Семенов Юлиан Семенович. Межконтинентальный узел

   - Ты допускаешь ошибку, Юдж. Ты никогда не понуждал Стива ни о чем тебя просить. Ты всегда угадывал его желания. Дисциплина взаимоотношений складывается также из того, что дети на о п ы т е познают ценность духовных и материальных благ, получаемых от родителей.
   Мне показались ее слова очень жесткими. Я не смог погасить в себе такого же отношения к ней, какое у меня возникло к твоему кумиру, математическому квакеру Робертсону; я перестал видеться с ней. Сейчас, по прошествии лет, я стал часто вспоминать ее слова. Нет, я не жалею о том, что прервал наши отношения, - все, что происходит, происходит к лучшему, тем более что я никому и никогда не смогу простить дурного или неуважительного слова о моем сыне. То, что я говорю тебе, - это одно; никому другому это не позволено.
   И вот еще о чем я хотел тебе сказать... Привычка... Хорошо это или плохо? В чем-то да. В чем-то нет. В мире нет однозначных понятий. Хорошо ли, что ты привык к тому, что любое твое желание будет мною выполнено? Плохо. И это не твоя вина, а моя беда... Вообще, если внимательно прочитаешь письмо, легко поймешь, что оно звучит приговором самому себе. В том, что отношения между отцами и детьми отклоняются от первозданных, виноваты родители. И, как правило, такое чаще случается в семьях интеллигентов. Знаешь почему? Мы слишком обидчивы. Как бабы. Я, например, знаю, что автор постоянной колонки, освещающей новинки кинематографа, сукин сын Ларри Арc, настоящий расист, для него не только негр человек "низшей расы", но и я, итальянец, тоже "неполноценный". Я знаю, что он связан с ку-клукс-клановской бандой и прочими фашистскими союзами, ратующими за "чистоту крови" и "верность почве". Но вместо того чтобы ответить на его злую, мелочную, пристрастную критику, привлечь его к суду, я обижаюсь... Мы, интеллигенты, уж очень часто обижаемся, так вернее... А он потирает руки. Капля долбит камень! Не все смотрят мою картину, но почти все читают скандальную хронику Ларри о фильмах и режиссерах! Обидевшись на какое-то время - как раз в такие дни я бывал особо замкнут, что несколько сердило тебя (а я про это не хотел тебе говорить, чтобы не расстраивать), - я начинал новую работу и в ней находил успокоение, а также в тех добрых письмах, которые присылали тысячи моих зрителей... Черт с ним, думал я о Ларри Арсе и подобных ему... Впредь я этого делать не намерен... Надо отвечать немедленно и беспощадно на каждую мелкую подлость, потому что именно из них, из этих малозаметных широкой публике мелочей, рождается зло...
   ...Прочитав это письмо, я вдруг подумал: все ерунда и чушь. Ты самый лучший сын изо всех, какие есть на земле, потому что ты из тех денег, что я тебе давал, покупал подарки своим друзьям, не забывая никого... А я покупал подарки только тебе...
   Да, детство принадлежит родителям, дитя еще связано с ними некоей незримой пуповиной, но взрослые сыновья и дочери получают теперь гигантскую информацию, их головы полны новыми идеями, иными представлениями, чего их винить... "Благодаренье, господи, тебе за все то зло, что сделать не успела..." Замечательные строки а? Написала их восемнадцатилетняя девушка...
   Помнишь, как в прошлом году мы с тобой поехали на охоту? И легли переночевать в палатке на деревянные подстилки? А егерь устроился над нами... Как же ты крепко и зло стукнул меня по больной ноге, когда я захрапел... А я ведь чертовски трудно засыпаю, а там, на воздухе, решил обойтись пару дней без снотворного... Когда же егерь под утро проснулся и начал заматывать ноги трескучим прозрачным целлофаном, ты лежал тихий, как мышонок... Что ж ты ему не сказал: "Потише, приятель, я спать хочу..."
   Помнишь, как раньше ты всегда собирал меня в дальние поездки и как мы с тобой сидели возле чемодана и шутили, мечтали, думали о том, что станем делать, когда я вернусь...
   А перед моим вылетом в Женеву ты даже не заглянул, и конечно же все, что надо, я оставил дома. Теперь приходится ходить по душным магазинам и покупать необходимые мелочи, которые в Швейцарии ужасно дороги...
   А помнишь... Прости, только что позвонили из Дворца прессы, что-то срочное, поеду... Дописывать не стану, отправлю так, тем более дописать это невозможно...
   Я тебя очень люблю, Стив. Мне пусто без тебя. Не думай, я не ревную тебя к твоей подружке, бо^ с ней... Давай-ка попробуем с чистого листа?
   Позвони, а? Или напиши. Посылаю тебе это нудное письмо экспрессом. Значит, послезавтра оно будет у тебя.
   Целую". Работа-IX
   - Геннадий Александрович, объясните-ка мне, пожалуйста, - Славин подвинул Кулькову чашку кофе, - отчего вы так опрометчиво обошлись с сотенной ассигнацией? Неужели не могли ее сбыть как-то иначе? Зачем рассчитывались ею в доме друга?
   - Случайность, - ответил Кульков без раздумья, и Славин понял, что человек, сидящий напротив него в мягком кресле, за маленьким, изящным столиком, где обычно располагались Груздев, Гречаев и Коновалов, давно и многократно продумал линию поведения, открывая далеко не все, что знает, но лишь то, что ему по каким-то неведомым соображениям выгодно.
   Славин пришел к этому заключению после того, как Груздев положил перед ним кипу папок, в которых были собраны беседы со всеми, кто знал Кулькова или даже встречался с ним в течение последних двадцати пяти лет. Савватеев, кандидат наук из института, заметил между делом, что Кульков, учась в аспирантуре (диссертацию тогда не защитил, профессор Иванов помог с л о ж и т ь ее много позже, практически написав от начала до конца), болезненно, с какой-то даже истеричностью относился к успехам своих соучеников.
   - Послушайте, полковник, - сказал Славин, - а не посмотреть ли вашим коллегам все персональные дела профессора Иванова? Раньше завистники - в лице Сальери - давали яд, нынешние пишут анонимочку, но это, пожалуй, еще пострашнее яда, можно долго наслаждаться видом мучений оболганного. Воистину: "Ах, какая благодать кости ближнего глодать!"
   Дело профессора затребовали из архива научного центра - пухлое; бумажка подшита к бумажке; неподписанное грязное заявление, с которого, еще в молодости, начались все его катавасии, было напечатано на машинке; просчитали на компьютерах, и оказалось - Славин поначалу ничего не мог понять, а потом лицо его внезапно перекосила гримаса какой-то яростной гадливости, - что о т с т у ч а л и заявленьице на пишущей машинке самого Иванова; каково?! Славин позвонил профессору, договорился о встрече, предложил увидеться в кафе. Выехал сразу же, полагаясь на то, что беседа окажется саморегулирующей; времени на подготовку не было, полнейший цейтнот.
   - Что вы грустный? - спросил Иванов, мазанув своими маленькими, кабаньими глазками осунувшееся лицо Славина.
   - Любимая бросила, - ответил тот. - Хожу по пустой квартире, думаю, как бы поскорее удрать на море, предварительно закончив очерк о вашем брате...
   - Если бросила, очерк не получится... Работа идет хорошо лишь в моменты влюбленности: подъем душевных сил, желание самоутверждения, смутная надежда потрясти ту, которой отдал сердце...
   - У кого как, - возразил Славин. - Один мой приятель, композитор, лучше всего работает, когда его бросает очередная жена... "Страдание угодно моей душе, - уверяет он меня. - Без страданий не было бы Достоевского". Когда я заметил, что Тургенев состоялся на иной концепции, как, впрочем, и Толстой, он обвинил меня в непонимании нашего национального духа...
   - Не сердитесь на него, - вздохнул Иванов. - За вольно трактуемое понятие национального духа прячутся, как правило, беззащитные люди, неуверенные в себе, полагающиеся на спасительную множественность...
   Славин усмехнулся:
   - Мои слова.
   - Я не честолюбивый, - усмехнулся Иванов. - Считаете своими - и считайте на здоровье, какая разница чьи, в конце-то концов.
   - Я хочу вам предложить мороженое с вареньем и тортиками... Как отнесетесь к такой перспективе?
   - Положительно.
   - Все-таки наше мороженое самое вкусное, нигде в мире нет вкусней...
   - Ну уж! - возразил Иванов. - Ничего подобного! По мне, самое вкусное мороженое у французов...
   - Да? - удивился Славин. - Странно, я полагал, что уж в чем в чем, а в мороженом мы уверенно обогнали передовые капиталистические страны... Вы, кстати, где были за границей последний раз?
   - В Берлине.
   - А до этого?
   - Не помню... Кажется, в Будапеште...
   - А в Париже когда были?
   - Когда меня еще к буржуям пускали... В семьдесят первом, по-моему...
   - А почему потом перестали пускать?
   - Занялся новой темой... Закрытая, как у нас говорят... Ну и... Меня, кстати, это не очень и трогает... Я здесь люблю жить. Да и потом с нашими-то командировочными на Западе себя чувствуешь как бедный родственник... Я в Альпах хотел подняться на фуникулере, снежные поля посмотреть, так один билет тридцать швейцарских франков стоил... Чуть не половину того, что дают на день! Ну их к черту! Здесь я человек, а там ходячий арифмометр: броди мимо витрин и подсчитывай, кому что купить, а в номере грызи сухую колбасу! Срам... Я привык жить широко... Здесь. Дома.
   - Вас перестали пускать не из-за того, что вы занялись закрытой темой, Георгий Яковлевич, - грустно заметил Славин. - На вас анонимку написали... Очень подлую. С этого все дело и закрутилось...
   - Так их на меня все время пишут. - Иванов пожал плечами. - Я привык. Человек ко всему привыкает... Это в молодости возмущаются, ищут правду... А в моем возрасте приходится экономить время; я теперь и в горы беру с собой работу, и на море... Это в радость, если работать интересно, к а й ф, как говорят молодые.
   - А кто еще занимался темой, аналогичной вашей?
   - Черт его знает... Как-то меня это не интересовало... Хотько занимался, Влас Хотько, профессор из Киева... Очень интересный теоретик... Вайцман... Фима Вайцман... Вот и все, кажись...
   - Так ведь кандидатская почти на такую же тему была у этого... Вылетело из памяти... Что-то связано с сумками... Иванов рассмеялся:
   - У Кулькова? Сюжет из Чехова, лошадиная фамилия... Нет, диссертация Гены не в счет...
   - Что, не интересная?
   Неуловимая улыбка тронула тонкие, жесткого кроя, губы Иванова; интересно, что он ответит, подумал Славин; сам же ему писал диссертацию...
   - Трудно сказать. - Иванов попробовал мороженое, удовлетворенно кивнул: Между прочим, действительно, очень вкусно, я такого не ел, беру на вооружение... Что касается диссертации Кулькова... Гена ведь больше организатор... Как теоретик он не слишком силен... Честно говоря - но это, конечно, между нами, - я ему помог сделать эту работу...
   - По старой дружбе?
   - Опять-таки на ваш вопрос ответить нелегко... Гена относится к тому типу людей, с которыми нельзя дружить... Он у д о б н ы й, очень славный, удобный человек, но друг...
   - По-моему, "славный человек" вполне может быть синонимом понятия "друг".
   - Вы хорошо чувствуете слово, - заметил Иванов. - Вы правы, я употребил не то выражение... Разве у вас нет таких знакомых, которые ж у р ч а т, не раздражают вас, а, наоборот, рассказывают новости, готовы услужить? Есть, конечно... И вы им тоже готовы помочь...
   - Слушайте, а вы ему часто ключ от своей квартиры давали? - неожиданно для самого себя спросил Славин и сразу же пожалел об этом.
   - Не ваше дело, - грубо ответил Иванов и посмотрел на Славина с удивлением и нескрываемой неприязнью. - Бестактно задавать вопросы такого рода.
   - Я бы не посмел задать вам этот, как вы говорите, бестактный вопрос - вы правы, он действительно некорректен, - если бы анонимное заявление о том, что вы скрытый антисоветчик, не было напечатано на вашей машинке...
   - Что?! - Иванов даже откинулся на спинку стула.
   - Оно самое.
   - Не может этого быть!
   - Я говорю правду.
   - Не может быть, - повторил Иванов. - И потом - откуда вам это известно? Кто вам мог сказать, что заявление против меня было написано на моей же машинке? Этим следствие занимается, а вы...
   - А я? - спросил Славин.
   Иванов отодвинул от себя мороженое:
   - Знаете, мне что-то не хочется с вами говорить. Точнее сказать, мне вдруг расхотелось с вами беседовать.
   Славин достал из кармана страничку, на которой был напечатан неподписанный текст: "Антисоветские высказывания, анекдоты, пьянки, цинизм", - и молча протянул Иванову:
   - Это стоило многих часов работы в архивах, Георгий Яковлевич... Так что, пожалуйста, смените гнев на милость.
   - Не хочу я читать всякую гадость, - упрямо повторил Иванов, но в голосе ею уже не было той внезапно возникшей отчужденности, которая слышалась только что.
   - Взгляните на дату, Георгий Яковлевич, - попросил Славин. - Только на дату...
   - Ну и что? - Иванов надел очки, поглядел число, месяц и год. - Ну и что? Посмотрел. В этот день новый Эйнштейн родился? Или Чайковский?
   - Нет. На следующий день вас убрали от академика Крыловского, вот что тогда случилось. Академика - через месяц после этого - сделали консультантом правительства по ракетной технике... И работать с ним начал Кульков...
   Иванов снова подвинул себе мороженое, взял своими толстыми пальцами сухой ломтик торта, обмакнул его в растаявшие сливки, облизал, словно кот, и заметил:
   - Сейчас вы говорили, как расчетчик... У вас ум математика... Но вы не математик... И не журналист... Видимо, вы из КГБ. Если не можете ответить правду, промолчите, я довольно остро чувствую ложь...
   - Вы правы, я действительно из ЧК.
   - Почему сразу не представились? Игры играете?
   - Играл, - поправил его Славин. - Сейчас перестал... Вам придется уехать из города, Георгий Яковлевич...
   - Не могу. У меня завтра защищается аспирант, сильный парень, поэтому много врагов, надо прикрыть...
   - Защиту придется перенести.
   - Что значит перенести?! Вы подумали, каково будет парню?! Да и потом, почему я должен уезжать?
   - Должны.
   - Арестовываете, что ли?
   - Я забронировал вам номер в отеле "Ялта", и это было очень не просто сделать. - Славин усмехнулся чему-то. - Туда сейчас буржуй повадился, все места распроданы за месяц вперед... Покатаетесь на водных лыжах...
   - Это несерьезно...
   - Это серьезно, - ответил Славин. - Вы даже не представляете себе, как это серьезно.
   - С чгм связано? - Иванов снова отодвинул мороженое.
   - Я пока не могу вам ответить... Я не стал оформлять мою просьбу о вашем отъезде официально: пришлось бы приглашать вас к нам, звонить в спецчасть вашего центра... Я решил обратиться к вам лично.
   - Погодите-ка... Вы начали с Кулькова... Потом показали мне анонимку, напечатанную на моей же пишущей машинке... После этого провели прямую между датой ее составления и временем моего отвода от Крыловского. А отсюда подбросили идею о выдвижении академика на ключевой пост в ракетной технике... Если вы посмеете после этого сказать, что Крыловский имеет отношение к шпионажу, я вам здесь же, не сходя с места, надаю пощечин.
   - В милицию заберут, - ответил Славин. - Протоколами замучают... Не бейте... Тем более что я полон ришпекту к академику Крыловскому.
   - Слава богу. Но тогда остается только один вывод - особенно в связи с тем, что вы поинтересовались, не давал ли я ключ Гене от моей квартиры, - и вывод этот однозначен: вы подозреваете Кулькова?
   Славин долго молчал, а потом, проклиная себя за характер, ответил:
   - Мы арестовали Кулькова.
   - Да я ж сегодня к нему звонил, мне сказали, что он в Берлин вылетел...
   - А вы хотели, чтоб вам ответили, мол, сидит Кульков? Ему ведь не только вы звоните... Скажите, часто бывало, что в пятницу, когда вы садились за пульку, кто-то несколько раз подряд звонил по телефону и не отвечал?
   Иванов нахмурился, видимо отчего-то заинтересовавшись вопросом. Ну и лбище! Славин вспомнил, как однажды Степанов похвастался: "Ко мне в Крыму как-то подошла парочка, протянули открытку, а на открытке стихи собственного сочинения: "Плечи богатырские, голова Сократа, напиши автограф для нашего брата". А у Мити голова махонькая в сравнении с ивановской, вот уж действительно Сократ...
   - Бывало, - ответил Иванов после долгой паузы. - Но вы же знаете наши телефоны...
   - Знаю. Но если вы постараетесь вспомнить, то, думаю, убедитесь, что такого рода звонки раздавались именно в те пятницы, когда у вас был Кульков, и к телефону подходил он, произнося обычное в таких случаях "алло".
   Иванов долго молчал, а потом хлопнул своей толстой ладонью по мраморному столику так, что подпрыгнули бокалы с мороженым:
   - Но ведь если он написал анонимку, то сделал это, именно когда я закончил ему диссертацию! Зачем?! Объясните мне, зачем?!
   - Не объясню. Не знаю. Предположить могу: ему надо было занять ваше место... Подле Крыловского...
   - Но это же бесчестно, - как-то жалобно сказал Иванов. - Это по-скорпионьи...
   - Ничего подобного, - возразил Славин. - Скорпион жалит того, кто его везет через реку, и тонет вместе с ним... Кульков же хотел, чтобы вы утонули в одиночестве... Георгий Яковлевич, я должен вас предупредить о том, что про арест Кулькова знаете только вы?
   - А генерал с артистом?
   - Генерал знает, артист нет. Повторяю: предупреждать не надо?
   - Не надо.
   - Вы ни с кем не поделитесь этой новостью? Если вы сделаете это, стране может быть нанесен непоправимый урон...
   - Повторяю, я никому ничего... - Иванов вдруг набычился, прервав себя, замер, лоб навис над столом, а потом рывком поднялся: - Едем ко мне! Быстро!
   В однокомнатной квартире, которую он снимал, царил артистический беспорядок, который, однако, таил в себе некую аскетическую организованность: письменный стол, составленный буквой "г" из двух обычных, раздвижных столов, был а р е н о й работы; в горе книг явственно угадывалась система; стопка исписанной бумаги была заложена разноцветными листочками; все, что не относилось к столу, словно бы не интересовало хозяина.
   - Сейчас, погодите-ка, где же это?! - Иванов остановился посреди комнаты. - Кажется, в чулане, ну-ка, помогите...
   Он распахнул в прихожей дверь чулана, задекорированную обоями под кирпичную кладку, и начал выбрасывать оттуда дорогие горнолыжные ботинки, спортивную одежду, вытащил водные лыжи "росиньоль", потом достал два тяжелых ящика - книги, которые не умещались на полках, - а уже после этого три чемодана; самый последний, плоский, под крокодилову кожу, принес в комнату, вывалил из него на пол конспекты, книги, несколько рубашек, дырявые носки, вытертую меховую шапку и две пары рукавиц.
   - Так вот, - словно бы сопротивляясь самому себе, скрипуче сказал Иванов, - этот чемодан мне подарил Гена. Накануне одной из моих поездок на Запад. "Не с фанерным же тебе ехать, стыд, думай о престиже". В поездки меня собирал он, я этого не умею; ключ от квартиры был у него постоянно; поглядите чемодан. Как правило, встретив меня в аэропорту, он грузил его в свою машину и никогда, понимаете, ни-ког-да, сразу не приезжал ко мне, обязательно заезжал куда-то по дороге: то домой, то на работу, то к другу... А что, если он переправлял в этом чемодане информацию?! В любом отеле ничего не стоит войти в номер, мы же останавливаемся в тех, что подешевле.
   Тайник в чемодане нашли сразу же; анализ подтвердил, что в тайнике перевозились фотопленки; там же без особого труда обнаружили отпечатки пальцев, которые, как вскоре было установлено, оставил Кульков.
   Через десять минут после того, как Славин поднялся к себе, его пригласил генерал:
   - Я попросил специалистов внимательно поглядеть текст донесения, которое Кульков предложил нам отправить в Лэнгли. Посмотрели. И вычислили слово "либерти"... Там, конечно, получились тысячи вариантов слов, как понимаете, но меня заинтересовало именно "либерти"... Помните, в одной из радиограмм ЦРУ инструктировало Кулькова: "В крайней ситуации в действие вступит план "Либерти". При этом, однако, мы должны не только получить возможность увидеть вас, но и убедиться, что это действительно вы, а не двойник..." Ай да Кульков! Ай да желание "искупить вину"!.. Что вы на это скажете? "Заумь Эйнштейна - не наше дело!"
   Академик, друзья называли его Нолик, ведущий специалист по космосу, нашел Степанова через советское представительство: приехал на несколько дней в качестве научного эксперта; с людьми сходился быстро; рыжеволосый, голубоглазый, он источал доброжелательство; глянув на Кузанни, заметил:
   - Я прочитал сегодня вашу корреспонденцию в "Нью-Йорк трибюн". Мне понравилось. Хотя вы не очень-то компетентны в нашей проблематике, но широкий читатель вас поймет больше и лучше, чем специалистов, заседающих во Дворце наций...
   - Спасибо, - ответил Кузанни. - Я знаю ваше имя, поэтому мне очень приятно слышать именно от вас такую похвалу.
   Степанов отправился на кухоньку включить плитку: можно сделать яичницу с плавленным сыром - поужинать, не выходя из номера.
   - Митя, знаешь, у кого я только что был?!
   - Откуда же мне...
   - У Сименона, представь себе! И он прекрасно помнит тысяча девятьсот десятый год, когда к Земле приблизилась моя комета Галлея.
   - Почему ваша? - удивился Кузанни.
   - Потому что я ею занимаюсь. Вплотную. Каждый день. И жду ее приближения к Земле - весна восемьдесят шестого... Так вот слушайте, люди... Митя, ты слышишь?
   - Слышу, - ответил Степанов, орудуя сковородками.
   - Сименон, оказывается, помнит, как его дядя фотографировал комету на темные, закопченные стеклянные кассеты... Он рассказал о страшной панике, которая царила тогда в Америке: "Наступает конец света!" А сейчас, когда человечество стоит на грани гибели из-за возможности реализовать идею космических войн, все спокойны! Идиоты какие-то, честное слово! Людская логика совершенно неподвластна расчетам! Сименон меня спросил, отчего с появлением кометы Галлея связаны такие ужасные представления о грядущих земных катастрофах... Я рассказал ряд случаев, они действительно занятны...
   - А нам?.. - крикнул с кухни Степанов.
   - Вам это действительно интересно? - Нолик посмотрел на Кузанни.
   - Еще как! - ответил тот.
   - История хранит рассказ о том, как накануне одного из важнейших сражений Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского, в небе появилась комета Галлея, - начал академик. - Он решил, что это хорошее предзнаменование для него и плохое для врагов, и смело ринулся в битву под Гастингсом, тысяча шестьдесят шестой год... И действительно, битву выиграл. Жена его Матильда в честь победы заказала фантастический гобелен, или не знаю, как это тогда называлось, семья Гобеленов как будто бы начала свое производство много позже... Неважно... Это был гигантский настенный ковер, чуть ли не пятидесятиметровой длины! Представляете?! И над полем битвы была изображена символика победы: сияющая громадная комета... То есть мы имеем первое документальное подтверждение прихода кометы Галлея во время битвы при Гастингсе... И запечатлено это искусством... Каково?! Этот гобелен, кстати, хранится в Нормандии, в городке Байе... - Нолик вздохнул: - Как мало об этом знают во Франции... Надо б рекламировать - возникнет новый туристский бум! С тех пор, кстати, появление кометы Галлея и считается символом войны... А Сименон, говоря о панике тысяча девятьсот десятого года, верно заметил, что тот приход кометы люди потом, по прошествии трех - пяти лет, начали ассоциировать с кануном первой мировой войны. А может быть, символика наших дней в том, что русские и американцы пытаются договориться о разоружении накануне очередного появления кометы?! Интересно, осознанно ли это, понимают ли обе стороны сокровенную суть события?