Страница:
— Ничего, — улыбнулась Ольга, и лицо ее сразу же изменилось, стало юным. — «Цирюльник учится своему искусству на голове сироты».
— Как, как? «На голове сироты»? Откуда это?
— Афганская пословица. Вас гонять, или хотите поработать над ударом?
— Я готов ко всему. Только особенно не унижайте.
— Я совершенно не азартна, игра дает великолепную зарядку на неделю, работается вхруст.
— «Вхруст»? — переспросил Константинов.
— Не помните? «Одну сонату вечную, заученную вхруст»…
— Мандельштам?
— Вы кто по профессии?
— Юрист.
— Тогда вы мне непонятны. Сейчас поэзию знают только физики; гуманитарии все больше выступают в разговорном жанре. Ну поехали?
— С богом!
Играла Ольга Винтер действительно прекрасно. Иногда бывает так, что человек, сильный в том деле, где он, как говорят, купается, норовит выказать окружающим свою — определенного рода — исключительность. Это ломает партнеров, принижает их; отсюда — зависть, недоброжелательство, грех, одним словом. Редки люди иного склада: умение делает их особо открытыми, идущими навстречу; свое знание они легко отдают людям, испытывая при этом видимую радость, особенно когда заметны результаты такого рода отдавания. С такими людьми общение приятно, оно — обогащающе; воистину, всякого рода отдача неминуемо оборачивается бумерангом: разбудив в другом талант, ты получишь во сто крат больше, иными гранями, а от них, от разности граней, и твой талант становится богаче, высверкивает всеми оттенками — талантливость, если она истинна, всегда оттеночна, только посредственность однозначна.
Ольга Винтер давала Константинову шанс, играла аккуратно, без той, подчас смешной на любительском корте агрессивности, которая (так отчего-то считается) необходима и неизбежна даже.
— Я вас не загоняла? — спросила она после первой игры. — Вы меня одергивайте.
— Нет, вы, по-моему, даже слишком снисходительны.
— Я не умею быть снисходительной, — ответила женщина, — это очень обидно — снисходительность: в любви, спорте, в науке.
— Я обратил внимание на эту мысль в вашей диссертации…
— Диссертация — это вчерашний день, — сказала Ольга, и снова лицо ее стало совсем юным. — Нет, правда, я не хвастаюсь, просто когда дело сделано, отчетливо видишь дыры и пустоты.
— Я пустот не заметил, вы очень густо все написали…
— Знаете, густо замешать не трудно, когда два года прожил в стране. Обидно, что наши институты не дают возможность молодым ученым не просто съездить в двухнедельную командировку, это ерунда, а пожить, повкалывать там в поте лица — тогда только будут результаты…
— Накладно, видимо, для государства — я имею в виду валюту.
— Ерунда. Можно работать в библиотеках уборщицами; машину, конечно, не купишь, магнитофон — тоже, но на койку хватит и на кофе с сыром. И прелести западного мира тогда поймешь не со стороны, а изнутри. «Голоса» работают лихо, раньше хвастались, а сейчас поумнели, самокритикой занимаются, себя бранят. Ладно, а то разозлюсь и стану вас гонять — к сетке!
Константинов был хорошим партнером в разговоре потому еще, что умел слушать. Причем он не просто слушал, он жил мыслью собеседника, и в глазах у него был постоянный, умный интерес — такого рода интерес куда как более действенный стимул к беседе, чем словесная пикировка.
— А почему вы остановились на многонациональных компаниях в Луисбурге? — спросил Константинов, когда они садились в его «жигуленок». — Там же, по-моему, американцы лезут сольно?
— Это в первых строках моего письма, — ответила Ольга. — Они берут плацдарм, оседают, работают вглубь. Мы-то — вширь, мы — щедрые, обидеть боимся, не требуем гарантий, верим, а дядя Сэм аккуратист, он без бумажки и векселя ни цента не даст, умеет считать деньги. Сначала оседает он, а за ним уже идут многонациональные гангстеры.
…Советуя Константинову лично присмотреться к Винтер — дело-то вырисовывалось необычайной важности, — Федоров преследовал еще одну цель, понятную лишь тем, кто ответственно думал о преемственности поколений.
Федоров конечно же прекрасно знал, что в аппарате бытовали разные точки зрения на роль руководителя высокого уровня в той или иной операции. Одни считали, что генералу незачем заниматься деталями, есть высококвалифицированные сотрудники, растущие молодые чекисты — они бы, видимо, и сами смогли сделать то, чем сейчас занимался на корте Константинов.
Но, полагал Федоров, в каждом конкретном случае следует точно выверять рубеж между понятиями: руководство и непосредственное участие в деле. Точное осознание такого рода рубежа и есть стратегия отношений с коллективом.
«Петр рубил корабли, — говаривал Федоров, — так отчего бы генералам не участвовать в оперативных мероприятиях, которые бог знает по какому чиновному табелю о рангах оказались исключенными из сферы их деятельности. И молодежь на них в деле посмотрит: натаска — хорошее слово, тургеневское, стоит ли от него отказываться?»
— Я, быть может, поеду в Луисбург… Согласитесь порассказать — что посмотреть, с кем повидаться?
— Конечно. Вы по какой линии?
— Мы в их портах разгружаем часть товаров для Нагонии, они здорово нарушают срок, а это — подсудное дело.
— Ничего у вас не выйдет. Порты куплены американцами. — Ольга снова оживилась. — Мне кажется, они работают там через мафию. Очень уж похоже. Бары, «макдоналдсы» например, служат американцам впрямую, а их натыкано вокруг порта, вокзала, аэродрома немыслимое количество. Зотов рассказывал, что мафия в Сицилии царствует потому, что держит порты и аэродромы…
— Зотов — это кто?
— Это человек, которого я любила… Он был… Он мой… Словом, это очень умный и хороший человек. Вам стоит с ним поговорить, он — светлая голова, щедрейший, добрейший Зотов…
— Вы были в Луисбурге в научной командировке?
— Нет, с мужем… С Зотовым. Подбросьте, если располагаете временем, до центра, а?
— С удовольствием. Вы будете самым молодым доктором?
— Ну и что? Не хлебом единым сыт человек.
— Зачем бога гневите?
— Вообще-то верно, не следует.
— А с кем — кроме вас, понятно, — стоит повстречаться перед отъездом? — спросил Константинов. — Кто в Москве подобен Зотову?
— Таких, как Зотов, больше нет, — ответила Ольга. — Нет и не будет.
— Зотов защитился?
— Нет. Практик. Работал всю жизнь. Да он любому доктору наук сто очков вперед даст, — так он чувствует и знает Африку. Но он рубит сплеча, а это не всем нравится.
— Смотря что рубить сплеча…
— Идеи, — усмехнулась Ольга.
— Опять-таки, смотря какие идеи.
— Долго объяснять, вы ж не были в Луисбурге…
— А с кем из иностранцев стоит побеседовать там?
— В МИДе у них неинтересные люди… Разве что министерство образования… Много молодых, они широко думают.
— А из коммерсантов? Там ведь есть немецкие и американские коммерсанты, которые давно работают и много знают. Я имею в виду крупных бизнесменов, тех, кто заключают серьезные сделки и связаны — поэтому — с серьезными юристами.
— Немцы? — переспросила Винтер. — Я ж не знаю немецкого.
— Там есть Кирхгоф, Больц, Ханзен…
— Верно, я слыхала, но меня они как-то не интересовали.
— А кто из американцев? Саусер, Лоренс, Чиккерс, Глэбб, Лэнсдом?
Винтер посмотрела на Константинова с озадаченным интересом:
— И вы еще просите у меня помощи?! Да вы ж прекрасно подготовились к поездке! Вы назвали имена серьезных американцев, я их знаю… Чиккерс и Глэбб занятные люди, только наши считают их црушниками, но я отношу это за счет атавизма шпиономании.
— Почему?
— Да ну… Шпион, по-моему, должен быть очень умным человеком. А Глэбб льстит, ахает: «О, Советский Союз, какая прекрасная страна, вы нас ошеломляете». Ля-ля это… Не верю людям, которые хвалят в глаза.
— Хуже, когда ругают за глаза.
— Лучше. Если льстят в глаза, чувствуешь себя полнейшей дурой, не знаешь, как вести.
— А вы говорите, что он — глупый человек. Вы же испытываете замешательство, следовательно, ведете себя неестественно, а когда человек вынужден вести себя неестественно, он и говорит не то и поступает не так.
— Ладно, бог с ним, с этим Глэббом… Запишите телефон… Я поговорю с моим другом, быть может, он согласится порассказать вам кое-что.
Вернувшись к себе, Константинов сразу же взял папку с корреспонденцией. Особо срочной была помечена телеграмма от Славина:
— Ответ в Луисбург ушел?
— По первой позиции отрицательный, Константин Иванович.
— Так-таки ничего?
— Совершенно.
— Белью, Белью… Надо смотреть по Беллоу; Белоф, если предположить русского немца, Белю, допусти мы украинское происхождение, Белов, наконец. Так — широко — смотрели?
— Так — нет.
— Пусть смотрят. Немедленно. А что со второй позицией?
— У нас проходят четыре Глэбба, связанных с ЦРУ. Ричард Пол, тридцать седьмого года рождения, но он не работал в Гонконге, потом…
— Славина интересуют те Глэббы, которые в Гонконге работали.
— Таких двое: Джон и Питер. Но Питер не воевал во Вьетнаме. Следовательно, остается Джон Глэбб. Что касается скандала, в котором он был замешан, то есть лишь ссылка на «Чайша аналисиз» и «Фар истерн икономик ревю». Некий Глэбб был задержан полицией в авиапорту в 1966 году, когда британская полиция арестовала людей Лао с чемоданом героина, оцененным в миллион долларов.
— Чемодан — это, как минимум, три миллиона. Дальше?
— Это было в первом сообщении. Потом имя Глэбба не упоминалось ни разу.
— Когда он попал во Вьетнам?
— В начале шестьдесят седьмого.
Константинов усмехнулся:
— Вьетнам для него был словно Восточный фронт для проштрафившихся немцев. По-моему, сходится, нет? Отправили материал в Луисбург?
— Ждали вас, Константин Иванович.
— Напрасно. Пусть сейчас же отправят. Какая у нас разница с Луисбургом? Три часа? Значит, сейчас там семь?
Константинов ошибся. Разница во времени с Луисбургом была иной.
Глэбб
Поиск-I
— Как, как? «На голове сироты»? Откуда это?
— Афганская пословица. Вас гонять, или хотите поработать над ударом?
— Я готов ко всему. Только особенно не унижайте.
— Я совершенно не азартна, игра дает великолепную зарядку на неделю, работается вхруст.
— «Вхруст»? — переспросил Константинов.
— Не помните? «Одну сонату вечную, заученную вхруст»…
— Мандельштам?
— Вы кто по профессии?
— Юрист.
— Тогда вы мне непонятны. Сейчас поэзию знают только физики; гуманитарии все больше выступают в разговорном жанре. Ну поехали?
— С богом!
Играла Ольга Винтер действительно прекрасно. Иногда бывает так, что человек, сильный в том деле, где он, как говорят, купается, норовит выказать окружающим свою — определенного рода — исключительность. Это ломает партнеров, принижает их; отсюда — зависть, недоброжелательство, грех, одним словом. Редки люди иного склада: умение делает их особо открытыми, идущими навстречу; свое знание они легко отдают людям, испытывая при этом видимую радость, особенно когда заметны результаты такого рода отдавания. С такими людьми общение приятно, оно — обогащающе; воистину, всякого рода отдача неминуемо оборачивается бумерангом: разбудив в другом талант, ты получишь во сто крат больше, иными гранями, а от них, от разности граней, и твой талант становится богаче, высверкивает всеми оттенками — талантливость, если она истинна, всегда оттеночна, только посредственность однозначна.
Ольга Винтер давала Константинову шанс, играла аккуратно, без той, подчас смешной на любительском корте агрессивности, которая (так отчего-то считается) необходима и неизбежна даже.
— Я вас не загоняла? — спросила она после первой игры. — Вы меня одергивайте.
— Нет, вы, по-моему, даже слишком снисходительны.
— Я не умею быть снисходительной, — ответила женщина, — это очень обидно — снисходительность: в любви, спорте, в науке.
— Я обратил внимание на эту мысль в вашей диссертации…
— Диссертация — это вчерашний день, — сказала Ольга, и снова лицо ее стало совсем юным. — Нет, правда, я не хвастаюсь, просто когда дело сделано, отчетливо видишь дыры и пустоты.
— Я пустот не заметил, вы очень густо все написали…
— Знаете, густо замешать не трудно, когда два года прожил в стране. Обидно, что наши институты не дают возможность молодым ученым не просто съездить в двухнедельную командировку, это ерунда, а пожить, повкалывать там в поте лица — тогда только будут результаты…
— Накладно, видимо, для государства — я имею в виду валюту.
— Ерунда. Можно работать в библиотеках уборщицами; машину, конечно, не купишь, магнитофон — тоже, но на койку хватит и на кофе с сыром. И прелести западного мира тогда поймешь не со стороны, а изнутри. «Голоса» работают лихо, раньше хвастались, а сейчас поумнели, самокритикой занимаются, себя бранят. Ладно, а то разозлюсь и стану вас гонять — к сетке!
Константинов был хорошим партнером в разговоре потому еще, что умел слушать. Причем он не просто слушал, он жил мыслью собеседника, и в глазах у него был постоянный, умный интерес — такого рода интерес куда как более действенный стимул к беседе, чем словесная пикировка.
— А почему вы остановились на многонациональных компаниях в Луисбурге? — спросил Константинов, когда они садились в его «жигуленок». — Там же, по-моему, американцы лезут сольно?
— Это в первых строках моего письма, — ответила Ольга. — Они берут плацдарм, оседают, работают вглубь. Мы-то — вширь, мы — щедрые, обидеть боимся, не требуем гарантий, верим, а дядя Сэм аккуратист, он без бумажки и векселя ни цента не даст, умеет считать деньги. Сначала оседает он, а за ним уже идут многонациональные гангстеры.
…Советуя Константинову лично присмотреться к Винтер — дело-то вырисовывалось необычайной важности, — Федоров преследовал еще одну цель, понятную лишь тем, кто ответственно думал о преемственности поколений.
Федоров конечно же прекрасно знал, что в аппарате бытовали разные точки зрения на роль руководителя высокого уровня в той или иной операции. Одни считали, что генералу незачем заниматься деталями, есть высококвалифицированные сотрудники, растущие молодые чекисты — они бы, видимо, и сами смогли сделать то, чем сейчас занимался на корте Константинов.
Но, полагал Федоров, в каждом конкретном случае следует точно выверять рубеж между понятиями: руководство и непосредственное участие в деле. Точное осознание такого рода рубежа и есть стратегия отношений с коллективом.
«Петр рубил корабли, — говаривал Федоров, — так отчего бы генералам не участвовать в оперативных мероприятиях, которые бог знает по какому чиновному табелю о рангах оказались исключенными из сферы их деятельности. И молодежь на них в деле посмотрит: натаска — хорошее слово, тургеневское, стоит ли от него отказываться?»
— Я, быть может, поеду в Луисбург… Согласитесь порассказать — что посмотреть, с кем повидаться?
— Конечно. Вы по какой линии?
— Мы в их портах разгружаем часть товаров для Нагонии, они здорово нарушают срок, а это — подсудное дело.
— Ничего у вас не выйдет. Порты куплены американцами. — Ольга снова оживилась. — Мне кажется, они работают там через мафию. Очень уж похоже. Бары, «макдоналдсы» например, служат американцам впрямую, а их натыкано вокруг порта, вокзала, аэродрома немыслимое количество. Зотов рассказывал, что мафия в Сицилии царствует потому, что держит порты и аэродромы…
— Зотов — это кто?
— Это человек, которого я любила… Он был… Он мой… Словом, это очень умный и хороший человек. Вам стоит с ним поговорить, он — светлая голова, щедрейший, добрейший Зотов…
— Вы были в Луисбурге в научной командировке?
— Нет, с мужем… С Зотовым. Подбросьте, если располагаете временем, до центра, а?
— С удовольствием. Вы будете самым молодым доктором?
— Ну и что? Не хлебом единым сыт человек.
— Зачем бога гневите?
— Вообще-то верно, не следует.
— А с кем — кроме вас, понятно, — стоит повстречаться перед отъездом? — спросил Константинов. — Кто в Москве подобен Зотову?
— Таких, как Зотов, больше нет, — ответила Ольга. — Нет и не будет.
— Зотов защитился?
— Нет. Практик. Работал всю жизнь. Да он любому доктору наук сто очков вперед даст, — так он чувствует и знает Африку. Но он рубит сплеча, а это не всем нравится.
— Смотря что рубить сплеча…
— Идеи, — усмехнулась Ольга.
— Опять-таки, смотря какие идеи.
— Долго объяснять, вы ж не были в Луисбурге…
— А с кем из иностранцев стоит побеседовать там?
— В МИДе у них неинтересные люди… Разве что министерство образования… Много молодых, они широко думают.
— А из коммерсантов? Там ведь есть немецкие и американские коммерсанты, которые давно работают и много знают. Я имею в виду крупных бизнесменов, тех, кто заключают серьезные сделки и связаны — поэтому — с серьезными юристами.
— Немцы? — переспросила Винтер. — Я ж не знаю немецкого.
— Там есть Кирхгоф, Больц, Ханзен…
— Верно, я слыхала, но меня они как-то не интересовали.
— А кто из американцев? Саусер, Лоренс, Чиккерс, Глэбб, Лэнсдом?
Винтер посмотрела на Константинова с озадаченным интересом:
— И вы еще просите у меня помощи?! Да вы ж прекрасно подготовились к поездке! Вы назвали имена серьезных американцев, я их знаю… Чиккерс и Глэбб занятные люди, только наши считают их црушниками, но я отношу это за счет атавизма шпиономании.
— Почему?
— Да ну… Шпион, по-моему, должен быть очень умным человеком. А Глэбб льстит, ахает: «О, Советский Союз, какая прекрасная страна, вы нас ошеломляете». Ля-ля это… Не верю людям, которые хвалят в глаза.
— Хуже, когда ругают за глаза.
— Лучше. Если льстят в глаза, чувствуешь себя полнейшей дурой, не знаешь, как вести.
— А вы говорите, что он — глупый человек. Вы же испытываете замешательство, следовательно, ведете себя неестественно, а когда человек вынужден вести себя неестественно, он и говорит не то и поступает не так.
— Ладно, бог с ним, с этим Глэббом… Запишите телефон… Я поговорю с моим другом, быть может, он согласится порассказать вам кое-что.
Вернувшись к себе, Константинов сразу же взял папку с корреспонденцией. Особо срочной была помечена телеграмма от Славина:
«Есть ли сведения о Белью, предположительно русского происхождения, работает грузчиком в электросети отеля „Хилтон“, приблизительно шестидесяти лет. Имеются ли сведения на Джона Грегори Глэбба, рожден в Цинцинатти, воевал во Вьетнаме, до этого работал в Гонконге, откуда был отозван после скандала с транспортировкой наркотиков».Константинов спросил секретаря:
— Ответ в Луисбург ушел?
— По первой позиции отрицательный, Константин Иванович.
— Так-таки ничего?
— Совершенно.
— Белью, Белью… Надо смотреть по Беллоу; Белоф, если предположить русского немца, Белю, допусти мы украинское происхождение, Белов, наконец. Так — широко — смотрели?
— Так — нет.
— Пусть смотрят. Немедленно. А что со второй позицией?
— У нас проходят четыре Глэбба, связанных с ЦРУ. Ричард Пол, тридцать седьмого года рождения, но он не работал в Гонконге, потом…
— Славина интересуют те Глэббы, которые в Гонконге работали.
— Таких двое: Джон и Питер. Но Питер не воевал во Вьетнаме. Следовательно, остается Джон Глэбб. Что касается скандала, в котором он был замешан, то есть лишь ссылка на «Чайша аналисиз» и «Фар истерн икономик ревю». Некий Глэбб был задержан полицией в авиапорту в 1966 году, когда британская полиция арестовала людей Лао с чемоданом героина, оцененным в миллион долларов.
— Чемодан — это, как минимум, три миллиона. Дальше?
— Это было в первом сообщении. Потом имя Глэбба не упоминалось ни разу.
— Когда он попал во Вьетнам?
— В начале шестьдесят седьмого.
Константинов усмехнулся:
— Вьетнам для него был словно Восточный фронт для проштрафившихся немцев. По-моему, сходится, нет? Отправили материал в Луисбург?
— Ждали вас, Константин Иванович.
— Напрасно. Пусть сейчас же отправят. Какая у нас разница с Луисбургом? Три часа? Значит, сейчас там семь?
Константинов ошибся. Разница во времени с Луисбургом была иной.
Глэбб
…Глэбб проснулся, словно кто-то ударил его. Он еще не понял, отчего он проснулся, в холодном поту, с ощущением какого-то липкого ужаса. Он закрыл глаза, мало ли какая безделица пригрезится в жару, но в тот момент, когда он закрыл глаза, родились черные, зыбкие цифры: «шесть», «ноль», «семь». Он увидел их так точно и близко, что невольно потер пальцами веки. Открыл глаза, потянулся, посмотрел на часы — без десяти шесть. Он выбросил натренированное тело с кровати, прошлепал вспотевшими пятками по кафельному полу, снял трубку, набрал номер, чувствуя, как трясутся пальцы, дождался, пока на другом конце провода сняли трубку, шепнул еле слышно:
— Роберт, приезжайте в бассейн сейчас же. Нет, не могу, я хочу именно сейчас поплавать, немедленно. Вы понимаете меня? Немедленно.
Он положил трубку, посмотрел на часы: было шесть часов семь минут. Глэбб оделся, ополоснул лицо и бросился к машине. Через десять минут он был в «Хилтоне», в бассейне.
Роберт Лоренс, региональный резидент ЦРУ, сидел в шезлонге сонный; лицо мятое, веки тяжелые, синеватые, как у всякого, страдающего хроническим почечным недугом.
— Что случилось? — спросил Лоренс устало. — Я работал до утра. Что стряслось?
— Не знаю. Может быть, пока еще и не стряслось. Я вчера был с Полом, встреча с русским, о котором сообщил Стау, прошла поэтому естественно. Но сейчас я вдруг подумал; а почему он поселился в шестьсот седьмом номере?
— Потому что других не было… Начался сезон, люди прилетают купаться.
— Почему он снял именно тот номер, в котором мы вербовали «Умного»? — подвинувшись к Лоренсу, тихо спросил Глэбб.
— Потому что это специально оборудованный для русских номер… Ради этого вы меня разбудили?
— Не только ради этого, босс. Кто нас тогда кормил? Кто приносил еду? Ведь тогда была забастовка у макак! Нас кормил белый, никому не известный официант. И он был беспалым! А русские начали искать беспалого, который работает в «Хилтоне».
— Вы сошли с ума.
— Я не сошел с ума. Я очень испугался. Этот Славин, у него дьявольские глаза, он невероятно умен!
— А все остальные русские, по-вашему, идиоты?
— Вы же понимаете, что меня тревожит.
— Ну положим, он из их контрразведки. Положим. И что? Если бы «Умный» был разоблачен ими, центр уже давно почувствовал бы игру. Его же в Москве наши люди видят постоянно. Связан с КГБ? Но «Умный» передает нам такую информацию, которая идет от первоисточника, она — истинна, поэтому наши так с ним носятся.
— Босс, вы не хотите, чтобы я сейчас же выяснил, кто обслуживал нас в шестьсот седьмом номере? Вы меня ругаете за то, что я слаб в изящных искусствах и по-французски не умею, но я ведь умею чувствовать, как баба. Я чувствую, босс, я чувствую.
— У кого вы узнаете, кто сервировал тогда стол?
— Узнаю. Я узнаю это сразу, они же просили нас навести справки о лидерах забастовщиков, помните?
— Ну уж этого я не помню.
— Я помню.
Глэбб бросился к портье, попросил номер телефона шефа ресторана, тот отправил его к смотрителю подвала; через десять минут Глэбб вернулся в бассейн. Лоренс плавал в зеленой воде; движения его были осторожными, плавными, женственными.
— Вылезайте, босс! — сказал Глэбб, стоя на бордюре. — И поскорее. Стол сервировал Айвен Белью, перемещенное лицо из Львова, без двух пальцев на левой руке, его разыскивает Славин.
Лоренс — неожиданно для его комплекции — ловко вымахнул из бассейна, накинул халат и сказал озабоченно:
— У кого лежат данные на перемещенных? Почему француз с паспортом перемещенного? Это какая-то путаница, вам не кажется?
— Я был бы очень рад этому, босс.
Они поднялись на пятнадцатый этаж, в апартамент тысяча пятьсот, который снимало ЦРУ уже два года, разбудили Ульца, отвечавшего за работу на опросном пункте; тот, не успев умыться, поднял свою картотеку: Айвен Белью, он же Иван Белый, 1925 года рождения, украинец, из Житомира, ушел с немцами, после войны остался в Бельгии, во время инфляции переехал в Тунис, где работал грузчиком в порту, оттуда перебрался в Луисбург. В Житомире имеет родственников, но переписку с ними не ведет, опасаясь доставить им неприятности. В высказываниях резок, говорит, что жизнь пропала, во всем винит американцев, которые не советовали ему возвращаться в Россию. В связях с русским посольством не замечен. Пьет.
— Ну? — спросил Лоренс. — Что делать? Запросим Лэнгли?
Глэбб, не отвечая ему, набрал номер «607». Он долго слушал гудки: Славина в гостинице не было. Выразительно поглядев на Лоренса, Глэбб набрал другой номер.
— Стау, доброе утро, — сказал он, машинально понизив голос, словно звонил к агенту из автомата. — Ты можешь выручить меня? Узнай, когда пришел в посольство русских Славин — лысый, плотного телосложения, черноглазый, быстрый в движении. Я думаю, он пришел туда часа в четыре утра… Погоди, я перезвоню к тебе через минуту.
Глэбб, не глядя более на Лоренса, набрал номер Пилар.
— Гвапенья, прости, что звоню так рано. Когда ты рассталась с нашим приятелем?
— Он довез меня до дома, Джон, мы поболтали пять минут в машине… Он отказался подняться — просил найти для него время сегодня. В восемь.
— Когда он ушел, меня интересует?
— Часа в три, а может быть, в…
Глэбб не дослушал Пилар, дал отбой, снова перезвонил генералу Стау.
— Джон, — сказал Стау, — в посольство приходил человек, похожий по приметам на Славина.
— Когда он ушел? — перебил Глэбб.
— Ты же не спрашивал об этом.
— Немедленно выясни. И опроси полицейских из охраны русского посольства — приметы человека, который терся у ограды… Больше всего меня интересует один вопрос: все ли пальцы у него на руке?
Лоренс поставил кофейник на электрическую плитку, вмонтированную в бар, потер толстой пятерней лицо и спросил:
— Что делать?
— Октавио уехал к Огано, Перейра перебрасывает оружие в Нагонию, никого другого из моей группы террора сейчас под рукой нет, босс.
— Почему вы считаете, что надо включать группу террора?
— А что же, по-вашему, говорить с этим самым Белью о преимуществе нашего общества над тоталитаризмом? Где Славин — вот в чем дело!
— Погодите, Джон. Я не понимаю, отчего вы порете горячку, а я вам поддаюсь. Ну что может сказать этот самый Белью?
— Он ничего не может сказать, босс, но он сможет ткнуть пальцем в фотокарточку «Умного», вот что он может. И тогда меня, нас с вами погонят к черту, и правильно сделают — не уберегли самого ценного агента! Того, который выходит на директора!
Зазвонил телефон, и Глэбб заметил, как Лоренс зябко вздрогнул.
— Слушаю тебя, — ответил Глэбб. Он был уверен, что звонит Стау, и он не ошибся.
— Славин вышел из посольства только что, Джон.
— Ты не смотришь за ним?
— Ты же не дал нам никаких указаний, сказал, чтобы я ждал сегодняшнего дня, мне показалось, что он благополучен.
— Спасибо, Стау, ты меня очень выручил. Можешь дать адрес некоего Айвена Белью? Я полагаю, что Славин сейчас пошел к нему.
— Год рождения, место рождения?
— Он приехал сюда с севера, лет десять назад. Сейчас работает в «Хилтоне». Он их человек, понимаешь? Славин пошел к нему, и нам надо установить это.
— Послать наших по адресу? Если, конечно, установим?
— Только после моего сигнала. Понятно? Сейчас — ни в коем случае, ты спугнешь дело. Только после сигнала, Стау, после сигнала. Я не вешаю трубки, Стау, мне очень нужен адрес…
— Какое дело вы имеете в виду, Джон? — спросил Лоренс.
— Интересное дело, босс. Мне хочется сделать так, чтобы Славина можно было арестовать как русского шпиона и террориста. Это даст нам много выгод. Трудно даже представить себе, как много это нам даст, особенно перед началом «Факела».
В восемь часов утра Глэбб встретил Славина в подвале. Тот сидел около запертой двери мастерской и вертел в руках ракетку.
— Вит! — прокричал Глэбб. — Доброе утро! Рад вас видеть, зачем вы здесь?
— Натянуть струны, — ответил Славин. — Доброе утро, Джон. Вы, кстати, играете?
— Теннис — игра аристократов, Вит, я из рабочих, мой отец был грузчиком. Я играю в бокс. Люблю драку, особенно с хорошим противником.
— Я — тоже. Можем взять перчатки, если они тут есть, и поработать на ринге. Только я думаю, перчаток нет; даже струны натянуть некому, порекомендовали найти какого-то умельца — здесь в подвале; он, говорят, может все.
— Кто это?
— Черт его знает.
— Где он?
— А бог его знает… Как я заметил, время здесь не ценят, ваши уроки не идут впрок.
— Думаете, мы умеем ценить время, Вит? Это — пропаганда. Мы чуть-чуть выше здешних тропи, а так… Ладно, когда почините ракетку, поднимайтесь наверх, выпьем кофе перед тем, как пойдете искать партнера.
— Партнера привезет Зотов.
— Кто?
— Один наш инженер.
— Я знаю многих ваших инженеров. Как вы говорите?
— Андрей Зотов.
— Нет, — покачал головой Глэбб. — Зотова не знаю. Хотя, быть может, мне он представился под другой фамилией?
— Роберт, приезжайте в бассейн сейчас же. Нет, не могу, я хочу именно сейчас поплавать, немедленно. Вы понимаете меня? Немедленно.
Он положил трубку, посмотрел на часы: было шесть часов семь минут. Глэбб оделся, ополоснул лицо и бросился к машине. Через десять минут он был в «Хилтоне», в бассейне.
Роберт Лоренс, региональный резидент ЦРУ, сидел в шезлонге сонный; лицо мятое, веки тяжелые, синеватые, как у всякого, страдающего хроническим почечным недугом.
— Что случилось? — спросил Лоренс устало. — Я работал до утра. Что стряслось?
— Не знаю. Может быть, пока еще и не стряслось. Я вчера был с Полом, встреча с русским, о котором сообщил Стау, прошла поэтому естественно. Но сейчас я вдруг подумал; а почему он поселился в шестьсот седьмом номере?
— Потому что других не было… Начался сезон, люди прилетают купаться.
— Почему он снял именно тот номер, в котором мы вербовали «Умного»? — подвинувшись к Лоренсу, тихо спросил Глэбб.
— Потому что это специально оборудованный для русских номер… Ради этого вы меня разбудили?
— Не только ради этого, босс. Кто нас тогда кормил? Кто приносил еду? Ведь тогда была забастовка у макак! Нас кормил белый, никому не известный официант. И он был беспалым! А русские начали искать беспалого, который работает в «Хилтоне».
— Вы сошли с ума.
— Я не сошел с ума. Я очень испугался. Этот Славин, у него дьявольские глаза, он невероятно умен!
— А все остальные русские, по-вашему, идиоты?
— Вы же понимаете, что меня тревожит.
— Ну положим, он из их контрразведки. Положим. И что? Если бы «Умный» был разоблачен ими, центр уже давно почувствовал бы игру. Его же в Москве наши люди видят постоянно. Связан с КГБ? Но «Умный» передает нам такую информацию, которая идет от первоисточника, она — истинна, поэтому наши так с ним носятся.
— Босс, вы не хотите, чтобы я сейчас же выяснил, кто обслуживал нас в шестьсот седьмом номере? Вы меня ругаете за то, что я слаб в изящных искусствах и по-французски не умею, но я ведь умею чувствовать, как баба. Я чувствую, босс, я чувствую.
— У кого вы узнаете, кто сервировал тогда стол?
— Узнаю. Я узнаю это сразу, они же просили нас навести справки о лидерах забастовщиков, помните?
— Ну уж этого я не помню.
— Я помню.
Глэбб бросился к портье, попросил номер телефона шефа ресторана, тот отправил его к смотрителю подвала; через десять минут Глэбб вернулся в бассейн. Лоренс плавал в зеленой воде; движения его были осторожными, плавными, женственными.
— Вылезайте, босс! — сказал Глэбб, стоя на бордюре. — И поскорее. Стол сервировал Айвен Белью, перемещенное лицо из Львова, без двух пальцев на левой руке, его разыскивает Славин.
Лоренс — неожиданно для его комплекции — ловко вымахнул из бассейна, накинул халат и сказал озабоченно:
— У кого лежат данные на перемещенных? Почему француз с паспортом перемещенного? Это какая-то путаница, вам не кажется?
— Я был бы очень рад этому, босс.
Они поднялись на пятнадцатый этаж, в апартамент тысяча пятьсот, который снимало ЦРУ уже два года, разбудили Ульца, отвечавшего за работу на опросном пункте; тот, не успев умыться, поднял свою картотеку: Айвен Белью, он же Иван Белый, 1925 года рождения, украинец, из Житомира, ушел с немцами, после войны остался в Бельгии, во время инфляции переехал в Тунис, где работал грузчиком в порту, оттуда перебрался в Луисбург. В Житомире имеет родственников, но переписку с ними не ведет, опасаясь доставить им неприятности. В высказываниях резок, говорит, что жизнь пропала, во всем винит американцев, которые не советовали ему возвращаться в Россию. В связях с русским посольством не замечен. Пьет.
— Ну? — спросил Лоренс. — Что делать? Запросим Лэнгли?
Глэбб, не отвечая ему, набрал номер «607». Он долго слушал гудки: Славина в гостинице не было. Выразительно поглядев на Лоренса, Глэбб набрал другой номер.
— Стау, доброе утро, — сказал он, машинально понизив голос, словно звонил к агенту из автомата. — Ты можешь выручить меня? Узнай, когда пришел в посольство русских Славин — лысый, плотного телосложения, черноглазый, быстрый в движении. Я думаю, он пришел туда часа в четыре утра… Погоди, я перезвоню к тебе через минуту.
Глэбб, не глядя более на Лоренса, набрал номер Пилар.
— Гвапенья, прости, что звоню так рано. Когда ты рассталась с нашим приятелем?
— Он довез меня до дома, Джон, мы поболтали пять минут в машине… Он отказался подняться — просил найти для него время сегодня. В восемь.
— Когда он ушел, меня интересует?
— Часа в три, а может быть, в…
Глэбб не дослушал Пилар, дал отбой, снова перезвонил генералу Стау.
— Джон, — сказал Стау, — в посольство приходил человек, похожий по приметам на Славина.
— Когда он ушел? — перебил Глэбб.
— Ты же не спрашивал об этом.
— Немедленно выясни. И опроси полицейских из охраны русского посольства — приметы человека, который терся у ограды… Больше всего меня интересует один вопрос: все ли пальцы у него на руке?
Лоренс поставил кофейник на электрическую плитку, вмонтированную в бар, потер толстой пятерней лицо и спросил:
— Что делать?
— Октавио уехал к Огано, Перейра перебрасывает оружие в Нагонию, никого другого из моей группы террора сейчас под рукой нет, босс.
— Почему вы считаете, что надо включать группу террора?
— А что же, по-вашему, говорить с этим самым Белью о преимуществе нашего общества над тоталитаризмом? Где Славин — вот в чем дело!
— Погодите, Джон. Я не понимаю, отчего вы порете горячку, а я вам поддаюсь. Ну что может сказать этот самый Белью?
— Он ничего не может сказать, босс, но он сможет ткнуть пальцем в фотокарточку «Умного», вот что он может. И тогда меня, нас с вами погонят к черту, и правильно сделают — не уберегли самого ценного агента! Того, который выходит на директора!
Зазвонил телефон, и Глэбб заметил, как Лоренс зябко вздрогнул.
— Слушаю тебя, — ответил Глэбб. Он был уверен, что звонит Стау, и он не ошибся.
— Славин вышел из посольства только что, Джон.
— Ты не смотришь за ним?
— Ты же не дал нам никаких указаний, сказал, чтобы я ждал сегодняшнего дня, мне показалось, что он благополучен.
— Спасибо, Стау, ты меня очень выручил. Можешь дать адрес некоего Айвена Белью? Я полагаю, что Славин сейчас пошел к нему.
— Год рождения, место рождения?
— Он приехал сюда с севера, лет десять назад. Сейчас работает в «Хилтоне». Он их человек, понимаешь? Славин пошел к нему, и нам надо установить это.
— Послать наших по адресу? Если, конечно, установим?
— Только после моего сигнала. Понятно? Сейчас — ни в коем случае, ты спугнешь дело. Только после сигнала, Стау, после сигнала. Я не вешаю трубки, Стау, мне очень нужен адрес…
— Какое дело вы имеете в виду, Джон? — спросил Лоренс.
— Интересное дело, босс. Мне хочется сделать так, чтобы Славина можно было арестовать как русского шпиона и террориста. Это даст нам много выгод. Трудно даже представить себе, как много это нам даст, особенно перед началом «Факела».
В восемь часов утра Глэбб встретил Славина в подвале. Тот сидел около запертой двери мастерской и вертел в руках ракетку.
— Вит! — прокричал Глэбб. — Доброе утро! Рад вас видеть, зачем вы здесь?
— Натянуть струны, — ответил Славин. — Доброе утро, Джон. Вы, кстати, играете?
— Теннис — игра аристократов, Вит, я из рабочих, мой отец был грузчиком. Я играю в бокс. Люблю драку, особенно с хорошим противником.
— Я — тоже. Можем взять перчатки, если они тут есть, и поработать на ринге. Только я думаю, перчаток нет; даже струны натянуть некому, порекомендовали найти какого-то умельца — здесь в подвале; он, говорят, может все.
— Кто это?
— Черт его знает.
— Где он?
— А бог его знает… Как я заметил, время здесь не ценят, ваши уроки не идут впрок.
— Думаете, мы умеем ценить время, Вит? Это — пропаганда. Мы чуть-чуть выше здешних тропи, а так… Ладно, когда почините ракетку, поднимайтесь наверх, выпьем кофе перед тем, как пойдете искать партнера.
— Партнера привезет Зотов.
— Кто?
— Один наш инженер.
— Я знаю многих ваших инженеров. Как вы говорите?
— Андрей Зотов.
— Нет, — покачал головой Глэбб. — Зотова не знаю. Хотя, быть может, мне он представился под другой фамилией?
Поиск-I
(Трухин, Гречаев)
Гречаев, отправленный на беседу к продавцу «минеральных вод» Цизину, куда, по данным наблюдения, каждый день, в одно и то же время, тщательно проверяясь, ходил Парамонов, несколько растерялся.
— Да, да, да, — повторил маленький потный Цизин напористо, — и не делайте невинных глаз, словно вы из «Котлонадзора» или «Вторсырья», — работника торговли научили, буквально, бдительности! Давайте в открытую: поступили сигналы? От кого? Приходько написал очередную телегу, что я переплавляю пустые бутылки в мельхиор? Или просигнализировал Дрынов? Этот должен написать, что я реализую пробки из-под «Боржоми» налево, вступив в сговор с Шарудиновым… Хотите посмотреть накладные? Обычную воду вместо «Ессентуков» я уже не продаю — повысился культурный уровень, все думают о циррозе…
— Вы напрасно меня так встречаете, — ответил Гречаев, заранее проигравший все возможные варианты своего поведения. — Я не из ОБХСС.
— А откуда? Из гинекологической клиники? Или с «Мосфильма»?
— Точно. Из второго творческого объединения, — ответил Гречаев. Он решил использовать давнее знакомство с ассистентом режиссера Хариным, школьным еще приятелем, отчисленным из Баумановского за беспробудное пьянство и тягу к публичным скандалам. (Так сформулировали на комсомольском собрании — все-таки «тяга к скандалам», а не скандал, — не хотели портить жизнь парню, смягчили.)
Настала пора удивиться Цизину — как всякий работник торговли, он испытывал особый интерес к деятелям культуры.
— Действительно? И есть подтверждающий документ?
— Вот если бы я был из ОБХСС, документ был бы… А мне зачем? Я ассистент режиссера Бобровского — слыхали?
— Толя? — Цизин пожал плечами. — Что значит — слыхал? Он у меня, буквально, каждую неделю покупает «Славяновскую». Да, я ее прячу от валового покупателя, пусть меня за это бранят, но кишечный тракт художника мне дороже похмельных страданий пьющего элемента.
Бобровский покупал у него воду два раза, обмолвился тремя фразами, но этого было достаточно — ловкие люди довольствуются фактом встречи, чтобы обернуть ее старой дружбой.
— Так вот, у нас к вам просьба…
— Пожалуйста.
— Вы бы не помогли организовать у вас съемку?
— У меня?
— Да. Интересный эпизод, сценарий, если хотите, подошлем.
— Вы и меня будете снимать?
— Будем.
— Нет, правда?
(О, честолюбие людское! Отчего оно устремляется прежде всего к кинематографу? Желание запечатлеть себя навечно?)
— Правда. Бобровский, во всяком случае, этого хочет.
— Так почему бы ему самому не приехать? Скажите, что я получу на днях «Нафтусю», это же нектар, пей — не хочу! Никакое похмелье не страшно, промывает печень и почки, буквально, как стиральным порошком.
— Вас как зовут?
— Григорий Григорьевич, Гриша.
— Да, да, верно, шеф говорил… Так вот, Григорий Григорьевич, мы бы хотели организовать здесь съемку скрытой камерой.
— Скрытой? Это как работал Гриша?
— Какой Гриша?
— Чухрай. Ставит свою бандуру и делает вид, что фотографирует птичек, а на самом деле подглядывает, как парень мнет девку…
— Именно так.
— Нет ничего проще! Просверлим дырку в двери, — он обернулся, — там у меня склад, ставьте аппарат, а я буду дурить покупателя… Только погодите, но ведь моего лица, буквально, не будет видно: кто меня узнает со спины?!
— А мы поставим две камеры. Посетители станут думать, что мы вас снимаем, а мы будем работать с двух точек.
— Так заднюю точку вы покажете в кино, а переднюю, с моим дурыльником, бросите в мусор, знаю я такие номера.
— Ну об этом вы с Бобровским сами поговорите, если мне не верите.
— Как будто я не знаю, что в наше время все решает не главный, а пятый! Мне неизвестно, какую ступеньку вы занимаете в кино, что такое ассистент и больше ли это помощника, но не надо спорить: что вы ему принесете на стол, то, буквально, и пойдет в кино. Разве у нас не так? Во-первых, начальник райпродторга меня никогда не примет, он для нас как римский папа, и с вопросом к нему нечего лезть. Надо подкрасться к секретарше! А у нее все хорошо с кишечным трактом и почки работают, как космические системы, — так что «Нафтуся» ни к чему. Но она мечтает достать колготки-сеточку, а заведующий секцией язвенник, и я оставляю ему «Славяновскую» и «Витаутас» — вот вам колготки-сеточка, вот вам наряд на тару… А что, эта тара нужна мне, да?! Она, буквально, нужна трудящимся. Ну, хорошо, ну я получу четвертак, ах, какой страшный гешефт! Цизин получил четвертак за то, что хорошо обслужил язвенников! Так они ж добрее будут, они не станут пить кровь народа во время рабочего дня, если я отоварю их «Смирновской»! Так о ком я забочусь?! О своей выгоде или общественном благе?! А ведь можно на все плевать! «Нет „Ессентуков“, жалуйтесь, мне-то что?!» И это — нравится, с таким — никаких хлопот! Э, не стоит об этом, я завожусь с пол-оборота, ничего не могу с собой поделать.
— Вам надо с кем-нибудь согласовывать нашу съемку, Григорий Григорьевич?
— Если вы хотите сорвать съемку — согласовывайте. Знаете анекдот про то, как один тип пришел к богу и попросил, чтобы у соседа Ивана, буквально, сдохла корова? Все наши магазинщики завалят подарками секретарш, только б они доложили начальству, чтобы съемка прошла у них, все ведь люди, все хотят поработать на советский экран!
— Да, но мы будем снимать днем, а у вас в обеденный перерыв особенно многолюдно…
— Ну и что? Я приглашу тетю Веру, она пенсионерка, дам ей красненькую и выброшу торговать в розлив у витрины! Потом есть еще одна воз…
Дверь за спиной Гречаева хлопнула резко. Он обернулся: на пороге стоял Парамонов, неотрывно глядя на Цизина. Тот улыбнулся и сделал рукой неуловимый, странный жест, спросив при этом:
— Что вам?
— Э… Да нет… Просто я хотел узнать, может, «Саирме» завезли?
— Да, да, да, — повторил маленький потный Цизин напористо, — и не делайте невинных глаз, словно вы из «Котлонадзора» или «Вторсырья», — работника торговли научили, буквально, бдительности! Давайте в открытую: поступили сигналы? От кого? Приходько написал очередную телегу, что я переплавляю пустые бутылки в мельхиор? Или просигнализировал Дрынов? Этот должен написать, что я реализую пробки из-под «Боржоми» налево, вступив в сговор с Шарудиновым… Хотите посмотреть накладные? Обычную воду вместо «Ессентуков» я уже не продаю — повысился культурный уровень, все думают о циррозе…
— Вы напрасно меня так встречаете, — ответил Гречаев, заранее проигравший все возможные варианты своего поведения. — Я не из ОБХСС.
— А откуда? Из гинекологической клиники? Или с «Мосфильма»?
— Точно. Из второго творческого объединения, — ответил Гречаев. Он решил использовать давнее знакомство с ассистентом режиссера Хариным, школьным еще приятелем, отчисленным из Баумановского за беспробудное пьянство и тягу к публичным скандалам. (Так сформулировали на комсомольском собрании — все-таки «тяга к скандалам», а не скандал, — не хотели портить жизнь парню, смягчили.)
Настала пора удивиться Цизину — как всякий работник торговли, он испытывал особый интерес к деятелям культуры.
— Действительно? И есть подтверждающий документ?
— Вот если бы я был из ОБХСС, документ был бы… А мне зачем? Я ассистент режиссера Бобровского — слыхали?
— Толя? — Цизин пожал плечами. — Что значит — слыхал? Он у меня, буквально, каждую неделю покупает «Славяновскую». Да, я ее прячу от валового покупателя, пусть меня за это бранят, но кишечный тракт художника мне дороже похмельных страданий пьющего элемента.
Бобровский покупал у него воду два раза, обмолвился тремя фразами, но этого было достаточно — ловкие люди довольствуются фактом встречи, чтобы обернуть ее старой дружбой.
— Так вот, у нас к вам просьба…
— Пожалуйста.
— Вы бы не помогли организовать у вас съемку?
— У меня?
— Да. Интересный эпизод, сценарий, если хотите, подошлем.
— Вы и меня будете снимать?
— Будем.
— Нет, правда?
(О, честолюбие людское! Отчего оно устремляется прежде всего к кинематографу? Желание запечатлеть себя навечно?)
— Правда. Бобровский, во всяком случае, этого хочет.
— Так почему бы ему самому не приехать? Скажите, что я получу на днях «Нафтусю», это же нектар, пей — не хочу! Никакое похмелье не страшно, промывает печень и почки, буквально, как стиральным порошком.
— Вас как зовут?
— Григорий Григорьевич, Гриша.
— Да, да, верно, шеф говорил… Так вот, Григорий Григорьевич, мы бы хотели организовать здесь съемку скрытой камерой.
— Скрытой? Это как работал Гриша?
— Какой Гриша?
— Чухрай. Ставит свою бандуру и делает вид, что фотографирует птичек, а на самом деле подглядывает, как парень мнет девку…
— Именно так.
— Нет ничего проще! Просверлим дырку в двери, — он обернулся, — там у меня склад, ставьте аппарат, а я буду дурить покупателя… Только погодите, но ведь моего лица, буквально, не будет видно: кто меня узнает со спины?!
— А мы поставим две камеры. Посетители станут думать, что мы вас снимаем, а мы будем работать с двух точек.
— Так заднюю точку вы покажете в кино, а переднюю, с моим дурыльником, бросите в мусор, знаю я такие номера.
— Ну об этом вы с Бобровским сами поговорите, если мне не верите.
— Как будто я не знаю, что в наше время все решает не главный, а пятый! Мне неизвестно, какую ступеньку вы занимаете в кино, что такое ассистент и больше ли это помощника, но не надо спорить: что вы ему принесете на стол, то, буквально, и пойдет в кино. Разве у нас не так? Во-первых, начальник райпродторга меня никогда не примет, он для нас как римский папа, и с вопросом к нему нечего лезть. Надо подкрасться к секретарше! А у нее все хорошо с кишечным трактом и почки работают, как космические системы, — так что «Нафтуся» ни к чему. Но она мечтает достать колготки-сеточку, а заведующий секцией язвенник, и я оставляю ему «Славяновскую» и «Витаутас» — вот вам колготки-сеточка, вот вам наряд на тару… А что, эта тара нужна мне, да?! Она, буквально, нужна трудящимся. Ну, хорошо, ну я получу четвертак, ах, какой страшный гешефт! Цизин получил четвертак за то, что хорошо обслужил язвенников! Так они ж добрее будут, они не станут пить кровь народа во время рабочего дня, если я отоварю их «Смирновской»! Так о ком я забочусь?! О своей выгоде или общественном благе?! А ведь можно на все плевать! «Нет „Ессентуков“, жалуйтесь, мне-то что?!» И это — нравится, с таким — никаких хлопот! Э, не стоит об этом, я завожусь с пол-оборота, ничего не могу с собой поделать.
— Вам надо с кем-нибудь согласовывать нашу съемку, Григорий Григорьевич?
— Если вы хотите сорвать съемку — согласовывайте. Знаете анекдот про то, как один тип пришел к богу и попросил, чтобы у соседа Ивана, буквально, сдохла корова? Все наши магазинщики завалят подарками секретарш, только б они доложили начальству, чтобы съемка прошла у них, все ведь люди, все хотят поработать на советский экран!
— Да, но мы будем снимать днем, а у вас в обеденный перерыв особенно многолюдно…
— Ну и что? Я приглашу тетю Веру, она пенсионерка, дам ей красненькую и выброшу торговать в розлив у витрины! Потом есть еще одна воз…
Дверь за спиной Гречаева хлопнула резко. Он обернулся: на пороге стоял Парамонов, неотрывно глядя на Цизина. Тот улыбнулся и сделал рукой неуловимый, странный жест, спросив при этом:
— Что вам?
— Э… Да нет… Просто я хотел узнать, может, «Саирме» завезли?