Семенов Юлиан Семенович. ТАСС уполномочен заявить

   — Я начал его искать, Константин Иванович, но он как в воду канул.
   — Тоже помер? — усмехнулся Константинов. — К вечеру найдите.
 
   — Товарищ Лукин, моя фамилия Проскурин, я из КГБ. Здравствуйте.
   Лукин пригласил Проскурина в квартиру: стеллажи в большой комнате были заставлены книгами, словарями, справочниками — Лукин работал в международном отделе Бюро технической информации.
   — Не обращайте внимания на беспорядок, — сказал он, — это — беспорядок кажущийся. Я к вашим услугам, товарищ Проскурин.
   — Спасибо. У меня к вам вопрос.
   — Пожалуйста.
   — Так вот, товарищ Лукин, я хочу узнать, о чем вас спрашивала Ольга Викторовна Винтер в последний раз?
   — Оля попросила у меня проспект отелей «Хилтон». А в чем дело?
   — Товарищ Лукин, вопросы буду задавать я.
   — Пожалуйста.
   — Что это за проспект?
   — Описание отелей, ресторанов, баров, стоимость номеров, адреса, телефоны, телексы.
   — Откуда вы привезли этот проспект?
   — По-моему, из Италии. Или из Великобритании. Кажется, из Лондона, да, именно из Лондона.
   — Вы не помните, там есть описание отеля «Хилтон» в Луисбурге?
   — Конечно. Ольгу, по-моему, интересовал именно этот отель.
   — Почему?
   — Не знаю. Она посмотрела справочник, остановилась как раз на той странице, где был луисбургский «Хилтон», загнула еще, потом разгладила, она знает, как я отношусь к книгам…
   — Где этот справочник?
   — Оля его увезла с собой.
   — Обещала вернуть?
   — Да. Я на поминках видел этот справочник у Сергея в комнате.
   — Она сразу же попросила этот справочник или предварительно беседовала с вами о чем-то?
   — Нет. Она с порога сказала: «Лев, дай проспект по „Хилтону“». Ну я и дал. А что случилось, товарищ Проскурин?
   — Вы не заметили ничего странного в поведении Винтер?
   — Кого? Ах, Оли? Нет. Выглядела только плохо, будто после бессонной ночи, а так ничего странного я не заметил…
 
   С ювелиром Абрамовым работал Коновалов.
   Коновалов задумчиво смотрел на блестящую лысину ювелира, который писал заключение, старательно выводя каждую букву:

   «Я, Абрамов Игнатий Васильевич, будучи приглашен в качестве специалиста, по существу заданных мне вопросов должен заявить следующее: серьги бриллиантовые, в золоте, на платиновой основе представляют собою уникальное произведение ювелирного искусства; совершенно очевидно, что выработаны они не в СССР, ибо как золото, так и платина имеют явно выраженные примеси серебра, что карается у нас, так как это нарушение стандартных норм. Скорее всего, эти серьги произведены в Бельгии или Голландии; нельзя также отрицать возможность того, что сделаны они на предприятии „Кук и сыновья“ в Нью-Йорке, судя по коробочке, бархату и целлулоидному крепежу; допустимо также, что сережки сделаны во Франции, в дочерней фирме „Кук и сыновья“, именующейся ныне „Тулуз Луар“. Приблизительная стоимость сережек составляет пять — семь тысяч рублей. Можно предположить, что в свободно конвертируемой валюте означенные сережки стоят от двух до трех тысяч долларов».

   — А почему именно «Кук и сыновья», Игнатий Васильевич? — перечитав заключение Абрамова еще раз, спросил полковник Коновалов. — Ошибки быть не может?
   — Ювелиры ошибаются, как и саперы, всего лишь один раз в жизни. Камень слезится, высверк голубой, грани ручной шлифовки с небольшим машинным изнурением — кто же, как не Кук, сделает такое?! Это мы не бережем клиента и не думаем о преемственности симпатий, а им нельзя иначе, они живут рынком, а не собраниями политпросвета, пожалуйста, не сердитесь за мою дерзость, но я привык говорить то, что думаю, — особенно после решений исторического двадцатого съезда большевиков.
   — Где существуют филиалы «Кука и сыновей», не сможете подсказать нам?
   — То есть как это «где»?! «Куки» владеют миром, в каждой стране есть их контора, это ж не продажа семечек, это бриллианты!
   — Между прочим, торговля семечками тоже дает миллионы.
   — Что такое эти миллионы?! Это плевок из космоса! Это нищета и разор! Бриллианты могут стоить десяток тысяч миллионов, но ведь все привыкли к тому, что надо обмануть всех, когда имеешь дело с камнем, — зачем нервировать стомиллионной ценой?! Не надо! Бриллиант престижен, а разве люди сумели определить цену престижа?!
   — Еще не сумели, — согласился Коновалов. — А вот скажите, пожалуйста, такого рода сережки могут быть причислены к разряду представительских подарков?
   — Ха! Представительские подарки — это ручка «Паркер»! Вы не знаете заграницы, а я ее знаю! Представительский подарок — это записная книжка, набор спичек и, как апофеоз, книга об архитектуре Полинезии! Думаете, буржуй — щедр?! Он скуп! Он скупее нашего фининспектора! «Кук» не для представительства! Товар «Кук» дарят раз в жизни: на свадьбу, дочке в день совершеннолетия, любовнице; забудьте о представительстве, когда в деле фигурирует «Кук»!
   Коновалов улыбнулся:
   — Спасибо вам, товарищ Абрамов.
 

   «Славину.
   По возможности установите, снимал ли Дубов номер в отеле «Хилтон», и если да, то какой? Цикличность? Стоимость? Как расплачивался — чеками или наличными? Установите также, где находится представительство ювелирной фирмы «Кук и сыновья»? Кто генеральный директор? Есть ли каталог на ювелирные товары бельгийского производства? Можно ли найти фамилии людей, покупавших год назад бриллиантовые серьги с изумрудом стоимостью от двух до трех тысяч долларов?
   Центр».

 
   Подразделение Коновалова обобщило данные на Дубова. Константинов, в частности, поручил выяснить, отчего по возвращении из Луисбурга Дубов отказался от предложенной ему докторантуры.
   — Он не только от докторантуры отказался, товарищ генерал, — докладывал Коновалов, обобщив глубокой уже ночью собранные материалы. — Выясняется довольно занятная картина: во-первых, ему предложили должность заведующего отделом в управлении, оклад триста пятьдесят. Отказался. Странно, потому что он не назойливо, но точно дает понять окружающим, что с деньгами у него довольно трудно. Отказался и от учебы в академии. Три месяца он ждал должности старшего референта в том именно отделе Координационного института, куда стекаются все закрытые материалы по «африканскому узлу». Оклад — двести, премиальных нет.
   — Какие он мог получить выгоды в Координационном институте? Более интересные командировки, перспектива роста?
   — Никак нет. Командировки ему гарантировали, когда приглашали заведующим отделом, — практически, весь мир. Там же ему обещали дать льготы, если он решит писать докторскую. Перспективы роста в Координационном институте — весьма незначительны, разве что только защитится…
   — Он пишет диссертацию?
   — Нет. Мы навели справки, он даже не поднимал этот вопрос.
   — Как характеризуют?
   — Положительно. Дисциплинирован, скромен; очень аккуратен в работе с секретными документами.
   — Какой, кстати, у него дома приемник?
   — Его же нет в Москве, Константин Иванович… Мы не имеем права — пока что, во всяком случае, — входить к нему в квартиру…
   — Надо продумать, как выяснить, что у него за приемник?
   — Я прикину комбинации, товарищ генерал.
   — Когда кончите «прикидывать»?
   — Я сообщу вам план мероприятий сегодня же…
 
   …В четыре утра пришел Проскурин.
   — Где Дубов? — спросил Константинов.
   — Я сделаю все, чтобы найти его.
   — Ну в таком случае мы обязаны не разрешить вам делать все, а лишь то, что не противоречит закону…
   Константинов открыл папку с особо срочными телеграммами:
   — Ответьте мне, кто из людей по — «суженному кругу» — знал о наших поставках в Нагонию?
   — Я должен посмотреть еще раз материалы на фигурантов.
   — На кого? — Константинов поморщился. — «Фигурант» — по Бархударову — значит «артист балета».
   — Так было принято говорить, товарищ генерал. «Фигурант» — то слово, которое истиннее других выражает смысл, в него заложенный.
   Константинов задумчиво возразил:
   — Слово — само по себе — безлично, оно не может быть ни лживым, ни истинным, так, кажется, считал Сократ. Истина или ложь вытекают из сочетания слов, которые слагаются в то, что ныне мы определяем «точкой зрения»…
   (Констатинов имел два образования: работая токарем в Запорожье, он был мобилизован по комсомольскому набору в КГБ осенью пятьдесят четвертого года; заочно окончил юридический институт; потом, работая над диссертацией, сдал экстерном экзамены на филологическом факультете; английская литература XIX века; отец его, пограничник, погибший во время обороны Бреста, был учителем русского языка, поэтому, видимо, у Константинова была совершенно особая требовательность к точности выражения мыслей; одной из любимых его книг была работа ленинградского писателя Льва Успенского — постоянное сражение старого мастера за чистоту языка восхищало Константинова.)
   — Я должен посмотреть материалы на фигу… на интересующих нас лиц. Но в связи с чем возник вопрос о поставках? — недоумевающе спросил Проскурин.
   — В связи с телеграммой Славина. Могу помочь: в Луисбурге об этих поставках знает только один человек — Зотов.
   — Учитывая его отношения с женою — дружба и мирное сосуществование, — усмехнулся Проскурин, — здесь об этом наверняка знала Винтер.
   — Допустим. А кто еще?
   Через полтора часа Проскурин доложил, что такого рода информацию — по роду своей работы — получал лишь один человек: Дубов Сергей Дмитриевич.
 

   «Совершенно секретно.
   Генерал-майору Константинову.
   На ваш запрос сообщаю, что авиабилет в Адлер на фамилию Дубова Сергея Дмитриевича был сдан четыре дня назад в агентстве Аэрофлота в гостинице «Метрополь».
   Подполковник Зыков».

Поиск-V

   Дональд Ги оказался высоким, моложавым, совершенно седым человеком; лоб его рассекал багровый шрам, и поэтому в журналистском мире его звали «Ги Харви Скорцени», соединив имя убийцы Кеннеди с фамилией похитителя Муссолини.
   Он назначил Степанову встречу в холле — кондиционер в его номере, как, впрочем, и во всех других номерах, не работал: колонизаторы демонтировали оборудование, хотя им предлагали большие деньги, согласись они научить местных служащих, как обращаться с немудреной в общем-то системой. Единственным местом в отеле, где можно было дышать, оказался холл — там ходил сквозняк, потому что все двери были открыты постоянно, и с океана, особенно к вечеру, веяло свежестью.
   — Я Дмитрий Степанов, из Москвы, спасибо, что нашли для меня время.
   — Мне интересно с вами повстречаться, я, говоря откровенно, ни разу не говорил с русскими с глазу на глаз. У вас ко мне дело?
   — Да.
   — Пожалуйста, мистер Степанов.
   — Меня интересует ваша эпопея с Глэббом.
   Лицо Дональда Ги закаменело, он сразу же полез за сигаретами, достал мятую пачку «Честерфилда», предложил Степанову раскрошившуюся сигарету, жадно затянулся, потом вжал сильную голову в птичьи плечи и ответил:
   — Мне бы не хотелось трогать эту тему.
   — Вы сдались?
   — Не просто сдался. Я подписал безоговорочную капитуляцию.
   — Из-за того, что у вас не хватало фактов?
   — Не только.
   — Видите ли, я несколько раз путешествовал по Азии… У меня есть материалы по банку мистера Лао.
   — Вы их получили легально или вас снабдила разведка?
   — Если бы меня снабдила ими разведка, мне было бы трудно опубликовать книгу о мистере Лао — разведки мира не очень-то любят, когда их материалы уходят в печать. Вы начали разматывать это дело с другого конца, мистер Ги. Начинать надо было с того, по чьему приказу убили секретаря Лао.
   — Убийцы не были найдены.
   — Вы убеждены, что их искали?
   — Формально — да. Но разве в Гонконге это мыслимо… Вы там бывали?
   — Нет.
   — Если вас интересует проблема мировой наркомании — советую съездить.
   — Я пытался. Мне не дают визу. Свобода передвижения на красных не очень-то распространяется, ваши люди преследут свои интересы, когда шумят по этому поводу… Вам фамилия Шанц говорит о чем-нибудь?
   — Вильгельм Шанц, немец из Мюнхена?
   — Да.
   — Он работал там с Глэббом.
   — Вы его историю знаете?
   — Нет. Старый немец, хорошо говорит по-английски, распространяет американские издания…
   — То, что он был гауптштурмфюрером СС, вам известно?
   — Это из серии пропагандистских штучек?
   — Мы печатали в газетах факсимиле его приказов на расстрелы, мистер Ги. Он занесен в список военных преступников.
   — Так потребуйте его выдачи.
   — Мы это делали трижды. Словом, группой террора в Гонконге занимался он. Думаю, что нападение на вас тоже репетировал Шанц, он умел это делать, он работал со Скорцени.
   — А это вам откуда известно?
   — Об этом мне сказал Скорцени.
   — Что дает введение нового человека в мое дело, мистер Степанов?
   — Многое. Все-таки большинство американцев ненавидит нацизм. Если вы докажете, что Глэбб скрывал Шанца, вы привлечете к вашему делу внимание совершенно по-иному. Я готов передать вам материалы на Шанца. А вы расскажите, отчего подписали безоговорочную капитуляцию.
   — Вы хотите об этом писать?
   — Зависит от вас.
   — Я не хочу, чтобы вы писали об этом.
   — Боитесь потерять работу?
   — Жизнь. Работа — полбеды, я уже одолел профессию судомойки, когда пытался свалить Глэбба. Меня просто-напросто пристрелят…
   — Хорошо. Если я стану писать, изменив фамилии? Место действия?
   — Это будет стоить пятьдесят тысяч долларов, мистер Степанов.
   — Я получаю здесь двенадцать долларов в день, мистер Ги. Если учесть, что я тут просижу не меньше месяца, могу отдать вам половину.
   — Хороший бизнес. — Лицо Ги, напряженное все это время, чуть расслабилось. — Понимаете, коллега, я продал все свои материалы по Глэббу. Все — до единой строчки. За десять тысяч. Когда они прислали мне письмо и сказали, что матери не жить и сестру украдут, я понял, что они сделают это. Они бы это сделали, понимаете? Как поступить? Вывозить к вам маму с сестрой? Нет денег, билеты дороги. Да и потом, я люблю Америку и совсем не люблю ваш строй.
   — Так же, как я — ваш.
   — Я знаю. Вас читают мои коллеги.
   — А вы?
   — Нет. Я вообще ничего не читаю, мистер Степанов. Я не верю ни единому напечатанному слову. Я знаю, как это делается. Я пишу то, чего от меня хотят, я отслуживаю, мистер Степанов. Меня купила «Стар», купила по просьбе того же Глэбба — в этом я убежден…
   — Нет. Он мал для этого, мистер Ги. По просьбе его боссов.
   Ги покачал головой, усмехнулся:
   — Как вы думаете, какой процент от прибыли Глэбб переводил на счета своих боссов после операции с героином? Не более трех процентов — там люди осторожные, они знают, сколько можно брать. Ведь лучше брать долго и понемногу, чем один раз и на этом сгореть.
   — Смотря каким будет этот «один раз»?
   — Такса проста: с каждой реализованной операции пять процентов шло Глэббу — за прикрытие. Из этих пяти процентов три он раздавал боссам.
   — Тогда отчего он сидит в Луисбурге, на вторых ролях, играет в торговца, а не пошлет все к черту и не загорает на Майами?
   — Потому что все деньги он сдуру вбухал в Нагонию, мистер Степанов. Процентов десять акций всех здешних отелей принадлежали ему. Но он не успел загрести свои миллионы — здесь все перевернулось. И он должен вернуть свои деньги, разве не понятно?
   — У вас есть факты?
   — Факты есть в Лиссабоне и Париже. И в Берне они есть — там печатаются великолепные справочники для людей, которые должны вложить деньги. Глэбб не мог их держать на счету, в нашей стране фискальная система министерства финансов работает куда как лучше ФБР…
   — Неужели он не понимает, что это нереально — вернуть Нагонию?
   — Я считаю это вполне реальным.
   — Не получится.
   Ги покачал головой:
   — Получится.
   — Вы убеждены, что все его героиновые вложения погорели в Нагонии?
   — Все, — ответил Дональд Ги, и в глазах его что-то зажглось, но сразу же погасло, он затравленно обернулся, стремительно оглядел всех, сидевших в вестибюле, и снова полез за своей мятой пачкой сигарет.
   — Вы ведь очень не хотите, чтобы он вернул себе деньги, Дональд? — тихо спросил Степанов. — Вы очень не хотите, чтобы он начал здесь дело? То дело, которое позволит ему положить в карман свои миллионы и вернуться в Штаты победителем?
   — Я очень этого не хочу, но я еще больше не хочу того, чтобы он перестрелял мою семью.
   — Ну для этого есть исполнители…
   — Нет. Глэбб умеет все делать сам.
   — Боится свидетелей?
   Ги снова пожал плечами:
   — Почему? Не боится. Он и их уберет, когда надо. Просто ему нравится эта работа. Понимаете? Он настоящий «зеленый берет», его идеал — сила, то, что вы сказали про Шанца, смыкается с моим представлением об этом человеке. Я не удивлюсь, если он дома держит портрет Гитлера; теперь — во всяком случае — не удивлюсь.
   — Можете назвать тех людей, с которыми вы говорили о Глэббе?
   — Я же сказал — я продал все документы, все до единого. Я хочу жить. Вот так. Понятно?
   — Понятно. Теперь выслушайте мое предложение. Я через несколько месяцев буду в Штатах. Вы даете два имени — больше не надо для начала. Вы даете мне имена людей, которые не любят нацистов. Я поведу мое расследование — мне там полагается гонорар за книгу, я его обращу на мой поиск — вне связи с вашим делом.
   — Вам не платят за границей гонораров, у нас писали, что вас обирают.
   — Вы же не верите газетам, — рассмеялся Степанов. — Хотя на этот раз писали более или менее верно.
   — Смело говорите с правым журналистом, мистер Степанов.
   — Я говорю с журналистом, который служит в правой газете, мистер Ги… А это не одно и то же.
   — Объясните, отчего вы, лично вы, так ненавидите нацизм? Ну понимаю, вы потеряли десять миллионов…
   — Двадцать.
   — Да?
   — Да. А лично я… Что ж… Когда семерых твоих братьев и сестер — а им еще десяти не было — шанцы щелкают из мелкашек… А теперь эти же шанцы в Гонконге распространяют красочные издания о демократии и справедливости…
   — Я — трезвенник, мистер Степанов, но если вы прижмете Глэбба доказательно, ей-богу, я выпью рюмку «мадейры» за вашу удачу. Попробуйте поговорить с его первой женой: иногда она живет дома, но это бывает не часто, она все больше лежит в клинике для психов, хотя, говорят, совершенно здорова. Ей не поверят, конечно, но она даст вам факты. Ее зовут Эмма Шанц, ее отец — тот самый Вильгельм, о котором вы мне так много и столь патетично рассказывали. Только запомните: Эмма родилась в мае сорок пятого — это очень важно для понимания того, что она любит, а что ненавидит.

Славин

   — Люди стали добрее, — убежденно повторил Славин, накидывая пиджак на спинку стула. — Вы подумайте только, самая популярная песня у нас стала о добром крокодиле Гене, а раньше детей крокодилом пугали.
   — Пойдите-ка выкупайтесь в нашей реке, там множество добрых Ген обитает, — ответил Зотов. — Не доброта это, а приближение знания к массовой аудитории. Я имею в виду телепередачу «В мире животных». Они же такие добрые на экране, эти самые крокодилы, так их жаль, бедняжек… Люди стали сентиментальнее, с этим я могу согласиться, но что касаемо доброты, позвольте мне остаться при своем мнении. Человечество плошает, Виталий Всеволодович… Вы в долг деньги даете?
   — Даю.
   — И вам всегда возвращают?
   — Хм… Кое-кто.
   — Кое-кто. А вы можете представить себе, чтобы в прошлом веке человек не отдал долг? Если особливо напомнить на людях, выйдет в соседнюю комнату и пах — пуля в сердце. А сейчас напомните-ка? Скажут: «Сквалыга чертова, подождет, ничего страшного». Или вспомните наши собрания, где моральный облик разбирают. Слава богу, стало полегче, а ведь что раньше вытворяли? Грязное белье наружу, аутодафе сплошное. Нет, нет, человечество изнывает от злости, Виталий Всеволодович, оно забыло горе, оно живет как в коммунальной кухне, только что соседям в чайники не писает…
   — Домой хочется?
   — Домой? — Зотов пожал плечами. — Хотелось бы, коли имел.
   — Мне тут уж рассказали…
   — Вот-вот… А вы говорите — добреем. Истина лежит где-то рядом с апостолом Павлом. Помните: «Иудеи знамения просят, эллины — мудрости». Верно. Одни хотят чуда, другие — знания, одни уповают на удачу, другие — на умелость, но никто не хочет сделать доброту религией, Толстого затюкали, а он ведь ближе всех был к истине…
   — Выпить хотите?
   — С удовольствием.
   — Только водка кончилась.
   — А я ее терпеть не могу. Виски обожаю.
   — Глэбб, между прочим, ненавидит виски, любит водку.
   — Врет. Он водку терпеть не может, вы последите, как он ее пьет.
   — А он вообще, по-моему, не пьет. Он норовит все время быть трезвым.
   «Послушай, послушай, Глэбб, — подумал Славин. Он теперь был уверен, что каждый шорох в его номере записывается. — Слушай, что я говорю, мне бы очень хотелось посмотреть на тебя, когда ты напьешься».
   — Закусить нечем? — спросил Зотов.
   — Только сода. Да еще печенье какое-то осталось. Хотите?
   — Хочу. Я голоден.
   — Пойдем перекусим?
   — Едем лучше ко мне, а? Колбасу тетка прислала, прекрасную сухую колбасу и сулгуни. Любите сулгуни?
   — Еще бы. Ладно. Спасибо. С удовольствием. Только дождемся звонка, мне обещал позвонить приятель, тащит к Пилар, а мне что-то не хочется…
   — Интересная баба. Скальпель. Совершенно мужской склад ума при нежном шарме. Рассудочна до поразительного.
   — Я, между прочим, к понятию рассудочность отношусь хорошо. Мы обязаны рассудку нашим знанием. Именно рассудок приводит к единству все разнообразие наших мнений. Мнение — оно и есть мнение, даже несколько мнений в понятие не соединишь. А понятие — как лестница в познание — складывает из мнений рассудок, пользуя при этом воображение, сознание и память. У Пилар прекрасная память, вам не кажется, Андрей Андреевич? И ощущений она в жизни имела немало, а?
   — Вы ее на полочки не разложите. Не считайте, что логика позволяет понять человека. Человек — по природе своей — нелогичен.
   — Это вы по поводу жены? — тихо спросил Славин.
   Зотов выпил виски, понюхал печенье, отломил кусок, лениво сжевал, отметил задумчиво:
   — Нет. Как раз здесь все логично. Разница в возрасте, разница в темпераменте, разница в привязанностях, ну и, наконец, мой идиотизм.
   — Стоит ли сыпать пепел на голову?
   — Не стоит. Но пепел и констатация факта — вещи разные. Коли вы заговорили об этом, значит, нашептали вам уже со всех сторон, и все — против Ольги, а это нечестно. Она умней меня, она талантлива, она по призванию творец, то есть мыслитель. Она красива, наконец. А я хотел из нее выстругать некоторое подобие самого себя. И все погубил. И не стоит оправдываться тем, что я боялся за нее, с ума сходил: как она? кто с ней? не обидят ли? что подумают? Либо принимаешь индивидуальность, которая рядом с тобою, — целиком принимаешь, и тогда происходит чудо растворения, либо — нет. Третьего не дано, нечего жить иллюзиями.
   — Вы просили, чтобы вас отозвали?
   — Наоборот. Я записан на кооператив, надо ждать еще год. А библиотека у нас общая, и ни она, ни я без нее жить не можем — не то что работать. Куда мне с собой тащить альбомы по живописи Африки? Полтонны веса. А видеть мне Ольгу больно, и она знает это. Да и ей не сладко, мне кажется…
   — Она еще не вышла замуж?
   — И не выйдет.
   — Почему?
   — А вот это не наше с вами дело.
   — Простите.
   — Ничего. Мне кажется, вы спросили не из желания подсмотреть в скважину… Я раньше обрывал такие разговоры, а сейчас смысла нет… Я вроде ТАССа — стараюсь опровергнуть клевету в ее адрес. — Он как-то неловко усмехнулся и подставил рюмку: — Налейте-ка еще, а? Хорошо быть алкоголиком — никаких тебе забот, знай похмеляйся…
   — Отчего так не любите пьющих?
   — Отец спился. Огромного дара человек, но не реализовал себя. Какой-то, знаете ли, помимо всего прочего, грек был…
   — То есть? — не понял Славин. — Почему грек?
   — Ну вроде грека, точнее говоря: не верил мудрости, рожденной близкими. Греки ведь только иностранному верили… Даже Пифагора своего не ценили: «Да, гений, конечно, но стал таким, оттого что учителя приехали иностранные»… Отец мой философ был. А философ лишь тот, кто природу изучает, все остальное — от лукавого. Ну и доизучался — запил. Ей-богу, приближение к знанию — опасно, ух как опасно. Помните, как Пифагора спросили, чем он занимается?
   — Помню: «Я ничем не занимаюсь, я — философ».
   — Вот и мой отец… Сначала наслаждался зрелищем мира, а потом, видать, разочаровался, да и силенки не хватило; в себя — то есть в окружающих — веры не было, и загудел, царствие ему небесное. Что ж приятель-то не звонит, а?
   — Дадим еще пять минут форы, ладно? Он славный парень.
   — Все они славные парни, — усмехнулся Зотов. — Только откуда славный парень Глэбб знает о наших поставках Нагонии? Один я об этом здесь знаю — никто больше…
   Славин стремительно наступил на ногу Зотову, но тот брезгливо махнул рукой:
   — Не пишут вас, кому вы нужны? Были бы послом, тогда другое дело, всадили бы аппаратуру…
 
   …Выслушав последние слова Зотова, Джон Глэбб резко поднялся со стула, начал мерить кабинет быстрыми, по-солдатски ровными шагами, потом включил запись еще раз, переписал ее для отчета ЦРУ на сверхчувствительную пленку, сунул черновую ленту в карман и пошел к Роберту Лоренсу.