...Жуков о Зорге не знал, ибо он стал начальником Генерального штаба уже после того, как закончились процессы, и все те, кто начинал с Лениным, оказались шпионами и диверсантами; в стране изменилось качество государственной памяти: лишь малая часть делегатов Семнадцатого съезда партии дожили до Восемнадцатого, остальные были расстреляны как враги народа. Все друзья Зорге были ошельмованы и уничтожены.
...А знал ли Сталин о Зорге?
Видимо, знал, ибо, когда в сорок первом году суд в Токио закончился вынесением смертного приговора, советский посол запросил Москву, какие шаги следует предпринять для спасения Зорге.
Москва на запрос никак не реагировала. Токио выжидал; Зорге казнили лишь в сорок четвертом, когда поняли, что Кремлю он не нужен.
А в Сибирь поступил приказ: "решить вопрос с женой" Зорге. В то же время погиб и тот мальчик, о котором некоторые говорили как о сыне Зорге.
Расстрел ребенка был тогда делом узаконенным: накануне "большого террора", десятого апреля 1935 года, по предложению Сталина был проведен закон, по которому уголовной ответственности - вплоть до расстрела - подлежали все граждане Советского Союза начиная с двенадцатилетнего возраста.
12
Так уж повелось, что ни один фильм - до просмотра его Сталиным - на экраны страны не выходил.
Председатель кинокомитета Большаков всегда возил в багажнике машины не только новую советскую картину, но и две-три зарубежные - вызвать в Кремль могли в самое неожиданное время, чаще всего поздней ночью, вплоть до четырех утра.
(Однако в августе тридцать девятого, после того как был подписан договор с Гитлером и Сталин обменялся дружеским рукопожатием с рейхсминистром Риббентропом, Большакова вызвали в десять вечера - необычное время. Уже потом ему объяснили, что Сталин пригласил Риббентропа посмотреть любимый свой фильм "Волга-Волга". Риббентроп, однако, отказался: "Я должен написать отчет, господин Сталин". - "Волга-Волга" - одна из лучших картин мирового кино, получите удовольствие". - "Благодарю, господин Сталин, однако фюрер ждет моего доклада". С этим, вскинув руку в нацистском приветствии, Риббентроп откланялся. Сталин осторожно мазанул взглядом лица Молотова и Ворошилова; они оказались невольными свидетелями того, как ему, Сталину, публично отказали непреклонно и холодно; последние годы такое в стране сделалось невозможным; его слово стало законом для всех. Сталин как-то странно хмыкнул, взял галифе словно танцор - двумя пальцами, присел в жеманном поклоне и, кивнув на дверь, закрывшуюся за Риббентропом, тихо произнес: "А все равно мы тебя выеб...")
Во время просмотров Большаков обычно сидел за Сталиным, потому что главный часто задавал вопросы, на которые надо было давать немедленный и определенный ответ, - приблизительности Сталин не терпел. Однажды, принимая фильм "Повесть о русской охоте" с Поповым-старшим в главной роли, заметил: "Почему у волков глаза желтые? Это - неправда, они у них зеленые". Большаков немедленно ответил: "Великий зоолог Брэм, товарищ Сталин, считает, что глаза волков именно желтые, а не зеленые... Впечатление, что они зеленые, складывается у тех, кто видел волчьи глаза лишь в высверке костра, в сумерках". - "На какой это странице?" Большаков назвал. Сталин кивнул удовлетворенно и поудобнее устроился в кресле.
В конце сороковых специально ко Дню Военно-Воздушного Флота генералиссимус этот праздник высоко чтил - был закончен фильм "Жуковский". Сталин в те годы решил, что в стране должно выходить не более двенадцати картин в год; больше - баловство, может помешать работе; не следует слишком уж баловать зрелищами наш народ; картины надо делать биографические, рассказывать - средством самого массового искусства - о великих деятелях русской науки и культуры, бороться, таким образом, с низкопоклонством перед загнивающим Западом и проявлениями безродного космополитизма.
Как на грех, именно в день праздника сталинских соколов Хозяин уехал на Кавказ. Связываться со Сталиным по телефону было не принято. Место, где он отдыхал, не знал никто; он часто менял дачи, хотя более всех других на старости лет полюбил дом на озере Рица; Крым и Сочи почти не посещал, тянуло на родину.
А коробки с "Жуковским" лежали в багажнике большаковской машины, и он метался из одного начальственного кабинета в другой, спрашивая совета, как поступить: ждать возвращения товарища Сталина в Москву или же выпустить картину к празднику?
Молотов (говорили, что Большаков начал восхождение, работая у него шофером) от совета воздержался; Берия посмеялся: "Принимай инициативное решение, ты - министр, тебе и карты в руки!"
Полагая, что столь категорические слова ближайшего соратника вождя не могли быть произнесены случайно (чувственному искусству угадывания и математическому просчету вероятии учились быстро), Большаков подписал приказ о выпуске фильма на экраны. Улицы всех городов Союза заклеили афишами, о новой работе советских кинематографистов сообщило радио, причем неоднократно, да и пресса откликнулась рецензиями, понятно, восторженными, ибо никто и представить себе не мог, что фильм вышел без санкции вождя.
А наутро после премьеры с Кавказа поступила вэче-грамма от Сталина с просьбой срочно поставить на повестку дня один лишь вопрос: "О положении дел в советском кинематографе".
Большаков понял; вот и пробил его последний час.
Вечером того дня, когда вернулся Сталин (его поезд был копией поезда Троцкого), председатель кинокомитета был вызван в Кремль и занял место за маленьким столиком неподалеку от большой дубовой двери; перед ним лежала стопка желтоватой плотной бумаги, стояла бутылка боржоми, стакан и три разноцветных карандаша.
Молотов, Каганович, Берия, Маленков и Хрущев заняли свои места за длинным дубовым столом; Сталин, как обычно, медленно расхаживал по кабинету, зажав в руке трубку.
Объявив заседание открытым, Маленков вопрошающе глянул на Сталина.
Тот, продолжая расхаживать по кабинету, молчал, словно бы собираясь с мыслями; остановился, наконец, под портретом Маркса, примял желтоватым пальцем табак в трубке и тихо, чуть не по слогам, спросил:
- Товарищ Большаков, нас интересует только один вопрос: каким образом на экранах страны появился новый художественный фильм "Жуковский"? Конкретно: кто из руководства смотрел эту работу, когда, какие высказал замечания? Еще конкретнее: кто дал санкцию на выпуск этой картины в свет?
Большаков медленно поднялся; лицо враз отекло, побелело.
- Да вы сидите, товарищ Большаков, сидите, - Сталин чуть махнул рукой. Сидите...
Большаков тем не менее продолжал стоять, чувствуя в себе мерзкое желание вытянуться по швам:
- Товарищ Сталин... Мы тут посоветовались, - моляще глядя то на Молотова, то на Берия, начал он, ожидая их поддержки; те, однако, сосредоточенно писали что-то на листках бумаги. - Мы тут посоветовались и решили...
Сталин словно бы споткнулся; обернувшись к Большакову, изумленно спросил:
- Вы тут посоветовались? - пожав плечами недоуменно, повторил: - Значит, вы советовались... Хм... А посоветовавшись, решили...
Он постоял мгновение на месте, потом чуть ли не крадучись пошел к двери, глухо повторяя слова Большакова, словно бы обсматривая их и примеряя к чему-то своему, заранее выношенному.
- Они посоветовались и решили, - говорил он все тише и тише, будто устав от этих слов. - Они тут все решили, посоветовавшись...
Открыв тяжелую дверь кабинета, он обернулся и, упершись взглядом в лоб Молотова, повторил в задумчивости:
- Итак, вы тут посоветовались... И решили...
С этим он и вышел.
Настала мучительная тишина, было слышно, как скрипел грифель в руках Берия, по-прежнему что-то писавшего на толстой желтоватой бумаге.
Внезапно дверь отворилась, Сталин заглянул в кабинет и вдруг улыбнулся своей чарующей, обезоруживающей улыбкой:
- И... правильно решили...
Когда дверь закрылась, Маленков, откашлявшись, заключил:
- Товарищи, вопрос о положении дел в советском кинематографе можно считать рассмотренным...
13
В начале пятидесятых Сталин, Ворошилов и Косыгин отплыли из Крыма в Сухуми на крейсере "Молотов".
Секретарь Сухумского обкома Мгеладзе, получив сообщение об этом, немедленно позвонил своему шефу Чарквиани - в Тбилиси; после этого распорядился накрыть праздничный стол на даче в честь генералиссимуса и отправился в порт.
(В это как раз время в Грузии были арестованы Рапава, Заделава и Барамия выдвиженцы Центра; началось "мегрельское" дело; про Чарквиани стали говорить, что он каким-то краем тоже мегрел.)
Прямо с аэродрома Чарквиани приехал на дачу; Сталин, Ворошилов и Косыгин были уже там, когда все расселись за большим столом, Чарквиани сказал:
- Я предлагаю поднять бокалы за самого выдающегося революционера всех времен и народов, соратника Ленина, гениального стратега нашего счастья, дорогого и любимого товарища Сталина!
Все зааплодировали; Сталин, неотрывно глядя на Чарквиани, поморщился; потом снисходительно усмехнулся в седые, прокуренные усы.
И тут неожиданно для всех поднялся Мгеладзе:
- Я возражаю...
Воцарилась зловещая тишина, оцепенение было общим, давящим; никто не смел глянуть друг на друга.
- Я возражаю, - повторил Мгеладзе еще тише. - По законам грузинского стола, первое слово произносит хозяин, а здесь, в этом доме, я - во всяком случае пока что - являюсь хозяином... Поэтому я не стану поднимать первый бокал за товарища Сталина... Он - грузин, он приехал к себе домой...
Сталин медленно отодвинул свой бокал; Мгеладзе заметил это, как и все присутствовавшие; побледнев до синевы, сухумский секретарь облизнул враз пересохшие губы и на какое-то мгновение замешкался...
...Чем дальше, тем больше Сталина настораживало все то, что было - хоть в какой-то мере - связано с его национальностью. Начиная с той поры, когда он закончил в Вене свою работу "Марксизм и национальный вопрос", к проблемам Закавказья Сталин серьезно не обращался, работал в основном в Петербурге, вращался среди русских рабочих, ни в Тифлис, ни в Баку более не ездил; в крае своей молодости он побывал лишь в начале двадцатых, в пору для него трагическую, когда Ленин требовал его отставки, а его позицию в "грузинском вопросе" клеймил как великодержавную, недостойную большевика.
Ему было непросто приезжать на родину потому еще, что слишком многие знали, как и с кем он начинал свой путь в революцию. У всех на памяти был Красин, координировавший в начале века всю революционную работу на Кавказе. Ладо Кецховели, Филипп Махарадзе, Мдивани, Курнатовский, Кавтарадзе, Енукидзе, Шаумян, Аллилуев, Каменев, Камо, Джапаридзе, Нариманов, Цхакая, Стуруа. О нем, Сталине, в ту пору не вспоминали в газетах, не называли "вождем"; упоминали, да и то не часто, в перечислении.
В Москве помнили процесс, возбужденный Мартовым в революционном трубунале против Сталина, когда он шельмовал его тем, что за участие в экспроприациях он, Сталин, "социал-демократ меньшевистской ориентации", был якобы исключен из партии. Слушание дела началось в марте восемнадцатого года; народный комиссар по делам национальностей выиграл процесс: "бесчестно обвинять человека, не имея на руках сколько-нибудь серьезных документов; революционер и клеветник понятия несовместимые!"
В Тбилиси помнили публикацию, подготовленную в декабре двадцать пятого года газетой "Заря Востока"; там приводилась выдержка из отчета начальника тифлисской охранки о нем, Джугашвили: "Сначала был меньшевиком, потом стал большевиком..."
В Тбилиси, Баку и Батуми архивы таили протоколы его допросов в охранке; кое-кто настаивал на распубликовании этих документов; настаивал на этом не только Троцкий, но и Камо.
Лишь в двадцать третьем году, когда выдвиженец Сталина молодой Лаврентий Берия начал свое триумфальное продвижение вверх, началась неторопливая, но обстоятельная корректировка фактов. Все, что было неугодно новой линии, изымалось из печати, создавались легенды, выстраивалась новая концепция прошлого. Камо вычеркнули из истории, - боевик, экспроприатор, был близок к Сталину, - не нужно вспоминать об этом. Теоретик марксизма и стратег революции, начиная с начала века, каким должен стать Сталин, совершенно не обязан, более того, не должен быть связан с теми акциями, которые проводил Камо.
Затем Чичерина сменили Литвиновым - все-таки именно он, Максим Максимович, был первым, кто в начале века написал Ленину о молодых кавказских публицистах-революционерах, - значит, речь шла о Сталине, о ком же еще?! Именно с ним Сталин работал в Берлине в девятьсот седьмом, стараясь облегчить участь Камо и разменять ассигнации, взятые во время тбилисской экспроприации, организованной им и Камо.
В начале тридцатых была напечатана статья о революционном меньшинстве "Месаме-Даси", возглавлявшемся Кецховели, Цулукидзе и Сталиным: именно таким образом был дезавуирован отчет тифлисского охранника, напечатанный "Зарей Востока", - да, Коба был "меньшевиком" в "Месаме", но эти меньшевики были истинными ленинцами, национальная особенность грузинской социал-демократии, откуда было это знать царскому жандарму?!
Такого рода публикация окончательно дезавуировала и Мартова; впрочем, этот - не страшен, умер в эмиграции, мертвые обречены на молчание.
В тридцать четвертом, после съезда, а особенно когда опубликовали заметки Сталина против марксистского историка Покровского в переводе на грузинский, Берия приехал в Москву и положил на стол вождя папку с высказываниями кавказских большевиков о том, кто действительно стоял во главе революционного движения в Баку и Тифлисе. Хотя имя Сталина и упоминалось (слава богу, не двадцать пятый год), но все кавказские большевики на первое место ставили того же Ладо Кецховели, Наримана Нариманова, Джапаридзе, Мешади, Азизбекова, Виктора Курнатовского, Авеля Енукидзе, Степана Шаумяна; Сталина упорно называли следом за ними.
Просмотрев папку, Сталин усмехнулся:
- Истинным и единственным создателем грузинской социал-демократии был русский марксист Ленин... А Сталин... Что ж, Сталин не гонится за славой, он всегда был верным учеником Ленина, нет почетнее звания, чем быть его учеником и сподвижником...
В тридцать шестом Берия начал повальные аресты ветеранов большевистского движения на Кавказе; архивы безжалостно сжигались, пришла пора переписать историю: аппарат Берия подготовил ему книгу - "К истории большевистских организаций Закавказья".
Берия помянул "соратника" Сталина - Виктора Курнатовского; тот начал борьбу с царизмом в прошлом веке, был подвижником "Народной воли" в те уже годы, когда Сталин только читал "Закон Божий" в духовном училище; дружил с Лениным, когда Коба занимался в семинарии, готовясь стать утешителем людским, священником; вспомнил Берия и "учеников" вождя - Кецховели, Цулукидзе, Джапаридзе, - а ведь именно эти ученики и привели в свои рабочие кружки никому не ведомого юношу; замалчивалась роль руководителя тбилисского подполья Джибладзе, большевистского ветерана Стуруа, - а ведь они преподавали молодому Кобе азы политической борьбы; тысячи и тысячи грузинских ленинцев и все те, кто все еще осмеливался помнить правду, были уничтожены.
...Просмотрев рукопись Берия, вождь сделал всего несколько редакторских замечаний, добавил абзацы о роли русского рабочего класса, вписал фамилию Калинина (все еще популярен среди крестьян, может пригодиться) и, возвращая манускрипт, заново обсмотрел Берия: этот не подведет, ему и кончать с Ежовым; подчистит и в Москве, здесь это легче сделать, Москва- не Тбилиси, здесь горцев нет...
...И вот сейчас в Сухуми молодой еще секретарь обкома (сколько ему было в двадцать втором?) прикоснулся к тому, чего так не любил Сталин - не любил и страшился; ах, люди, бедные, слабые люди, надо бояться грядущего, а мы несем в себе страх перед безвозвратно ушедшим прошлым...
Между тем, собравшись, Мгеладзе продолжил свой тост, запрокинув от волнения голову:
- У нас, грузин, первый тост положено поднимать за гостей. А самым дорогим гостем мы сегодня по праву должны назвать замечательного русского большевика Климента Ефремовича Ворошилова, героя гражданской войны, соратника товарища Сталина по работе в Государственном комитете обороны в годы Великой Отечественной, луганского рабочего, ставшего одним из руководителей первого в мире многонационального государства рабочих и крестьян... За Климента Ефремовича, товарищи, а в его лице - за великий русский народ!
Все сидевшие за столом молчали; бокалов никто не поднял.
Сталин глухо кашлянул, чуть пожав плечами, сказал:
- Спасибо за прекрасный тост, - и, холодно глянув на растерянного Ворошилова, поднял бокал, сделав легкий глоток. Было бы плохо, доведись мне, москвичу, исправлять ошибку грузина Чарквиани, молодец, Мгеладзе...
...После обеда, удавшегося на славу, Сталин спросил жену Мгеладзе:
- Вы кто по национальности?
Женщина ответила:
- Полукровка.
Сталину говорили, что жена Мгеладзе еврейка; раскурив трубку, поинтересовался:
- Литературный грузинский хорошо знаете?
- Не очень, товарищ Сталин.
- Надо хорошо говорить на языке народа, среди которого живете. Учите грузинский, думаю, пригодится.
Вскоре Мгеладзе был перемещен в Тбилиси - первым секретарем ЦК. Подписывая назначение, Сталин заметил Маленкову:
- Я порою опасался, что последним отважным грузином был Авель Енукидзе; к счастью, ошибся; Мгеладзе достойный человек, не боится постоять за себя, такой наведет порядок...
(Маленков тогда - в который уже раз - подивился тому, сколь дружески Сталин отзывался о тех, кто был расстрелян по его указаниям; с особой теплотою, однако, вспоминал эпизоды, связанные с Енукидзе, Бухариным и Каменевым.)
...Вскоре после смерти вождя Мгеладзе назначили директором совхоза; потом и вовсе сошел на нет, "пенсионер республиканского значения".
14
...Свою последнюю речь Сталин произнес на Девятнадцатом съезде партии, когда ВКП(б) была переименована в КПСС, - большевизм как идейное течение русской революционной мысли формально перестал существовать, сделался достоянием истории.
Как всегда, он изредка заглядывал в текст - однако на этот раз всего три страницы, может, чуть больше. Напечатано было на специальной машинке с большим шрифтом - генералиссимус не хотел надевать очки; разрушение привычного образа вождя наверняка обыграют враги, да и советские люди будут недовольны - они не любят перемен такого рода; каким был Сталин с двадцать четвертого года, когда начали печатать его фотографии в газетах, таким он должен оставаться навечно...
Сталин читал медленно, часто замолкая на минуту, а то и больше, словно бы наслаждаясь той гнетущей тишиной, какая была в зале. На самом-то деле сейчас ему это было совершенно безразлично, он давно привык к мертвенному вниманию в любом помещении, как только начинал говорить. Однако поскольку в зале сидели Мао, Торез, Энвер Ходжа, Тольятти, Готвальд, Берут, Ракоши, Пик, Георгиу-Деж, Хо, Ким Ир Сен, Поллит, Долорес, он опасался, что они заметят его старческую шепелявость, хрипящую одышку и то, как порою заплетается язык; свои любым примут, Россия стариков чтит куда больше молодых; дожить до старости - значит войти в вечность; молодых политиков легко забывают, имя должно стать привычным, постоянно быть на слуху, как "отче наш"...
Сталину докладывали, что после последних процессов в Праге, когда расстреляли генерального секретаря ЦК компартии Рудольфа Сланского, а вместе с ним большинство членов ЦК, евреев, воевавших в интербригадах, прошедших антигитлеровское подполье, на Западе началась кампания, организованная, конечно же, "Джойнтом", о том, что он, Сталин, стал творцом качественно новой антисемитской политики.
Генералиссимус попросил приготовить ему переводы из наиболее агрессивных статей в крупнейших журналах и газетах Запада, особенно, понятно, Европы.
Читал Сталин вдумчиво, медленно, делая карандашные пометки на полях; почерк у него был летящий, четкий, почти без нажима; в девятнадцатом году, убедившись, что все его резолюции, записки и пометки на документах навечно останутся в архивах, сделавшись достоянием истории, которая есть не что иное, как вечность, он несколько дней тренировался: раньше-то позволял себе резкости в отзывах, порою даже ломал грифель, раздраженно подчеркивая ту или иную фразу; во всем нужна самодисциплина, следование логике, не чувству, - даже в том, как и что помечаешь на полях.
Всего несколько раз в жизни он поддался чувству; он помнил каждый эпизод в мельчайших подробностях, цепенея от гнева. Особенно горько было вспоминать, как в двадцатом году он предложил альянс Троцкому; сделал это в своей обычной манере: намек, улыбка, приглашение к соразмышлению. Это было после трагедии в Польше, когда Варшаву не удалось взять и он, Сталин, ждал, что Троцкий не преминет оттереть его и опорочить, но тот был занят ситуацией на Дальнем Востоке и Закавказье, по отношению к нему, Сталину, вел себя на этот раз довольно корректно, не обвинив его ни в чем публично: "на войне, как на войне". Сталин испытал нечто вроде чувства благодарности Троцкому за это и после нескольких дней, ушедших на взвешивание всевозможных прикидок, написал ему - во время заседания Политбюро - записку, предлагая встретиться, чтобы исследовать комплекс причин поражения, - урок на будущее.
Пробежав послание, Троцкий даже не взглянул на него, Сталина, шепнул что-то Ленину, а уж потом, усмехнувшись, начал что-то быстро писать в своем блокноте. Сталин следил за каждым его жестом: сначала захолодел от обиды, когда заметил, сколь рассеянно пробежал Троцкий его предложение о заключении пакта дружества, - новичок в политике не поймет, что значит такая записка, а Троцкий дипломат тертый. Когда же Сталин увидел, что тот, низко склонившись над столом, пишет свою записку, отошел, ибо понял: вот он, ответ Предреввоенсовета. Троцкий, конечно же, прав, зачем обмениваться взглядами, и Зиновьев и Каменев наблюдают за каждым движением вождя РККА, тяжко не любят его и завидуют. Они, ученики Ильича, работавшие с ним бок о бок пятнадцать лет (эпизод двадцать четвертого октября не в счет), оттерты на третье, а то и на четвертое место, а тот, кто постоянно воевал против Ильича, стал "человеком номер два", и его портреты почти столь же популярны в стране, как Ленина...
Сталин нетерпеливо ждал, что Троцкий ему напишет; он был убежден, что Лев Давыдович верно поймет его, их блок гарантирует несокрушимое единство ЦК, ибо только они, два исполина, могут удержать страсти: в руках Троцкого армия, без которой невозможно гарантировать порядок, у Сталина - не только государственный контроль, инспекция всех наркоматов, но и окраины республики, конгломерат национальностей, а это как-никак Украина, Белоруссия, Кавказ и Туркестан...
Троцкий, однако, перебросил первую записку Крестинскому, а вторую Фрунзе, приглашенному на заседание в связи с предстоявшими боевыми действиями, план которых был вчера утвержден.
Именно тогда Сталин ощутил нечто подобное ожогу; обычно бледный, он почувствовал, как кровь пульсирующе прилила к щекам.
Назавтра Троцкий позвонил ему по "вертушке":
- Когда бы вы хотели заехать ко мне, товарищ Сталин?
- К сожалению, - ответил Сталин, - ситуация изменилась: навалилась куча дел.
- Хорошо, - усмехнулся Троцкий, - как разберете кучу, звоните.
Сталин тогда медленно, как-то даже гадливо опустил трубку на рогоподобный рычаг и подумал: "Жди! Не дождешься!"
...Исследуя реакцию западноевропейской прессы, которая всячески обыгрывала тот факт, что среди расстрелянных руководителей компартий восточной Европы Ласло Райка в Венгрии, Анны Паукер в Румынии, Сланского в Чехословакии большинство были евреями, стояли у колыбели своих партий, Сталин поначалу решил разыграть карту Ракоши, Кагановича и Мехлиса. Действительно, руководителем Венгрии оставался еврей Матиас Ракоши (усмехнулся, вспомнив соленую шутку одного из своих коллег: "Матиас твою в ракоши"), здесь, в Москве, членом Политбюро является Каганович, а его многолетний помощник, Мехлис, стал министром госконтроля; о каком антисемитизме может идти речь?
Однако в свете того, что готовится в следующем, пятьдесят третьем году, Сталин понял, что такого рода ответ западноевропейским оппонентам будет тактикой, а ему пристало думать лишь об отправных вопросах стратегического плана - на многие годы вперед, на века, говоря точнее. Он понимал, что запланированное им на будущий год (а он начал готовить это еще в тридцать шестом, когда Каменев и Зиновьев признались в том, что служили шпиону Троцкому; то, что было продолжено в кампании против космополитов в сорок седьмом; то, что подтвердили процессы Райка и Сланского, рассказавших, что они служили как Гитлеру, так и еврейскому "Джойнту") будет делом нелегким. Действительно, только наивный политик может верить в то, что старая гвардия простила ему расстрелы членов ленинского ЦК, что она не будет дрожжами памяти о том, что именно Троцкий был первым наркомом обороны, Зиновьев председателем Коммунистического Интернационала, Каменев - заместителем Ленина; во имя торжества его, Сталина, дела Карфаген должен быть разрушен. Память хранят люди, и только их изоляция гарантирует появление чистого листа, на котором можно написать то, что внуки его внуков будут считать Евангелием от социализма. Именно тогда он заново пересмотрел подготовленный им состав новых членов Президиума ЦК, который надлежит избрать завтра: из стариков, хранящих память, остались только Молотов, Ворошилов и Микоян; чужая душа - потемки; смешно предполагать, что Молотов забыл, как он работал с Каменевым, Рыковым и Крестинским; помнит, еще как помнит... А Ворошилов? Забыл, как славил "вождя Красной Армии" Троцкого? Вопрос с Кагановичем и Мехлисом будет решен иначе, все продумано и взвешено... Нет, именно сейчас, на Девятнадцатом съезде, он, Сталин, должен обратиться к Западной Европе совершенно иначе, никак не реагируя на развернувшуюся кампанию об его, Сталина, антисемитизме...
...А знал ли Сталин о Зорге?
Видимо, знал, ибо, когда в сорок первом году суд в Токио закончился вынесением смертного приговора, советский посол запросил Москву, какие шаги следует предпринять для спасения Зорге.
Москва на запрос никак не реагировала. Токио выжидал; Зорге казнили лишь в сорок четвертом, когда поняли, что Кремлю он не нужен.
А в Сибирь поступил приказ: "решить вопрос с женой" Зорге. В то же время погиб и тот мальчик, о котором некоторые говорили как о сыне Зорге.
Расстрел ребенка был тогда делом узаконенным: накануне "большого террора", десятого апреля 1935 года, по предложению Сталина был проведен закон, по которому уголовной ответственности - вплоть до расстрела - подлежали все граждане Советского Союза начиная с двенадцатилетнего возраста.
12
Так уж повелось, что ни один фильм - до просмотра его Сталиным - на экраны страны не выходил.
Председатель кинокомитета Большаков всегда возил в багажнике машины не только новую советскую картину, но и две-три зарубежные - вызвать в Кремль могли в самое неожиданное время, чаще всего поздней ночью, вплоть до четырех утра.
(Однако в августе тридцать девятого, после того как был подписан договор с Гитлером и Сталин обменялся дружеским рукопожатием с рейхсминистром Риббентропом, Большакова вызвали в десять вечера - необычное время. Уже потом ему объяснили, что Сталин пригласил Риббентропа посмотреть любимый свой фильм "Волга-Волга". Риббентроп, однако, отказался: "Я должен написать отчет, господин Сталин". - "Волга-Волга" - одна из лучших картин мирового кино, получите удовольствие". - "Благодарю, господин Сталин, однако фюрер ждет моего доклада". С этим, вскинув руку в нацистском приветствии, Риббентроп откланялся. Сталин осторожно мазанул взглядом лица Молотова и Ворошилова; они оказались невольными свидетелями того, как ему, Сталину, публично отказали непреклонно и холодно; последние годы такое в стране сделалось невозможным; его слово стало законом для всех. Сталин как-то странно хмыкнул, взял галифе словно танцор - двумя пальцами, присел в жеманном поклоне и, кивнув на дверь, закрывшуюся за Риббентропом, тихо произнес: "А все равно мы тебя выеб...")
Во время просмотров Большаков обычно сидел за Сталиным, потому что главный часто задавал вопросы, на которые надо было давать немедленный и определенный ответ, - приблизительности Сталин не терпел. Однажды, принимая фильм "Повесть о русской охоте" с Поповым-старшим в главной роли, заметил: "Почему у волков глаза желтые? Это - неправда, они у них зеленые". Большаков немедленно ответил: "Великий зоолог Брэм, товарищ Сталин, считает, что глаза волков именно желтые, а не зеленые... Впечатление, что они зеленые, складывается у тех, кто видел волчьи глаза лишь в высверке костра, в сумерках". - "На какой это странице?" Большаков назвал. Сталин кивнул удовлетворенно и поудобнее устроился в кресле.
В конце сороковых специально ко Дню Военно-Воздушного Флота генералиссимус этот праздник высоко чтил - был закончен фильм "Жуковский". Сталин в те годы решил, что в стране должно выходить не более двенадцати картин в год; больше - баловство, может помешать работе; не следует слишком уж баловать зрелищами наш народ; картины надо делать биографические, рассказывать - средством самого массового искусства - о великих деятелях русской науки и культуры, бороться, таким образом, с низкопоклонством перед загнивающим Западом и проявлениями безродного космополитизма.
Как на грех, именно в день праздника сталинских соколов Хозяин уехал на Кавказ. Связываться со Сталиным по телефону было не принято. Место, где он отдыхал, не знал никто; он часто менял дачи, хотя более всех других на старости лет полюбил дом на озере Рица; Крым и Сочи почти не посещал, тянуло на родину.
А коробки с "Жуковским" лежали в багажнике большаковской машины, и он метался из одного начальственного кабинета в другой, спрашивая совета, как поступить: ждать возвращения товарища Сталина в Москву или же выпустить картину к празднику?
Молотов (говорили, что Большаков начал восхождение, работая у него шофером) от совета воздержался; Берия посмеялся: "Принимай инициативное решение, ты - министр, тебе и карты в руки!"
Полагая, что столь категорические слова ближайшего соратника вождя не могли быть произнесены случайно (чувственному искусству угадывания и математическому просчету вероятии учились быстро), Большаков подписал приказ о выпуске фильма на экраны. Улицы всех городов Союза заклеили афишами, о новой работе советских кинематографистов сообщило радио, причем неоднократно, да и пресса откликнулась рецензиями, понятно, восторженными, ибо никто и представить себе не мог, что фильм вышел без санкции вождя.
А наутро после премьеры с Кавказа поступила вэче-грамма от Сталина с просьбой срочно поставить на повестку дня один лишь вопрос: "О положении дел в советском кинематографе".
Большаков понял; вот и пробил его последний час.
Вечером того дня, когда вернулся Сталин (его поезд был копией поезда Троцкого), председатель кинокомитета был вызван в Кремль и занял место за маленьким столиком неподалеку от большой дубовой двери; перед ним лежала стопка желтоватой плотной бумаги, стояла бутылка боржоми, стакан и три разноцветных карандаша.
Молотов, Каганович, Берия, Маленков и Хрущев заняли свои места за длинным дубовым столом; Сталин, как обычно, медленно расхаживал по кабинету, зажав в руке трубку.
Объявив заседание открытым, Маленков вопрошающе глянул на Сталина.
Тот, продолжая расхаживать по кабинету, молчал, словно бы собираясь с мыслями; остановился, наконец, под портретом Маркса, примял желтоватым пальцем табак в трубке и тихо, чуть не по слогам, спросил:
- Товарищ Большаков, нас интересует только один вопрос: каким образом на экранах страны появился новый художественный фильм "Жуковский"? Конкретно: кто из руководства смотрел эту работу, когда, какие высказал замечания? Еще конкретнее: кто дал санкцию на выпуск этой картины в свет?
Большаков медленно поднялся; лицо враз отекло, побелело.
- Да вы сидите, товарищ Большаков, сидите, - Сталин чуть махнул рукой. Сидите...
Большаков тем не менее продолжал стоять, чувствуя в себе мерзкое желание вытянуться по швам:
- Товарищ Сталин... Мы тут посоветовались, - моляще глядя то на Молотова, то на Берия, начал он, ожидая их поддержки; те, однако, сосредоточенно писали что-то на листках бумаги. - Мы тут посоветовались и решили...
Сталин словно бы споткнулся; обернувшись к Большакову, изумленно спросил:
- Вы тут посоветовались? - пожав плечами недоуменно, повторил: - Значит, вы советовались... Хм... А посоветовавшись, решили...
Он постоял мгновение на месте, потом чуть ли не крадучись пошел к двери, глухо повторяя слова Большакова, словно бы обсматривая их и примеряя к чему-то своему, заранее выношенному.
- Они посоветовались и решили, - говорил он все тише и тише, будто устав от этих слов. - Они тут все решили, посоветовавшись...
Открыв тяжелую дверь кабинета, он обернулся и, упершись взглядом в лоб Молотова, повторил в задумчивости:
- Итак, вы тут посоветовались... И решили...
С этим он и вышел.
Настала мучительная тишина, было слышно, как скрипел грифель в руках Берия, по-прежнему что-то писавшего на толстой желтоватой бумаге.
Внезапно дверь отворилась, Сталин заглянул в кабинет и вдруг улыбнулся своей чарующей, обезоруживающей улыбкой:
- И... правильно решили...
Когда дверь закрылась, Маленков, откашлявшись, заключил:
- Товарищи, вопрос о положении дел в советском кинематографе можно считать рассмотренным...
13
В начале пятидесятых Сталин, Ворошилов и Косыгин отплыли из Крыма в Сухуми на крейсере "Молотов".
Секретарь Сухумского обкома Мгеладзе, получив сообщение об этом, немедленно позвонил своему шефу Чарквиани - в Тбилиси; после этого распорядился накрыть праздничный стол на даче в честь генералиссимуса и отправился в порт.
(В это как раз время в Грузии были арестованы Рапава, Заделава и Барамия выдвиженцы Центра; началось "мегрельское" дело; про Чарквиани стали говорить, что он каким-то краем тоже мегрел.)
Прямо с аэродрома Чарквиани приехал на дачу; Сталин, Ворошилов и Косыгин были уже там, когда все расселись за большим столом, Чарквиани сказал:
- Я предлагаю поднять бокалы за самого выдающегося революционера всех времен и народов, соратника Ленина, гениального стратега нашего счастья, дорогого и любимого товарища Сталина!
Все зааплодировали; Сталин, неотрывно глядя на Чарквиани, поморщился; потом снисходительно усмехнулся в седые, прокуренные усы.
И тут неожиданно для всех поднялся Мгеладзе:
- Я возражаю...
Воцарилась зловещая тишина, оцепенение было общим, давящим; никто не смел глянуть друг на друга.
- Я возражаю, - повторил Мгеладзе еще тише. - По законам грузинского стола, первое слово произносит хозяин, а здесь, в этом доме, я - во всяком случае пока что - являюсь хозяином... Поэтому я не стану поднимать первый бокал за товарища Сталина... Он - грузин, он приехал к себе домой...
Сталин медленно отодвинул свой бокал; Мгеладзе заметил это, как и все присутствовавшие; побледнев до синевы, сухумский секретарь облизнул враз пересохшие губы и на какое-то мгновение замешкался...
...Чем дальше, тем больше Сталина настораживало все то, что было - хоть в какой-то мере - связано с его национальностью. Начиная с той поры, когда он закончил в Вене свою работу "Марксизм и национальный вопрос", к проблемам Закавказья Сталин серьезно не обращался, работал в основном в Петербурге, вращался среди русских рабочих, ни в Тифлис, ни в Баку более не ездил; в крае своей молодости он побывал лишь в начале двадцатых, в пору для него трагическую, когда Ленин требовал его отставки, а его позицию в "грузинском вопросе" клеймил как великодержавную, недостойную большевика.
Ему было непросто приезжать на родину потому еще, что слишком многие знали, как и с кем он начинал свой путь в революцию. У всех на памяти был Красин, координировавший в начале века всю революционную работу на Кавказе. Ладо Кецховели, Филипп Махарадзе, Мдивани, Курнатовский, Кавтарадзе, Енукидзе, Шаумян, Аллилуев, Каменев, Камо, Джапаридзе, Нариманов, Цхакая, Стуруа. О нем, Сталине, в ту пору не вспоминали в газетах, не называли "вождем"; упоминали, да и то не часто, в перечислении.
В Москве помнили процесс, возбужденный Мартовым в революционном трубунале против Сталина, когда он шельмовал его тем, что за участие в экспроприациях он, Сталин, "социал-демократ меньшевистской ориентации", был якобы исключен из партии. Слушание дела началось в марте восемнадцатого года; народный комиссар по делам национальностей выиграл процесс: "бесчестно обвинять человека, не имея на руках сколько-нибудь серьезных документов; революционер и клеветник понятия несовместимые!"
В Тбилиси помнили публикацию, подготовленную в декабре двадцать пятого года газетой "Заря Востока"; там приводилась выдержка из отчета начальника тифлисской охранки о нем, Джугашвили: "Сначала был меньшевиком, потом стал большевиком..."
В Тбилиси, Баку и Батуми архивы таили протоколы его допросов в охранке; кое-кто настаивал на распубликовании этих документов; настаивал на этом не только Троцкий, но и Камо.
Лишь в двадцать третьем году, когда выдвиженец Сталина молодой Лаврентий Берия начал свое триумфальное продвижение вверх, началась неторопливая, но обстоятельная корректировка фактов. Все, что было неугодно новой линии, изымалось из печати, создавались легенды, выстраивалась новая концепция прошлого. Камо вычеркнули из истории, - боевик, экспроприатор, был близок к Сталину, - не нужно вспоминать об этом. Теоретик марксизма и стратег революции, начиная с начала века, каким должен стать Сталин, совершенно не обязан, более того, не должен быть связан с теми акциями, которые проводил Камо.
Затем Чичерина сменили Литвиновым - все-таки именно он, Максим Максимович, был первым, кто в начале века написал Ленину о молодых кавказских публицистах-революционерах, - значит, речь шла о Сталине, о ком же еще?! Именно с ним Сталин работал в Берлине в девятьсот седьмом, стараясь облегчить участь Камо и разменять ассигнации, взятые во время тбилисской экспроприации, организованной им и Камо.
В начале тридцатых была напечатана статья о революционном меньшинстве "Месаме-Даси", возглавлявшемся Кецховели, Цулукидзе и Сталиным: именно таким образом был дезавуирован отчет тифлисского охранника, напечатанный "Зарей Востока", - да, Коба был "меньшевиком" в "Месаме", но эти меньшевики были истинными ленинцами, национальная особенность грузинской социал-демократии, откуда было это знать царскому жандарму?!
Такого рода публикация окончательно дезавуировала и Мартова; впрочем, этот - не страшен, умер в эмиграции, мертвые обречены на молчание.
В тридцать четвертом, после съезда, а особенно когда опубликовали заметки Сталина против марксистского историка Покровского в переводе на грузинский, Берия приехал в Москву и положил на стол вождя папку с высказываниями кавказских большевиков о том, кто действительно стоял во главе революционного движения в Баку и Тифлисе. Хотя имя Сталина и упоминалось (слава богу, не двадцать пятый год), но все кавказские большевики на первое место ставили того же Ладо Кецховели, Наримана Нариманова, Джапаридзе, Мешади, Азизбекова, Виктора Курнатовского, Авеля Енукидзе, Степана Шаумяна; Сталина упорно называли следом за ними.
Просмотрев папку, Сталин усмехнулся:
- Истинным и единственным создателем грузинской социал-демократии был русский марксист Ленин... А Сталин... Что ж, Сталин не гонится за славой, он всегда был верным учеником Ленина, нет почетнее звания, чем быть его учеником и сподвижником...
В тридцать шестом Берия начал повальные аресты ветеранов большевистского движения на Кавказе; архивы безжалостно сжигались, пришла пора переписать историю: аппарат Берия подготовил ему книгу - "К истории большевистских организаций Закавказья".
Берия помянул "соратника" Сталина - Виктора Курнатовского; тот начал борьбу с царизмом в прошлом веке, был подвижником "Народной воли" в те уже годы, когда Сталин только читал "Закон Божий" в духовном училище; дружил с Лениным, когда Коба занимался в семинарии, готовясь стать утешителем людским, священником; вспомнил Берия и "учеников" вождя - Кецховели, Цулукидзе, Джапаридзе, - а ведь именно эти ученики и привели в свои рабочие кружки никому не ведомого юношу; замалчивалась роль руководителя тбилисского подполья Джибладзе, большевистского ветерана Стуруа, - а ведь они преподавали молодому Кобе азы политической борьбы; тысячи и тысячи грузинских ленинцев и все те, кто все еще осмеливался помнить правду, были уничтожены.
...Просмотрев рукопись Берия, вождь сделал всего несколько редакторских замечаний, добавил абзацы о роли русского рабочего класса, вписал фамилию Калинина (все еще популярен среди крестьян, может пригодиться) и, возвращая манускрипт, заново обсмотрел Берия: этот не подведет, ему и кончать с Ежовым; подчистит и в Москве, здесь это легче сделать, Москва- не Тбилиси, здесь горцев нет...
...И вот сейчас в Сухуми молодой еще секретарь обкома (сколько ему было в двадцать втором?) прикоснулся к тому, чего так не любил Сталин - не любил и страшился; ах, люди, бедные, слабые люди, надо бояться грядущего, а мы несем в себе страх перед безвозвратно ушедшим прошлым...
Между тем, собравшись, Мгеладзе продолжил свой тост, запрокинув от волнения голову:
- У нас, грузин, первый тост положено поднимать за гостей. А самым дорогим гостем мы сегодня по праву должны назвать замечательного русского большевика Климента Ефремовича Ворошилова, героя гражданской войны, соратника товарища Сталина по работе в Государственном комитете обороны в годы Великой Отечественной, луганского рабочего, ставшего одним из руководителей первого в мире многонационального государства рабочих и крестьян... За Климента Ефремовича, товарищи, а в его лице - за великий русский народ!
Все сидевшие за столом молчали; бокалов никто не поднял.
Сталин глухо кашлянул, чуть пожав плечами, сказал:
- Спасибо за прекрасный тост, - и, холодно глянув на растерянного Ворошилова, поднял бокал, сделав легкий глоток. Было бы плохо, доведись мне, москвичу, исправлять ошибку грузина Чарквиани, молодец, Мгеладзе...
...После обеда, удавшегося на славу, Сталин спросил жену Мгеладзе:
- Вы кто по национальности?
Женщина ответила:
- Полукровка.
Сталину говорили, что жена Мгеладзе еврейка; раскурив трубку, поинтересовался:
- Литературный грузинский хорошо знаете?
- Не очень, товарищ Сталин.
- Надо хорошо говорить на языке народа, среди которого живете. Учите грузинский, думаю, пригодится.
Вскоре Мгеладзе был перемещен в Тбилиси - первым секретарем ЦК. Подписывая назначение, Сталин заметил Маленкову:
- Я порою опасался, что последним отважным грузином был Авель Енукидзе; к счастью, ошибся; Мгеладзе достойный человек, не боится постоять за себя, такой наведет порядок...
(Маленков тогда - в который уже раз - подивился тому, сколь дружески Сталин отзывался о тех, кто был расстрелян по его указаниям; с особой теплотою, однако, вспоминал эпизоды, связанные с Енукидзе, Бухариным и Каменевым.)
...Вскоре после смерти вождя Мгеладзе назначили директором совхоза; потом и вовсе сошел на нет, "пенсионер республиканского значения".
14
...Свою последнюю речь Сталин произнес на Девятнадцатом съезде партии, когда ВКП(б) была переименована в КПСС, - большевизм как идейное течение русской революционной мысли формально перестал существовать, сделался достоянием истории.
Как всегда, он изредка заглядывал в текст - однако на этот раз всего три страницы, может, чуть больше. Напечатано было на специальной машинке с большим шрифтом - генералиссимус не хотел надевать очки; разрушение привычного образа вождя наверняка обыграют враги, да и советские люди будут недовольны - они не любят перемен такого рода; каким был Сталин с двадцать четвертого года, когда начали печатать его фотографии в газетах, таким он должен оставаться навечно...
Сталин читал медленно, часто замолкая на минуту, а то и больше, словно бы наслаждаясь той гнетущей тишиной, какая была в зале. На самом-то деле сейчас ему это было совершенно безразлично, он давно привык к мертвенному вниманию в любом помещении, как только начинал говорить. Однако поскольку в зале сидели Мао, Торез, Энвер Ходжа, Тольятти, Готвальд, Берут, Ракоши, Пик, Георгиу-Деж, Хо, Ким Ир Сен, Поллит, Долорес, он опасался, что они заметят его старческую шепелявость, хрипящую одышку и то, как порою заплетается язык; свои любым примут, Россия стариков чтит куда больше молодых; дожить до старости - значит войти в вечность; молодых политиков легко забывают, имя должно стать привычным, постоянно быть на слуху, как "отче наш"...
Сталину докладывали, что после последних процессов в Праге, когда расстреляли генерального секретаря ЦК компартии Рудольфа Сланского, а вместе с ним большинство членов ЦК, евреев, воевавших в интербригадах, прошедших антигитлеровское подполье, на Западе началась кампания, организованная, конечно же, "Джойнтом", о том, что он, Сталин, стал творцом качественно новой антисемитской политики.
Генералиссимус попросил приготовить ему переводы из наиболее агрессивных статей в крупнейших журналах и газетах Запада, особенно, понятно, Европы.
Читал Сталин вдумчиво, медленно, делая карандашные пометки на полях; почерк у него был летящий, четкий, почти без нажима; в девятнадцатом году, убедившись, что все его резолюции, записки и пометки на документах навечно останутся в архивах, сделавшись достоянием истории, которая есть не что иное, как вечность, он несколько дней тренировался: раньше-то позволял себе резкости в отзывах, порою даже ломал грифель, раздраженно подчеркивая ту или иную фразу; во всем нужна самодисциплина, следование логике, не чувству, - даже в том, как и что помечаешь на полях.
Всего несколько раз в жизни он поддался чувству; он помнил каждый эпизод в мельчайших подробностях, цепенея от гнева. Особенно горько было вспоминать, как в двадцатом году он предложил альянс Троцкому; сделал это в своей обычной манере: намек, улыбка, приглашение к соразмышлению. Это было после трагедии в Польше, когда Варшаву не удалось взять и он, Сталин, ждал, что Троцкий не преминет оттереть его и опорочить, но тот был занят ситуацией на Дальнем Востоке и Закавказье, по отношению к нему, Сталину, вел себя на этот раз довольно корректно, не обвинив его ни в чем публично: "на войне, как на войне". Сталин испытал нечто вроде чувства благодарности Троцкому за это и после нескольких дней, ушедших на взвешивание всевозможных прикидок, написал ему - во время заседания Политбюро - записку, предлагая встретиться, чтобы исследовать комплекс причин поражения, - урок на будущее.
Пробежав послание, Троцкий даже не взглянул на него, Сталина, шепнул что-то Ленину, а уж потом, усмехнувшись, начал что-то быстро писать в своем блокноте. Сталин следил за каждым его жестом: сначала захолодел от обиды, когда заметил, сколь рассеянно пробежал Троцкий его предложение о заключении пакта дружества, - новичок в политике не поймет, что значит такая записка, а Троцкий дипломат тертый. Когда же Сталин увидел, что тот, низко склонившись над столом, пишет свою записку, отошел, ибо понял: вот он, ответ Предреввоенсовета. Троцкий, конечно же, прав, зачем обмениваться взглядами, и Зиновьев и Каменев наблюдают за каждым движением вождя РККА, тяжко не любят его и завидуют. Они, ученики Ильича, работавшие с ним бок о бок пятнадцать лет (эпизод двадцать четвертого октября не в счет), оттерты на третье, а то и на четвертое место, а тот, кто постоянно воевал против Ильича, стал "человеком номер два", и его портреты почти столь же популярны в стране, как Ленина...
Сталин нетерпеливо ждал, что Троцкий ему напишет; он был убежден, что Лев Давыдович верно поймет его, их блок гарантирует несокрушимое единство ЦК, ибо только они, два исполина, могут удержать страсти: в руках Троцкого армия, без которой невозможно гарантировать порядок, у Сталина - не только государственный контроль, инспекция всех наркоматов, но и окраины республики, конгломерат национальностей, а это как-никак Украина, Белоруссия, Кавказ и Туркестан...
Троцкий, однако, перебросил первую записку Крестинскому, а вторую Фрунзе, приглашенному на заседание в связи с предстоявшими боевыми действиями, план которых был вчера утвержден.
Именно тогда Сталин ощутил нечто подобное ожогу; обычно бледный, он почувствовал, как кровь пульсирующе прилила к щекам.
Назавтра Троцкий позвонил ему по "вертушке":
- Когда бы вы хотели заехать ко мне, товарищ Сталин?
- К сожалению, - ответил Сталин, - ситуация изменилась: навалилась куча дел.
- Хорошо, - усмехнулся Троцкий, - как разберете кучу, звоните.
Сталин тогда медленно, как-то даже гадливо опустил трубку на рогоподобный рычаг и подумал: "Жди! Не дождешься!"
...Исследуя реакцию западноевропейской прессы, которая всячески обыгрывала тот факт, что среди расстрелянных руководителей компартий восточной Европы Ласло Райка в Венгрии, Анны Паукер в Румынии, Сланского в Чехословакии большинство были евреями, стояли у колыбели своих партий, Сталин поначалу решил разыграть карту Ракоши, Кагановича и Мехлиса. Действительно, руководителем Венгрии оставался еврей Матиас Ракоши (усмехнулся, вспомнив соленую шутку одного из своих коллег: "Матиас твою в ракоши"), здесь, в Москве, членом Политбюро является Каганович, а его многолетний помощник, Мехлис, стал министром госконтроля; о каком антисемитизме может идти речь?
Однако в свете того, что готовится в следующем, пятьдесят третьем году, Сталин понял, что такого рода ответ западноевропейским оппонентам будет тактикой, а ему пристало думать лишь об отправных вопросах стратегического плана - на многие годы вперед, на века, говоря точнее. Он понимал, что запланированное им на будущий год (а он начал готовить это еще в тридцать шестом, когда Каменев и Зиновьев признались в том, что служили шпиону Троцкому; то, что было продолжено в кампании против космополитов в сорок седьмом; то, что подтвердили процессы Райка и Сланского, рассказавших, что они служили как Гитлеру, так и еврейскому "Джойнту") будет делом нелегким. Действительно, только наивный политик может верить в то, что старая гвардия простила ему расстрелы членов ленинского ЦК, что она не будет дрожжами памяти о том, что именно Троцкий был первым наркомом обороны, Зиновьев председателем Коммунистического Интернационала, Каменев - заместителем Ленина; во имя торжества его, Сталина, дела Карфаген должен быть разрушен. Память хранят люди, и только их изоляция гарантирует появление чистого листа, на котором можно написать то, что внуки его внуков будут считать Евангелием от социализма. Именно тогда он заново пересмотрел подготовленный им состав новых членов Президиума ЦК, который надлежит избрать завтра: из стариков, хранящих память, остались только Молотов, Ворошилов и Микоян; чужая душа - потемки; смешно предполагать, что Молотов забыл, как он работал с Каменевым, Рыковым и Крестинским; помнит, еще как помнит... А Ворошилов? Забыл, как славил "вождя Красной Армии" Троцкого? Вопрос с Кагановичем и Мехлисом будет решен иначе, все продумано и взвешено... Нет, именно сейчас, на Девятнадцатом съезде, он, Сталин, должен обратиться к Западной Европе совершенно иначе, никак не реагируя на развернувшуюся кампанию об его, Сталина, антисемитизме...