– Видимо, вы даете ему какие-то препараты, Аркадий Аркадьевич... Он производит впечатление больного человека... Он малоубедителен... Как Ван дер Люббе...
– Кто? – не понял тот.
– Ван дер Люббе, свидетель гитлеровского обвинения в процессе против Георгия Димитрова...
– Я отдам сотрудника под суд, – тихо, с яростью сказал Аркадий Аркадьевич, – если узнаю, что он применяет недозволенные методы ведения следствия...
Сейчас лучше промолчать, сказал себе Исаев; он должен отдать под суд Сергея Сергеевича, который держал меня на стуле по сорок часов без движения, да еще лампа выжигала глаза...
...Дверь внезапно открылась; вошел невысокого роста человек; Аркадий Аркадьевич замер, подобрался, лицо его резко изменилось, сделалось подобострастным, внимающим...
– Здравия желаю, товарищ Мальков! – отрапортовал он. – Разрешите продолжать работу? Или прикажете отправить заключенного в камеру?
– Нет, нет, продолжайте, – ответил Мальков. – Если не будете возражать, я посижу, послушаю, не обращайте на меня внимания...
...Мальков устроился на стуле с подлокотниками в углу кабинета, возле окна, так, чтобы лица не было видно заключенному, – солнце обтекало его толстое, женственное тело, лицо с коротенькими усами и бородкой-эспаньолкой, в то время как слепящие лучи делали землистое лицо Исаева со впавшими щеками, выпершими скулами и морщинистым лбом четким, как фотография.
– Итак, Всеволод Владимирович, – Иванов заговорил иначе, сдержаннее, даже голос изменился, чуть сел, – по указанию руководства я выполнил две ваши просьбы, что дает вам основание верить, что и последняя, третья, будет выполнена, тем более вы обратились к товарищу Кузнецову и товарищу Лозовскому, другу вашего покойного отца... Могу ли я в присутствии товарища Малькова задать вопрос: вы готовы помочь нам распутать шведский узел?
– Я уже ответил: до тех пор, пока я не увижу сына, все разговоры бессмысленны.
– Разумно ли ставить ультиматум?
Аркадий Аркадьевич отошел к сейфу, стоявшему в углу кабинета, с видимым трудом открыл тяжелую бронированную дверь, достал папку с грифом «совершенно секретно, хранить вечно», предложил:
– Полистайте.
Исаев машинально похлопал себя по карманам:
– Очки-то вы у меня изъяли...
– Вернем, – пообещал Аркадий Аркадьевич и протянул Исаеву свои – маленькие, круглые, в коричневой целлулоидной оправе.
Он дал мне дело Сани, понял Исаев; это – пик нашего противостояния, я должен приготовиться к схватке, я не имею права ее проиграть, грош тебе цена, если ты проиграешь; ты выиграешь ее, потому что ты устал жить, тебе стало это неинтересно после теплохода «Куйбышев», «Лондона» и одиночки; тебе пусто жить после встречи с изломанной Сашенькой, которая невольно выполняет их задания, откуда ей, бедненькой тростиночке, знать наши хитрости... Ты виноват в том, что погубил ее жизнь, ты виноват в том, что твой мальчик сидит в камере; если виноват – искупай вину, принимай бой; смерть – избавление, я мечтаю о ней, но они, эти двое, – люди иной структуры, и то, что они не понимают моей жажды искупления вины, дает мне простор для маневра... Нет, сказал он себе, не торопясь открывать папку, ты виноват не только в том, что погубил самых близких, единственных, ты еще виноват в том, что предал друзей – тех, с кем начинал... Ты предал память Дзержинского, согласившись с тем, что все его помощники – Кедров, Трифонов, Сыроежкин, Уншлихт – «шпионы»; Революцию, разрешив себе смириться с тем, что друзья Ленина оказались «врагами и диверсантами», ты кругом виноват, и то, что ты выкрал Мюллера, закончив этим свою личную борьбу с нацизмом, не снимает с тебя вины... Ладно, сказал он себе, это – прошлое, сейчас ты готов к бою, открывай страницу...
Сначала он увидел изможденное лицо Сани, бритого наголо, в профиль и анфас, отпечатки его пальцев, понял, что папку готовили, потому что не было дат, перевернул следующую страницу, собственноручные показания сына: «Виновным в предъявленных обвинениях не признаю, прошу разрешения обратиться к великому вождю советского народа генералиссимусу Сталину». Затем увидел протокол вербовки сына пражским гестапо – 19 апреля 1945 года; затем шли пять его донесений о работе чешского подполья с адресами, явками, паролями вплоть до 26 апреля, затем была подшита справка гестапо: «По информации агента Шмель арестован руководитель Пражского городского комитета коммунистов Ян, он же Йозеф Смрковский...»
Стоп! Смрковский был арестован перед моей поездкой в Линц! О такого рода победах нам в РСХА сообщали, значит, мне суют липу...
– Дело в том, что указание завербоваться к нацистам дал сыну я, – Исаев поднял глаза на Малькова, словно бы Аркадия Аркадьевича не было рядом с ним. – Он был денщиком полковника военной разведки Берга, связь с РСХА была ему необходима как прикрытие...
– Значит, вы дали ему право предавать гитлеровцам товарища Смрковского, члена ЦК братской партии? – спросил Аркадий Аркадьевич. – Я не могу в это поверить...
Исаев папку захлопнул, брезгливо ее отодвинул от себя:
– Вы не учитываете меру моей информированности... Я знал, когда взяли Смрковского и кто руководил операцией по его захвату... Вы забыли, что я был не кем-то, а штандартенфюрером СС... Если вы намерены так же работать процесс против Валленберга, вас ждет мировой скандал...
Аркадий Аркадьевич взял папку, запер ее в сейф, сел за стол, за свое рабочее место, потер ладонями лицо и бесстрастно поинтересовался:
– Вас надо понимать так, что вы отказываетесь помочь нам?
– Повторяю: до тех пор, пока я не получу встречи с сыном, пока он и Александра Гаврилина не будут освобождены, я палец о палец не ударю.
И тут заговорил Мальков:
– Я хочу отметить ряд ваших ошибок, Аркадий Аркадьевич... Во-первых, вы просили Исаева помочь нам... Это неверно... Речь идет о помощи Родине, большевистской партии, советским людям, которые до сих пор живут в Белоруссии и на Смоленщине в землянках, а денег, чтобы построить им дома, можно просить лишь у шведов... Во-вторых, вы употребили слово «ультиматум» вместо того, чтобы назвать вещи своими именами: «наглость»... В-третьих, мы не вернем очки Исаеву, как вы пообещали, до тех пор, пока он не начнет работать... Если же он не начнет работу по Валленбергу и не заявит об этом сейчас, немедля, в моем присутствии, я попрошу дать мне те материалы на него, которые у вас есть... Они подобраны? Или вы все это время играли с ним в вашу обычную христову доброту?
– Добрый день, Всеволод Владимирович... Генерал приглашает вас пообедать. – Следователю, вытянувшемуся по стойке «смирно», сухо бросил: – Вы свободны.
Когда поднимались в лифте, мужчина поинтересовался:
– Как себя вел следователь сегодня? Никаких бестактностей? Был корректен?
– Вполне... Пережить такое горе...
– Какое горе? – мужчина нахмурился.
– У него отец перенес тяжелый инфаркт... Сейчас стало лучше, вот он и перестал быть таким раздражительно-забывчивым...
– Да, да, – рассеянно согласился мужчина. – Как хорошо, что вы отнеслись к нему снисходительно, отец есть отец...
А у немцев такого прокола не могло произойти, подумал Исаев. Видимо, этот хлыщ не посвящен в подробности игры, иначе он бы посочувствовал Сергею Сергеевичу – смерть отца, горе... Интересно, напишет он рапорт о нашем разговоре или нет? Если напишет, его уволят, это точно... Любопытно, как он себя поведет, если я скажу ему о проколе? Ты думаешь использовать его, спросил себя Исаев. Напрасно, не выйдет. Он убежден, что служит Идее и что я действительно враг. Сергей Сергеевич во время первого допроса заметил, что сейчас времена другие, зря никого не сажают, ежовщина выкорчевана товарищем Берия по указанию Вождя; без улик и бесспорных доказательств прокуратура ныне не даст санкции на арест... Какие на меня могут быть улики или доказательства? Да и посадили меня, как выясняется, только для того, чтобы включить в комбинацию по Валленбергу. В теплоход сунули от растерянности, я ж постоянно твердил: «Скорее берите Мюллера, бога ради, товарищи!» В «Лондоне» мотали на излом, на даче начали настоящую игру... И ни слова о Мюллере... Почему? Если бы меня сразу отвезли домой, я бы пошел на любое задание; мы умнеем в камерах, на воле живем иллюзиями... «Отвезли домой», зло повторил он; квартира опечатана, Сашеньку мучают в Бутырках, принуждая учить то, что она должна мне сказать... Бедненькая моя, нежность... А если бы ты приехал раньше? И тебя бы не бросили в камеру? И ты бы узнал ее адрес и пришел к ней? И увидел в ее квартире этого самого доктора Гелиовича?
Мой Саня здесь, Исаев оборвал себя; сейчас надо сделать все, чтобы мне его показали. Я должен увидеть его... И потребовать его дело... Иначе я пойду под пулю, но не шевельну пальцем, чтобы помочь им выйти из «сложного положения» со Швецией...
...Иванов на этот раз поднялся из-за стола, вышел ему навстречу, молча пожал руку, кивнул на длинный стол совещаний, где был накрыт скромный обед (бульон с яйцом, котлета с долькой соленого огурца и пюре), снял свой потертый пиджак и сказал:
– Как вы понимаете, я слушал весь ваш разговор с Гаврилиной... Я лишен сантиментов, но сердце у меня прижало, признаюсь... Вы же настаивали на свидании, не я...
– Надеюсь, вы позволите нам увидеться еще раз?
– Позже.
– Это зависит от тех условий, которые вы намерены мне поставить?
– Нет. Давайте кушайте, а то остынет...
Ел Аркадий Аркадьевич сосредоточенно, очень быстро, зато кофе пил смакуя, маленькими глоточками, чуть отставив мизинец; закончив, нажал кнопку под столом; вошел вальяжный мужчина, унес поднос, артистически придержав дверь локтем левой руки так, что она не хлопнула, а мягко притворилась.
Аркадий Аркадьевич поднялся из-за стола, походил по кабинету, потом остановился напротив Исаева и сурово спросил:
– Теперь, видимо, вы захотите узнать все о сыне?
– Да.
– Вы не верите, что он пропал без вести?
– Не верю.
– Правильно делаете... «СМЕРШ» схватил его в Пльзене, когда там еще стояли американцы... Он утверждал, что бросился искать вас... Ему якобы сказал полковник военной разведки Берг, что вас арестовали в середине апреля, а потом, как и всех заключенных, транспортировали в район Альпийского редута... Откуда Берг из военной разведки мог узнать про ваш арест? Вы верите в это?
– Верю. Берг был не прямо, но косвенно связан с участниками заговора против фюрера... Я ж сообщал... Его могли сломать на этом, завербовав в гестапо... А Мюллер активно работал со мной до двадцать восьмого апреля... Он мог вычислить Саню, мальчик был ему выгоден, они умеют... умели ломать отцов и матерей, приставляя пистолет к виску ребенка...
– Вы бы согласились работать на Мюллера, случись такое?
– Не знаю, – ответил Исаев, подумав, что он плохо ответил, снова открылся, прокол. – Скорее всего – нет... Я бы просто сошел с ума... Думаю, если у вас есть дети, с вами случилось бы подобное же...
– Я покажу вам дело сына...
– Этого мало. Я хочу получить с ним свидание.
– Я же сказал: получите. После окончания работы.
– Я начну работать только после того, как вы освободите мою же... Александру Гаврилину и сына...
– Вы с Лозовским встречались?
– Кто это? Знакомая фамилия...
– Соломон Лозовский, председатель Профинтерна...
– В семнадцатом встречался... И в двадцать первом тоже, на конгрессе...
– Как думаете, генсек Профинтерна Лозовский – он сейчас депутат Верховного Совета, заместитель товарища Вячеслава Михайловича Молотова – помнит вас?
– Вряд ли...
– А вашего отца?
– Наверняка должен помнить...
Аркадий Аркадьевич снова принялся ходить по своему огромному кабинету, потом взял со стола стопку бумаги, самописку (очень дорогая, сразу же отметил Исаев, «монблан» с золотым пером и тремя золотыми ободками, миллионерский уровень) и положил перёд Исаевым.
– Пишите, – сказал он. – Депутату Верховного Совета СССР Лозовскому С. А.
– Я не умею писать под диктовку... Каков смысл письма?
– Вы обращаетесь к представителю высшего органа власти страны с просьбой о помиловании Гаврилиной и вашего сына...
– В качестве кого я обращаюсь к Лозовскому?
– Подписываетесь Штирлицем... Этот псевдоним, думаю, был известен высшему руководству наркомата, тьфу, министерства иностранных дел...
– «Заключенный Штирлиц»? – спросил Исаев. —Или «штандартенфюрер»?
Иванов рассмеялся:
– Я сам поеду с этим заявлением к Соломону Абрамовичу... И покажу вам его визу – какой бы она ни была... Второе письмо напишите товарищу Кузнецову Алексею Александровичу, секретарю ЦК ВКП(б), он теперь курирует органы, попросите его о переводе вас на дачу в связи с началом операции по шведу...
– Второе письмо я напишу после того, как вы покажете мне резолюцию Лозовского.
– Хорошо, не пишите про шведа, – досадливо поморщился Аркадий Аркадьевич. – Посетуйте на несправедливость в отношении вас и попросите, указав на работу против Карла Вольфа в Швейцарии, перевести на дачу... Напишите, что идет завершающий этап проверки, вы убеждены в предстоящей реабилитации, сдают нервы, одиночка – не курорт... С этим письмом поедет заместитель товарища Абакумова. Возможно, все дальнейшие встречи с Александрой Гаврилиной и свидание с сыном мы проведем на даче... Я ничего не обещаю, я говорю предположительно, не обольщайтесь...
Эти его слова и позволили Исаеву взять перо и лист бумаги...
...Спрятав заявления, Аркадий Аркадьевич отошел к своему столу, снял трубку телефона и коротко бросил:
– Введите.
...Привели штурмбанфюрера Риббе. Глаза его были по-прежнему совершенно пусты, лицо пепельное, прозрачное, с очень большими ушами; Исаеву даже показалось, что отечные мочки трясутся при каждом шаге.
Рат, сопровождавший Риббе, улыбнулся Исаеву, как доброму знакомому.
– Спросите его, – сказал Рату Аркадий Аркадьевич, – что он может показать о деятельности Валленберга в Будапеште...
– В конце ноября сорок четвертого года, – начал рапортовать Риббе, – Эйхман поручил мне провести встречу с Валленбергом на конспиративной квартире и обговорить формы связи в Стокгольме, если произойдет трагедия и рейх рухнет. Сначала я возражал Эйхману, говорил, что нельзя произносить такие слова, однако Эйхман заверил меня, что фраза согласована с группенфюрером Мюллером, некая форма проверки агента... Нам надо, пояснил Эйхман, проверить реакцию Валленберга, и это я поручаю вам... Во время конспиративной встречи Валленберг сказал, что он гарантирует безопасность нашим людям... Переправит их в Латинскую Америку, если мы выполним его просьбу и освободим тех евреев, список которых он передал ранее «его другу» Эйхману... Вот в общих чертах та единственная встреча, которую я имел с Валленбергом...
– Вы видели его вербовочное обязательство работать на РСХА? – спросил Аркадий Аркадьевич.
Рат перевел, Исаев отметил, что он допустил ошибку, ерундовую, конечно, но тем не менее двоякотолкуемую: вместо «обязательство» сказал «обещание»; в разведке не «обещают», а «работают».
– Нет, – ответил Риббе, – все эти документы Эйхман хранил в своем сейфе...
– Каким образом Эйхман исчез? – спросил Аркадий Аркадьевич.
– Говорили, что он пробрался во Фленсбург, а оттуда – в Данию...
– Вы хотите сказать, что он стремился попасть в Швецию?
– Бесспорно. Все остальные партийные товари... коллеги, – быстро, с испугом поправился Риббе, – стремились на юг, к швейцарской границе, чтобы уходить по линии ОДЕССа1 в Италию, а оттуда – в Испанию...
Аркадий Аркадьевич неожиданно обернулся к Исаеву и быстро спросил на ужасном немецком:
– Штирлиц, это правда?
– Да, – ответил Максим Максимович и сразу же пожалел об этом, надо было просто кивнуть; его уже, хоть в самой малости, в едином слове «да», втянули в комбинацию...
– Вас вывозили через Италию, Штирлиц? – продолжая коверкать немецкий, уточнил Аркадий Аркадьевич.
Исаев колебался лишь одно мгновение, потом ответил по-русски:
– Да, товарищ генерал...
Риббе никак не прореагировал на то, что он заговорил по-русски, отсутствовал; Иванов и Рат многозначительно переглянулись, и, хотя это было лишь одно мгновение, Исаев точно засек выражение их острых, напряженных глаз.
– Спасибо, Риббе, – мягко сказал Аркадий Аркадьевич. – Можете сегодня отдыхать, завтра вам увеличат прогулку до часа...
Рат чуть тронул Риббе, тот, словно автомат, повернулся и зашагал к двери, вытянув руки по швам, словно шел на параде...
– Ну как? – спросил Иванов. – Вы ему поверили? Или врет?
– Видимо, вы даете ему какие-то препараты, Аркадий Аркадьевич... Он производит впечатление больного человека... Он малоубедителен... Как Ван дер Люббе...
– Кто? – не понял тот.
– Ван дер Люббе, свидетель гитлеровского обвинения в процессе против Георгия Димитрова...
– Я отдам сотрудника под суд, – тихо, с яростью сказал Аркадий Аркадьевич, – если узнаю, что он применяет недозволенные методы ведения следствия...
Сейчас лучше промолчать, сказал себе Исаев; он должен отдать под суд Сергея Сергеевича, который держал меня на стуле по сорок часов без движения, да еще лампа выжигала глаза...
...Дверь внезапно открылась; вошел невысокого роста человек; Аркадий Аркадьевич замер, подобрался, лицо его резко изменилось, сделалось подобострастным, внимающим...
– Здравия желаю, товарищ Мальков! – отрапортовал он. – Разрешите продолжать работу? Или прикажете отправить заключенного в камеру?
– Нет, нет, продолжайте, – ответил Мальков. – Если не будете возражать, я посижу, послушаю, не обращайте на меня внимания...
...Мальков устроился на стуле с подлокотниками в углу кабинета, возле окна, так, чтобы лица не было видно заключенному, – солнце обтекало его толстое, женственное тело, лицо с коротенькими усами и бородкой-эспаньолкой, в то время как слепящие лучи делали землистое лицо Исаева со впавшими щеками, выпершими скулами и морщинистым лбом четким, как фотография.
– Итак, Всеволод Владимирович, – Иванов заговорил иначе, сдержаннее, даже голос изменился, чуть сел, – по указанию руководства я выполнил две ваши просьбы, что дает вам основание верить, что и последняя, третья, будет выполнена, тем более вы обратились к товарищу Кузнецову и товарищу Лозовскому, другу вашего покойного отца... Могу ли я в присутствии товарища Малькова задать вопрос: вы готовы помочь нам распутать шведский узел?
– Я уже ответил: до тех пор, пока я не увижу сына, все разговоры бессмысленны.
– Разумно ли ставить ультиматум?
Аркадий Аркадьевич отошел к сейфу, стоявшему в углу кабинета, с видимым трудом открыл тяжелую бронированную дверь, достал папку с грифом «совершенно секретно, хранить вечно», предложил:
– Полистайте.
Исаев машинально похлопал себя по карманам:
– Очки-то вы у меня изъяли...
– Вернем, – пообещал Аркадий Аркадьевич и протянул Исаеву свои – маленькие, круглые, в коричневой целлулоидной оправе.
Он дал мне дело Сани, понял Исаев; это – пик нашего противостояния, я должен приготовиться к схватке, я не имею права ее проиграть, грош тебе цена, если ты проиграешь; ты выиграешь ее, потому что ты устал жить, тебе стало это неинтересно после теплохода «Куйбышев», «Лондона» и одиночки; тебе пусто жить после встречи с изломанной Сашенькой, которая невольно выполняет их задания, откуда ей, бедненькой тростиночке, знать наши хитрости... Ты виноват в том, что погубил ее жизнь, ты виноват в том, что твой мальчик сидит в камере; если виноват – искупай вину, принимай бой; смерть – избавление, я мечтаю о ней, но они, эти двое, – люди иной структуры, и то, что они не понимают моей жажды искупления вины, дает мне простор для маневра... Нет, сказал он себе, не торопясь открывать папку, ты виноват не только в том, что погубил самых близких, единственных, ты еще виноват в том, что предал друзей – тех, с кем начинал... Ты предал память Дзержинского, согласившись с тем, что все его помощники – Кедров, Трифонов, Сыроежкин, Уншлихт – «шпионы»; Революцию, разрешив себе смириться с тем, что друзья Ленина оказались «врагами и диверсантами», ты кругом виноват, и то, что ты выкрал Мюллера, закончив этим свою личную борьбу с нацизмом, не снимает с тебя вины... Ладно, сказал он себе, это – прошлое, сейчас ты готов к бою, открывай страницу...
Сначала он увидел изможденное лицо Сани, бритого наголо, в профиль и анфас, отпечатки его пальцев, понял, что папку готовили, потому что не было дат, перевернул следующую страницу, собственноручные показания сына: «Виновным в предъявленных обвинениях не признаю, прошу разрешения обратиться к великому вождю советского народа генералиссимусу Сталину». Затем увидел протокол вербовки сына пражским гестапо – 19 апреля 1945 года; затем шли пять его донесений о работе чешского подполья с адресами, явками, паролями вплоть до 26 апреля, затем была подшита справка гестапо: «По информации агента Шмель арестован руководитель Пражского городского комитета коммунистов Ян, он же Йозеф Смрковский...»
Стоп! Смрковский был арестован перед моей поездкой в Линц! О такого рода победах нам в РСХА сообщали, значит, мне суют липу...
– Дело в том, что указание завербоваться к нацистам дал сыну я, – Исаев поднял глаза на Малькова, словно бы Аркадия Аркадьевича не было рядом с ним. – Он был денщиком полковника военной разведки Берга, связь с РСХА была ему необходима как прикрытие...
– Значит, вы дали ему право предавать гитлеровцам товарища Смрковского, члена ЦК братской партии? – спросил Аркадий Аркадьевич. – Я не могу в это поверить...
Исаев папку захлопнул, брезгливо ее отодвинул от себя:
– Вы не учитываете меру моей информированности... Я знал, когда взяли Смрковского и кто руководил операцией по его захвату... Вы забыли, что я был не кем-то, а штандартенфюрером СС... Если вы намерены так же работать процесс против Валленберга, вас ждет мировой скандал...
Аркадий Аркадьевич взял папку, запер ее в сейф, сел за стол, за свое рабочее место, потер ладонями лицо и бесстрастно поинтересовался:
– Вас надо понимать так, что вы отказываетесь помочь нам?
– Повторяю: до тех пор, пока я не получу встречи с сыном, пока он и Александра Гаврилина не будут освобождены, я палец о палец не ударю.
И тут заговорил Мальков:
– Я хочу отметить ряд ваших ошибок, Аркадий Аркадьевич... Во-первых, вы просили Исаева помочь нам... Это неверно... Речь идет о помощи Родине, большевистской партии, советским людям, которые до сих пор живут в Белоруссии и на Смоленщине в землянках, а денег, чтобы построить им дома, можно просить лишь у шведов... Во-вторых, вы употребили слово «ультиматум» вместо того, чтобы назвать вещи своими именами: «наглость»... В-третьих, мы не вернем очки Исаеву, как вы пообещали, до тех пор, пока он не начнет работать... Если же он не начнет работу по Валленбергу и не заявит об этом сейчас, немедля, в моем присутствии, я попрошу дать мне те материалы на него, которые у вас есть... Они подобраны? Или вы все это время играли с ним в вашу обычную христову доброту?