(Друзья-врачи рассказывали мне - это, впрочем, надо перепроверять самым тщательным образом, - что психиатр Бехтерев, приглашенный на консилиум к Сталину в 1927 году, выходя из кабинета, бросил одному из своих помощников: "Паранойя".
Вскорости Бехтерев и его жена умерли...
В одной из моих книг герой предлагает тщательно исследовать возможного лидера - не является ли он психопатом; относилось этой к иной стране, иному лидеру, но постановка такого рода вопроса никогда не потеряет актуальности - в том случае, если речь идет о государстве, где попрана демократия.)
"Настоящий вредитель, - аккуратно замечает Сталин, - должен время от времени показывать успехи в своей работе... Я думаю, вопрос этот ясен и не нуждается в дальнейших разъяснениях... Теория о "систематическом выполнении хозяйственных планов" есть теория, выгодная для вредителей"...
Я убежден, настало время напечатать стенограмму этого Пленума ЦК. Иначе попросту невозможно понять происходившее. Что это - массовый психоз, объявление войны логике, памяти, человечности, чувству самосохранения, наконец? Что там происходило?! Отчего логическому безумию не был противопоставлен здравый смысл?!
Как можно было генеральному секретарю и "творцу нашего счастья" всерьез утверждать, что "под шумок болтовни о стахановском движении" некто отводит "удар от вредителей"?! Кто именно? Серго? Кто болтал о стахановцах? Как можно было столь пренебрежительно, по-барски, говорить о качественно новом почине, у истоков которого стоял именно Орджоникидзе?!
Порою, однако, меня не оставляло ощущение, что с речью выступал действительно тяжелобольной человек.
Судите сами: Сталин, например, утверждал, что "необходимо разбить и отбросить гнилую теорию, что у троцкистских вредителей нет будто бы больше резервов, что они добирают будто бы свои последние кадры. Это неверно, товарищи. Такую теорию могли выдумать только наивные люди".
Кто эти "наивные люди"? Серго?
"Сталин". У троцкистских вредителей есть свои резервы. Они состоят прежде всего из остатков разбитых эксплуататорских классов в СССР".
...Стоит только почитать Троцкого (а его надо б издать - объективности ради), чтобы стало ясно: никто из "эксплуататоров", тем более разбитых, за ним не пошел бы! Как они могли пойти за автором "перманентной революции" и военно-бюрократического, "приказного" социализма?!
Словно бы забыв о том, что он говорил в докладе, Сталин в своем заключительном слове утверждает прямо противоположное: "Вспомните последнюю (!) дискуссию в нашей партии в 1927 году... Из 854 тысяч членов партии голосовало 730 тысяч... Из них за большевиков голосовало 724 тысячи членов партии, за троцкистов - 4 тысячи членов партии, то есть около полпроцента... Вот вам и вся сила господ троцкистов. Добавьте к этому то, что многие из этого числа разочаровались в троцкизме и отошли от него, и вы получите представление о ничтожности троцкистских сил..." '
После этого взаимоисключающего противоречия я решил, что действительно имею дело с явным образчиком паранойи.
Затем, однако, посидев над текстом сталинской речи и заключительного слова еще и еще раз, я понял, что это не паранойя (или, точнее, не только паранойя).
Судите сами: в заключительном слове, произнесенном генсеком уже после того, как Бухарина увезли из зала заседаний в тюрьму, не лишив даже (хотя бы для порядка) выборного звания члена ЦИКа, Сталин утверждает: "Теперь, я думаю, ясно для всех, что нынешние диверсанты, каким бы флагом они ни прикрывались, троцкистским или бухаринским, давно уже перестали быть политическим течением..."
Бухарин отвергал все обвинения, его, тем не менее, отправляют в тюрьму, до суда еще долгих тринадцать месяцев, а Сталин уже называет его "диверсантом". Вот она, бесовская вседозволенность, вот он, призыв к погрому!
Дальше - еще страшнее. И - логичней! Как и в конце двадцатых, когда Сталин натравливал Зиновьева на Бухарина, так и в тридцать седьмом он спускает на Николая Ивановича троцкистов. Вот как он это делает: "Надо ли бить не только действительных троцкистов, но и тех, кто когда-то колебался в сторону троцкизма? - спрашивает Сталин собравшихся. - Тех, которые когда-то имели случай пройти по той улице, по которой когда-то проходил тот или иной троцкист? По крайней мере такие голоса раздавались здесь, на Пленуме.. Нельзя всех стричь под одну гребенку... Среди наших ответственных товарищей имеется некоторое количество бывших троцкистов, которые давно уже отошли от троцкизма и ведут борьбу с троцкизмом не хуже, а лучше некоторых наших уважаемых товарищей, не имевших случая колебаться в сторону троцкизма..."
А затем Сталин раскрывает карты - против кого обращены все его туманные намеки, когда речь идет о "хозяйственниках", об их "достижениях": "Мы, члены ЦК, обсуждали вопрос о положении в Донбассе. Проект мероприятий, представленный Наркомтяжем (читай, Орджоникидзе. - Ю.С.), был явно неудовлетворительный. Трижды возвращали проект в Наркомтяж. Трижды получали от Наркомтяжа все разные проекты. И все же нельзя было признать их удовлетворительными. Наконец, мы решили вызвать из Донбасса нескольких рабочих и рядовых хозяйственников... И все мы, члены ЦК, были вынуждены признать, что только они, эти маленькие люди, сумели подсказать нам правильное решение..."
Дальше следует пропагандистский залп о "демократии", свободе выборов, тайном голосовании, отчетности перед народом.
Все взвешено и скалькулировано.
...Готовя тотальное уничтожение ленинской гвардии, Сталин высказал следующие директивные указания на этом зловещем Пленуме:
Первое. "Необходимо предложить нашим партработникам, от секретарей ячеек до секретарей областных и республиканских организаций, подобрать себе по два партработника, способных быть их действительными заместителями".
(Таким образом, по его модели, организованный террор должен срезать три слоя Памяти - Ю. С.)
Второе. "Для партобучения секретарей ячеек необходимо создать в каждом областном центре четырехмесячные "партийные курсы". (Этих тоже готовили к расстрелу.)
Третье. "Для идеологической переподготовки секретарей горкомов необходимо создать при ЦК шестимесячные курсы по "Истории и политике партии".
Четвертое. "Необходимо создать при ЦК шестимесячное "Совещание по вопросам внутренней и международной политики". Сюда надо направлять первых секретарей областных и краевых организаций и ЦК национальных коммунистических партий. Эти товарищи должны дать не одну, а несколько смен, могущих заменить руководителей Центрального Комитета нашей партии. Это необходимо, и это должно быть сделано".
Члены Пленума ЦК, таким образом, слушали план, по которому все они должны быть уничтожены.
Неужели никто не понял этого?!
А если поняли - отчего бездействовали? Паралич воли? Страх? "Авось, пройдет мимо меня"? Не прошло.
Почти все участники этого Пленума были затем расстреляны.
...Все те, кто прошел "Курсы" и "Совещания" (и после того остался в живых), бешено аплодировали появлению фильма "Ленин в Октябре", который следовало бы назвать "Сталин в Октябре".
Ни Орджоникидзе, ни Свердлов - не говоря уже о Бухарине, Троцком, Антонове-Овсеенко, Подвойском, Раскольникове, Бубнове - в фильме не были упомянуты. Термидор стал свершившимся фактом - партию за эти месяцы успели переучить.
В феврале 1937 года Сталин торопился: он должен был получить к Октябрю, к двадцатилетию Революции, новую версию Истории, которая бы отныне сделалась "Катехизисом" для народа.
Что ж, судя по тому, как много людей и поныне вздыхают о Хозяине, он преуспел и в этом.
Трагедия еще не окончена. Она продолжается.
В наши сердца должен постоянно стучать пепел тех, кто пал жертвой антиленинского переворота.
Если нет - прощения нам не будет: новые любители "острых блюд" уготовят трагедию пострашнее тридцать седьмого - кулинары кровавых пиршеств ждут своего часа.
27
Среди многих откликов, которые пришли после публикации первой части "Ненаписанных романов", было письмо Александры Лаврентьевны Беловой, вдовы командарма первого ранга.
В своей книге "Люди, годы, жизнь" Илья Эренбург пишет: "Помню страшный день у Мейерхольда. Мы сидели и мирно разглядывали литографии Ренуара, когда к Всеволоду Эмильевичу пришел один из его друзей, комкор И. П. Белов. Он был очень возбужден; не обращая внимания на то, что кроме Мейерхольда в комнате Люба и я, начал рассказывать, как судили Тухачевского и других военных. Белов был членом Военной Коллегии Верховного Суда (Эренбург ошибался: Сталин назначил Белова, как и маршала Блюхера, Егорова и Буденного, членами Особого Присутствия. - Ю.С.). Белов рассказывал: "Они вот так сидели - напротив нас. Уборевич смотрел мне в глаза..." Помню еще фразу Белова: "А завтра меня посадят на их место..." Потом он вдруг повернулся ко мне: "Успенского знаете? Не Глеба - Николая? Вот кто правду писал!" Он сбивчиво изложил содержание рассказа Успенского, какого - не помню, но очень жестокого, и вскоре ушел. Я поглядел на Всеволода Эмильевича; он сидел, закрыв глаза, и походил на подстреленную птицу (Белова вскоре после этого арестовали)".
...Сижу в квартире Александры Лаврентьевны Беловой, вдовы легендарного командарма; фотографии Ивана Панфиловича - усы, бородка, крутой лоб, невыразимо печальные глаза, по осанке и облику - потомственный аристократ.
- Он из мужиков, - замечает Александра Лаврентьевна, - из Псковской губернии, ныне эта часть отошла к Вологде... Аристократизм человека нарабатывается приобщением к знанию; Иван Панфилович был восхитительный читатель...
Сама она родилась в Питере, в семье мастера, столяра, речь ее именно петербуржская, очень много бесстрашного подтекста; постоянен юмор и горестное сострадание к людям.
Рядом с портретом комкора - уникальное фото Михаила Зощенко, родителей и сына, Виктора.
- С Зощенко мы давно дружили, это был совершенно невероятный человек, наш Мишечка... Помню, его куда-то не избрали на Первом съезде писателей; он пришел ко мне и совершенно серьезно сказал, что повесится, - пусть потом плачут... "Сначала я подумал, что произошла какая-то ошибка, - говорил он дрожащим голосом, - решил пойти в комнату, где отдыхал президиум; открыл дверь, а меня молодые люди аккуратненько под руки и в сторону - без специального пропуска никак нельзя. Я говорю, что, мол, я писатель Зощенко, а молодые люди отвечают, что это очень даже замечательно и книги они мои любят, но без специального пропуска запрещено... А я успел увидеть: там жены начальственных писателей в креслах сидят, ножку на ножку забросили, длинные папиросы курят и чирикают о чем-то веселом, смеются все время..." Я, конечно, рассказала об этом Ивану Панфиловичу; тот - к телефону, связался с Бухариным: "Военный округ, красноармейцы и командиры высоко чтут талант Михаила Зощенко, он должен быть избран, товарищ Бухарин, непременно должен быть избран, иначе это будет горькая несправедливость, нельзя обижать писателя, - если он настоящий писатель, то подобен ребенку: так же раним, и утешить его трудно, ссадина на всю жизнь..."
Бухарин был в крайне сложном положении на писательском съезде; в свое время Сталин попросил его написать статью против Есенина: "Я не имею на это права, Николай, - грузин... А ты русский, до последней капельки русский... Мы окружены с тобою мелюзгой - только ты и я подобны Гималаям, нам и быть во всем вместе..."
Говоря это, Сталин уже знал, что Бухарина - так или иначе - уберет; Гималаи обозначают единичность. Логик, он не терпел двузначности. Понимая, что интеллектуалу Бухарину (интеллектуализм - это всегда множественность толкований, вариантность мышления, пренебрежение к формулировкам - с их теологической точностью, Коля не поймет затаенного смысла его фразы) трудно будет отказать ему в такой просьбе, тем более что Есенина в свое время поддержал Троцкий, свою статью о нем закончил словами: "Великий поэт умер. Да здравствует поэзия!"
В речи на писательском съезде Бухарин всячески поднимал Пастернака, словно бы оправдываясь за то, что клеймил Есенина "кулацким поэтом".
Сталину нужно было разбить Есенина словами Бухарина, ибо он страшился его, есенинской, вольницы и независимости; ему была необходима позиция Бухарина, потому что он понимал: Бухарин - выразитель и теоретик "крестьянской" концепции России; от столкновения двух этих сил - поэтической и политической функцию верховной силы получает он, Сталин.
Четыре года - с тридцатого по тридцать четвертый - Сталин жил в страхе: а вдруг мужик, не выдержав террора, поднимется? Вдруг страна заполыхает? Красная Армия - в массе своей крестьянская, станут ли стрелять в своих?
Нет. Не поднялись. Снесли.
Когда Бухарина вывели из Политбюро и Серго взял его к себе в Наркомтяжпром начальником научно-технического отдела, Ягода ежедневно сообщал Сталину обо всех, кто приходил к Николаю Ивановичу: в сухих сводках наблюдения рассказывалось, как принимала друзей опального лидера "Пеночка" (так Бухарин называл своего секретаря Августу Петровну Короткову). В свое время, молоденькой девушкой, она была отправлена - постановлением Реввоенсовета за подписью Яна Берзина - в Крым, для нелегальной работы в тылу Врангеля, потом помогала ветерану революционного движения Шелгунову, другу Ленина, ослепшему в тюрьме, после этого стала секретарем заведующего отделом пропаганды Коминтерна Белы Куна, а потом уже "Черныш", помощник Председателя ИККИ Коминтерна Бухарина Ефим Цетлин, один из первых членов ЦК КИМа, пригласил ее в секретариат Николая Ивановича.
"С ним я проработала вплоть до того дня, - рассказывала она мне, - пока Сталин не посадил Бухарина под домашний арест на "известинской" даче в Сходне".
Сталин не простил Бухарину той телеграммы, что он отправил - открытым текстом - летом тридцать шестого с Памира: просил не приводить в исполнение приговор над Каменевым, Зиновьевым и Иваном Никитовичем Смирновым; ненависть к нему после этого сделалась у Сталина давящей, постоянной, порою сладостной даже.
Ягода сообщал, что "Пеночка", или "Белочка" - так ее называл поэт Мандельштам, часто заходивший к Бухарину (отдел, возглавлявшийся Николаем Ивановичем, размещался в особняке на улице Кирова, наискосок от нынешнего Управления торговли Мосгорисполкома), каждую неделю готовит чай или кофе для постоянных визитеров: Вернадского, Вавилова (с ним Бухарин был особенно дружен), Горбунова, Кржижановского - академики приходили к своему коллеге академику Бухарину; Сталин попросил Ягоду повнимательнее послушать, о чем они говорят: "вполне возможно зарождение новой "Промпартии".
- В начале тридцатых годов, - продолжала между тем Александра Лаврентьевна, - Белова отправили в Германию, в военную миссию. А он был человек невероятной храбрости, почитайте "Мятеж", это ведь - во многом - о нем. Очень дружил с Фрунзе и Кировым, поэтому Сергей Миронович и пригласил его на должность начальника Ленинградского военного округа. Он никогда ничего не держал за пазухой, говорил, что думал: "Требую, чтобы не было произвола, телеграфировал он в девятнадцатом году, когда служил в Туркестане, - не заливайте фундамент социалистического общества кровью безвинных жертв..." Думаете, ему эти слова забыли? Сталин не умел забывать, это было против его натуры, он все помнил, все абсолютно... Так вот, в Берлине Иван Панфилович переодевался в штатское и посещал собрания национал-социалистов, слушал выступления фюреров, вождей партии, - Гитлера, Штрассера, Геббельса, Рэма... Этот массовый психоз, этот черный расизм потрясли его, Он написал в Кремль, Поскребышеву, просил передать Сталину: "Я сидел в двадцати шагах от Гитлера, когда он был на трибуне. Это - страшно. Это угроза цивилизации, начало звериной вседозволенности для вождя, который имеет право на все. Я могу попасть на его следующее выступление. Прошу санкцию на уничтожение этого злодея, который сплошь и рядом оперирует нашими лозунгами: "Все права рабочим и крестьянам, долой финансовый капитал, все на борьбу за счастливое будущее германской нации, прокладывающей путь человечеству в лучезарное завтра!".
Сталин письмо это прочитал, пожал плечами: "Анархистские замашки", Белова приказал отозвать в Москву; вскоре его, Сталина, личный эмиссар начал искать контакты с Гитлером и задействовал нацистский МИД, чтобы через него поначалу выйти на Геринга...
- Когда Иван Панфилович начал работать с Кировым, - продолжает Александра Лаврентьевна, - они целыми днями на границе пропадали, возвращались грязные, все в глине, ставили укрепления... Кстати, немцы с финнами так и не смогли эти укрепления преодолеть, разбились о кировско-беловскую линию обороны, а ту, что Сталин пытался делать после позорной финской кампании, разрезали, как нож масло... Жили мы с Иваном Панфиловичем в Левашово, под Питером, кое-кто из стариков и поныне это место называет "Беловской дачей"... Как-то раз Белов говорит: "Знаешь, освободился дом рядом с Сергеем Мироновичем, приглашает нас перебраться". Я, понятно, обрадовалась: быть рядом с Кировым! Начала собирать вещи, как вдруг Белов говорит: "Не надо. Останемся здесь". - Почему? - "Не надо", - повторил он, а лицо - серое, глаза больные, замученные... И было это, если не изменяет память, после первого задержания Николаева, когда его отпустили - с оружием...
Именно в те дни Белов заторопился в Москву, в Наркомат обороны, к кому не знаю. А когда возвращался, опоздал на поезд, догонял последний вагон по перрону, вспрыгнул, но заметил, как из кармана шинели выпала записная книжка. Дернул стоп-кран, книжку подобрал и - вновь в вагон. А тут паника: "остановка "Красной стрелы" была ЧП, об этом немедленно сообщали Сталину - с тех еще пор, как Луначарский попросил задержать отправление на несколько минут, его жена опаздывала... Анатолию Васильевичу за это вроде бы выговор вкатили, Сталин такое не прощал - сам-то в своем поезде разъезжал, вне всех и всяческих расписаний... Прибежал начальник состава, накинулся на проводника: "Кто сорвал стоп-кран?!" Все молчат, растерянные. "Под суд пойдешь! В тюрьму упрячу!" Тут Иван Панфилович и сказал: "Не надо никого в тюрьму прятать. Стоп-кран сорвал я..." А назавтра Сталин сказал Ворошилову: "Этот Пугачев еще и не то когда-нибудь сделает..."
...Помню, как в Москве уже - Ивана Панфиловича перевели начальником МВО он рассказывал мне во время прогулки: "Знаешь, мне даже какую-то радость доставляет грохотать сапогами по металлическим лестницам Кремля - сталинские охранники за пистолеты хватаются, каков поп, таков приход". А еще, помню, он долго-долго сидел над книгой "Гражданская война, 1918-1921", выпущенной ГИЗом в 1930 году, и лицо его было скорбным, порою растерянным даже...
Третий том этой книги вышел под редакцией А. Бубнова, бывшего главкома С. С. Каменева, М. Н. Тухачевского и Р. П. Эйдемана. Книга эта - трагический документ, воистину. Например, тщательно разобранная - с военной точки зрения Орловская операция Красной Армии в 1919 году перечеркивается втиснутым петитом сноски: "Труд был сверстан, когда появилась работа К. Е. Ворошилова "Сталин и Красная Армия", ГИЗ, 1929 год (то есть немедленно после высылки из страны первого Председателя Реввоенсовета Республики и наркома обороны Л. Троцкого). В книге (Ворошилова. - Ю. С.) дается ряд новых данных..."
Приводится там и письмо Сталина, отправленное с юга Владимиру Ильичу. Заканчивается оно следующими словами: "Без этого моя работа на южфронте становится бессмысленной, преступной, ненужной, что дает мне право или, вернее, обязывает меня уйти куда угодно, хоть к черту, только не оставаться на южфронте. Ваш Сталин".
Итак, запомним: атака на историю гражданской войны началась в 1929 году.
Но Бубнов, Тухачевский, Каменев и Эйдеман не могли и не хотели фальсифицировать историю. Ограничившись приведением сталинского письма и отрывков из книги Ворошилова, они продолжали следовать канве правды. Более того, они резко ударили Сталина - понятно, не называя его - при разборе польской кампании, когда войска Пилсудского захватили Киев, подписав договор с Симоном Петлюрой, и для борьбы с ним было создано два фронта - Западный, который возглавлял Тухачевский, и Юго-Западный, во главе которого был Егоров, а членом Военного совета - Сталин. Тухачевский рвался к Висленскому рубежу, а Егоров и Сталин повернули свои войска на Львов. Примечательно замечание авторов книги: "Согласно директиве (командующего Юго-Западным фронтом Егорова и Сталина. - Ю.С.), непосредственное содействие Западному фронту возлагалось лишь на численно слабую 12-ю армию..." В ряде книг той поры приводятся свидетельства неподчинения Егоровым, Сталиным и командиром Первой Конной Буденным плану Главкома Каменева о переброске конницы на помощь Западному фронту.
Буденный утверждал: "Переброску Первой Конной от Львова... нужно рассматривать как предсмертную конвульсию команзапфронта (Тухачевского. Ю.С.). Директива командующего Западным фронтом о переброске... запоздала... Если бы командование Запфронтом не нервировало без нужды своими директивами о переброске конной армии, то... падение Львова было бы обеспеченным..."
Как Тухачевский комментирует нервическое заключение своего оппонента? Он бесстрашно и открыто критикует себя: "Укажем и на те ошибки, которые следует отнести к командзапу (Тухачевскому. - Б. С.}. Командование Западным фронтом должно было дать еще более решительный бой в пользу своевременной подтяжки Первой Конной - даже тогда, когда Конармия еще не была ему передана. От его требовательности и настойчивости зависело, безусловно, очень многое. И вот этого в самый решительный момент операции командованием Западного фронта проявлено не было..."
(Примечательно: в тайных параграфах пакта "Риббентроп - Молотов" Сталин свел свои счеты с расстрелянным уже Тухачевским: Варшава была легко отдана Гитлеру, зато Львов отходил Союзу; воистину, Сталин ничего, никогда, никому не забывал.)
Александра Лаврентьевна говорит емко, красиво, при этом очень доверительно:
- Знаете, я физически ощущала на своей спине взгляды Сталина, когда нас с Иваном Панфиловичем приглашали на приемы в Кремль. Он медленно шел по залу, окруженный своими близкими... Он шел демонстративно медленно, словно бы сдерживая тех, кто был рядом... Я обратила внимание на его глаза: желтые, тяжелые, неподвижные... Они испугали меня... Но я женщина, я чувствую больше, чем анализирую, я увидела в его глазах такое одиночество, такую затаенную тоску, что сказала Ивану Панфиловичу, когда мы вернулись домой: "Отвези меня к нему... Ну, пожалуйста... И в грешнике есть частица святого, надо только докопаться до нее... Поверь, я смогу уговорить его остановить ужас происходящего..." Иван Панфилович отмалчивался, я настаивала. Тогда он тихо ответил: "Что ж, пожалуйста... Собирайся... Только заранее простись с детьми, родителями, с друзьями, со мною, наконец, - нас всех уничтожат, Шура, всех. В одночасье..." Я потом только узнала, что Белов написал в письме Сталину, что необходимо организовать Наркомат оборонной промышленности, он ведь не зря в Германии работал, понял доктрину немцев: "лишь техника решит исход будущей битвы". А Сталин? Он считал, что только конница Буденного и авиация гарантируют нам победу над любым врагом... Сталин прочитал записку Ивана Панфиловича, усмехнулся, посмотрел ему в глаза: "Что, готовишь себе тепленькое местечко?" Он мерил всех своими мерками, этот человек... Хотя порою мне не под силу называть его человеком... Я помню, как Иван Панфилович возвратился с процесса над своими товарищами во главе с Тухачевским. Он был совершенно черный тогда... Сел к столу, попросил у меня бутылку коньяку, открыл его и выпил всю бутылку, не закусывая. А ведь он пил редко, крестьянский сын, блюл себя... А потом поманил меня к себе и прошептал: "Такого ужаса в истории цивилизации еще не было... Они все сидели как мертвые... В крахмальных рубашках и галстуках, тщательно выбритые, но совершенно безжизненные, понимаешь? Я даже усомнился - они ли это? А Ежов бегал за кулисами, все время подгонял: "Все и так ясно, скорее кончайте, чего тянете..." Я спросил Якира помнишь, сестра его жены была замужем за моим помощником по разведке: "А он тоже враг народа?" Якир даже не посмотрел на меня, ответил заученно: "Да, он тоже враг народа..."
...Судили Тухачевского два его недруга: маршал Егоров, командовавший Юго-Западным фронтом вместе со Сталиным, и Буденный; Блюхер и Белов были фигурами нейтральными, их использовали... Было необходимо соблюсти декорум - в этих вопросах Сталин был большим специалистом...
Впрочем, порою меня поражает то, что он вписывал или давал указания вписать в показания арестованных. Например, на процессе "Антисоветского троцкистского центра" Вышинский (а ведь он до сих пор покоится в Кремлевской стене, страшно - это то же, что захоронить там Гиммлера!), допрашивая одного из руководителей Кузбасса, бывшего рабочего, любимца Серго, ставшего "командиром тяжелой индустрии", - товарища Шестова, задал вопрос: "Где вы получили письмо Седова? (Лев Седов - сын Троцкого, отравлен в 1938 году в Париже. - Ю. С.). Шестов: "Я получил его в ресторане "Балтимор". Вышинский: "Что же вам Седов сказал?" Шестов: "Он просто передал мне тогда - не письма, а, как мы тогда условились, пару ботинок... В каждом ботинке было заделано по письму..."
Как же надо было презирать людей, какую власть надо было над ними забрать, чтобы разрешать себе такие кровавые шутки! Только кретин, а не конспиратор может приносить в ресторан - да еще такой, как "Балтимор", - ботинки! Обмен письмами незаметен, ботинками - смехотворен!
Вскорости Бехтерев и его жена умерли...
В одной из моих книг герой предлагает тщательно исследовать возможного лидера - не является ли он психопатом; относилось этой к иной стране, иному лидеру, но постановка такого рода вопроса никогда не потеряет актуальности - в том случае, если речь идет о государстве, где попрана демократия.)
"Настоящий вредитель, - аккуратно замечает Сталин, - должен время от времени показывать успехи в своей работе... Я думаю, вопрос этот ясен и не нуждается в дальнейших разъяснениях... Теория о "систематическом выполнении хозяйственных планов" есть теория, выгодная для вредителей"...
Я убежден, настало время напечатать стенограмму этого Пленума ЦК. Иначе попросту невозможно понять происходившее. Что это - массовый психоз, объявление войны логике, памяти, человечности, чувству самосохранения, наконец? Что там происходило?! Отчего логическому безумию не был противопоставлен здравый смысл?!
Как можно было генеральному секретарю и "творцу нашего счастья" всерьез утверждать, что "под шумок болтовни о стахановском движении" некто отводит "удар от вредителей"?! Кто именно? Серго? Кто болтал о стахановцах? Как можно было столь пренебрежительно, по-барски, говорить о качественно новом почине, у истоков которого стоял именно Орджоникидзе?!
Порою, однако, меня не оставляло ощущение, что с речью выступал действительно тяжелобольной человек.
Судите сами: Сталин, например, утверждал, что "необходимо разбить и отбросить гнилую теорию, что у троцкистских вредителей нет будто бы больше резервов, что они добирают будто бы свои последние кадры. Это неверно, товарищи. Такую теорию могли выдумать только наивные люди".
Кто эти "наивные люди"? Серго?
"Сталин". У троцкистских вредителей есть свои резервы. Они состоят прежде всего из остатков разбитых эксплуататорских классов в СССР".
...Стоит только почитать Троцкого (а его надо б издать - объективности ради), чтобы стало ясно: никто из "эксплуататоров", тем более разбитых, за ним не пошел бы! Как они могли пойти за автором "перманентной революции" и военно-бюрократического, "приказного" социализма?!
Словно бы забыв о том, что он говорил в докладе, Сталин в своем заключительном слове утверждает прямо противоположное: "Вспомните последнюю (!) дискуссию в нашей партии в 1927 году... Из 854 тысяч членов партии голосовало 730 тысяч... Из них за большевиков голосовало 724 тысячи членов партии, за троцкистов - 4 тысячи членов партии, то есть около полпроцента... Вот вам и вся сила господ троцкистов. Добавьте к этому то, что многие из этого числа разочаровались в троцкизме и отошли от него, и вы получите представление о ничтожности троцкистских сил..." '
После этого взаимоисключающего противоречия я решил, что действительно имею дело с явным образчиком паранойи.
Затем, однако, посидев над текстом сталинской речи и заключительного слова еще и еще раз, я понял, что это не паранойя (или, точнее, не только паранойя).
Судите сами: в заключительном слове, произнесенном генсеком уже после того, как Бухарина увезли из зала заседаний в тюрьму, не лишив даже (хотя бы для порядка) выборного звания члена ЦИКа, Сталин утверждает: "Теперь, я думаю, ясно для всех, что нынешние диверсанты, каким бы флагом они ни прикрывались, троцкистским или бухаринским, давно уже перестали быть политическим течением..."
Бухарин отвергал все обвинения, его, тем не менее, отправляют в тюрьму, до суда еще долгих тринадцать месяцев, а Сталин уже называет его "диверсантом". Вот она, бесовская вседозволенность, вот он, призыв к погрому!
Дальше - еще страшнее. И - логичней! Как и в конце двадцатых, когда Сталин натравливал Зиновьева на Бухарина, так и в тридцать седьмом он спускает на Николая Ивановича троцкистов. Вот как он это делает: "Надо ли бить не только действительных троцкистов, но и тех, кто когда-то колебался в сторону троцкизма? - спрашивает Сталин собравшихся. - Тех, которые когда-то имели случай пройти по той улице, по которой когда-то проходил тот или иной троцкист? По крайней мере такие голоса раздавались здесь, на Пленуме.. Нельзя всех стричь под одну гребенку... Среди наших ответственных товарищей имеется некоторое количество бывших троцкистов, которые давно уже отошли от троцкизма и ведут борьбу с троцкизмом не хуже, а лучше некоторых наших уважаемых товарищей, не имевших случая колебаться в сторону троцкизма..."
А затем Сталин раскрывает карты - против кого обращены все его туманные намеки, когда речь идет о "хозяйственниках", об их "достижениях": "Мы, члены ЦК, обсуждали вопрос о положении в Донбассе. Проект мероприятий, представленный Наркомтяжем (читай, Орджоникидзе. - Ю.С.), был явно неудовлетворительный. Трижды возвращали проект в Наркомтяж. Трижды получали от Наркомтяжа все разные проекты. И все же нельзя было признать их удовлетворительными. Наконец, мы решили вызвать из Донбасса нескольких рабочих и рядовых хозяйственников... И все мы, члены ЦК, были вынуждены признать, что только они, эти маленькие люди, сумели подсказать нам правильное решение..."
Дальше следует пропагандистский залп о "демократии", свободе выборов, тайном голосовании, отчетности перед народом.
Все взвешено и скалькулировано.
...Готовя тотальное уничтожение ленинской гвардии, Сталин высказал следующие директивные указания на этом зловещем Пленуме:
Первое. "Необходимо предложить нашим партработникам, от секретарей ячеек до секретарей областных и республиканских организаций, подобрать себе по два партработника, способных быть их действительными заместителями".
(Таким образом, по его модели, организованный террор должен срезать три слоя Памяти - Ю. С.)
Второе. "Для партобучения секретарей ячеек необходимо создать в каждом областном центре четырехмесячные "партийные курсы". (Этих тоже готовили к расстрелу.)
Третье. "Для идеологической переподготовки секретарей горкомов необходимо создать при ЦК шестимесячные курсы по "Истории и политике партии".
Четвертое. "Необходимо создать при ЦК шестимесячное "Совещание по вопросам внутренней и международной политики". Сюда надо направлять первых секретарей областных и краевых организаций и ЦК национальных коммунистических партий. Эти товарищи должны дать не одну, а несколько смен, могущих заменить руководителей Центрального Комитета нашей партии. Это необходимо, и это должно быть сделано".
Члены Пленума ЦК, таким образом, слушали план, по которому все они должны быть уничтожены.
Неужели никто не понял этого?!
А если поняли - отчего бездействовали? Паралич воли? Страх? "Авось, пройдет мимо меня"? Не прошло.
Почти все участники этого Пленума были затем расстреляны.
...Все те, кто прошел "Курсы" и "Совещания" (и после того остался в живых), бешено аплодировали появлению фильма "Ленин в Октябре", который следовало бы назвать "Сталин в Октябре".
Ни Орджоникидзе, ни Свердлов - не говоря уже о Бухарине, Троцком, Антонове-Овсеенко, Подвойском, Раскольникове, Бубнове - в фильме не были упомянуты. Термидор стал свершившимся фактом - партию за эти месяцы успели переучить.
В феврале 1937 года Сталин торопился: он должен был получить к Октябрю, к двадцатилетию Революции, новую версию Истории, которая бы отныне сделалась "Катехизисом" для народа.
Что ж, судя по тому, как много людей и поныне вздыхают о Хозяине, он преуспел и в этом.
Трагедия еще не окончена. Она продолжается.
В наши сердца должен постоянно стучать пепел тех, кто пал жертвой антиленинского переворота.
Если нет - прощения нам не будет: новые любители "острых блюд" уготовят трагедию пострашнее тридцать седьмого - кулинары кровавых пиршеств ждут своего часа.
27
Среди многих откликов, которые пришли после публикации первой части "Ненаписанных романов", было письмо Александры Лаврентьевны Беловой, вдовы командарма первого ранга.
В своей книге "Люди, годы, жизнь" Илья Эренбург пишет: "Помню страшный день у Мейерхольда. Мы сидели и мирно разглядывали литографии Ренуара, когда к Всеволоду Эмильевичу пришел один из его друзей, комкор И. П. Белов. Он был очень возбужден; не обращая внимания на то, что кроме Мейерхольда в комнате Люба и я, начал рассказывать, как судили Тухачевского и других военных. Белов был членом Военной Коллегии Верховного Суда (Эренбург ошибался: Сталин назначил Белова, как и маршала Блюхера, Егорова и Буденного, членами Особого Присутствия. - Ю.С.). Белов рассказывал: "Они вот так сидели - напротив нас. Уборевич смотрел мне в глаза..." Помню еще фразу Белова: "А завтра меня посадят на их место..." Потом он вдруг повернулся ко мне: "Успенского знаете? Не Глеба - Николая? Вот кто правду писал!" Он сбивчиво изложил содержание рассказа Успенского, какого - не помню, но очень жестокого, и вскоре ушел. Я поглядел на Всеволода Эмильевича; он сидел, закрыв глаза, и походил на подстреленную птицу (Белова вскоре после этого арестовали)".
...Сижу в квартире Александры Лаврентьевны Беловой, вдовы легендарного командарма; фотографии Ивана Панфиловича - усы, бородка, крутой лоб, невыразимо печальные глаза, по осанке и облику - потомственный аристократ.
- Он из мужиков, - замечает Александра Лаврентьевна, - из Псковской губернии, ныне эта часть отошла к Вологде... Аристократизм человека нарабатывается приобщением к знанию; Иван Панфилович был восхитительный читатель...
Сама она родилась в Питере, в семье мастера, столяра, речь ее именно петербуржская, очень много бесстрашного подтекста; постоянен юмор и горестное сострадание к людям.
Рядом с портретом комкора - уникальное фото Михаила Зощенко, родителей и сына, Виктора.
- С Зощенко мы давно дружили, это был совершенно невероятный человек, наш Мишечка... Помню, его куда-то не избрали на Первом съезде писателей; он пришел ко мне и совершенно серьезно сказал, что повесится, - пусть потом плачут... "Сначала я подумал, что произошла какая-то ошибка, - говорил он дрожащим голосом, - решил пойти в комнату, где отдыхал президиум; открыл дверь, а меня молодые люди аккуратненько под руки и в сторону - без специального пропуска никак нельзя. Я говорю, что, мол, я писатель Зощенко, а молодые люди отвечают, что это очень даже замечательно и книги они мои любят, но без специального пропуска запрещено... А я успел увидеть: там жены начальственных писателей в креслах сидят, ножку на ножку забросили, длинные папиросы курят и чирикают о чем-то веселом, смеются все время..." Я, конечно, рассказала об этом Ивану Панфиловичу; тот - к телефону, связался с Бухариным: "Военный округ, красноармейцы и командиры высоко чтут талант Михаила Зощенко, он должен быть избран, товарищ Бухарин, непременно должен быть избран, иначе это будет горькая несправедливость, нельзя обижать писателя, - если он настоящий писатель, то подобен ребенку: так же раним, и утешить его трудно, ссадина на всю жизнь..."
Бухарин был в крайне сложном положении на писательском съезде; в свое время Сталин попросил его написать статью против Есенина: "Я не имею на это права, Николай, - грузин... А ты русский, до последней капельки русский... Мы окружены с тобою мелюзгой - только ты и я подобны Гималаям, нам и быть во всем вместе..."
Говоря это, Сталин уже знал, что Бухарина - так или иначе - уберет; Гималаи обозначают единичность. Логик, он не терпел двузначности. Понимая, что интеллектуалу Бухарину (интеллектуализм - это всегда множественность толкований, вариантность мышления, пренебрежение к формулировкам - с их теологической точностью, Коля не поймет затаенного смысла его фразы) трудно будет отказать ему в такой просьбе, тем более что Есенина в свое время поддержал Троцкий, свою статью о нем закончил словами: "Великий поэт умер. Да здравствует поэзия!"
В речи на писательском съезде Бухарин всячески поднимал Пастернака, словно бы оправдываясь за то, что клеймил Есенина "кулацким поэтом".
Сталину нужно было разбить Есенина словами Бухарина, ибо он страшился его, есенинской, вольницы и независимости; ему была необходима позиция Бухарина, потому что он понимал: Бухарин - выразитель и теоретик "крестьянской" концепции России; от столкновения двух этих сил - поэтической и политической функцию верховной силы получает он, Сталин.
Четыре года - с тридцатого по тридцать четвертый - Сталин жил в страхе: а вдруг мужик, не выдержав террора, поднимется? Вдруг страна заполыхает? Красная Армия - в массе своей крестьянская, станут ли стрелять в своих?
Нет. Не поднялись. Снесли.
Когда Бухарина вывели из Политбюро и Серго взял его к себе в Наркомтяжпром начальником научно-технического отдела, Ягода ежедневно сообщал Сталину обо всех, кто приходил к Николаю Ивановичу: в сухих сводках наблюдения рассказывалось, как принимала друзей опального лидера "Пеночка" (так Бухарин называл своего секретаря Августу Петровну Короткову). В свое время, молоденькой девушкой, она была отправлена - постановлением Реввоенсовета за подписью Яна Берзина - в Крым, для нелегальной работы в тылу Врангеля, потом помогала ветерану революционного движения Шелгунову, другу Ленина, ослепшему в тюрьме, после этого стала секретарем заведующего отделом пропаганды Коминтерна Белы Куна, а потом уже "Черныш", помощник Председателя ИККИ Коминтерна Бухарина Ефим Цетлин, один из первых членов ЦК КИМа, пригласил ее в секретариат Николая Ивановича.
"С ним я проработала вплоть до того дня, - рассказывала она мне, - пока Сталин не посадил Бухарина под домашний арест на "известинской" даче в Сходне".
Сталин не простил Бухарину той телеграммы, что он отправил - открытым текстом - летом тридцать шестого с Памира: просил не приводить в исполнение приговор над Каменевым, Зиновьевым и Иваном Никитовичем Смирновым; ненависть к нему после этого сделалась у Сталина давящей, постоянной, порою сладостной даже.
Ягода сообщал, что "Пеночка", или "Белочка" - так ее называл поэт Мандельштам, часто заходивший к Бухарину (отдел, возглавлявшийся Николаем Ивановичем, размещался в особняке на улице Кирова, наискосок от нынешнего Управления торговли Мосгорисполкома), каждую неделю готовит чай или кофе для постоянных визитеров: Вернадского, Вавилова (с ним Бухарин был особенно дружен), Горбунова, Кржижановского - академики приходили к своему коллеге академику Бухарину; Сталин попросил Ягоду повнимательнее послушать, о чем они говорят: "вполне возможно зарождение новой "Промпартии".
- В начале тридцатых годов, - продолжала между тем Александра Лаврентьевна, - Белова отправили в Германию, в военную миссию. А он был человек невероятной храбрости, почитайте "Мятеж", это ведь - во многом - о нем. Очень дружил с Фрунзе и Кировым, поэтому Сергей Миронович и пригласил его на должность начальника Ленинградского военного округа. Он никогда ничего не держал за пазухой, говорил, что думал: "Требую, чтобы не было произвола, телеграфировал он в девятнадцатом году, когда служил в Туркестане, - не заливайте фундамент социалистического общества кровью безвинных жертв..." Думаете, ему эти слова забыли? Сталин не умел забывать, это было против его натуры, он все помнил, все абсолютно... Так вот, в Берлине Иван Панфилович переодевался в штатское и посещал собрания национал-социалистов, слушал выступления фюреров, вождей партии, - Гитлера, Штрассера, Геббельса, Рэма... Этот массовый психоз, этот черный расизм потрясли его, Он написал в Кремль, Поскребышеву, просил передать Сталину: "Я сидел в двадцати шагах от Гитлера, когда он был на трибуне. Это - страшно. Это угроза цивилизации, начало звериной вседозволенности для вождя, который имеет право на все. Я могу попасть на его следующее выступление. Прошу санкцию на уничтожение этого злодея, который сплошь и рядом оперирует нашими лозунгами: "Все права рабочим и крестьянам, долой финансовый капитал, все на борьбу за счастливое будущее германской нации, прокладывающей путь человечеству в лучезарное завтра!".
Сталин письмо это прочитал, пожал плечами: "Анархистские замашки", Белова приказал отозвать в Москву; вскоре его, Сталина, личный эмиссар начал искать контакты с Гитлером и задействовал нацистский МИД, чтобы через него поначалу выйти на Геринга...
- Когда Иван Панфилович начал работать с Кировым, - продолжает Александра Лаврентьевна, - они целыми днями на границе пропадали, возвращались грязные, все в глине, ставили укрепления... Кстати, немцы с финнами так и не смогли эти укрепления преодолеть, разбились о кировско-беловскую линию обороны, а ту, что Сталин пытался делать после позорной финской кампании, разрезали, как нож масло... Жили мы с Иваном Панфиловичем в Левашово, под Питером, кое-кто из стариков и поныне это место называет "Беловской дачей"... Как-то раз Белов говорит: "Знаешь, освободился дом рядом с Сергеем Мироновичем, приглашает нас перебраться". Я, понятно, обрадовалась: быть рядом с Кировым! Начала собирать вещи, как вдруг Белов говорит: "Не надо. Останемся здесь". - Почему? - "Не надо", - повторил он, а лицо - серое, глаза больные, замученные... И было это, если не изменяет память, после первого задержания Николаева, когда его отпустили - с оружием...
Именно в те дни Белов заторопился в Москву, в Наркомат обороны, к кому не знаю. А когда возвращался, опоздал на поезд, догонял последний вагон по перрону, вспрыгнул, но заметил, как из кармана шинели выпала записная книжка. Дернул стоп-кран, книжку подобрал и - вновь в вагон. А тут паника: "остановка "Красной стрелы" была ЧП, об этом немедленно сообщали Сталину - с тех еще пор, как Луначарский попросил задержать отправление на несколько минут, его жена опаздывала... Анатолию Васильевичу за это вроде бы выговор вкатили, Сталин такое не прощал - сам-то в своем поезде разъезжал, вне всех и всяческих расписаний... Прибежал начальник состава, накинулся на проводника: "Кто сорвал стоп-кран?!" Все молчат, растерянные. "Под суд пойдешь! В тюрьму упрячу!" Тут Иван Панфилович и сказал: "Не надо никого в тюрьму прятать. Стоп-кран сорвал я..." А назавтра Сталин сказал Ворошилову: "Этот Пугачев еще и не то когда-нибудь сделает..."
...Помню, как в Москве уже - Ивана Панфиловича перевели начальником МВО он рассказывал мне во время прогулки: "Знаешь, мне даже какую-то радость доставляет грохотать сапогами по металлическим лестницам Кремля - сталинские охранники за пистолеты хватаются, каков поп, таков приход". А еще, помню, он долго-долго сидел над книгой "Гражданская война, 1918-1921", выпущенной ГИЗом в 1930 году, и лицо его было скорбным, порою растерянным даже...
Третий том этой книги вышел под редакцией А. Бубнова, бывшего главкома С. С. Каменева, М. Н. Тухачевского и Р. П. Эйдемана. Книга эта - трагический документ, воистину. Например, тщательно разобранная - с военной точки зрения Орловская операция Красной Армии в 1919 году перечеркивается втиснутым петитом сноски: "Труд был сверстан, когда появилась работа К. Е. Ворошилова "Сталин и Красная Армия", ГИЗ, 1929 год (то есть немедленно после высылки из страны первого Председателя Реввоенсовета Республики и наркома обороны Л. Троцкого). В книге (Ворошилова. - Ю. С.) дается ряд новых данных..."
Приводится там и письмо Сталина, отправленное с юга Владимиру Ильичу. Заканчивается оно следующими словами: "Без этого моя работа на южфронте становится бессмысленной, преступной, ненужной, что дает мне право или, вернее, обязывает меня уйти куда угодно, хоть к черту, только не оставаться на южфронте. Ваш Сталин".
Итак, запомним: атака на историю гражданской войны началась в 1929 году.
Но Бубнов, Тухачевский, Каменев и Эйдеман не могли и не хотели фальсифицировать историю. Ограничившись приведением сталинского письма и отрывков из книги Ворошилова, они продолжали следовать канве правды. Более того, они резко ударили Сталина - понятно, не называя его - при разборе польской кампании, когда войска Пилсудского захватили Киев, подписав договор с Симоном Петлюрой, и для борьбы с ним было создано два фронта - Западный, который возглавлял Тухачевский, и Юго-Западный, во главе которого был Егоров, а членом Военного совета - Сталин. Тухачевский рвался к Висленскому рубежу, а Егоров и Сталин повернули свои войска на Львов. Примечательно замечание авторов книги: "Согласно директиве (командующего Юго-Западным фронтом Егорова и Сталина. - Ю.С.), непосредственное содействие Западному фронту возлагалось лишь на численно слабую 12-ю армию..." В ряде книг той поры приводятся свидетельства неподчинения Егоровым, Сталиным и командиром Первой Конной Буденным плану Главкома Каменева о переброске конницы на помощь Западному фронту.
Буденный утверждал: "Переброску Первой Конной от Львова... нужно рассматривать как предсмертную конвульсию команзапфронта (Тухачевского. Ю.С.). Директива командующего Западным фронтом о переброске... запоздала... Если бы командование Запфронтом не нервировало без нужды своими директивами о переброске конной армии, то... падение Львова было бы обеспеченным..."
Как Тухачевский комментирует нервическое заключение своего оппонента? Он бесстрашно и открыто критикует себя: "Укажем и на те ошибки, которые следует отнести к командзапу (Тухачевскому. - Б. С.}. Командование Западным фронтом должно было дать еще более решительный бой в пользу своевременной подтяжки Первой Конной - даже тогда, когда Конармия еще не была ему передана. От его требовательности и настойчивости зависело, безусловно, очень многое. И вот этого в самый решительный момент операции командованием Западного фронта проявлено не было..."
(Примечательно: в тайных параграфах пакта "Риббентроп - Молотов" Сталин свел свои счеты с расстрелянным уже Тухачевским: Варшава была легко отдана Гитлеру, зато Львов отходил Союзу; воистину, Сталин ничего, никогда, никому не забывал.)
Александра Лаврентьевна говорит емко, красиво, при этом очень доверительно:
- Знаете, я физически ощущала на своей спине взгляды Сталина, когда нас с Иваном Панфиловичем приглашали на приемы в Кремль. Он медленно шел по залу, окруженный своими близкими... Он шел демонстративно медленно, словно бы сдерживая тех, кто был рядом... Я обратила внимание на его глаза: желтые, тяжелые, неподвижные... Они испугали меня... Но я женщина, я чувствую больше, чем анализирую, я увидела в его глазах такое одиночество, такую затаенную тоску, что сказала Ивану Панфиловичу, когда мы вернулись домой: "Отвези меня к нему... Ну, пожалуйста... И в грешнике есть частица святого, надо только докопаться до нее... Поверь, я смогу уговорить его остановить ужас происходящего..." Иван Панфилович отмалчивался, я настаивала. Тогда он тихо ответил: "Что ж, пожалуйста... Собирайся... Только заранее простись с детьми, родителями, с друзьями, со мною, наконец, - нас всех уничтожат, Шура, всех. В одночасье..." Я потом только узнала, что Белов написал в письме Сталину, что необходимо организовать Наркомат оборонной промышленности, он ведь не зря в Германии работал, понял доктрину немцев: "лишь техника решит исход будущей битвы". А Сталин? Он считал, что только конница Буденного и авиация гарантируют нам победу над любым врагом... Сталин прочитал записку Ивана Панфиловича, усмехнулся, посмотрел ему в глаза: "Что, готовишь себе тепленькое местечко?" Он мерил всех своими мерками, этот человек... Хотя порою мне не под силу называть его человеком... Я помню, как Иван Панфилович возвратился с процесса над своими товарищами во главе с Тухачевским. Он был совершенно черный тогда... Сел к столу, попросил у меня бутылку коньяку, открыл его и выпил всю бутылку, не закусывая. А ведь он пил редко, крестьянский сын, блюл себя... А потом поманил меня к себе и прошептал: "Такого ужаса в истории цивилизации еще не было... Они все сидели как мертвые... В крахмальных рубашках и галстуках, тщательно выбритые, но совершенно безжизненные, понимаешь? Я даже усомнился - они ли это? А Ежов бегал за кулисами, все время подгонял: "Все и так ясно, скорее кончайте, чего тянете..." Я спросил Якира помнишь, сестра его жены была замужем за моим помощником по разведке: "А он тоже враг народа?" Якир даже не посмотрел на меня, ответил заученно: "Да, он тоже враг народа..."
...Судили Тухачевского два его недруга: маршал Егоров, командовавший Юго-Западным фронтом вместе со Сталиным, и Буденный; Блюхер и Белов были фигурами нейтральными, их использовали... Было необходимо соблюсти декорум - в этих вопросах Сталин был большим специалистом...
Впрочем, порою меня поражает то, что он вписывал или давал указания вписать в показания арестованных. Например, на процессе "Антисоветского троцкистского центра" Вышинский (а ведь он до сих пор покоится в Кремлевской стене, страшно - это то же, что захоронить там Гиммлера!), допрашивая одного из руководителей Кузбасса, бывшего рабочего, любимца Серго, ставшего "командиром тяжелой индустрии", - товарища Шестова, задал вопрос: "Где вы получили письмо Седова? (Лев Седов - сын Троцкого, отравлен в 1938 году в Париже. - Ю. С.). Шестов: "Я получил его в ресторане "Балтимор". Вышинский: "Что же вам Седов сказал?" Шестов: "Он просто передал мне тогда - не письма, а, как мы тогда условились, пару ботинок... В каждом ботинке было заделано по письму..."
Как же надо было презирать людей, какую власть надо было над ними забрать, чтобы разрешать себе такие кровавые шутки! Только кретин, а не конспиратор может приносить в ресторан - да еще такой, как "Балтимор", - ботинки! Обмен письмами незаметен, ботинками - смехотворен!