— Ну а Кешалаве кто из этих трех мог шить?
— Трудно сказать. Плечи вшиты по-американски, внутрь, а так теперь умеет только Замирка делать. Но Замирка больше любит букле, это фигуру утяжеляет, для худых это хорошо, торс кажется могучим. А цвет Замирка обычно предлагает нейтральный — серый, пепельный, коричневый. А у Кешалавы у этого синий костюм, гладкий, миллионерский.
— Почему миллионерский?
— Скромный. Очень скромный, но зато все линии отработаны, и шлицы — разрезы мы называем — замечательно сделаны, и пуговицы плоские, из ореха, а не пластмассовые. И главное — цвет. Синий цвет сейчас самый миллионерский. Наш автор рассказывал, как он в Нью-Йорке пошел на Уолл-стрит смотреть миллионеров. Ну вышли там из банка два мужика — все в переливных костюмах, ботинки на каучуке, подошва в ладонь, рубашки розовые, сели в красный автомобиль, и наш автор решил, что это и есть миллионеры, а ему спутник его, американец, показал на старикашку в синеньком костюме, который ждал такси. «Это, — говорит, — настоящая акула бизнеса, а те пижоны — мелкие клерки».
Костенко посмеялся вместе с женщиной, — видимо, она очень любила эту историю о скромном миллионере и часто ее рассказывала, — а потом спросил:
— Любовь Трофимовна, а вот на мне какой костюм, можете определить?
— Венгерский. «Венэкс», пятьдесят второй размер, третий рост.
— В милицию не хотите перейти работать?
— У вас платят мало.
— Старыми сведениями пользуетесь.
Женщина улыбнулась.
— Тогда подумаю, товарищ полковник. Могу еще сказать, что пиджачок вам перешивали — обузили спину и рукава укоротили.
«Поскольку я работаю в ателье, то у меня нет свободного времени для работы на дому. Ничего добавить к этому показанию не могу.
Мастер-закройщик Замирка».
«В последние два года я не работаю дома, поскольку финорганы требуют непомерные налоги. Являюсь мастером-закройщиком ателье высшей категории № 67. Избран членом профкома.
Мастер-закройщик Милютин».
«Я работаю в ателье № 12 и дома заказов не принимаю. Больше добавить мне нечего.
Мастер-закройщик Гринберг».
С закройщиками работали параллельно: Костенко в Москве, подполковник Тимофеев в Ленинграде. Работали они по одной схеме, утвержденной начальником угрозыска страны.
Угро министерства действовал четко, как отлаженная машина, подчиненная некоему «закону ритма». Дежурные сидели у аппаратов ВЧ на связи с республиками и областями; люди в научно-техническом отделе в пятый и в десятый раз искали хоть малейшую зацепку, наново анализируя все то, что было привезено с мест происшествия; оперативные группы дежурили во всех автомагазинах страны; были блокированы аэродромы и вокзалы; работники архивов подняли старые досье на всех тех, кто когда-либо был связан с автомобильными аферами и мошенничеством. Преступник был обречен, все решало время, ибо ум, воля, опыт десятков и сотен людей были подчинены одной задаче — найти бандита и обезвредить его.
6
7
8
ЧЕЛОВЕК, ИЗУЧИВШИЙ КОДЕКС
1
2
— Трудно сказать. Плечи вшиты по-американски, внутрь, а так теперь умеет только Замирка делать. Но Замирка больше любит букле, это фигуру утяжеляет, для худых это хорошо, торс кажется могучим. А цвет Замирка обычно предлагает нейтральный — серый, пепельный, коричневый. А у Кешалавы у этого синий костюм, гладкий, миллионерский.
— Почему миллионерский?
— Скромный. Очень скромный, но зато все линии отработаны, и шлицы — разрезы мы называем — замечательно сделаны, и пуговицы плоские, из ореха, а не пластмассовые. И главное — цвет. Синий цвет сейчас самый миллионерский. Наш автор рассказывал, как он в Нью-Йорке пошел на Уолл-стрит смотреть миллионеров. Ну вышли там из банка два мужика — все в переливных костюмах, ботинки на каучуке, подошва в ладонь, рубашки розовые, сели в красный автомобиль, и наш автор решил, что это и есть миллионеры, а ему спутник его, американец, показал на старикашку в синеньком костюме, который ждал такси. «Это, — говорит, — настоящая акула бизнеса, а те пижоны — мелкие клерки».
Костенко посмеялся вместе с женщиной, — видимо, она очень любила эту историю о скромном миллионере и часто ее рассказывала, — а потом спросил:
— Любовь Трофимовна, а вот на мне какой костюм, можете определить?
— Венгерский. «Венэкс», пятьдесят второй размер, третий рост.
— В милицию не хотите перейти работать?
— У вас платят мало.
— Старыми сведениями пользуетесь.
Женщина улыбнулась.
— Тогда подумаю, товарищ полковник. Могу еще сказать, что пиджачок вам перешивали — обузили спину и рукава укоротили.
«Поскольку я работаю в ателье, то у меня нет свободного времени для работы на дому. Ничего добавить к этому показанию не могу.
Мастер-закройщик Замирка».
«В последние два года я не работаю дома, поскольку финорганы требуют непомерные налоги. Являюсь мастером-закройщиком ателье высшей категории № 67. Избран членом профкома.
Мастер-закройщик Милютин».
«Я работаю в ателье № 12 и дома заказов не принимаю. Больше добавить мне нечего.
Мастер-закройщик Гринберг».
С закройщиками работали параллельно: Костенко в Москве, подполковник Тимофеев в Ленинграде. Работали они по одной схеме, утвержденной начальником угрозыска страны.
Угро министерства действовал четко, как отлаженная машина, подчиненная некоему «закону ритма». Дежурные сидели у аппаратов ВЧ на связи с республиками и областями; люди в научно-техническом отделе в пятый и в десятый раз искали хоть малейшую зацепку, наново анализируя все то, что было привезено с мест происшествия; оперативные группы дежурили во всех автомагазинах страны; были блокированы аэродромы и вокзалы; работники архивов подняли старые досье на всех тех, кто когда-либо был связан с автомобильными аферами и мошенничеством. Преступник был обречен, все решало время, ибо ум, воля, опыт десятков и сотен людей были подчинены одной задаче — найти бандита и обезвредить его.
6
— Гражданин Замирка, — сказал Костенко, убирая в папку объяснение закройщика, — теперь мы с вами перейдем ко второй стадии нашего разговора.
— Можем перейти хоть к третьей, товарищ полковник, но от этого существо дела не изменится и я не напишу вам ничего нового. Не могу только не высказать удивления: неужели у вас нет более важных дел, чем проверять доносы соседей по лестничной клетке?
— Пишут? — поинтересовался Костенко.
— По-моему, у вас здесь на меня скопилась «Война и мир» из доносов. — Замирка усмехнулся.
— Надо бы почитать.
— Неужели государству — это я так, в порядке заметок на полях, — будет очень плохо, если мне позволят шить на дому?
— По-моему, нет.
— Я ездил туристом в Венгрию и ГДР; там, между прочим, тоже социализм, и ему не мешают портные, отдающие государству хорошие деньги в налоговые отчисления.
— Вы меня напрасно убеждаете в этом. Я согласен с вами, полностью согласен.
— Вы согласны, но попробуй-таки я шить, как меня сразу же тянут за хобот в ОБХСС и делают каким-то пособником классового врага.
Костенко устало прищурил глаза.
— Ладно. В отправных экономических оценках мы с вами сходимся. Теперь перейдем к шершавому языку юриспруденции. Я хочу просить вас подписаться вот тут. Предупреждение, что вы будете привлечены к уголовной ответственности за дачу ложных показаний по этому делу.
— По какому именно?
— Сейчас отвечу. И здесь, пожалуйста, распишитесь. Спасибо.
— Пожалуйста.
— Так вот. Сейчас я вам предъявлю для опознания фотографию преступника. У него костюм сшит первоклассным мастером. Первоклассным.
— Помилуйте, помимо меня, в Москве есть еще двадцать первоклассных мастеров!
— С ними я тоже побеседую. Только сначала позвольте мне закончить, ладно?
— Слушайте, товарищ полковник, зачем вы делаете из людей преступников?! Зачем вы заставляете людей нарушать закон вместо того, чтобы приучать их следовать букве и духу закона? Ну я шью, шью! Я шью дома! Я не напишу этого, естественно! И у вас не будет доказательств. Я шью народным артистам, которым надо отстаивать престиж Союза в Каннах и Венеции! Да, я шью! Я патриот моей Родины, и мне обидно, если наши режиссеры поедут в Канны, одетые как выдвиженцы в пору военного коммунизма! Я хочу, чтобы они поехали туда, как внуки выдвиженцев военного коммунизма, которые представляют державу Спутника! Да, да, я очень волнуюсь, когда говорю об этом, и не надо мне предлагать воду! Вода тут не поможет! А народные артисты и лучшие режиссеры никогда не предадут несчастного Замирку, для которого так дорог престиж советского художника! Я получаю за это деньги?! Так за престиж всегда платили! Я же не прошу себе государственной премии! Я прошу честной оплаты за честный труд!
— А я ведь с вами опять-таки не спорю, товарищ Замирка.
— Слава богу, из гражданина я снова стал товарищем.
— Посмотрите на это фото.
— Очень похож на Отара Чиладзе. «Отец солдата», помните?
— Помню. Только это не Отар Чиладзе.
— А я и не сказал, что это Отар. Я сказал, что он похож на Отара.
— Этот человек у вас не шил себе костюм? Он убийца и грабитель. Поверьте мне, я не хочу ловить вас, товарищ Замирка. Просто этот парень очень опасный бандит. А у нас мало данных, за которые мы смогли бы зацепиться.
— Товарищ полковник, клянусь вам, я не видел его ни разу в жизни.
— Я верю вам.
— Почему вам мне не верить?! Слушайте, дайте подумать до завтра, и я подскажу, с кем стоит о нем поговорить. Он шил из своего материала или пришел к мастеру голый?
Костенко вздохнул:
— Милый человек, если б мы знали, с какими материалами он ходит.
Зазвонил телефон. Костенко снял трубку.
— Алло, товарищ полковник, это Тимофеев. У Кешалавы на послезавтра назначена примерка. Он заказал себе два костюма как раз накануне того дня, когда вы приезжали по последнему эпизоду. То есть в день перед ленинградским убийством он пришел к Милютину шить обновки.
— Можем перейти хоть к третьей, товарищ полковник, но от этого существо дела не изменится и я не напишу вам ничего нового. Не могу только не высказать удивления: неужели у вас нет более важных дел, чем проверять доносы соседей по лестничной клетке?
— Пишут? — поинтересовался Костенко.
— По-моему, у вас здесь на меня скопилась «Война и мир» из доносов. — Замирка усмехнулся.
— Надо бы почитать.
— Неужели государству — это я так, в порядке заметок на полях, — будет очень плохо, если мне позволят шить на дому?
— По-моему, нет.
— Я ездил туристом в Венгрию и ГДР; там, между прочим, тоже социализм, и ему не мешают портные, отдающие государству хорошие деньги в налоговые отчисления.
— Вы меня напрасно убеждаете в этом. Я согласен с вами, полностью согласен.
— Вы согласны, но попробуй-таки я шить, как меня сразу же тянут за хобот в ОБХСС и делают каким-то пособником классового врага.
Костенко устало прищурил глаза.
— Ладно. В отправных экономических оценках мы с вами сходимся. Теперь перейдем к шершавому языку юриспруденции. Я хочу просить вас подписаться вот тут. Предупреждение, что вы будете привлечены к уголовной ответственности за дачу ложных показаний по этому делу.
— По какому именно?
— Сейчас отвечу. И здесь, пожалуйста, распишитесь. Спасибо.
— Пожалуйста.
— Так вот. Сейчас я вам предъявлю для опознания фотографию преступника. У него костюм сшит первоклассным мастером. Первоклассным.
— Помилуйте, помимо меня, в Москве есть еще двадцать первоклассных мастеров!
— С ними я тоже побеседую. Только сначала позвольте мне закончить, ладно?
— Слушайте, товарищ полковник, зачем вы делаете из людей преступников?! Зачем вы заставляете людей нарушать закон вместо того, чтобы приучать их следовать букве и духу закона? Ну я шью, шью! Я шью дома! Я не напишу этого, естественно! И у вас не будет доказательств. Я шью народным артистам, которым надо отстаивать престиж Союза в Каннах и Венеции! Да, я шью! Я патриот моей Родины, и мне обидно, если наши режиссеры поедут в Канны, одетые как выдвиженцы в пору военного коммунизма! Я хочу, чтобы они поехали туда, как внуки выдвиженцев военного коммунизма, которые представляют державу Спутника! Да, да, я очень волнуюсь, когда говорю об этом, и не надо мне предлагать воду! Вода тут не поможет! А народные артисты и лучшие режиссеры никогда не предадут несчастного Замирку, для которого так дорог престиж советского художника! Я получаю за это деньги?! Так за престиж всегда платили! Я же не прошу себе государственной премии! Я прошу честной оплаты за честный труд!
— А я ведь с вами опять-таки не спорю, товарищ Замирка.
— Слава богу, из гражданина я снова стал товарищем.
— Посмотрите на это фото.
— Очень похож на Отара Чиладзе. «Отец солдата», помните?
— Помню. Только это не Отар Чиладзе.
— А я и не сказал, что это Отар. Я сказал, что он похож на Отара.
— Этот человек у вас не шил себе костюм? Он убийца и грабитель. Поверьте мне, я не хочу ловить вас, товарищ Замирка. Просто этот парень очень опасный бандит. А у нас мало данных, за которые мы смогли бы зацепиться.
— Товарищ полковник, клянусь вам, я не видел его ни разу в жизни.
— Я верю вам.
— Почему вам мне не верить?! Слушайте, дайте подумать до завтра, и я подскажу, с кем стоит о нем поговорить. Он шил из своего материала или пришел к мастеру голый?
Костенко вздохнул:
— Милый человек, если б мы знали, с какими материалами он ходит.
Зазвонил телефон. Костенко снял трубку.
— Алло, товарищ полковник, это Тимофеев. У Кешалавы на послезавтра назначена примерка. Он заказал себе два костюма как раз накануне того дня, когда вы приезжали по последнему эпизоду. То есть в день перед ленинградским убийством он пришел к Милютину шить обновки.
7
Совещание у комиссара, начальника управления МВД Союза ССР, началось сразу же, как только Костенко систематизировал и разложил по числам все полученные за последние часы материалы.
— А если он, пока мы его станем водить, отравит еще одного человека? Вы можете дать гарантию, что этого не случится? — спросил комиссар.
— Могу. Пожалуй, что могу.
— Мне импонирует ваша уверенность, полковник. Но его профессия отлична от вашей. Он людоед. Понимаете? Он спокойно наблюдает за тем, как отравленные им люди медленно умирают, а потом, надев перчатки, спокойно их грабит и не забывает взять со стола бутылку и стакан… Это — хладнокровие людоеда… Допустите на миг, что он ушел от слежки, сел на другой самолет и встретился с очередной своей жертвой. Попробуйте «проиграть» свое состояние, когда он оторвется от наблюдения.
— Попробовал. — Костенко нахмурился.
— Ну и как?
— Его надо брать.
— Я понимаю, что этим усложняем себе задачу, усложняем до предела. Когда вы возьмете Кешалаву, вам предстоит поединок, сложный поединок, и я убежден — вы этот поединок выиграете. Во всяком случае, добьетесь, как говорят спортсмены, преимущества и захватите инициативу. А когда вы установите, где теперь так называемый Урушадзе, зачем он скрылся из больницы и почему этот человек воспользовался чужим паспортом, ваша позиция сразу же укрепится.
— Урушадзе мы сейчас ищем так же тщательно, как и Кешалаву. Я не знаю, кто сейчас для нас важней.
— С точки зрения профессиональной, — заметил комиссар, — конечно же, Урушадзе. Он есть ваше главное доказательство. Однако с точки зрения ЧП, с которым мы столкнулись, все-таки Кешалава важней. Не поймите меня так, что я против разработки линии Урушадзе, отнюдь. Просто давайте научимся отделять злаки от плевел — древние в этом смысле были мудрей нас. И прочитайте вот это письмо, — сказал комиссар, — министр просил ознакомить вас с этим письмом. Можете прочитать вслух, пусть все послушают.
«Уважаемый товарищ министр!
Обращается к вам Кикнадзе Мария Илларионовна, вдова убитого в Свердловске Кикнадзе Шота Ивановича. Товарищ министр, мой муж тридцать лет работал бригадиром в нашем совхозе, прошел войну, был ранен, награжден орденом Красной Звезды. Его все любили в районе. А какой он был отец! Осталось у меня на руках шесть сирот. Младшему — восемь лет… Последние пять лет все наши трудовые сбережения муж откладывал на машину марки «Волга» в экспортном исполнении. Все деньги, которые мы скопили, у него украли, и мы остались с детьми без средств к существованию. А преступники до сих пор не найдены. Я каждый день хожу в нашу милицию, но мне говорят, что идет работа. Сколько же будет идти работа?! Один сотрудник сказал, что нечего было за машиной ездить к спекулянтам. А разве бы он поехал в Свердловск, если бы можно было пойти в наш магазин и купить «Волгу»?! Зачем класть тень на покойного?! Он свои деньги заработал честным трудом и к спекулянтам никогда в жизни не обращался, потому что был замечательным и честным человеком. А еще я вас прошу, товарищ министр, пусть нотариус перепишет на меня дом, чтобы его продать, потому что нечем кормить детей, а нотариус говорит, что я войду во владение только через полгода, потому что, может, у него еще какая жена была раньше или есть братья, которые свою долю захотят. Тут такое горе, человек погиб, незабвенный Шота Иванович, а они такое про него говорят. Я-то сама только для того на свете осталась жить без него, что детишек жалко. Товарищ министр, вы скажите тем милиционерам, которые ищут ирода, что Шота Иванович был самым хорошим человеком на земле, таких других и нету. Как он с детишками любил играть! И с дочками играл наравне с сыновьями, никого никогда не обижал. Как кому помочь надо было, так он свое откладывал и к людям шел. Он для людей ничего не жалел, а его убили.
Остаюсь с уважением к вам
М. И. Кикнадзе».
— А если он, пока мы его станем водить, отравит еще одного человека? Вы можете дать гарантию, что этого не случится? — спросил комиссар.
— Могу. Пожалуй, что могу.
— Мне импонирует ваша уверенность, полковник. Но его профессия отлична от вашей. Он людоед. Понимаете? Он спокойно наблюдает за тем, как отравленные им люди медленно умирают, а потом, надев перчатки, спокойно их грабит и не забывает взять со стола бутылку и стакан… Это — хладнокровие людоеда… Допустите на миг, что он ушел от слежки, сел на другой самолет и встретился с очередной своей жертвой. Попробуйте «проиграть» свое состояние, когда он оторвется от наблюдения.
— Попробовал. — Костенко нахмурился.
— Ну и как?
— Его надо брать.
— Я понимаю, что этим усложняем себе задачу, усложняем до предела. Когда вы возьмете Кешалаву, вам предстоит поединок, сложный поединок, и я убежден — вы этот поединок выиграете. Во всяком случае, добьетесь, как говорят спортсмены, преимущества и захватите инициативу. А когда вы установите, где теперь так называемый Урушадзе, зачем он скрылся из больницы и почему этот человек воспользовался чужим паспортом, ваша позиция сразу же укрепится.
— Урушадзе мы сейчас ищем так же тщательно, как и Кешалаву. Я не знаю, кто сейчас для нас важней.
— С точки зрения профессиональной, — заметил комиссар, — конечно же, Урушадзе. Он есть ваше главное доказательство. Однако с точки зрения ЧП, с которым мы столкнулись, все-таки Кешалава важней. Не поймите меня так, что я против разработки линии Урушадзе, отнюдь. Просто давайте научимся отделять злаки от плевел — древние в этом смысле были мудрей нас. И прочитайте вот это письмо, — сказал комиссар, — министр просил ознакомить вас с этим письмом. Можете прочитать вслух, пусть все послушают.
«Уважаемый товарищ министр!
Обращается к вам Кикнадзе Мария Илларионовна, вдова убитого в Свердловске Кикнадзе Шота Ивановича. Товарищ министр, мой муж тридцать лет работал бригадиром в нашем совхозе, прошел войну, был ранен, награжден орденом Красной Звезды. Его все любили в районе. А какой он был отец! Осталось у меня на руках шесть сирот. Младшему — восемь лет… Последние пять лет все наши трудовые сбережения муж откладывал на машину марки «Волга» в экспортном исполнении. Все деньги, которые мы скопили, у него украли, и мы остались с детьми без средств к существованию. А преступники до сих пор не найдены. Я каждый день хожу в нашу милицию, но мне говорят, что идет работа. Сколько же будет идти работа?! Один сотрудник сказал, что нечего было за машиной ездить к спекулянтам. А разве бы он поехал в Свердловск, если бы можно было пойти в наш магазин и купить «Волгу»?! Зачем класть тень на покойного?! Он свои деньги заработал честным трудом и к спекулянтам никогда в жизни не обращался, потому что был замечательным и честным человеком. А еще я вас прошу, товарищ министр, пусть нотариус перепишет на меня дом, чтобы его продать, потому что нечем кормить детей, а нотариус говорит, что я войду во владение только через полгода, потому что, может, у него еще какая жена была раньше или есть братья, которые свою долю захотят. Тут такое горе, человек погиб, незабвенный Шота Иванович, а они такое про него говорят. Я-то сама только для того на свете осталась жить без него, что детишек жалко. Товарищ министр, вы скажите тем милиционерам, которые ищут ирода, что Шота Иванович был самым хорошим человеком на земле, таких других и нету. Как он с детишками любил играть! И с дочками играл наравне с сыновьями, никого никогда не обижал. Как кому помочь надо было, так он свое откладывал и к людям шел. Он для людей ничего не жалел, а его убили.
Остаюсь с уважением к вам
М. И. Кикнадзе».
8
— Алло, это съемочная группа «Карнавала»?
— Да.
— Кто говорит?
— Васильев, помреж.
— А… Здравствуй, помреж.
— Здравствуйте. Кто это?
— Костенко это.
— Добрый день, полковничек.
— Мне сказали, что Торопова сегодня у вас снимается?
— Верно сказали, ЧК не дремлет.
— Попроси ее позвонить мне.
— Не будет она вам звонить.
— Это почему ж, Мишаня?
— А потому, что она рассказывала, как ее в Сухуми обижали, а милиция ушами хлопала на первом этаже.
— Кто ее обижал, не говорила?
— Говорила. Все говорила. Гаденыш, бандит с драгоценными камнями. Стрелять такую сволочь надо.
— Что ты говоришь?! Значит, бандитов стрелять надо?! Значит, если я его поймаю, ты мне спасибо скажешь?
— Скажу.
— Подонок ты, брат, — сказал Костенко. — Настоящий трусливый подонок.
— А ведь это оскорбление, полковничек.
— Это правда, а не оскорбление. Может, я именно этого бандита искал и тебя просил помочь. Что молчишь? А?
— Хотите, я к вам заеду?
— Зачем?
— Поговорить.
— О чем?
— Я же не знал, что это он.
— А я и сейчас не убежден, что это он. Приезжать ко мне не надо, Васильев. И говорить я с тобой не хочу. Живи себе, помреж. Только Торопову попроси мне позвонить.
— Да.
— Кто говорит?
— Васильев, помреж.
— А… Здравствуй, помреж.
— Здравствуйте. Кто это?
— Костенко это.
— Добрый день, полковничек.
— Мне сказали, что Торопова сегодня у вас снимается?
— Верно сказали, ЧК не дремлет.
— Попроси ее позвонить мне.
— Не будет она вам звонить.
— Это почему ж, Мишаня?
— А потому, что она рассказывала, как ее в Сухуми обижали, а милиция ушами хлопала на первом этаже.
— Кто ее обижал, не говорила?
— Говорила. Все говорила. Гаденыш, бандит с драгоценными камнями. Стрелять такую сволочь надо.
— Что ты говоришь?! Значит, бандитов стрелять надо?! Значит, если я его поймаю, ты мне спасибо скажешь?
— Скажу.
— Подонок ты, брат, — сказал Костенко. — Настоящий трусливый подонок.
— А ведь это оскорбление, полковничек.
— Это правда, а не оскорбление. Может, я именно этого бандита искал и тебя просил помочь. Что молчишь? А?
— Хотите, я к вам заеду?
— Зачем?
— Поговорить.
— О чем?
— Я же не знал, что это он.
— А я и сейчас не убежден, что это он. Приезжать ко мне не надо, Васильев. И говорить я с тобой не хочу. Живи себе, помреж. Только Торопову попроси мне позвонить.
ЧЕЛОВЕК, ИЗУЧИВШИЙ КОДЕКС
1
Кешалаву взяли в Ленинграде в тот момент, когда он примерял пиджак. Обернувшись, он удивленно спросил сотрудников, предъявивших ему постановление на арест:
— А в чем, собственно, дело, товарищи?
— Вам это объяснят.
Кешалава пожал плечами:
— Можно надеть пиджак или вы повезете меня в рубашке?
— Зачем же в рубашке? В рубашке холодно. Только мы сначала вас обыщем.
— У вас есть на это соответствующее разрешение?
— Вот. Ознакомьтесь.
— Понятно. Пожалуйста, я к вашим услугам.
Кешалава был спокоен, только побледнел, и в уголках его рта залегли решительные, не по годам резкие морщины.
…Через три часа его привезли в Москву.
— Ну, здравствуйте, — сказал Костенко. — Надеюсь, вы понимаете, в связи с чем задержаны, Кешалава?
— Нет, я не понимаю, в связи с чем я арестован.
— И мысли не допускаете, за что вас могли взять?
— И мысли не допускаю.
— Понятно, — задумчиво протянул Костенко и подвинул Кешалаве сигареты. — Курите.
— Я не курю.
— Долго жить будете.
— Надеюсь.
Костенко неторопливо закурил: он ждал, когда Кешалава снова спросит его о причине ареста, но тот молчал, спокойно разглядывая кабинет.
— Вот вам перо и бумага, напишите, пожалуйста, где вы жили и чем занимались последние три месяца.
— Я не буду этого делать до тех пор, пока не узнаю причину моего задержания.
— Вы обвиняетесь в попытке изнасилования, — сказал Костенко и чуть откинулся на спинку стула: он с напряженным вниманием следил за реакцией Кешалавы на предъявленное обвинение. Как правило, человек, совершивший особо крупное преступление, узнав, что его обвиняют в другом, менее серьезном, выдает себя вздохом облегчения, улыбкой, переменой позы, наконец. Однако Кешалава по-прежнему был очень спокоен, и выражение его красивого лица ничуть не изменилось.
— Вот как? Кто же меня в этом обвиняет?
— Вас обвиняет в этом актриса Торопова.
— Простите, но среди моих знакомых Тороповой нет.
— Елена Георгиевна Торопова — не знаете такую?
— Ах, это Леночка? Вы так торжественно произносили фамилию, будто речь идет о Софи Лорен.
— Значит, Леночку Торопову вы знаете?
— Да.
— Где вы с ней познакомились?
— В Сухуми, на съемках.
— Вы признаете себя виновным?
— Нет, не признаю.
— Тогда я повторю мою просьбу: напишите мне, как вы проводили последние три месяца, где жили, чем занимались.
— Насколько я мог вас понять, меня обвиняют в попытке изнасилования. Я познакомился с Леночкой в Сухуми неделю назад. Почему вам требуются прошлые три месяца? Я не совсем увязываю обвинение с вашей просьбой.
— Обстоятельства, сопутствовавшие вашему посещению номера Тороповой, таковы, что они, именно они, эти обстоятельства, — медленно говорил Костенко, затягиваясь и делая длинные паузы, — вынуждают меня просить вас об этом. За последние три месяца были зафиксированы серии подобного рода изнасилований. Ясно?
— Каковы эти обстоятельства?
— Ну, знаете ли, у нас получается какой-то непорядок: не я вас допрашиваю, а вы меня, Виктор Васильевич. Если вам не угодно написать о том, где и как вы жили последние три месяца, мне придется задавать конкретные вопросы. Предупреждаю об ответственности за дачу ложных показаний, — сказал Костенко, включая магнитофон. — Вам об этом известно?
— Читал в романах.
— Следует понимать так, что вы к судебной ответственности не привлекались? — Костенко прищурился.
— Именно так.
— Сегодня у нас пятнадцатое сентября. Меня интересует, где вы находились пятнадцатого июня.
— Я дневников не веду. В июне я жил на море.
— Где именно?
— У меня расшатана нервная система, поэтому я долго нигде не засиживался. Бродил по берегу, забирался в горы. Июнь — месяц теплый, спать можно всюду.
— Значит, вы все эти месяцы ни в гостиницах, ни на частных квартирах не жили?
— Ну почему же? Жил, конечно. И в Сочи жил, и в Очамчири, и в Гагре. В Батуми жил, в Новом Афоне. Получить номер довольно трудно, поэтому точно вам ответить, в каких именно городах я ночевал в гостиницах, не могу, но вы это легко установите, обратившись к администраторам.
— Вот я и хочу это сделать. Только надо, чтобы вы помогли мне. В каких именно городах из перечисленных вами вы останавливались в отелях?
— В Сочи я жил в «Интуристе». В Батуми — тоже. В Гагре я, кажется, ночевал на частных квартирах.
— Адрес не помните?
— Точный не помню, где-то возле рынка.
— В Сочи вы были в июне? Или в июле?
— Что-то в конце июня. Я прошел пешком от Сочи до Сухуми — по берегу.
— Помогало?
— В чем?
— В лечении нервной системы.
— Да. Очень.
— Собирались в этом году продолжить занятия в аспирантуре?
— Почему «собирались»? Я собираюсь это сделать, как только мы кончим рассмотрение предъявленного мне вздорного обвинения.
— Вы убеждены, что врачи позволят вам это сделать?
— Да, я прошел комиссию.
— Когда?
— Неделю назад. Ваши сотрудники отобрали все мои документы — там есть справка врачебной комиссии.
— А что у вас было с нервами?
— Усталость, раздражительность, бессонница.
— Элениум пили?
— Нет, у меня были другие медикаменты.
— Раздражительность прошла?
— Почти.
— Усталость?
— Прошла совсем.
— Сон?
— Наладился.
— Спали под шум волн?
— Именно.
«Оп! — отметил для себя Костенко. — А зачем снотворное в кармане, если сон наладился?»
Костенко просмотрел несколько листков на столе и спросил рассеянно:
— Скажите, а как к вам попали эти самые драгоценные камни? Гранаты?
— Не понимаю вопроса.
— Вы оставили в номере у Тороповой три крупных драгоценных камня.
— Здесь какое-то недоразумение.
— Вы не верите Тороповой?
— Если она говорит, что я оставил у нее камни, то, конечно, я не могу ей верить. Если бы вам это говорили свидетели…
«Парень хорошо изучил кодекс, — снова отметил Костенко. — Гвозди бьет по шляпке».
— Вы к ней в номер входили?
— Да.
— Зачем?
— Чтобы донести ее сумку с костюмом и пальто.
— А что было потом?
— Потом я зашел в отель «Абхазия» к моему тбилисскому знакомому, переночевал у него — было ведь около трех часов утра — и назавтра уехал в Сочи.
— Поездом?
— Нет, на попутной машине. А оттуда я прилетел в Ленинград.
— А зачем вы приехали в Ленинград?
— Я обязан отвечать на этот вопрос?
— Обязаны.
— В Ленинграде меня консультировал профессор Лебедев, и я решил показаться ему перед тем, как приступить к занятиям.
— Вы помните фамилию вашего знакомого, у которого вы ночевали в «Абхазии»?
— Конечно. Гребенчиков Анатолий Львович.
— Адрес?
— Я не знаю его адреса. Он преподаватель математики в нашем институте.
— В какой клинике работает профессор Лебедев?
— В военно-медицинской академии.
Костенко снял телефонную трубку и начал звонить в Ленинград и Тбилиси с просьбой проверить показания Кешалавы. Он намеренно это делал сейчас и, наблюдая за арестованным, все более поражался его спокойной уверенности.
— Продолжайте, пожалуйста, — сказал Костенко.
— А мне, собственно, нечего продолжать. Если у вас есть вопросы, я готов ответить на них.
Костенко, не торопясь, снова закурил.
— Вопросов у меня много, но вы, я вижу, устали. Отдохните в камере, завтра мы продолжим нашу беседу.
— Я хочу написать письмо прокурору. Вы позволите?
— Да, пожалуйста.
Когда Кешалаву увели, Костенко еще раз прослушал запись допроса и сделал на листке бумаги несколько замечаний:
«1. Зачем нужно снотворное, если сон наладился? Возможный ответ: „Кто страдал бессонницей, тот всегда таскает в кармане снотворное“. — „А откуда к вам попало такое сверхсильное средство?“ — „В политехническом есть химфак, а там есть друзья“. — „Кто?“ И тут он, сукин сын, назовет имя.
2. «За последние три недели вы только на одни костюмы истратили семьсот рублей, не считая гостиниц и пятисот рублей в „Эшерах“. Откуда деньги?» — «Отец помогает». — «Ложь, мы с отцом говорили». — «И троюродный брат. Такой-то». А там уже все оговорено заранее: версия прикрытия».
Костенко связался с научно-техническим отделом грузинского МВД и попросил внимательно посмотреть все карманы в костюмах Кешалавы, которые висели у того в гардеробе.
Судя по показаниям костюмерши, на Кешалаве при аресте был тот же синий пиджак с двумя шлицами и «рукавами, вшитыми по американскому раскрою».
Костенко не стал «раздевать» Кешалаву в кабинете: это могло бы насторожить арестованного. Зная, что Кешалаву не судили и никогда раньше аресту не подвергали, он решил «раздеть» его в тюрьме, пригласив понятых, мотивируя это необходимостью проведения судебно-медицинской экспертизы: «Ищем следы крови; насильник избивал женщин».
После этого Костенко написал запросы врачам, лечившим Кешалаву. Его интересовало, в частности, показаны ли были Кешалаве снотворные, и если да, то какие именно.
К концу дня позвонили из Ленинграда:
— Товарищ полковник, профессор Лебедев действительно наблюдал больного Кешалаву. Профессор воевал вместе с Кешалавой-старшим, и тот попросил осмотреть сына. Говорит, у парня расшатаны нервы.
— Объективные показатели: давление, например? Кардиограмма?
— Это все в норме. Бессонница, раздражительность.
— Сделайте копию с истории болезни и вышлите мне немедленно. Посмотрите, какого числа он был у профессора на приеме.
— А чего же смотреть? Я все выписал. Сейчас, минуточку. Значит, так. Девятого июня, двадцатого июля и тринадцатого августа.
Тринадцатого августа в Ленинграде, в гостинице «Южная», был убит человек — в водке снотворное, особо сильное, недозированное, — через шесть часов наступила смерть.
— В какое время он был у Лебедева на приеме?
— Утром. В десять.
«Костюм он заказывал днем, — отметил Костенко. — Значит, сразу от портного он поехал в автомагазин. Если это он. А мне, судя по всему, очень хочется думать, что это был именно Кешалава. Почему? Рассуждение от противного? Невиновный, взятый под стражу, будет бушевать или останется спокоен, но не так спокоен, как Кешалава. Он будет скрывать гнев, обиду, волнение. А этот ведет себя как актер, точно отрепетировавший сцену. К сожалению, это не доказательство. К делу это не пришьешь».
Сухишвили позвонил около семи, когда Костенко собирался уходить домой.
— Слава, милый, задержался, прости! Но зато я Гребенчикова прямо сюда привез, сейчас я его приглашу в кабинет и передам ему трубку.
— Ты гений, Серго, — сказал Костенко, — мадлобт*, генацвале, спасибо тебе.
_______________
* М а д л о б т (груз.) — спасибо.
Гребенчиков долго кашлял в телефон. Он кашлял так близко и громко, что Костенко был вынужден далеко отстранить трубку. Пока Гребенчиков кашлял, Костенко успел записать на бумаге три вопроса, — он любил перед допросом, даже таким странным, по телефону, прочесть те вопросы, какие хотел задать.
— Скажите, пожалуйста, вам фамилия Кешалава известна?
— Виктор? Конечно. Он наш аспирант.
— Когда вы его последний раз видели?
— В Сухуми. А что?
— Он был у вас в гостинице?
— Он ночевал у меня. А что случилось?
— Сейчас объясню. Он был пьян?
— Ну что вы… Нет… Он не пьянеет, он хорошо пьет… Он со своими друзьями из киногруппы выпил немного сухого вина в «Эшерах». А что случилось?
— Тут на него женщина жалуется, говорит, плохо он себя вел, обидеть ее хотел.
— Этого не может быть, — сразу же ответил Гребенчиков, — они все штабелями перед ним валятся: такой красивый парень, такой интеллигентный.
— А когда интеллигентный парень от вас уехал?
— Утром. Рано утром. Мы поехали в «Эшеры» — это его любимый ресторан, там позавтракали, и он на попутке уехал в Сочи.
— Ну спасибо вам, трубочку теперь полковнику передайте.
Сухишвили спросил:
— Как? Что-нибудь есть?
— Ничего нет, Серго. Кроме того, что уже известно, — ничего. Ты побеседуй с этим Гребенчиковым, ладно? Спроси, с кем Кешалава дружит, с кем дружил, нет ли среди его дружков химиков.
— Завтра жди моего звонка.
«Если бы не эти камни, — подумал Костенко, запирая в сейф бумаги. — Кешалаву нужно сразу отпускать с извинением. Показания Тороповой никем не подтверждены, это он прав. Без исчезнувшего из больницы Урушадзе я ничего с этим парнем не поделаю, я не смогу прийти в суд без улик, меня на тачке оттуда вывезут».
— А в чем, собственно, дело, товарищи?
— Вам это объяснят.
Кешалава пожал плечами:
— Можно надеть пиджак или вы повезете меня в рубашке?
— Зачем же в рубашке? В рубашке холодно. Только мы сначала вас обыщем.
— У вас есть на это соответствующее разрешение?
— Вот. Ознакомьтесь.
— Понятно. Пожалуйста, я к вашим услугам.
Кешалава был спокоен, только побледнел, и в уголках его рта залегли решительные, не по годам резкие морщины.
…Через три часа его привезли в Москву.
— Ну, здравствуйте, — сказал Костенко. — Надеюсь, вы понимаете, в связи с чем задержаны, Кешалава?
— Нет, я не понимаю, в связи с чем я арестован.
— И мысли не допускаете, за что вас могли взять?
— И мысли не допускаю.
— Понятно, — задумчиво протянул Костенко и подвинул Кешалаве сигареты. — Курите.
— Я не курю.
— Долго жить будете.
— Надеюсь.
Костенко неторопливо закурил: он ждал, когда Кешалава снова спросит его о причине ареста, но тот молчал, спокойно разглядывая кабинет.
— Вот вам перо и бумага, напишите, пожалуйста, где вы жили и чем занимались последние три месяца.
— Я не буду этого делать до тех пор, пока не узнаю причину моего задержания.
— Вы обвиняетесь в попытке изнасилования, — сказал Костенко и чуть откинулся на спинку стула: он с напряженным вниманием следил за реакцией Кешалавы на предъявленное обвинение. Как правило, человек, совершивший особо крупное преступление, узнав, что его обвиняют в другом, менее серьезном, выдает себя вздохом облегчения, улыбкой, переменой позы, наконец. Однако Кешалава по-прежнему был очень спокоен, и выражение его красивого лица ничуть не изменилось.
— Вот как? Кто же меня в этом обвиняет?
— Вас обвиняет в этом актриса Торопова.
— Простите, но среди моих знакомых Тороповой нет.
— Елена Георгиевна Торопова — не знаете такую?
— Ах, это Леночка? Вы так торжественно произносили фамилию, будто речь идет о Софи Лорен.
— Значит, Леночку Торопову вы знаете?
— Да.
— Где вы с ней познакомились?
— В Сухуми, на съемках.
— Вы признаете себя виновным?
— Нет, не признаю.
— Тогда я повторю мою просьбу: напишите мне, как вы проводили последние три месяца, где жили, чем занимались.
— Насколько я мог вас понять, меня обвиняют в попытке изнасилования. Я познакомился с Леночкой в Сухуми неделю назад. Почему вам требуются прошлые три месяца? Я не совсем увязываю обвинение с вашей просьбой.
— Обстоятельства, сопутствовавшие вашему посещению номера Тороповой, таковы, что они, именно они, эти обстоятельства, — медленно говорил Костенко, затягиваясь и делая длинные паузы, — вынуждают меня просить вас об этом. За последние три месяца были зафиксированы серии подобного рода изнасилований. Ясно?
— Каковы эти обстоятельства?
— Ну, знаете ли, у нас получается какой-то непорядок: не я вас допрашиваю, а вы меня, Виктор Васильевич. Если вам не угодно написать о том, где и как вы жили последние три месяца, мне придется задавать конкретные вопросы. Предупреждаю об ответственности за дачу ложных показаний, — сказал Костенко, включая магнитофон. — Вам об этом известно?
— Читал в романах.
— Следует понимать так, что вы к судебной ответственности не привлекались? — Костенко прищурился.
— Именно так.
— Сегодня у нас пятнадцатое сентября. Меня интересует, где вы находились пятнадцатого июня.
— Я дневников не веду. В июне я жил на море.
— Где именно?
— У меня расшатана нервная система, поэтому я долго нигде не засиживался. Бродил по берегу, забирался в горы. Июнь — месяц теплый, спать можно всюду.
— Значит, вы все эти месяцы ни в гостиницах, ни на частных квартирах не жили?
— Ну почему же? Жил, конечно. И в Сочи жил, и в Очамчири, и в Гагре. В Батуми жил, в Новом Афоне. Получить номер довольно трудно, поэтому точно вам ответить, в каких именно городах я ночевал в гостиницах, не могу, но вы это легко установите, обратившись к администраторам.
— Вот я и хочу это сделать. Только надо, чтобы вы помогли мне. В каких именно городах из перечисленных вами вы останавливались в отелях?
— В Сочи я жил в «Интуристе». В Батуми — тоже. В Гагре я, кажется, ночевал на частных квартирах.
— Адрес не помните?
— Точный не помню, где-то возле рынка.
— В Сочи вы были в июне? Или в июле?
— Что-то в конце июня. Я прошел пешком от Сочи до Сухуми — по берегу.
— Помогало?
— В чем?
— В лечении нервной системы.
— Да. Очень.
— Собирались в этом году продолжить занятия в аспирантуре?
— Почему «собирались»? Я собираюсь это сделать, как только мы кончим рассмотрение предъявленного мне вздорного обвинения.
— Вы убеждены, что врачи позволят вам это сделать?
— Да, я прошел комиссию.
— Когда?
— Неделю назад. Ваши сотрудники отобрали все мои документы — там есть справка врачебной комиссии.
— А что у вас было с нервами?
— Усталость, раздражительность, бессонница.
— Элениум пили?
— Нет, у меня были другие медикаменты.
— Раздражительность прошла?
— Почти.
— Усталость?
— Прошла совсем.
— Сон?
— Наладился.
— Спали под шум волн?
— Именно.
«Оп! — отметил для себя Костенко. — А зачем снотворное в кармане, если сон наладился?»
Костенко просмотрел несколько листков на столе и спросил рассеянно:
— Скажите, а как к вам попали эти самые драгоценные камни? Гранаты?
— Не понимаю вопроса.
— Вы оставили в номере у Тороповой три крупных драгоценных камня.
— Здесь какое-то недоразумение.
— Вы не верите Тороповой?
— Если она говорит, что я оставил у нее камни, то, конечно, я не могу ей верить. Если бы вам это говорили свидетели…
«Парень хорошо изучил кодекс, — снова отметил Костенко. — Гвозди бьет по шляпке».
— Вы к ней в номер входили?
— Да.
— Зачем?
— Чтобы донести ее сумку с костюмом и пальто.
— А что было потом?
— Потом я зашел в отель «Абхазия» к моему тбилисскому знакомому, переночевал у него — было ведь около трех часов утра — и назавтра уехал в Сочи.
— Поездом?
— Нет, на попутной машине. А оттуда я прилетел в Ленинград.
— А зачем вы приехали в Ленинград?
— Я обязан отвечать на этот вопрос?
— Обязаны.
— В Ленинграде меня консультировал профессор Лебедев, и я решил показаться ему перед тем, как приступить к занятиям.
— Вы помните фамилию вашего знакомого, у которого вы ночевали в «Абхазии»?
— Конечно. Гребенчиков Анатолий Львович.
— Адрес?
— Я не знаю его адреса. Он преподаватель математики в нашем институте.
— В какой клинике работает профессор Лебедев?
— В военно-медицинской академии.
Костенко снял телефонную трубку и начал звонить в Ленинград и Тбилиси с просьбой проверить показания Кешалавы. Он намеренно это делал сейчас и, наблюдая за арестованным, все более поражался его спокойной уверенности.
— Продолжайте, пожалуйста, — сказал Костенко.
— А мне, собственно, нечего продолжать. Если у вас есть вопросы, я готов ответить на них.
Костенко, не торопясь, снова закурил.
— Вопросов у меня много, но вы, я вижу, устали. Отдохните в камере, завтра мы продолжим нашу беседу.
— Я хочу написать письмо прокурору. Вы позволите?
— Да, пожалуйста.
Когда Кешалаву увели, Костенко еще раз прослушал запись допроса и сделал на листке бумаги несколько замечаний:
«1. Зачем нужно снотворное, если сон наладился? Возможный ответ: „Кто страдал бессонницей, тот всегда таскает в кармане снотворное“. — „А откуда к вам попало такое сверхсильное средство?“ — „В политехническом есть химфак, а там есть друзья“. — „Кто?“ И тут он, сукин сын, назовет имя.
2. «За последние три недели вы только на одни костюмы истратили семьсот рублей, не считая гостиниц и пятисот рублей в „Эшерах“. Откуда деньги?» — «Отец помогает». — «Ложь, мы с отцом говорили». — «И троюродный брат. Такой-то». А там уже все оговорено заранее: версия прикрытия».
Костенко связался с научно-техническим отделом грузинского МВД и попросил внимательно посмотреть все карманы в костюмах Кешалавы, которые висели у того в гардеробе.
Судя по показаниям костюмерши, на Кешалаве при аресте был тот же синий пиджак с двумя шлицами и «рукавами, вшитыми по американскому раскрою».
Костенко не стал «раздевать» Кешалаву в кабинете: это могло бы насторожить арестованного. Зная, что Кешалаву не судили и никогда раньше аресту не подвергали, он решил «раздеть» его в тюрьме, пригласив понятых, мотивируя это необходимостью проведения судебно-медицинской экспертизы: «Ищем следы крови; насильник избивал женщин».
После этого Костенко написал запросы врачам, лечившим Кешалаву. Его интересовало, в частности, показаны ли были Кешалаве снотворные, и если да, то какие именно.
К концу дня позвонили из Ленинграда:
— Товарищ полковник, профессор Лебедев действительно наблюдал больного Кешалаву. Профессор воевал вместе с Кешалавой-старшим, и тот попросил осмотреть сына. Говорит, у парня расшатаны нервы.
— Объективные показатели: давление, например? Кардиограмма?
— Это все в норме. Бессонница, раздражительность.
— Сделайте копию с истории болезни и вышлите мне немедленно. Посмотрите, какого числа он был у профессора на приеме.
— А чего же смотреть? Я все выписал. Сейчас, минуточку. Значит, так. Девятого июня, двадцатого июля и тринадцатого августа.
Тринадцатого августа в Ленинграде, в гостинице «Южная», был убит человек — в водке снотворное, особо сильное, недозированное, — через шесть часов наступила смерть.
— В какое время он был у Лебедева на приеме?
— Утром. В десять.
«Костюм он заказывал днем, — отметил Костенко. — Значит, сразу от портного он поехал в автомагазин. Если это он. А мне, судя по всему, очень хочется думать, что это был именно Кешалава. Почему? Рассуждение от противного? Невиновный, взятый под стражу, будет бушевать или останется спокоен, но не так спокоен, как Кешалава. Он будет скрывать гнев, обиду, волнение. А этот ведет себя как актер, точно отрепетировавший сцену. К сожалению, это не доказательство. К делу это не пришьешь».
Сухишвили позвонил около семи, когда Костенко собирался уходить домой.
— Слава, милый, задержался, прости! Но зато я Гребенчикова прямо сюда привез, сейчас я его приглашу в кабинет и передам ему трубку.
— Ты гений, Серго, — сказал Костенко, — мадлобт*, генацвале, спасибо тебе.
_______________
* М а д л о б т (груз.) — спасибо.
Гребенчиков долго кашлял в телефон. Он кашлял так близко и громко, что Костенко был вынужден далеко отстранить трубку. Пока Гребенчиков кашлял, Костенко успел записать на бумаге три вопроса, — он любил перед допросом, даже таким странным, по телефону, прочесть те вопросы, какие хотел задать.
— Скажите, пожалуйста, вам фамилия Кешалава известна?
— Виктор? Конечно. Он наш аспирант.
— Когда вы его последний раз видели?
— В Сухуми. А что?
— Он был у вас в гостинице?
— Он ночевал у меня. А что случилось?
— Сейчас объясню. Он был пьян?
— Ну что вы… Нет… Он не пьянеет, он хорошо пьет… Он со своими друзьями из киногруппы выпил немного сухого вина в «Эшерах». А что случилось?
— Тут на него женщина жалуется, говорит, плохо он себя вел, обидеть ее хотел.
— Этого не может быть, — сразу же ответил Гребенчиков, — они все штабелями перед ним валятся: такой красивый парень, такой интеллигентный.
— А когда интеллигентный парень от вас уехал?
— Утром. Рано утром. Мы поехали в «Эшеры» — это его любимый ресторан, там позавтракали, и он на попутке уехал в Сочи.
— Ну спасибо вам, трубочку теперь полковнику передайте.
Сухишвили спросил:
— Как? Что-нибудь есть?
— Ничего нет, Серго. Кроме того, что уже известно, — ничего. Ты побеседуй с этим Гребенчиковым, ладно? Спроси, с кем Кешалава дружит, с кем дружил, нет ли среди его дружков химиков.
— Завтра жди моего звонка.
«Если бы не эти камни, — подумал Костенко, запирая в сейф бумаги. — Кешалаву нужно сразу отпускать с извинением. Показания Тороповой никем не подтверждены, это он прав. Без исчезнувшего из больницы Урушадзе я ничего с этим парнем не поделаю, я не смогу прийти в суд без улик, меня на тачке оттуда вывезут».
2
Поднявшись на четвертый этаж, Костенко зашел к Садчикову.
— Ну что, дед, — спросил он, — есть какие-нибудь новости из Пригорска?
— П-пока никаких, — ответил Садчиков, — но там роют землю.
— Плохо роют.
— П-примем меры, товарищ полковник, — пошутил Садчиков. — Простите за н-нерадивость.
— А в чем дело? Почему так долго?
— Видишь ли, С-слава, там б-болен их начальник ОТК, а без него трудно подойти к технологии.
— Ну что, дед, — спросил он, — есть какие-нибудь новости из Пригорска?
— П-пока никаких, — ответил Садчиков, — но там роют землю.
— Плохо роют.
— П-примем меры, товарищ полковник, — пошутил Садчиков. — Простите за н-нерадивость.
— А в чем дело? Почему так долго?
— Видишь ли, С-слава, там б-болен их начальник ОТК, а без него трудно подойти к технологии.