Семенов Юлиан Семенович. Огарева, 6

   — А как же! Конечно.
   — Можно будет с ним ознакомиться?
   — Он в голове у нас был, этот план, в голове, товарищ Костенко.
   — Тогда неясно, на каком же основании вам отпускали уникальные станки? Разве под мысли, даже самые интересные, у нас станки отпускают?
   Романов поправил:
   — Выделяют, Владислав Николаевич. Про станки говорят «выделяют». Отпускают розничный товар. Фондовый товар выделяют после соответствующего решения плановых организаций.
   Костенко был убежден, что Пименов давно ждал вопроса о том, кто выделял ему станки, и загодя приготовил ответ. Поэтому Костенко решил нанести неожиданный удар:
   — А что с Налбандовым?
   — Чего?
   «Оп! Вот он и дрогнул. Растерялся, передовой директор. Значит, я верно шел. И дальше надо будет идти по двум направлениям. И он выведет меня и на Налбандова, и на проскуряковскую смерть, — подумал Костенко, доставая сигарету. — Так и пойдем с ним».
   — Владислав Николаевич, — пропел Романов. — Если вы позволите, я пойду, у меня совещание назначено.
   — Да, да, благодарю вас, Василий Силыч.
   «А чего ж ты кандидату наук пропуск не отмечаешь? — подумал Пименов, посмотрев вслед Романову. — Все. Обложили, бесы».
   — Пропуск у секретаря отметьте, — сказал Костенко.
   — Я помню, — ответил Романов и вышел.
   «Или паникую? Может, паникую? Может, не обложили? Может, этот длинный черт и вправду кандидат?»
   — Так вот, я Налбандовым интересовался.
   — Да, да, понимаю. А что вас интересует? Работник он хороший. Передовик.
   — Нет, я интересуюсь, где он сейчас?
   — Болен. Поехал в командировку и заболел. — Пименов чуть улыбнулся. — Я-то думаю, он сердцем заболел. Влюбчивый он.
   — Вы его не навещали?
   — Где?
   — А он где сейчас?
   — А я не знаю.
   — Давно болен?
   — Да уж с неделю.
   — А кто его замещает на фабрике?
   — Этот, как его… Афонин. Отставник, серьезный товарищ. Вы что, на Афонина думаете? Нет, кремень, а не человек, честнейший партиец.
   — Вы его в прошлый раз не назвали.
   Зазвонил телефон.
   — Костенко слушает.
   — Слава, — пропел Романов, — ты трубочку прижми к уху, мил человек, прижми. Интересный у тебя сегодня клиент, Слава. За ним — большое дело стоит. Я тут копии экспертизы еще раз поглядел. Пименов-то покойного Проскурякова, видно, крепко за кадык держал. Ты бы попросил ваших ребят поспрошать в главке о покойничке. У них сговор был, Слава. Да, да, входите, Иван Гаврилович. Ну, до свидания, дорогой, ко мне, вишь ли ты, тоже гость пожаловал.
   — Скажите, товарищ Пименов, — положив трубку, неторопливо продолжал Костенко, — как же так — столько времени Налбандова нет, а у вас никто даже о человеке не побеспокоится?
   — Так молодой он, товарищ Костенко, у кого такого не бывало.
   — Что, прекрасная полячка?
   — У него? Полячка? — Пименов подался вперед. — Иностранка?
   — Вы вообще-то хорошо Налбандова знали?
   — Неплохо.
   — А почему ни разу меня о нем не спросили?
   — Я? А почему я должен вас спрашивать?
   — Товарищ Пименов, вам ведь не случайный прохожий предъявлял фотографию Налбандова на опознание, а сотрудник милиции. Предлагали вам его опознать по фотографии?
   — Предлагали.
   — И вы даже после этого не обеспокоились его судьбой?
   — А я и не думал, что у него полячка какая.
   — Нет у него полячки, у Лжедмитрия была, — сказал Костенко и положил перед Пименовым паспорт Урушадзе с фотокарточкой Налбандова. — По чужим документам жил в Москве ваш технический контроль.
   — Неужели он? Неужели, подлец, расхищал добро? — спросил Пименов и неуверенно посмотрел на Костенко, стараясь угадать по его глазам, чего ждать дальше.
   — Пожалуйста, постарайтесь припомнить: часто ли раньше этот Налбандов так задерживался в командировках?
   — Нечего вспоминать: никогда у него такого не бывало.
   — А в связи с чем вы так часто отправляли в Москву начальника отдела технического контроля?
   — Я? Я не отправлял.
   — А кто отправлял?
   — Мой заместитель.
   — Но вы-то об этом знали?
   — Я? Знал. Но в мелочи я не входил — едет, значит, надо. Он уезжал, между прочим, в такие дни, когда продукция не шла. Не нужен он тогда был, ну и уезжал. С высшим образованием, инженер, пусть посмотрит на новшества, потом пригодится.
   — Новшества он смотрел за счет государства?
   — Ну тут таить нечего, за свои деньги он не ездил. Это, конечно, вы правы, непорядок.
   — Это нарушение финансовой дисциплины, за это к ответственности привлекают. И последнее: я тут посмотрел ряд документов. Странное получается дело. Проскуряков вам за три года выделил станков больше, чем всем остальным фабрикам.
   — А вы посмотрите, сколько раз он мне отказывал. Проскуряков-то! О покойнике не полагается говорить плохо, но ведь сколько я просиживал у него в приемной, сколько раз от ворот поворот получал!
   — Я эти отказы читал. Вам отказывали в ерунде. Или в явно завышенных просьбах. А получали вы самый дефицит, в котором у Пригорской фабрики и нужды-то не было.
   — Я даже не знаю, как на такой вопрос ответить, товарищ Костенко.
   — Подумайте.
   — Да и думать нечего. Странный этот вопрос. Недоверие я в нем вижу.
   — Правильно видите.
   — Это как же так?
   — Да вот так. Зачем вам нужны были станки, для которых в цехах даже места не было?
   — А кооперация на что?
   — То есть?
   — Я с мастерскими кооперировался, пока до реконструкции фабрики еще далеко.
   — Выход продукции был чей: ваш или мастерских?
   — Этого я сейчас точно не помню. Вы ж протокол пишете, — с потолка отвечать не стану. Позвольте, я свяжусь сейчас с заводом и представлю вам официальную справку по поводу этих станков.
   — Пригорска приходится ждать три часа, линия загружена.
   — Так я срочный разговор закажу. Дело-то экой оборот неприятный получает. И с Налбандовым этим вы меня огорчили. Когда мне показали фото, я, конечно, сразу его узнал, а наш начальник райотдела милиции меня успокоил. «Ничего, — говорит, — страшного с ним не случилось». А сейчас все одно к одному. Ох, господи, и сердце вон сразу прижало. У вас валидола нет, товарищ Костенко?
   — Увы.
   — Я хоть до аптеки дойду, если позволите.
   — Пожалуйста. Здесь, на улице Герцена, есть аптека, это рядом.

3

   Однако Пименов не вернулся к Костенко. Не появлялся он и в гостинице. Костенко обзвонил все больницы и морги — Пименова там не было. В девять вечера был объявлен розыск Пименова, но утром следующего дня из Пригорска позвонил начальник милиции и, чуть усмехаясь, сообщил, что ему не совсем понятно, зачем объявлять розыск Пименова, если он сейчас у себя в кабинете проводит экстренное совещание.
   — Что за совещание? — поинтересовался Костенко. — Тема?
   — Тема нужная — о борьбе с разгильдяйством. Из районной плановой комиссии пригласил людей, от нас, из горисполкома — всех шерстит, говорит, что его под позор подвели.
   — Понятно, — задумчиво сказал Костенко и осторожно притронулся к ребрам — их намяли ему сегодня в клинике Иванова, и постоянная тупая боль теперь разошлась по всему животу. — Понятно, — повторил он. — Значит, вот что. Вы за ним, пожалуйста, смотрите как следует.
   — То есть?
   — Ну как мы смотрим? Неясно? Наблюдение за ним пустите.
   — Так он же возвращается в Москву. Он сказал, что прилетел на три часа совещание собрать, документы приготовить — и мигом обратно.
   — Вот вы его до самолета и доведите.
   — А санкция?
   — На меня сошлитесь.
   — Сослаться, конечно, можно, но ведь документа нет. Вы меня правильно поймите, товарищ Костенко. Что за ссылка без документа? Кто ее к делу приобщит?
   — Хорошо. Положите трубочку, я сейчас перезвоню и дам вам официальную телефонограмму.
   — Только учтите. Пименов у нас в области — уважаемый человек. Всегда в передовиках и на Доске почета… Я должен райком поставить в известность.
   — Поставьте, это разумно во всех смыслах. И скажите, что я его привлекаю к уголовной ответственности. Завтра я вам вышлю копию постановления.
   «А может быть, мне сейчас надо лететь в Пригорск? — подумал Костенко, положив на рычаг телефонную трубку. — Ведь он туда ринулся не для того, чтобы совещание провести — это, как божий день, ясно. Налбандов-Урушадзе. Ей-богу, он за этим туда полетел. За чем же еще? Неужели он рассчитывал за день документацию подчистить? Наивно это, он человек деловой. Только Налбандов. Уговаривать будет, чтобы Налбандов взял все на себя. Где Налбандов? Его же нет. А может, он скрывается у Пименова дома? А что, если директор решил скрыть его навсегда, — очень заманчиво возложить на покойника всю вину за хищение. Нет, хозяйственник такого уровня на мокруху не пойдет, не должен Пименов идти на убийство. Он что-то другое предложит. А что?»
   Костенко снова связался с Пригорском.
   — Слушайте, майор, у меня к вам еще одна просьба. О Налбандове у вас нет никаких новостей?
   — Никаких.
   — Вы бы посмотрели аккуратно квартиру Пименова, может быть, он там?
   Костенко услышал на другом конце провода смех: майор смеялся, закрыв ладонью трубку.
   — Хорошо, товарищ полковник, — покашляв, сказал начальник райотдела милиции, — мы это сделаем, если вы так считаете.
   — Ну так вот, — озлившись, сказал Костенко. — Налбандов сейчас в ваших краях.
   — Это чьи данные?
   — Мои. Мои данные. Извольте проинструктировать своих сотрудников. Ясно? Налбандов где-то в ваших краях, и он очень нам нужен. А я к вам завтра прилечу, я заказываю билет на утренний рейс.

4

   Попросив задержаться после совещания начальника охраны и своего заместителя, Пименов, откашлявшись, сказал им:
   — Я сразу на самолет, товарищи. Возращаюсь в Москву допивать чашу моего позора. Хочу вам вот что сказать… Сегодня же проведите собрания в цехах по вопросу о бдительности. Это раз. Проинструктируйте ВОХР: пусть задерживают всех подозрительных, кого заметят на территории и рядом с забором. В случае отказа добровольно сдаться — стрелять. Стрелять мерзавцев! Для бандита не такой уж большой труд сделать дубликаты ключей к замкам на дверях хранилища. Милиция тщательно проверила, не было ли взломов. А зачем им быть? Кто-то из своих может дубликат ключа сделать — вот тебе никакого взлома и в помине нет. Пусть наша «вохра» оружие проверит, а то, я думаю, оно у нас в смазке лежит. А ты, — Пименов обернулся к своему заместителю Гусеву, — следи, чтобы экономисты завтра же расчет закончили. И чтобы с выкладками попонятней — и про пользу кооперации, и про необходимость прямых связей, чтоб было ясно тем, кто хочет нас компрометировать, — мы стояли, стоим и будем стоять на страже народного рубля. Мы всегда руководствовались тем, как лучше. Плохо старались — поправьте, укажите на ошибки, а напраслину на коллектив валить не позволим, времена не те…

5

   Прошлой ночью, прилетев в Пригорск, Пименов решил сразу же отправиться в горы. Выкатив из сарая мотоцикл, он собрался было предупредить жену, но окна в доме были темные — старуха ложилась спать рано. «Затемно вернусь, — подумал он, — она и не поймет, вечер или утро. Ничего, сейчас важней всего в горы попасть, пока меня еще никто не хватился». Он посмотрел, как в сарае навалены дрова на тайник, подумал, не прихватить ли с собой деньги и золото, но потом решил, что не стоит, — тайник надежен, да и вряд ли дело дойдет до обыска, особенно после того, что он решил предпринять.
   Человек многоопытный, по-своему умный, быстрый в решениях и точный в логическом рассуждении, Пименов, выстраивая сейчас линию поведения, допускал ошибку, типичную для всех тех, кто осознанно стал на путь преступления. Пименов упустил обстоятельство весьма существенное: всякое преступление открывается — рано или поздно, но обязательно открывается, ибо тайное, связующее преступников, всегда слабее явного, объединяющего людей закона.
   В пять часов утра Пименов вернулся домой, поставил мотоцикл в сарай и, стараясь не разбудить жену, сразу же лег в постель. Но он не уснул ни на минуту.
   «Ах, бесы, бесы, — думал Пименов, осторожно отодвигаясь от жены, — кругом одни бесы. Друг за другом смотрят, друг другу поперек дороги становятся, забывая, что все тленом станет. Насчет связи с Проскуряковым я отобьюсь, это факт. Почему он мне станки давал? Потому что я передовой, кому ж их еще давать? Тем, кто вечно в прорыве? Только про это я говорить не буду, пусть про это общественность скажет. Справки в архивах поднимут, там есть хорошие справки. Нет, главное сейчас с Налбандовым решить, дай бог, чтобы все сошло так, как я разметил. Если все с ним сойдет, я буду чистым. Это я правильно сделал, что про его Степика, про брата начал… Это он сразу проглотил. Он для брата сейчас на что угодно пойдет, чтоб только Степика своего не позорить. Змей, как за шкуру свою дрожал: „А вдруг охрана меня заметит?“ Глупый он человек, поддающийся внушению. Другой бы начал из меня жилы мотать: „Убери охрану, патроны у них забери…“ А этот на мое честное слово пошел, без гарантий; думает, наверно, что я о нас обоих радею… А за халатность пусть тянут, это в конце концов условное дело — в самом худшем случае. Ах, Налбандов, Налбандов, ах, бес, как вертелся! Вот пусть за ложь и расплачивается. „Вы убеждены, что все обойдется благополучно?!“ Ишь, как смотрел на меня. Как на пророка Моисея пялился… Предатель, гнус. Верно говорят: все можно прощать, всех, а вот предателей прощать нельзя. Камни со склада поволок, сволочь, для своих тонконожек! Денег им, видишь ли, мало! „Арцисты“ подлючие! А если он живым останется? Если только ранят? — вдруг подумал Пименов и потянул папиросу враз захолодевшими пальцами. — Тогда что? Если он такой змей был раньше, чего ж ему, полудохлому, ум проявлять? Нет, не должен он из передряги говоруном уйти, он должен молчуном остаться. А вдруг? Бесы, они из породы тараканов: усами шевелят, а как страх придет — все на спину валятся».
   Пименов осторожно поднялся с кровати, оделся и пошел в сарай. Там, раскидав дрова, он спустился в тайник, достал чемодан с деньгами и золотом, стер с него пыль, занес в дом.
   В восемь часов директор уже был на фабрике, а в восемь тридцать собрал расширенное совещание, попросив секретаршу обзвонить представителей общественности, поскольку «дело срочное и тревожное и о нем должны знать все, чтобы сделать надлежащие выводы».
   В пять часов вечера того же дня Пименов позвонил из бюро пропусков МВД к дежурному по управлению и сказал:
   — Вы, товарищ, передайте Владиславу Николаевичу Костенко, что это Пименов говорит. Я ему потом все завтра утром объясню. Я только что из Пригорска, прямо с аэродрома — к вам. Вчера-то у меня сердце прихватило, лишь к вечеру, к семи часам, отдышался. Вот я и решил ночь употребить на дело, чтобы к вам не с пустыми руками. Вы только обязательно товарищу Костенко записочку оставьте, что я уже в Москве, и пусть завтра к девяти утра он мне пропуск спустит. Я, простите, с кем говорил-то? Товарищ Резников? Ну спасибо, товарищ Резников. Где я остановился? Я еще нигде не остановился, когда остановлюсь, сообщу. С гостиницами, сами небось знаете, какие тут у вас трудности. Ну до свидания, товарищ Резников, большое спасибо вам.
   «Все, — подумал Пименов, опустив трубку, — теперь у меня алиби чистое, теперь только выждать надо, как дело пойдет».
   Он вышел из вестибюля, оглянулся на большое бело-желтое здание МВД, и вдруг в сердце шевельнулся страх: «А может, поломать все? С кем тягаюсь-то, господи? Может, дать отбой? А как его теперь дашь? Поздно… Дело сделано, теперь пути назад нет».

«НЕ СТОИТ ОБИЖАТЬ ЛЮДЕЙ…»

1

   Ломер Морадзе погладил пушистую бородку, еще раз посмотрел на Сухишвили, тяжело посмотрел, хмуро и, откашлявшись, спросил:
   — Я не совсем понимаю цель вашего визита, товарищ полковник. Вероятно, вы приехали сюда не для того, чтобы совершить восхождение.
   — Наверное, вы бы меня в маршрут не взяли — экипировка не та.
   — Ну, это — дело поправимое, у меня склад хороший, экипировать мы вас можем. Несчастных случаев здесь не было, воровства и бандитских нападений — тоже, так что я не совсем понимаю, что вас здесь интересует?
   — Меня интересует тот маршрут, по которому в горы ходил Кешалава.
   — Кто?
   — Кешалава. Виктор Кешалава.
   — Он не ходил в горы. Он больной человек, ему наши прогулки опасны.
   — Зачем же он приезжал к вам?
   — Это допрос?
   — Беседа. Скажем так. Беседа.
   — Вы меня извините, товарищ полковник, но я не склонен беседовать с работником милиции.
   — Да почему же?
   — Я очень не люблю милицию. Я не верю ее работникам.
   — А в чем дело?
   — Это долгая, старая и грустная история.
   — Я бы с удовольствием послушал эту долгую, старую и грустную историю.
   — Ну что ж. Я вам ее расскажу. Я вам ее расскажу в повествовательном ключе. Согласны?
   — Согласен. Курите?
   — Нет. Благодарю.
   — Мне можно? — спросил Сухишвили.
   — Пожалуйста… Спички у вас есть?
   — Увы…
   — У меня тоже нет спичек, — ответил Морадзе, хотя Сухишвили видел коробок спичек возле свечки, которая стояла на подоконнике, и Морадзе знал, что Сухишвили этот коробок видит.
   — Так вот о причине моей нелюбви к вам, — неторопливо продолжал Морадзе. — Представьте себе двадцатипятилетнего мастера спорта по альпинизму, аспиранта, без пяти минут кандидата наук, только-только вернувшегося из Индии, где он одолел семикилометровую вершину и привез в Тбилиси золотую медаль почета… Представили?
   — Стараюсь.
   — Нет, вы должны себе представить этого человека, его радость и гордость, его состояние пьяного счастья. Я думаю, что это не так уж трудно представить… Вы не альпинист, но у вас, видимо, тоже бывает ощущение пьяного счастья, ну, скажем, когда вы получаете премию за стопроцентную раскрываемость преступлений.
   — Положим.
   — Вы замечаете, что я обижаю вас, никак при этом не нарушая статьи Уголовного кодекса?
   — Замечаю.
   — Так вот, этот молодой чемпион, сидя в кафе в ожидании своих друзей, выпивает там несколько рюмок коньяку. А когда он заходит в туалет, к нему пристраиваются трое красивых, спортивного типа молодых людей, и один из них говорит: «Слушай, парень, мы читали, что ты едешь в Италию лазать по скалам. Там тебе понадобятся доллары, особенно когда ты спустишься на равнину. У нас есть доллары, цена — один к шести». Конечно, чемпиону надо было промолчать или тихонько отойти в сторону. А наш молодой чемпион, взращенный на идеалах добра и подвига, решил задержать этих фарцовщиков. Но те парнишки были хорошо тренированы, вы же помните, я отмечал их спортивную внешность. Словом, когда приехали милиционеры на мотоцикле, то они забрали одного чемпиона, а фарцовщиков лишь попросили написать объяснение по поводу хулиганских действий нашего юного мастера спорта. Напрасно страдалец говорил, что у этих подонков в кармане доллары — от чемпиона действительно пахло коньяком, а фарцовщики не пьют, когда ходят на свою работу. В отделении милиции альпинист начал кричать, требуя задержать преступников, но дежурный капитан Ненахов приказал за это отправить чемпиона в камеру. Беда же усугублялась тем, что у покорителя горных вершин дома осталась шестилетняя племянница. Одна, прошу, заметить. И надо же было аспиранту поднять крик: «Позвольте мне хотя бы позвонить к соседям, чтобы взяли к себе девочку». Словом, капитан Ненахов не разрешил шумному аспиранту позвонить. Тогда и наш герой начал грубить капитану. И за это ранним утром следующего дня аспирант был препровожден в тюрьму, а оттуда в суд, где он получил свои два года за хулиганство. Как вы понимаете, в Италию он не поехал и кандидатскую диссертацию не защитил. А в то время, когда борец за правду сидел в остроге, фарцовщиков арестовали.
   — Когда это было? После того, как тех фарцовщиков посадили, вы не обращались в милицию?
   — Я никогда не обращаюсь в милицию. Ни по какому вопросу. И я очень надеялся, что здесь, на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, милиция тоже никогда не обратится ко мне.
   — Понимаю, — задумчиво сказал Сухишвили, подошел к подоконнику, взял спичку и закурил. — Понимаю вас.
   Морадзе зевнул и демонстративно посмотрел на часы.
   — Я вас долго не задержу, — сказал Сухишвили. — Но мне все же придется допросить вас, поскольку вы были одним из последних, кто видел Кешалаву перед арестом.
   — Он арестован?
   — Да.
   — Кешалава? Хм. Ловил фарцовщиков?
   — Нет, там несколько иное дело.
   — Какое же, если не секрет?
   — Не секрет. Его обвиняют в попытке изнасилования.
   — Это смешно.
   — Почему?
   — Потому что женщины и так к нему льнут, а он к ним равнодушен.
   — Я заношу этот ваш ответ в протокол?
   — Нет. Я не буду отвечать на вопросы.
   — Вы обязаны отвечать на мои вопросы, я пришел к вам как к свидетелю.
   — Ну что ж. Тогда спрашивайте.
   — Когда вы в последний раз видели Кешалаву?
   — Не помню.
   — Вы его видели последний раз в этом месяце или в прошлом?
   — Не помню.
   — Он был здесь двадцать дней назад?
   — Повторяю, я не помню.
   — Он жил в вашей комнате?
   — В моей комнате всегда спит еще несколько человек. Здесь и на веранде. Я не помню, спал ли у меня Кешалава.
   — Но он был у вас?
   — Был.
   — Это я заношу в протокол.
   — Это заносите.
   — В какое время он к вам пришел?
   — Не помню.
   — Он был один?
   — Не обратил внимания.
   — Он пришел с вещами?
   — Не помню.
   — Но вы можете вспомнить?
   — Вряд ли.
   — Вряд ли… — задумчиво повторил Сухишвили. — При каких условиях вы сможете вспомнить?
   — Думаете, я хочу выторговать реабилитацию?
   — Нет, я так не думаю. Я просто задал вам вопрос.
   — Если вы изобличите Кешалаву серьезными уликами, если вы докажете его преступление, я, быть может, вспомню какие-то обстоятельства его визита. Незначительные обстоятельства. А сейчас, простите меня, пора спать. Отбой был уже час назад, а мы живем по железному режиму. Если угодно, можем продолжить беседу завтра вечером, когда я приведу людей из маршрута. Я, видите ли, допускаю мысль, что у него дома остался маленький племянник, а некий Ненахов не позволял Кешалаве позвонить соседям.
   — До свидания, — сказал Сухишвили, поднимаясь.
   — Всего хорошего.

2

   В Тбилиси Серго Сухишвили вернулся поздно ночью, потому что самолет задержался в аэропорту Сухуми из-за грозы. Низкая гроза бушевала над морем, разрывая черные тучи стремительными сине-желтыми прострелами, и какое-то мгновение после того, как разряд, отгрохотав, исчезал, в небе оставался черно-зеленый контур странного дерева — с изломанным стволом и тонкими ветвями…
   Утром Сухишвили поднял справку на Морадзе, нашел судебное дело по обвинению фарцовщиков Гальперина, Столова и Ревадзе, а потом вызвал Ненахова, который, как оказалось, дослуживал три месяца до пенсии.
   Ненахов сразу же опознал Морадзе по фотокарточке, прикрепленной к делу.
   — Мерзавец он, товарищ полковник, — убежденно сказал Ненахов, — мало ему дали.
   — Он вам говорил о том, что фарцовщики предлагали ему валюту?
   — Говорить можно что угодно. Напился, хулиганил, понимаете, оскорблял по-всякому и меня и Гогоберидзе.
   — Это записано в деле. Он вам говорил, с каким предложением к нему обратились те трое?
   — Говорить можно что угодно. Вы б слышали, какие слова он выкрикивал по моему адресу. Я до сих пор этого подлеца помню.
   — Меня интересует, капитан, что он вам говорил.
   — Племянница, говорил, у него дома. Требовал, чтобы я разрешил ему позвонить. Они все, хулиганье, как напьются, так требуют телефон и грозятся лично министру жаловаться.
   — Это было потом. Что он вам говорил, когда его доставили в отделение?
   — Говорил, что эти парни — валютчики.
   — Вы задержали тех людей?
   — За что же честных людей задерживать? Культурные люди, одеты аккуратно, не то, что он — в рванье. Бороду еще, понимаете, отрастил, в кафе пришел неопрятный, в куртке, без галстука. Дебош учинил, пиджак порвал.
   — Вы мне отвечайте: он вам говорил, что те трое предлагали ему доллары?
   — Пьяный хулиган всегда сто причин найдет, товарищ полковник.
   Сухишвили подвинул Ненахову лист бумаги и попросил:
   — Напишите мне об этом. Напишите о том, что Морадзе просил вас задержать Гальперина, Столова и Ревадзе как фарцовщиков. И объясните, почему вы не сделали этого.
   Сухишвили смотрел на склоненную голову Ненахова, на его аккуратный пробор, на тонкую шею и большие, расплющенные у ногтей пальцы и ломал спички, чтобы не ударить кулаком по столу и не закричать на этого человека, который в течении двадцати четырех часов дежурства в отделении милиции олицетворяет Советскую власть.
   «А мне потом красней, — думал Сухишвили, сдерживая ярость. — Мне потом выдумывай вздорные объяснения, когда встречаешься с такими, как Морадзе, или с ребятами на заводе, или в институте, мне потом отстаивай честь мундира. До тех пор, пока есть такие вот тупицы, для которых человек определяется галстуком, бородой или аккуратным пиджаком, ничего мы не добьемся, ничего…»
   Прочитав объяснение Ненахова, Сухишвили протянул ему дело арестованных фарцовщиков.
   — Вот, — сказал он очень тихо, чтобы не сорваться на крик, — это те самые аккуратные молодые люди, которых Морадзе хотел задержать. Честней человек с бородой и без галстука пил коньяк, вы правы, пил. Честный человек может выпить, а преступник, умный преступник, всегда трезвый, когда идет на дело. Что теперь скажете, Ненахов?