Страница:
Вогулев же был равнодушен к трофеям, легко отдавал кабаньи клыки, любил охотничьи застолья, полагая, что в наш век стрессов никакой санаторий не дает отключения — только кабанья или медвежья охота.
— Все эти терапии, — говаривал он, — новые лекарства — иглы, сон, голод — ерунда собачья. Охота. В крайнем случае, нож. Все-таки в мое дело я верю. Но это — крайний случай, когда рак душит. А инфаркты, стенокардии, язвы, атеросклерозы надобно лечить охотой — здесь, в горах, где пахнет каштаном, прелой травой и горными ключами.
Вот к нему-то, после короткого раздумья, и позвонил Константинов. Во время ситуаций такого рода он свой «жигуленок» из гаража не брал, ездил на «Волге» с рацией, чтобы держать постоянную связь со всеми подразделениями: Коновалов, Панов, Проскурин, Гмыря — все были сейчас на казарменном положении; домой, практически, не отлучались, получали информацию, дробили ее на множество мелких вопросов, справедливо полагая, что чем тщательнее исследована каждая мелочь, тем надежнее окажется общий вывод.
— Сергей Сергеевич, я к вам подъеду, если позволите? — сказал Константинов. — Прямо сейчас.
— Или через пятнадцать минут, или вечером, Константин Иванович, — ответил тот.
— Операцию начинаете?
— Значительно хуже. Еду в ВАК.
— Отменить поездку нельзя?
— Что-нибудь случилось?
— Случилось.
Вогулев выслушал Константинова, снял трубку телефона, набрал номер.
— Ирина Фадеевна, — сказал он, — я опоздаю на час. Пожалуйста, сделайте так, чтобы докторские Гаврилина, Дарьяловой и Мартиросяна без меня не рассматривали — завалят ведь доброжелатели. Что? Ну скажите им, задерживаюсь на срочной операции. Спасибо.
Он положил трубку, помял сухой ладонью крепкое, хоть и морщинистое лицо, поднялся:
— Едем. Я звонить к нему не стану. Это как два раза про смерть спрашивать. Будете ждать в машине?
— Да. Только еще раз очень прошу: Виктор Львович никак не должен понять, что вас волнует именно тот вопрос, пожалуйста, помните это постоянно…
— Мы с ним работали в одном госпитале, Константин Иванович. Спали под одной шинелью…
— Вы неверно поняли меня — ни тени сомнения в его честности я не имею, Сергей Сергеевич.
Уже в машине Вогулев, закурив, насупился еще более:
— У меня где-то в бумагах есть фотография его девочки, ей тогда было три месяца… Мы попали в окружение под Ржевом, он дал фото, написал адрес и попросил, если я выйду, найти Оленьку. Я тогда еще на него рассердился, матом обложил. Он сказал, что, мол, его, как еврея, расстреляют наверняка, а я, быть может, спасусь… Ну я и рявкнул, что меня, большевика, и его, еврея, станут расстреливать одновременно, скорее даже — меня первым. Но он уже тогда был здоровьем хлипок, кашлял постоянно, так что я карточку оставил, такие просьбы особого рода, они святы, когда ребеночка тебе отдают трех месяцев от роду…
— А если он спросит, откуда вы узнали про его горе?
— Некролог, скажу, прочитал в газете…
— Не было в газете некролога.
— Господи, ну знакомые рассказали.
— Какие именно?
Вогулев посмотрел на Константинова:
— Вы мне чего-то недоговариваете.
— Верно.
— Почему?
— Потому что рассказывать про подозрение может ваша санитарка — пожалуйста, это не страшно. А я — ЧК, мне подозрениями делиться нельзя, мне можно только фактами оперировать.
Винтер лежал на диване, под головой у него был свернутый халат, плед натянут до подбородка.
— А, Сереженька, — тихо сказал он, и по щекам сразу же потекли быстрые, стариковские слезы. — Хорошо, что пришел… Хочешь выпить?
— Мне в ВАК надо, Витя, там трезвому-то несладко, а уж коли выпивши, да с моим характером…
— А я, знаешь, потягиваю. Иначе не могу — только глаза закрою и сразу же ее вижу…
— Да, горе страшное, Витя, даже и не знаю, что сказать тебе. Отчего не мы? Почему они, дети?
— Налей мне каплю, а?
— Спирт? — спросил Вогулев, налив в мензурку.
— Да. Помнишь, как учил меня пить?
— Это когда ты в болото провалился?
— Да.
— Я в прошлом году туда охотиться ездил. По дурости. Решил, что такая же глухомань, как была в сорок третьем. А там фарфоровый завод построили, дорогу провели, в деревнях антенны торчат…
— Ты когда видел Олю последний раз?
— Я ее никогда не видел, Витя. После войны все такие благополучные стали, такие спокойные. Это только горе людей сводит… Я ее не видал.
— Кто тебе об этом сказал?
— Гнидюк.
— Да, да, Микола… Он звонил мне…
Винтер выпил, натянул плед до подбородка, зябко поежился:
— К ней хочу, Сережа.
— Тебе еще работать надо, Витя.
— Зачем? Кому это надо? Ты еще что-то можешь, режешь, кромсаешь, смотришь в суть, а я теперь и скальпель в руки не возьму. А словам мы с тобой не верим…
— Почему ты не позвонил мне, когда Оленьку привезли в больницу, Витя?
— Меня вызвали из Дубны, когда все было кончено уже.
— Что вскрытие дало?
— Я не разрешил.
— Почему?
— По всем признакам — отек легких. Отчего? Такого я не помню, Сережа. Но я не мог, понимаешь, не мог разрешить вскрытие. Я ведь не одну ее похоронил, Сережа, я ее с ребеночком похоронил…
— Как?!
Винтер всхлипнул, потянулся тонкими, сухими, плоскими пальцами к мензурке.
— Не надо, Витя, ты ж белый совсем…
— Ах, перестань, пожалуйста! И лей больше.
Он выпил еще раз, положил ледяные пальцы на руку Вогулева:
— У тебя есть внуки?
— Внучка.
— Внучка, — повторил Винтер, — это замечательно, когда внучка, они нежнее… Я так мечтал о внучке, Сережа, господи, как я мечтал продлить счастье жизни, наблюдая младенца в доме…
— Ты убежден, что она хотела оставить ребенка?
— Я ничего не знал об этом, мне обо всем сказал Сережа…
— Муж, что ль?
— Ах, милый, не надо об этом! Муж за границей, а Сережа тот человек, который ее любил. Нет, нет, она рассталась с мужем, она же была такой честной, моя девочка, она бы никогда не посмела… Жизнь… Она еще не разведена, а он работает в каком-то секретном институте, и пошли бы парню жизнь ломать, ты же знаешь, как у нас любят ворошить чужое белье… Зачем ломать жизнь и ему? Оленьки нет, а он любил ее, пусть уж он, Сережа, не страдает. Налей еще, пожалуйста…
— Не хочешь перебраться ко мне, Витя? На время, а? Катя будет рада тебе, внучку мою понянчишь. Ну не плачь, не рви сердце…
— Спасибо тебе. Я не могу нигде быть. Скоро приедет Сережа, поселится у меня, и мы будем чувствовать все время рядом с собою нашу девочку.
— Витя, я очень тебя прошу, пока этот самый Сережа не приехал, давай я тебя заберу, а?
Винтер покачал головой, посмотрел на Вогулева громадными черными глазами, полными слез, и ответил:
— Сережа, когда я умру, похорони меня рядом с Оленькой, ладно?
Вернувшись в КГБ, Константинов собрал руководителей подразделений.
— Начинаем отрабатывать версию Дубова. Давайте-ка определим его для удобства «Лесником»: дуб — лес — «Лесник». Видимо, придется вести постоянную связь по телефону, счетчик включен, все теперь решают часы, хотя, — он отчего-то внимательно поглядел на Проскурина, — особенно сейчас всякого рода спешка и чрезмерная однолинейность могут сломать дело. В течение ближайших суток мы должны восстановить — желательно по минутам — все, связанное с последними часами жизни Ольги Винтер. Мы не имеем права никого допрашивать — это понятно, никакими уликами против Дубова мы не располагаем, поэтому работать надобно ювелирно. Это первое. Далее, необходимо проверить, кто, кроме Дубова, присутствовал на переговорах, когда министр экономики приезжал к нам в составе правительственной делегации Нагонии.
— Там был и министр обороны, — заметил Гмыря.
— Верно, только вопрос о поставках вел министр экономики. Третье. Необходимо доказать прокурору — это, видимо, придется делать мне — целесообразность эксгумации трупа и проведения экспертизы по поводу смерти Винтер. Но лучше бы, конечно, прийти к нему с более весомыми резонами, чем имеем мы.
— Куда уж больше-то, — заметил Проскурин.
— Для нас — да, но мы пойдем за санкцией на действия. Он спросит, какие у нас улики против Дубова. Что мы ответим?
— Ответим, что Лунс не зря сидит рядом с Дубовым в Пицунде.
— Это не ответ. Вы же не доказали прокурору, что Лунс — из ЦРУ. Вот если мы возьмем его на разведоперации — тогда дело другого рода. Сейчас Лунс для всех — дипломат, радеет на ниве культуры, попробуйте доказать обратное. Я лично за это не возьмусь. Вся вновь поступившая информация, я подчеркиваю, вся, должна быть у меня на столе, желательно в двух экземплярах — первый уйдет Петру Георгиевичу, немедленно по получении мною.
— Ну что ж, — сказал генерал Федоров. — Давайте собирать. Это сделаете вы или разрешите мне?
— Разрешу, Петр Георгиевич, — улыбнулся Константинов.
— Благодарствуйте. Ценю доверие. Начинаем с угла. Итак, Константинов рискнул предположить, и в результате его риска, который в данном случае был категорией разумной, то есть обществу ничем не угрожающей, мы вышли на приблизительный район особого интереса ЦРУ. Это свидетельствовало, точнее, свидетельствует, что в Нагонии вот-вот польется кровь и что ЦРУ нужны постоянные данные о том, что мы знаем про их планируемые акции. Мы знали о них кое-что, но — не более того. Но мы до сих пор не знаем ни агента ЦРУ, работающего в Москве, ни его связника из посольства. Итак, радиограммы, которые мы перехватывали, ощущая собственное бессилие, заставили нас разбросать поиск широко, с захватом. Мы исследовали Зотова, Винтер, Парамонова и Шаргина. Дважды — с Шаргиным и Парамоновым — мы вставали на ложный след. Отпал Парамонов, отпал, что называется, стопроцентно. Как его ваши назвали-то? «Жлоб-макаронник»? «Жлоб» — понимаю очень точно, а почему «макаронник»?
— Потому что жене давал деньги на одни макароны. Раскормил беднягу до центнера, а потом пошел по девкам бегать.
— На голод ей надо было сесть, вода с медом.
— Так мед теперь на базаре куда как дорог, на те деньги, что он давал, не поголодаешь, Петр Георгиевич.
— Смешно, право… Голод дорогим стал, а? Н-да… Ладно. Парамонов отпал, и Шаргин отпал. Тоже стопроцентно. Наконец, Винтер. Странная смерть. Ураганный отек, говорите?
— Судя по тому, что вскрытие сделано не было, судя по тому, как Дубов смог нажать на старика Винтера, здесь что-то странное, Петр Георгиевич.
— Вы с самого начала возбудили уголовное дело по факту радиограмм, так что основание для законной эксгумации у вас — мне сдается — есть… Но ведь отец Ольги был против… вскрытия. Морально ли будет, пойди вы на эксгумацию?
— Жестоко — да, но морально, Петр Георгиевич.
— Какие выдвинете доводы?
— «Опасаясь разоблачения, агент ЦРУ уничтожил Винтер».
— Какого разоблачения боялся агент ЦРУ? Кто он? Улики? Почему Винтер могла его разоблачить? А может, она сообщница? И вообще произошел несчастный случай.
— Несчастный случай исключен.
— Факты?
— Мужчина, который ее любил, — а Дубов так говорил всем, — стремительно похоронив «любимую», уехал отдыхать. В первый же день он кладет себе в кровать девушку, идет в бар и танцует! Понимаете, Петр Георгиевич, — танцует!
— Танцует? Ну сукин сын, а?! Н-да… Танцует. И это что — улика?
— Еще какая.
— Это, увы, не улика. У меня нет улик. У вас, впрочем, тоже. Но я хочу спросить: у вас и у Славина достаточно фактов, чтобы вообще исключить Зотова из числа подозреваемых?
— Я привык верить Славину.
— Я, знаете ли, тоже, но, тем не менее, вы мне не ответили.
— Если Славин настаивает на честности Зотова, я не могу ему не верить.
— Мне не нужны утверждения по поводу зотовской честности. Мне нужны факты по поводу его непричастности к этому делу, Константин Иванович.
— Я сейчас же отправлю Славину телеграмму. Хотя я подготовил совершенно иную — добро на возвращение.
— Придется переписать. — Генерал Федоров снял трубку правительственного телефона, набрал номер. — Алло, здравствуйте, когда вы ждете Василия Лукьяныча? Ах, улетел… Понятно, а кто на хозяйстве? Ага, спасибо. — Он набрал второй номер. — Николай Григорьевич, здравствуйте, это Федоров, из КГБ, добрый день. Да, ничего, спасибо. Николай Григорьевич, у меня вопрос — вы принимали участие в переговорах с Нагонией? Именно. А кто готовил материалы? Нет, нет, я имею в виду специальные поставки. Так. Ясно. Из какого отдела? Дубов? Мой заместитель к вам собирается, генерал Константинов, найдете время? Ах, вот в чем дело, ну-ну. Спасибо. До свидания.
Петр Георгиевич положил трубку, снял очки, спрятал их в футляр.
— Вот так, — сказал он. — По вопросам экономики материалы готовил Дубов. А вас поздравляю — у него уже сидит Проскурин, четко работаете, генерал, четко. Готовьте постановление, связывайтесь с Прокуратурой, будем эксгумировать труп.
В заключении специалистов, участвовавших в эксгумации трупа Винтер и проведении экспертизы, говорилось, что отек обоих легких был вызван применением препарата с острым запахом, неизвестного нашей фармакологии. При исследовании остатков препарата выяснилось, что потеря сознания могла наступить через тридцать — сорок секунд после применения препарата, однако смерть приходит значительно позже. Поскольку препарат нам неизвестен, то действия врачей, оказывавших первую помощь О. В. Винтер, следует считать совершенно правильными; мы, нижеподписавшиеся, не знаем, какое противодействующее средство можно было применить, дабы спасти жизнь Винтер. При этом на поставленный перед нами вопрос о беременности покойной следует дать отрицательный ответ.
Мы должны также дать отрицательный ответ и на вопрос о наличии в организме покойной каких-либо следов хронического легочного заболевания. Можно утверждать, что покойная до введения в ее организм неизвестного препарата была абсолютно здорова».
Глэбб
— Все эти терапии, — говаривал он, — новые лекарства — иглы, сон, голод — ерунда собачья. Охота. В крайнем случае, нож. Все-таки в мое дело я верю. Но это — крайний случай, когда рак душит. А инфаркты, стенокардии, язвы, атеросклерозы надобно лечить охотой — здесь, в горах, где пахнет каштаном, прелой травой и горными ключами.
Вот к нему-то, после короткого раздумья, и позвонил Константинов. Во время ситуаций такого рода он свой «жигуленок» из гаража не брал, ездил на «Волге» с рацией, чтобы держать постоянную связь со всеми подразделениями: Коновалов, Панов, Проскурин, Гмыря — все были сейчас на казарменном положении; домой, практически, не отлучались, получали информацию, дробили ее на множество мелких вопросов, справедливо полагая, что чем тщательнее исследована каждая мелочь, тем надежнее окажется общий вывод.
— Сергей Сергеевич, я к вам подъеду, если позволите? — сказал Константинов. — Прямо сейчас.
— Или через пятнадцать минут, или вечером, Константин Иванович, — ответил тот.
— Операцию начинаете?
— Значительно хуже. Еду в ВАК.
— Отменить поездку нельзя?
— Что-нибудь случилось?
— Случилось.
Вогулев выслушал Константинова, снял трубку телефона, набрал номер.
— Ирина Фадеевна, — сказал он, — я опоздаю на час. Пожалуйста, сделайте так, чтобы докторские Гаврилина, Дарьяловой и Мартиросяна без меня не рассматривали — завалят ведь доброжелатели. Что? Ну скажите им, задерживаюсь на срочной операции. Спасибо.
Он положил трубку, помял сухой ладонью крепкое, хоть и морщинистое лицо, поднялся:
— Едем. Я звонить к нему не стану. Это как два раза про смерть спрашивать. Будете ждать в машине?
— Да. Только еще раз очень прошу: Виктор Львович никак не должен понять, что вас волнует именно тот вопрос, пожалуйста, помните это постоянно…
— Мы с ним работали в одном госпитале, Константин Иванович. Спали под одной шинелью…
— Вы неверно поняли меня — ни тени сомнения в его честности я не имею, Сергей Сергеевич.
Уже в машине Вогулев, закурив, насупился еще более:
— У меня где-то в бумагах есть фотография его девочки, ей тогда было три месяца… Мы попали в окружение под Ржевом, он дал фото, написал адрес и попросил, если я выйду, найти Оленьку. Я тогда еще на него рассердился, матом обложил. Он сказал, что, мол, его, как еврея, расстреляют наверняка, а я, быть может, спасусь… Ну я и рявкнул, что меня, большевика, и его, еврея, станут расстреливать одновременно, скорее даже — меня первым. Но он уже тогда был здоровьем хлипок, кашлял постоянно, так что я карточку оставил, такие просьбы особого рода, они святы, когда ребеночка тебе отдают трех месяцев от роду…
— А если он спросит, откуда вы узнали про его горе?
— Некролог, скажу, прочитал в газете…
— Не было в газете некролога.
— Господи, ну знакомые рассказали.
— Какие именно?
Вогулев посмотрел на Константинова:
— Вы мне чего-то недоговариваете.
— Верно.
— Почему?
— Потому что рассказывать про подозрение может ваша санитарка — пожалуйста, это не страшно. А я — ЧК, мне подозрениями делиться нельзя, мне можно только фактами оперировать.
Винтер лежал на диване, под головой у него был свернутый халат, плед натянут до подбородка.
— А, Сереженька, — тихо сказал он, и по щекам сразу же потекли быстрые, стариковские слезы. — Хорошо, что пришел… Хочешь выпить?
— Мне в ВАК надо, Витя, там трезвому-то несладко, а уж коли выпивши, да с моим характером…
— А я, знаешь, потягиваю. Иначе не могу — только глаза закрою и сразу же ее вижу…
— Да, горе страшное, Витя, даже и не знаю, что сказать тебе. Отчего не мы? Почему они, дети?
— Налей мне каплю, а?
— Спирт? — спросил Вогулев, налив в мензурку.
— Да. Помнишь, как учил меня пить?
— Это когда ты в болото провалился?
— Да.
— Я в прошлом году туда охотиться ездил. По дурости. Решил, что такая же глухомань, как была в сорок третьем. А там фарфоровый завод построили, дорогу провели, в деревнях антенны торчат…
— Ты когда видел Олю последний раз?
— Я ее никогда не видел, Витя. После войны все такие благополучные стали, такие спокойные. Это только горе людей сводит… Я ее не видал.
— Кто тебе об этом сказал?
— Гнидюк.
— Да, да, Микола… Он звонил мне…
Винтер выпил, натянул плед до подбородка, зябко поежился:
— К ней хочу, Сережа.
— Тебе еще работать надо, Витя.
— Зачем? Кому это надо? Ты еще что-то можешь, режешь, кромсаешь, смотришь в суть, а я теперь и скальпель в руки не возьму. А словам мы с тобой не верим…
— Почему ты не позвонил мне, когда Оленьку привезли в больницу, Витя?
— Меня вызвали из Дубны, когда все было кончено уже.
— Что вскрытие дало?
— Я не разрешил.
— Почему?
— По всем признакам — отек легких. Отчего? Такого я не помню, Сережа. Но я не мог, понимаешь, не мог разрешить вскрытие. Я ведь не одну ее похоронил, Сережа, я ее с ребеночком похоронил…
— Как?!
Винтер всхлипнул, потянулся тонкими, сухими, плоскими пальцами к мензурке.
— Не надо, Витя, ты ж белый совсем…
— Ах, перестань, пожалуйста! И лей больше.
Он выпил еще раз, положил ледяные пальцы на руку Вогулева:
— У тебя есть внуки?
— Внучка.
— Внучка, — повторил Винтер, — это замечательно, когда внучка, они нежнее… Я так мечтал о внучке, Сережа, господи, как я мечтал продлить счастье жизни, наблюдая младенца в доме…
— Ты убежден, что она хотела оставить ребенка?
— Я ничего не знал об этом, мне обо всем сказал Сережа…
— Муж, что ль?
— Ах, милый, не надо об этом! Муж за границей, а Сережа тот человек, который ее любил. Нет, нет, она рассталась с мужем, она же была такой честной, моя девочка, она бы никогда не посмела… Жизнь… Она еще не разведена, а он работает в каком-то секретном институте, и пошли бы парню жизнь ломать, ты же знаешь, как у нас любят ворошить чужое белье… Зачем ломать жизнь и ему? Оленьки нет, а он любил ее, пусть уж он, Сережа, не страдает. Налей еще, пожалуйста…
— Не хочешь перебраться ко мне, Витя? На время, а? Катя будет рада тебе, внучку мою понянчишь. Ну не плачь, не рви сердце…
— Спасибо тебе. Я не могу нигде быть. Скоро приедет Сережа, поселится у меня, и мы будем чувствовать все время рядом с собою нашу девочку.
— Витя, я очень тебя прошу, пока этот самый Сережа не приехал, давай я тебя заберу, а?
Винтер покачал головой, посмотрел на Вогулева громадными черными глазами, полными слез, и ответил:
— Сережа, когда я умру, похорони меня рядом с Оленькой, ладно?
Вернувшись в КГБ, Константинов собрал руководителей подразделений.
— Начинаем отрабатывать версию Дубова. Давайте-ка определим его для удобства «Лесником»: дуб — лес — «Лесник». Видимо, придется вести постоянную связь по телефону, счетчик включен, все теперь решают часы, хотя, — он отчего-то внимательно поглядел на Проскурина, — особенно сейчас всякого рода спешка и чрезмерная однолинейность могут сломать дело. В течение ближайших суток мы должны восстановить — желательно по минутам — все, связанное с последними часами жизни Ольги Винтер. Мы не имеем права никого допрашивать — это понятно, никакими уликами против Дубова мы не располагаем, поэтому работать надобно ювелирно. Это первое. Далее, необходимо проверить, кто, кроме Дубова, присутствовал на переговорах, когда министр экономики приезжал к нам в составе правительственной делегации Нагонии.
— Там был и министр обороны, — заметил Гмыря.
— Верно, только вопрос о поставках вел министр экономики. Третье. Необходимо доказать прокурору — это, видимо, придется делать мне — целесообразность эксгумации трупа и проведения экспертизы по поводу смерти Винтер. Но лучше бы, конечно, прийти к нему с более весомыми резонами, чем имеем мы.
— Куда уж больше-то, — заметил Проскурин.
— Для нас — да, но мы пойдем за санкцией на действия. Он спросит, какие у нас улики против Дубова. Что мы ответим?
— Ответим, что Лунс не зря сидит рядом с Дубовым в Пицунде.
— Это не ответ. Вы же не доказали прокурору, что Лунс — из ЦРУ. Вот если мы возьмем его на разведоперации — тогда дело другого рода. Сейчас Лунс для всех — дипломат, радеет на ниве культуры, попробуйте доказать обратное. Я лично за это не возьмусь. Вся вновь поступившая информация, я подчеркиваю, вся, должна быть у меня на столе, желательно в двух экземплярах — первый уйдет Петру Георгиевичу, немедленно по получении мною.
— Ну что ж, — сказал генерал Федоров. — Давайте собирать. Это сделаете вы или разрешите мне?
— Разрешу, Петр Георгиевич, — улыбнулся Константинов.
— Благодарствуйте. Ценю доверие. Начинаем с угла. Итак, Константинов рискнул предположить, и в результате его риска, который в данном случае был категорией разумной, то есть обществу ничем не угрожающей, мы вышли на приблизительный район особого интереса ЦРУ. Это свидетельствовало, точнее, свидетельствует, что в Нагонии вот-вот польется кровь и что ЦРУ нужны постоянные данные о том, что мы знаем про их планируемые акции. Мы знали о них кое-что, но — не более того. Но мы до сих пор не знаем ни агента ЦРУ, работающего в Москве, ни его связника из посольства. Итак, радиограммы, которые мы перехватывали, ощущая собственное бессилие, заставили нас разбросать поиск широко, с захватом. Мы исследовали Зотова, Винтер, Парамонова и Шаргина. Дважды — с Шаргиным и Парамоновым — мы вставали на ложный след. Отпал Парамонов, отпал, что называется, стопроцентно. Как его ваши назвали-то? «Жлоб-макаронник»? «Жлоб» — понимаю очень точно, а почему «макаронник»?
— Потому что жене давал деньги на одни макароны. Раскормил беднягу до центнера, а потом пошел по девкам бегать.
— На голод ей надо было сесть, вода с медом.
— Так мед теперь на базаре куда как дорог, на те деньги, что он давал, не поголодаешь, Петр Георгиевич.
— Смешно, право… Голод дорогим стал, а? Н-да… Ладно. Парамонов отпал, и Шаргин отпал. Тоже стопроцентно. Наконец, Винтер. Странная смерть. Ураганный отек, говорите?
— Судя по тому, что вскрытие сделано не было, судя по тому, как Дубов смог нажать на старика Винтера, здесь что-то странное, Петр Георгиевич.
— Вы с самого начала возбудили уголовное дело по факту радиограмм, так что основание для законной эксгумации у вас — мне сдается — есть… Но ведь отец Ольги был против… вскрытия. Морально ли будет, пойди вы на эксгумацию?
— Жестоко — да, но морально, Петр Георгиевич.
— Какие выдвинете доводы?
— «Опасаясь разоблачения, агент ЦРУ уничтожил Винтер».
— Какого разоблачения боялся агент ЦРУ? Кто он? Улики? Почему Винтер могла его разоблачить? А может, она сообщница? И вообще произошел несчастный случай.
— Несчастный случай исключен.
— Факты?
— Мужчина, который ее любил, — а Дубов так говорил всем, — стремительно похоронив «любимую», уехал отдыхать. В первый же день он кладет себе в кровать девушку, идет в бар и танцует! Понимаете, Петр Георгиевич, — танцует!
— Танцует? Ну сукин сын, а?! Н-да… Танцует. И это что — улика?
— Еще какая.
— Это, увы, не улика. У меня нет улик. У вас, впрочем, тоже. Но я хочу спросить: у вас и у Славина достаточно фактов, чтобы вообще исключить Зотова из числа подозреваемых?
— Я привык верить Славину.
— Я, знаете ли, тоже, но, тем не менее, вы мне не ответили.
— Если Славин настаивает на честности Зотова, я не могу ему не верить.
— Мне не нужны утверждения по поводу зотовской честности. Мне нужны факты по поводу его непричастности к этому делу, Константин Иванович.
— Я сейчас же отправлю Славину телеграмму. Хотя я подготовил совершенно иную — добро на возвращение.
— Придется переписать. — Генерал Федоров снял трубку правительственного телефона, набрал номер. — Алло, здравствуйте, когда вы ждете Василия Лукьяныча? Ах, улетел… Понятно, а кто на хозяйстве? Ага, спасибо. — Он набрал второй номер. — Николай Григорьевич, здравствуйте, это Федоров, из КГБ, добрый день. Да, ничего, спасибо. Николай Григорьевич, у меня вопрос — вы принимали участие в переговорах с Нагонией? Именно. А кто готовил материалы? Нет, нет, я имею в виду специальные поставки. Так. Ясно. Из какого отдела? Дубов? Мой заместитель к вам собирается, генерал Константинов, найдете время? Ах, вот в чем дело, ну-ну. Спасибо. До свидания.
Петр Георгиевич положил трубку, снял очки, спрятал их в футляр.
— Вот так, — сказал он. — По вопросам экономики материалы готовил Дубов. А вас поздравляю — у него уже сидит Проскурин, четко работаете, генерал, четко. Готовьте постановление, связывайтесь с Прокуратурой, будем эксгумировать труп.
В заключении специалистов, участвовавших в эксгумации трупа Винтер и проведении экспертизы, говорилось, что отек обоих легких был вызван применением препарата с острым запахом, неизвестного нашей фармакологии. При исследовании остатков препарата выяснилось, что потеря сознания могла наступить через тридцать — сорок секунд после применения препарата, однако смерть приходит значительно позже. Поскольку препарат нам неизвестен, то действия врачей, оказывавших первую помощь О. В. Винтер, следует считать совершенно правильными; мы, нижеподписавшиеся, не знаем, какое противодействующее средство можно было применить, дабы спасти жизнь Винтер. При этом на поставленный перед нами вопрос о беременности покойной следует дать отрицательный ответ.
Мы должны также дать отрицательный ответ и на вопрос о наличии в организме покойной каких-либо следов хронического легочного заболевания. Можно утверждать, что покойная до введения в ее организм неизвестного препарата была абсолютно здорова».
«Славину.
По возможности ускорьте ответ на вопрос о представительстве «Кук и сыновья». Интерес к Дубову тщательно маскируйте.
Центр».
«Центр.
Представительства «Кук и сыновья» в Луисбурге нет. Для Дубова двухкомнатный люкс номер 1096 был снят двенадцать раз, начиная с марта 1976 года по июль. Стоимость номера 95 долларов в сутки. Ежемесячная заработная плата Дубова в период с марта по июль составляла 500 долларов.
Славин».
Глэбб
— Вы один, Эндрю?
Зотов удивленно отступил в прихожую, в темноте лестничной площадки (он снимал квартиру в доме, где рано ложились спать) стояла Пилар. Лицо ее в темном обрамлении волос было тревожным, бледным.
— Входите, Пилар, рад видеть. Как вы меня разыскали?
— Милый, милый Эндрю…
— Что случилось? Вы чем-то встревожены. Заходите же.
— Спасибо. Можно пройти на балкон?
— Куда угодно. Только там еще более душно, чем здесь.
— Эндрю, выслушайте меня. Я пришла сказать вам не про то, что люблю вас и готова быть с вами где угодно: в России ли, если захотите меня взять туда; здесь ли, если решите остаться; в другом ли месте, если надумаете уехать. Погодите, Эндрю, вы обещали меня выслушать. Вы не видели Глэбба два дня, я — тоже. Он не просто торговец, Эндрю, он, мне кажется, связан с СИА…
— С кем?
— СИА. Так мы, испанцы, называем ЦРУ. И не появляется он неспроста, милый Эндрю. У них что-то случилось. Я не знаю, что у них случилось, но Лоренс сказал, что теперь, после того что произошло, они могут подвести нескольких русских, вас — в том числе.
— Что за ерунда, Пилар?! Я ничего понять не могу.
— Нежный мой, седой человек, вы поймете меня. Я бы никогда не посмела прийти к вам с этим, Эндрю, но та женщина, которая не позволяла мне прийти к вам с этим признанием раньше… Словом, Ольги нет более, она умерла…
— Что?!
— Да. Скоропостижно умерла, ее похоронили два дня назад…
Зотов присел на краешек плетеного стула, оперся локтями о решетку балкона, сжал ладонями виски…
— Почему же никто ничего не сообщил? Да послушайте же, это бред, это глупая шутка, этого не может быть, Пилар!
— Тише. Родной мой человек, это правда.
— Какой же код… — Зотов поднялся. — Вы не знаете, какой код в Париж? Говорят, что можно звонить через Париж. Как вы узнали про Ольгу? Что с нею? Автокатастрофа?
— Я не знаю подробностей. Я знаю одно: ее нет больше. Я не знаю парижского кода, если хотите, я закажу разговор через Мадрид. У вас нет чего-нибудь выпить, меня всю трясет…
— Там… В баре. Сейчас.
— Я возьму, не тревожьтесь. Вам со льдом?
— Что? Да, со льдом. Нет, не надо льда, налейте стакан, безо всякого льда.
Пилар принесла на подносе рюмку красного вина себе и большой фужер с виски для Зотова. Она неотрывно смотрела, как он медленно выпил; закурила ему сигарету — пальцы ее были холодны и нежны, она провела ими по лицу Зотова, как слепая, трепетно и осторожно.
— Нежный вы мой, — продолжала она шепотом, — я чувствую над вами горе, тяжесть я чувствую, позвольте мне остаться подле. Я знаю, вам это запрещено, но я буду жить здесь так, что никто не узнает и не увидит меня. Или давайте я увезу вас к себе…
— Что? Погодите, Пилар, я пока ничего не понимаю, милая. Вы убеждены, что в Москву можно позвонить через Мадрид?
Пилар сняла трубку телефона — квартира, которую занимал Зотов, была нашпигована аппаратами, даже в ванной стоял розовый телефон — и набрала код Мадрида.
— Росита, здравствуй, родная. Да, я. Ты можешь помочь мне? Да, очень важно. Это для человека, которого я люблю, я писала тебе, это Зотов. Да. Спасибо. Закажи немедленно Москву, отсюда дозвониться невозможно. Да. Записывай номер. Какой номер, Эндрю?
— Сейчас. Спасибо. А куда же звонить, если ее нет? Мой домашний… Погодите. Я забыл. Но ведь…
— С кем вы хотите говорить?
— С ее отцом…
Пилар продиктовала номер:
— Росита, как только дадут Москву, звони мне по коду, сюда, я сейчас у Эндрю. Восемьсот три пятнадцать сорок восемь. И держи трубку к трубке. Я… Мы ждем, мы очень ждем, Росита. Это так важно для нас…
Через два часа Пилар вышла из квартиры. В машине ее ждал Глэбб. На другой стороне стоял звероподобный «форд», набитый пассажирами в шляпах.
— Ну? — спросил Глэбб. — Как?
— Знаешь, мне жаль его.
— Мне тоже. Тем не менее, ты его уложила?
— Мне его жаль, — повторила Пилар. — Дай мне, пожалуйста, сигарету, мои кончились.
— Жалей «Умного», гвапенья. Он — твой компаньон, как-никак. Мы работаем жестокое дело, и надо уметь контролировать сердце.
— Я не уложила его, Джон. Это было бы противоестественно, поверь, я женщина, я это чувствую лучше. Ты ошибся в расчете.
— Я не ошибаюсь, когда рассчитываю мужчин. Как он отнесся к тому, что может быть скандал?
— Он даже не спросил об этом. Словно и не слышал. Или, может, не понял.
— Хорошо. Как ты думаешь, он придет к тебе завтра?
Пилар покачала головой отрицательно.
— Он не придет, Джон. Он завтра же улетит в Россию.
— Их самолет ушел сегодня, остается пятница.
— Он улетит любым рейсом.
— Им нельзя. Они летают своим рейсом. Он никуда завтра не улетит…
— Едем?
— Погоди. Я устал…
— От чего?
— От ожидания, Пилар. Я очень устал, ожидая тебя, девочка. Я устаю, когда ты работаешь. Это очень трудная работа — ждать…
Через три часа Глэбб получил запись разговора Зотова с Роситой; она соединила его со стариком Винтером; слышимость была отвратительной, но все же Зотов услыхал: «Оленьки больше нет».
Через три часа сорок минут Глэбб приехал в «Хилтон» и поднялся в бар — он знал, что Пол Дик сейчас там, пьет свое пиво и пишет фломастером на салфетках. Глэбб удивился, когда понял, что пишет тот не корреспонденции, а стихи.
— Привет, Пол, пьете в одиночестве и не знаете о скандале в нашей богадельне?
— У нас их слишком много. В какой именно?
— В ведомстве Лоренса.
— Нашего главного шпиона?
— Именно. У него ломанули сейф. Если это сделали чужие — тогда никто ничего об этом не узнает, а если работнули здешние гангстеры — надо ждать требования о выкупе, и бедному Лоренсу придется платить; материалы, видимо, того стоят. Он так хорошо конспирировал, этот Лоренс, что ребята твердо уверовали: он хранит в своем сейфе доллары. Странная, кстати, манера — снимать для такого рода оффиса апартамент в отеле.
— Почему же об этом ничего здесь не слышно?
— Потому что хозяева «Хилтона» умные люди. Разве можно отпугивать клиентуру?
— Какой у него номер?
— Не вздумайте сослаться на меня — шестьсот восьмой.
— Он у себя?
— Откуда я знаю? Если у себя — расскажете мне, как он прореагирует на ваш визит.
Пол Дик странно усмехнулся, сполз со стойки, обернулся к бармену:
— Я надеюсь вернуться. Если этот джентльмен решит выпить — сделайте ему один «хайбл» за мой счет.
Глэбб посмотрел ему вслед задумчиво, с доброй улыбкой и попросил бармена:
— Налейте стакан апельсинового сока за мой счет.
Через три часа пятьдесят две минуты Роберт Лоренс, хмуро оглядев Пола Дика, спросил:
— От кого к вам пришла информация такого рода?
— Я не открываю источников моей информации, мистер Лоренс, я хочу лишь получить ответ — правда ли, что секретные материалы, связанные с государственными интересами нашей страны, ушли на сторону?
— Я не комментирую этот вопрос.
— Позвольте мне сформулировать иначе: правда ли, что группа неизвестных пыталась похитить документы той фирмы, где вы работаете?
— Да, это так.
— Тогда я хотел бы узнать, правда ли, что вы являетесь сотрудником Центрального разведывательного управления?
— Я не имею к этой организации никакого отношения, я представляю «Интернэйшнл телефоник».
— Какого рода интерес могут представлять документы вашей фирмы и для кого?
— Имена наших контрагентов, объем поставок, цены — все это представляет интерес для конкурентов.
— Вы утверждаете, что ограбление было совершено вашими конкурентами?
— Именно так. Теми, кто хочет помешать развитию добрых отношений между нашей страной и Луисбургом.
— Если ваша фирма честно работает, как можно помешать ее отношениям с Луисбургом, мистер Лоренс?
— Любую честную работу можно фальсифицировать, любого человека можно вымазать грязью. Это все, что я могу сказать, благодарю вас.
— Последний вопрос, мистер Лоренс.
— Я отвечу на ваш последний вопрос.
— Вы тот самый Роберт Лоренс, служащий «Интернэйшнл телефоник», который давал показания в конгрессе по поводу заговора в Чили?
— Я давал показания в том смысле, что мы не имели никакого отношения к трагедии, произошедшей в Сантьяго. Но мне бы не хотелось, сэр, чтобы ваш вопрос и мой ответ попали на страницы газеты.
— Вы обращаетесь ко мне с просьбой, и я готов выполнить вашу просьбу, но — в таком случае — выполните и вы мою: что украли, мистер Лоренс?
— Вы же бывалый человек. Неужели вы не понимаете, что я не могу вам ответить? Неужели вы не понимаете, что мой ответ может подвести людей; хороших — поверьте моему слову — людей, верных и надежных компаньонов в нашем честном деле.
Через пять часов двенадцать минут директор полиции Стау позвонил Глэббу, который сидел напротив Лоренса у телефона, и сказал:
— Все в порядке.
Глэбб осторожно положил трубку, вздохнул — глубоко, облегченно — и рассмеялся:
— А вот теперь, босс, я с радостью выпью рюмку хорошего хереса.
Он имел право выпить рюмку горьковатого испанского вина, потому что полиция, вызванная соседями (звон разбитого окна), застала Зотова связанным, оглушенным; в его квартире все было перевернуто вверх дном. Агенты криминальной полиции — к вящему их удивлению — обнаружили в темной кладовке портативный радиопередатчик, а в нижнем ящике стола — шифровку: цифры были точно такими же, какие в течение последнего года перехватывала советская контрразведка; когда Зотов, в госпитале уже, пришел в себя, на вопрос о передатчике отвечать следователю отказался; вызванный полицией советский консул задал ему такой же вопрос; Зотов сказал, что все произошедшее — провокация, и попросил отправить его в Москву.
— Это будет решать суд, господин Зотов, — ответил ему полицейский следователь. — В вашей квартире обнаружены предметы, запрещенные в нашей стране к ввозу. Видимо, господин консул понимает, что я не могу нарушать закон моей родины. Пока мы не установим, каким образом вы ввезли в Луисбург передатчик, что передавали, кому и о чем, мы не вправе разрешить выезд; более того, ваша палата отныне будет под нашей охраной.
Вечерние газеты вышли с заголовками:
— Джон, привет вам, как поживаете?
— Здравствуйте, дорогой Вит, рад вас слышать. Как вы?
Зотов удивленно отступил в прихожую, в темноте лестничной площадки (он снимал квартиру в доме, где рано ложились спать) стояла Пилар. Лицо ее в темном обрамлении волос было тревожным, бледным.
— Входите, Пилар, рад видеть. Как вы меня разыскали?
— Милый, милый Эндрю…
— Что случилось? Вы чем-то встревожены. Заходите же.
— Спасибо. Можно пройти на балкон?
— Куда угодно. Только там еще более душно, чем здесь.
— Эндрю, выслушайте меня. Я пришла сказать вам не про то, что люблю вас и готова быть с вами где угодно: в России ли, если захотите меня взять туда; здесь ли, если решите остаться; в другом ли месте, если надумаете уехать. Погодите, Эндрю, вы обещали меня выслушать. Вы не видели Глэбба два дня, я — тоже. Он не просто торговец, Эндрю, он, мне кажется, связан с СИА…
— С кем?
— СИА. Так мы, испанцы, называем ЦРУ. И не появляется он неспроста, милый Эндрю. У них что-то случилось. Я не знаю, что у них случилось, но Лоренс сказал, что теперь, после того что произошло, они могут подвести нескольких русских, вас — в том числе.
— Что за ерунда, Пилар?! Я ничего понять не могу.
— Нежный мой, седой человек, вы поймете меня. Я бы никогда не посмела прийти к вам с этим, Эндрю, но та женщина, которая не позволяла мне прийти к вам с этим признанием раньше… Словом, Ольги нет более, она умерла…
— Что?!
— Да. Скоропостижно умерла, ее похоронили два дня назад…
Зотов присел на краешек плетеного стула, оперся локтями о решетку балкона, сжал ладонями виски…
— Почему же никто ничего не сообщил? Да послушайте же, это бред, это глупая шутка, этого не может быть, Пилар!
— Тише. Родной мой человек, это правда.
— Какой же код… — Зотов поднялся. — Вы не знаете, какой код в Париж? Говорят, что можно звонить через Париж. Как вы узнали про Ольгу? Что с нею? Автокатастрофа?
— Я не знаю подробностей. Я знаю одно: ее нет больше. Я не знаю парижского кода, если хотите, я закажу разговор через Мадрид. У вас нет чего-нибудь выпить, меня всю трясет…
— Там… В баре. Сейчас.
— Я возьму, не тревожьтесь. Вам со льдом?
— Что? Да, со льдом. Нет, не надо льда, налейте стакан, безо всякого льда.
Пилар принесла на подносе рюмку красного вина себе и большой фужер с виски для Зотова. Она неотрывно смотрела, как он медленно выпил; закурила ему сигарету — пальцы ее были холодны и нежны, она провела ими по лицу Зотова, как слепая, трепетно и осторожно.
— Нежный вы мой, — продолжала она шепотом, — я чувствую над вами горе, тяжесть я чувствую, позвольте мне остаться подле. Я знаю, вам это запрещено, но я буду жить здесь так, что никто не узнает и не увидит меня. Или давайте я увезу вас к себе…
— Что? Погодите, Пилар, я пока ничего не понимаю, милая. Вы убеждены, что в Москву можно позвонить через Мадрид?
Пилар сняла трубку телефона — квартира, которую занимал Зотов, была нашпигована аппаратами, даже в ванной стоял розовый телефон — и набрала код Мадрида.
— Росита, здравствуй, родная. Да, я. Ты можешь помочь мне? Да, очень важно. Это для человека, которого я люблю, я писала тебе, это Зотов. Да. Спасибо. Закажи немедленно Москву, отсюда дозвониться невозможно. Да. Записывай номер. Какой номер, Эндрю?
— Сейчас. Спасибо. А куда же звонить, если ее нет? Мой домашний… Погодите. Я забыл. Но ведь…
— С кем вы хотите говорить?
— С ее отцом…
Пилар продиктовала номер:
— Росита, как только дадут Москву, звони мне по коду, сюда, я сейчас у Эндрю. Восемьсот три пятнадцать сорок восемь. И держи трубку к трубке. Я… Мы ждем, мы очень ждем, Росита. Это так важно для нас…
Через два часа Пилар вышла из квартиры. В машине ее ждал Глэбб. На другой стороне стоял звероподобный «форд», набитый пассажирами в шляпах.
— Ну? — спросил Глэбб. — Как?
— Знаешь, мне жаль его.
— Мне тоже. Тем не менее, ты его уложила?
— Мне его жаль, — повторила Пилар. — Дай мне, пожалуйста, сигарету, мои кончились.
— Жалей «Умного», гвапенья. Он — твой компаньон, как-никак. Мы работаем жестокое дело, и надо уметь контролировать сердце.
— Я не уложила его, Джон. Это было бы противоестественно, поверь, я женщина, я это чувствую лучше. Ты ошибся в расчете.
— Я не ошибаюсь, когда рассчитываю мужчин. Как он отнесся к тому, что может быть скандал?
— Он даже не спросил об этом. Словно и не слышал. Или, может, не понял.
— Хорошо. Как ты думаешь, он придет к тебе завтра?
Пилар покачала головой отрицательно.
— Он не придет, Джон. Он завтра же улетит в Россию.
— Их самолет ушел сегодня, остается пятница.
— Он улетит любым рейсом.
— Им нельзя. Они летают своим рейсом. Он никуда завтра не улетит…
— Едем?
— Погоди. Я устал…
— От чего?
— От ожидания, Пилар. Я очень устал, ожидая тебя, девочка. Я устаю, когда ты работаешь. Это очень трудная работа — ждать…
Через три часа Глэбб получил запись разговора Зотова с Роситой; она соединила его со стариком Винтером; слышимость была отвратительной, но все же Зотов услыхал: «Оленьки больше нет».
Через три часа сорок минут Глэбб приехал в «Хилтон» и поднялся в бар — он знал, что Пол Дик сейчас там, пьет свое пиво и пишет фломастером на салфетках. Глэбб удивился, когда понял, что пишет тот не корреспонденции, а стихи.
— Привет, Пол, пьете в одиночестве и не знаете о скандале в нашей богадельне?
— У нас их слишком много. В какой именно?
— В ведомстве Лоренса.
— Нашего главного шпиона?
— Именно. У него ломанули сейф. Если это сделали чужие — тогда никто ничего об этом не узнает, а если работнули здешние гангстеры — надо ждать требования о выкупе, и бедному Лоренсу придется платить; материалы, видимо, того стоят. Он так хорошо конспирировал, этот Лоренс, что ребята твердо уверовали: он хранит в своем сейфе доллары. Странная, кстати, манера — снимать для такого рода оффиса апартамент в отеле.
— Почему же об этом ничего здесь не слышно?
— Потому что хозяева «Хилтона» умные люди. Разве можно отпугивать клиентуру?
— Какой у него номер?
— Не вздумайте сослаться на меня — шестьсот восьмой.
— Он у себя?
— Откуда я знаю? Если у себя — расскажете мне, как он прореагирует на ваш визит.
Пол Дик странно усмехнулся, сполз со стойки, обернулся к бармену:
— Я надеюсь вернуться. Если этот джентльмен решит выпить — сделайте ему один «хайбл» за мой счет.
Глэбб посмотрел ему вслед задумчиво, с доброй улыбкой и попросил бармена:
— Налейте стакан апельсинового сока за мой счет.
Через три часа пятьдесят две минуты Роберт Лоренс, хмуро оглядев Пола Дика, спросил:
— От кого к вам пришла информация такого рода?
— Я не открываю источников моей информации, мистер Лоренс, я хочу лишь получить ответ — правда ли, что секретные материалы, связанные с государственными интересами нашей страны, ушли на сторону?
— Я не комментирую этот вопрос.
— Позвольте мне сформулировать иначе: правда ли, что группа неизвестных пыталась похитить документы той фирмы, где вы работаете?
— Да, это так.
— Тогда я хотел бы узнать, правда ли, что вы являетесь сотрудником Центрального разведывательного управления?
— Я не имею к этой организации никакого отношения, я представляю «Интернэйшнл телефоник».
— Какого рода интерес могут представлять документы вашей фирмы и для кого?
— Имена наших контрагентов, объем поставок, цены — все это представляет интерес для конкурентов.
— Вы утверждаете, что ограбление было совершено вашими конкурентами?
— Именно так. Теми, кто хочет помешать развитию добрых отношений между нашей страной и Луисбургом.
— Если ваша фирма честно работает, как можно помешать ее отношениям с Луисбургом, мистер Лоренс?
— Любую честную работу можно фальсифицировать, любого человека можно вымазать грязью. Это все, что я могу сказать, благодарю вас.
— Последний вопрос, мистер Лоренс.
— Я отвечу на ваш последний вопрос.
— Вы тот самый Роберт Лоренс, служащий «Интернэйшнл телефоник», который давал показания в конгрессе по поводу заговора в Чили?
— Я давал показания в том смысле, что мы не имели никакого отношения к трагедии, произошедшей в Сантьяго. Но мне бы не хотелось, сэр, чтобы ваш вопрос и мой ответ попали на страницы газеты.
— Вы обращаетесь ко мне с просьбой, и я готов выполнить вашу просьбу, но — в таком случае — выполните и вы мою: что украли, мистер Лоренс?
— Вы же бывалый человек. Неужели вы не понимаете, что я не могу вам ответить? Неужели вы не понимаете, что мой ответ может подвести людей; хороших — поверьте моему слову — людей, верных и надежных компаньонов в нашем честном деле.
Через пять часов двенадцать минут директор полиции Стау позвонил Глэббу, который сидел напротив Лоренса у телефона, и сказал:
— Все в порядке.
Глэбб осторожно положил трубку, вздохнул — глубоко, облегченно — и рассмеялся:
— А вот теперь, босс, я с радостью выпью рюмку хорошего хереса.
Он имел право выпить рюмку горьковатого испанского вина, потому что полиция, вызванная соседями (звон разбитого окна), застала Зотова связанным, оглушенным; в его квартире все было перевернуто вверх дном. Агенты криминальной полиции — к вящему их удивлению — обнаружили в темной кладовке портативный радиопередатчик, а в нижнем ящике стола — шифровку: цифры были точно такими же, какие в течение последнего года перехватывала советская контрразведка; когда Зотов, в госпитале уже, пришел в себя, на вопрос о передатчике отвечать следователю отказался; вызванный полицией советский консул задал ему такой же вопрос; Зотов сказал, что все произошедшее — провокация, и попросил отправить его в Москву.
— Это будет решать суд, господин Зотов, — ответил ему полицейский следователь. — В вашей квартире обнаружены предметы, запрещенные в нашей стране к ввозу. Видимо, господин консул понимает, что я не могу нарушать закон моей родины. Пока мы не установим, каким образом вы ввезли в Луисбург передатчик, что передавали, кому и о чем, мы не вправе разрешить выезд; более того, ваша палата отныне будет под нашей охраной.
Вечерние газеты вышли с заголовками:
«Русский шпионаж в Луисбурге».И лишь единственное издание, близкое к американскому посольству, опубликовало странный комментарий:
«Передатчик — в тех странах, которые считают себя свободными, — не есть улика. Колонка цифр может и не быть шифром, так что арест русского инженера представляется нам досадной ошибкой, если не преступлением, ибо, как нам стало известно, одна американская фирма подверглась такого же рода ограблению, причем неизвестные, казалось, не искали денег. Чья же рука руководит ими?»Прочитав этот комментарий, Славин позвонил Глэббу:
— Джон, привет вам, как поживаете?
— Здравствуйте, дорогой Вит, рад вас слышать. Как вы?