Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Лютая зима (Преображение России - 9)

   - Но тогда трудно и требовать от нижних чинов, чтобы они не замерзали. Это единственный выход из их положения: взять и замерзнуть!
   - Что вы такое говорите, прапорщик? - изумленным голосом прокричал Баснин.
   - Я говорю, что замерзнуть - это единственный честный выход из положения, ваше превосходительство! Бесчестный же, как дезертирство, например, я исключаю. Я исключаю и еще один честный выход - быть убитым австрийской пулей, поскольку австрийцы лишают нас этого выхода, - очень смирно сидят в своих окопах.
   - Много говорите, прапорщик, лишнего, очень много! Ваша фамилия Ливенцев?
   - Так точно. Я должен добавить еще одно, ваше превосходительство. Главнейшей причиной замерзания и обморожения я считаю, конечно, хронически мокрые ноги нижних чинов, так как сапоги их, из елецкой ли они кожи или из флотской, не могут не пропускать воду, если в воде приходится стоять часами. Сапоги же наши, как известно, редкостно плохи, портянки у нижних чинов хронически мокры, на холоде они смерзаются, и это приводит к гибельным результатам, так как человек начинает замерзать с ног.
   - Ваших показаний с меня довольно, прапорщик! Я просил вас позвать вашего фельдфебеля! - раздраженно прокричал Баснин.
   Как раз в это время вошел в землянку Титаренко, и Ливенцев подозвал его к телефону, говоря при этом Баснину:
   - Фельдфебель явился, но об этом я узнал только по его голосу, потому что в землянке темно, хотя сейчас только три часа дня. Можно бы сделать в землянке крохотное окошечко, но нет для этого ни рамы, ни стекла. Наконец, можно бы сделать в землянке и дверь, а то вместо двери висит только старое полотнище палатки, а за этим полотнищем - пурга, ваше превосходительство!
   ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
   В этот день смерклось рано, но буран не утихал; напротив, он усилился после захода солнца и в темноте стал зловещей и упорней.
   С вечера почему-то в стороне австрийских позиций начали взвиваться в вышину и, падая, озарять тревожно снега ракеты. Иногда раздавалась даже вялая, правда, стрельба. Похоже было на то, что австрийцы были обеспокоены утренним пулеметным обстрелом своей роты, той самой, - в одеялах, как в шалях, - и приняли этот обстрел за начало нового наступления. Во всяком случае, они показывали, что готовы его встретить как следует.
   Может быть, начальство свежих и бодрых, хорошо снабженных полков соблазнилось бы возможностью легкого успеха, так как ураган дул в лицо австрийцам, а проволочные поля их были теперь основательно завалены снегом и потеряли большую часть своей заградительной силы.
   Но русским полкам на позициях в Галиции, как и в Буковине, сейчас было совсем не до мыслей о наступлении.
   Обозы, посланные из тыла с продовольствием и дровами, захваченные усилившимся бураном, не только не могли пробиться к фронту, но не могли и повернуть назад. Обозные, спасая лошадей и себя, бросали подводы десятками в снежной пустыне. Часть подвод приказано было генералом Котовичем задержать около хаты на Мазурах, где решено было устроить чайную и питательный пункт. Дрова для топки разрешено было полку Ковалевского рубить везде, где они еще имеются, не считаясь ни с какими прежними запретительными приказами на этот счет. Но даже, если бы и были где-нибудь поблизости от полка рощи или отдельные деревья, люди настолько уже обессилели, что не могли бы выполнить этого нового благодетельного приказа.
   Даже когда по телефону из штаба полка было передано о прибывшей подводе с салом и приглашались приемщики этого сала от каждой роты, иные из ротных командиров, между ними и Ливенцев, ответили, что у них в окопах все люди устали, полны равнодушия к жизни, не только к салу, и никто не вызывается идти за ним две версты, в штаб, чтобы потом тащить на своих плечах мешки с салом, - лишнюю и непосильную тяжесть в то время, когда одна мокрая шинель на каждом весит не меньше пуда.
   Ковалевский распорядился тогда нагрузить салом отборных солдат из полкового резерва, чтобы они не только донесли его до окопов, но еще и раздавали его там на руки сами. И к вечеру действительно сало в мешках было принесено, но окопники, хотя в большинстве и украинцы, смотрели на него вполне спокойно.
   В таком состоянии роты в окопах встретили новую ночь.
   Ливенцев получил приказание как можно чаще менять дозорных и недалеко выдвигать посты, чтобы избежать случаев замерзания; и хотя следить за этим всю ночь сам он был не в состоянии, однако действительно за эту ночь не замерз никто, но зато пятеро в его роте - Курбакин и все бабьюки были ранены в левые руки: просто у них было отстрелено по одному пальцу на левых руках.
   Что австрийцы иногда - больше от скуки, должно быть, - постреливали в эту ночь в сторону русских окопов, это было слышно, но совсем не трудно было догадаться, что не австрийские пули нанесли небольшие увечья пятерым окопникам.
   - Курбакин, и ты, брат, тоже? - покачал головой Ливенцев, глядя на этого, обычно бравого, иронического человека с такими широко расставленными дикими глазами навыкат. - А еще говорил мне когда-то, что ты - заговоренный, что тебя никакая пуля не возьмет.
   - Ваше благородие, дозвольте доложить, - это я об русских пулях так, от тех я заговорен, а насчет австрийских это не касается, - разъяснил Курбакин и, как старослужащий, добавил просительно: - Разрешите, ваше благородие, мне итить на перевязку: крепко рука болит.
   Бабьюки держались, как обычно, кучкой, но старались не отставать от Курбакина и тоже просились "в околоток". Лица у них были угрюмые, глаза больные, и глядели они на него весьма пытливо.
   Только у двух Воловиков осмотрел Ливенцев забинтованные кое-как ими самими руки. Обдуманно-однообразно у того и у другого отстрелены были наименее необходимые для работы - безымянные пальцы, а на ладонях остались следы ожогов.
   Бывший при этом подпрапорщик Кравченко, командир их взвода, пробормотал насмешливо, но беззлобно:
   - О-о, то были гарны стрiлки, гаспидски души, австрияки-паскуды...
   Ливенцев сказал, подумав:
   - Вот что, братцы... На перевязочный вы пойдете, и мне даже придется дать вам провожатых, чтобы вы не заблудились. Но редкостный случай этот, должно быть, будет выясняться...
   Он не добавил "высшим начальством" или "командиром полка", - бабьюки и без того переглянулись многоречивыми взглядами и потом посмотрели на него еще более пытливо, чем раньше.
   Когда Ковалевский, обеспокоенный и возбужденный дознанием Баснина, рано в этот день потребовал сведений о замерзших и тяжело обмороженных, Ливенцев доложил ему о пяти раненных в руки.
   - Ка-ак? Что такое?.. "Пальчики"? Самострелы? - отозвался Ковалевский. - Этого только недоставало! Отправьте их немедленно же в штаб полка, ко мне, - слышите? Только отправить, как арестованных мною, под конвоем. И немедленно! Иначе это может заразительно подействовать на других. И нужно же, чтобы именно в вашей роте случилось подобное! Э-эх...
   Отходя от телефона, Ливенцев встревоженно думал, к какому решению относительно их может прийти Ковалевский, и мог ли он сам как-нибудь скрыть это членовредительство бабьюков, как за день перед тем скрыл их попытку бежать в тыл с караула, но, наконец, досадливо отмахнулся от этого вопроса. Он вообще был очень утомлен, оглушен воем бурана, простудился в холодной землянке с полотнищем палатки вместо двери. Его знобило, но он старался двигаться, пытаясь согреться.
   В конвой к "самострелам" он назначил Старосилу и двух солдат молодого возраста, мариупольцев.
   Буран не то чтобы совсем утих, но стал гораздо слабее и терпимее. Мороз же был небольшой, не больше трех градусов, и день развертывался довольно ясный, но у всех в роте видел Ливенцев какие-то полуздешние, приговоренные лица.
   Когда пошли "самострелы", хотя и с провожатыми, но на перевязочный, это заметно оживило роту. К Ливенцеву начали сходиться по двое, по трое обмороженные, просясь тоже на перевязочный. Но они еле двигались, и Ливенцеву хотелось сказать, что если бы только зависело это лично от него, то он сейчас сам ушел бы с ними вместе; но говорил он то, что могло бы их временно успокоить:
   - Погоди, ребята! Нельзя же сразу всем на перевязочный, - это раз. А потом, дайте хоть несколько ободняет, потеплеет, станет тише... Наконец, нас могут всех перевести в резерв, - тогда и отдохнем и подлечимся. Я тоже болен, но никуда не стремлюсь, а жду, когда придет моя очередь идти в резерв. На перевязочном все равно некуда вас девать, нет места...
   Он понимал, конечно, что никого не убедил; однако толпа разошлась, опавшие, почерневшие лица, полузрячие, мутные глаза, сутулые слабые спины, деревянные ноги... Но минут через двадцать после этого он услышал из своей землянки какую-то оживленную перестрелку около окопов. Выскочил, перестрелка еще продолжалась.
   - Что это? Что случилось? - кинулся он к Титаренко.
   - А что же, ваше благородие, можно сделать теперь с народом? - мрачно ответил Титаренко. - Никому не хотится быть хуже людей... Пятеро пошли на перевязку, - и им хотится.
   - Кому хотится? Чего хотится?
   - Известно, стреляют себе в руки, ваше благородие.
   И он расставил свои руки, - правую ниже, левую выше, - чтобы показать, что такое делают сейчас самострелы.
   Первое, что хотел сделать Ливенцев, было - кинуться туда, к ним, остановить. Но неизвестно было, куда именно кинуться сначала: выстрелы слышались с разных сторон. Ливенцев глядел на фельдфебеля растерянно; Титаренко на Ливенцева - непроницаемо. Но вот отгремели еще два запоздалых выстрела, и утихло. Случилось то именно, что предвидел Ковалевский и чего не мог ясно предположить Ливенцев: двадцать шесть человек еще отстрелили себе пальцы.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Привалов только успел окончить учительскую семинарию перед тем, как его призвали и послали в школу прапорщиков.
   Однако не потому, что он был еще очень юн, безбород, безус и бесщек, у него были такие удивленные (круглые серые) глаза. Просто это было его основное свойство: глаза его как будто удивились когда-то до такой степени основательно, что выражение их больше уж не менялось. Он удивлялся всему кругом: и обилию разных знаний у своего ротного, и тому, что его новый товарищ Значков ходил в атаку на австрийцев, попал при этом под пулеметы и остался цел и невредим; удивлялся подпрапорщикам Котылеву и Кравченко, заработавшим по четыре Георгия; удивлялся даже и тому, что он сам, такого некрепкого здоровья на вид, каким-то образом живет, спит в холодной землянке и пока еще ничем не заболел...
   Удивило его, конечно, и то, что люди, которых он же сам привел, как пополнение, в роту Ливенцева, принялись вдруг хладнокровно отстреливать себе пальцы.
   - Что же это такое, скажите? Почему они так все вдруг, а? - спрашивал он озадаченно у Значкова.
   - Сговорились заранее, - важно отвечал Значков.
   А Ливенцев спокойно телефонировал Ковалевскому приемом и оборотами обычных рапортов:
   - Господин полковник, доношу, что во вверенной мне роте оказалось еще членовредителей двадцать шесть человек.
   - Как "оказалось"? Где "оказалось"? Когда? - ошеломленно вскрикивал Ковалевский.
   - Только что, господин полковник. После того, как увели первых пятерых.
   - Так эти выстрелы, какие сейчас слышны были, они, значит, там, у вас в роте, были?
   - Так точно, в моей роте.
   - Это черт знает, послушайте! Я прикажу сейчас же двенадцатой роте сменить вашу, а вашу - в резерв! Это преступление, что вы допустили... Как вы могли это допустить?
   Выкрики Ковалевского становились все возбужденнее, - спокойствие Ливенцева все крепло. Он отвечал:
   - Предупредить подобное явление так же было не в моей воле, как предупредить буран, чтобы он не разражался.
   - Что вы валите на буран! Вы имеете дело с людьми своей роты!
   - И среди людей своей роты я не могу запретить, например, самоубийства. Запрещать, конечно, я могу, сколько угодно, но запретить не в состоянии ни я, ни кто другой на моем месте.
   - А-а! Так? Тогда вы, прапорщик... тогда... объявите немедленно в вашей роте, что все членовредители будут преданы полевому суду и расстреляны! Да, так и объявите, что они ничего не выиграют этими гнусностями, не достойными солдата! Тот, кто стреляет в себя, чтобы себя ранить, в того, скажите, будут стрелять так, чтобы убить наповал! Так именно и скажите... Я сейчас же назначу подпоручика Кароли, как юриста, произвести дознание, что явится, разумеется, только проформой, - и потом суд и расстрел, - вот что я сделаю. Объявите им это сейчас же!
   Ковалевский был еще под неприятным впечатлением от того дознания, которое производил накануне в его полку Баснин, хотя именно в это утро генерал Истопин убедился, что в других полках его корпуса, стоявших на позициях, были тоже замерзшие и тяжело обмороженные, о которых просто не донесли своевременно, очевидно, думая, нельзя ли будет со временем выписать в расход замерзших, как убитых в перестрелке, а тяжело обмороженных, как раненых, что было бы, конечно, гораздо приятнее высшему начальству, воюющему с неприятелем, но презирающему стихии.
   Самое же отрадное, что узнал в это утро Истопин, было то, что в других смежных корпусах, - у Флуга и Саввича, - замерзших оказалось еще больше, чем у него, и, между прочим, в корпусе Флуга, в окопах на высоте 375 погибла, задохнувшись, почти целая рота.
   Поэтому дознанию, над которым потрудился с кропотливым усердием врага Баснин, не было дано никакого хода. Но до Ковалевского это решение Истопина пока еще не дошло.
   Пока он видел только, что в его полку новое огромное упущение: "пальчики". Когда же после разговора по телефону с Ливенцевым он в раздражении выскочил посмотреть, ведут ли этих пятерых из десятой роты, зачинщиков членовредительства, он увидал нечто другое: шла большая толпа солдат, - человек полтораста, - и ни одного офицера при них.
   С трудом продвигаясь по глубокому снегу, толпа направлялась прямо на него, и когда была от него всего в двадцати шагах, он скомандовал ей так зычно, как мог командовать только на смотрах и парадах:
   - Команда, сто-о-ой!
   К удивлению его, команда остановилась не сразу, а продвинулась еще шагов на пять, на семь. Все были без винтовок.
   - Вы-ы что за команда такая, а? Куда прете? - крикнул Ковалевский.
   Голосов двадцать вразнобой ответили:
   - Шестая рота, ваше всокбродь!
   - Ка-ак шестая рота?
   Ковалевский сам подошел ближе к толпе:
   - Почему шестая рота? Куда же вы идете?
   - На перевязочный... В околоток... Больные все! - совершенно несогласно выкрикивались ответы.
   - Кто же вас послал? - изумленно, почти испуганно спросил Ковалевский. - Ротный командир послал?
   - Никак нет, - сами...
   - Вы из окопов или из резерва? Ведь шестая - в окопах?
   - Так точно, в окопах... Из окопов мы, чтоб им пропасть, тем окопам!
   Ковалевский оглянулся; никого не было сзади его, а перед ним толпа в шинелях, забывшая о том, что она - солдаты.
   - Наза-ад! - крикнул он во весь голос.
   Однако никто не двинулся назад. Только кто-то сзади крикнул хрипло:
   - Куда же назад, когда больные мы все! Подыхать?
   Тогда Ковалевский почувствовал, что полк его не только рассыпается, рушится весь, но что он вот-вот опрокинется на него же и его раздавит. Это почувствовал он в первый раз, но настолько осязательно было в его представлении, что наваливаются на него всей толпой и его давят, что он перешел сразу с командного тона на обыкновенный разговорный, - упал с облаков на простую исхоженную землю.
   - Ребята, что вы больны, я верю, но что вас лечить негде, вы можете увидеть сами, когда дойдете до перевязочного пункта... Вон перевязочный, та вон землянка. (Он указал рукой.) Она уж полным-полна, ни одного человека больше принять не может и не примет, ребята!
   - Тогда мы дальше пойдем! - крикнули из толпы.
   - Куда именно? В голое поле? Чтобы там замерзнуть наверное?
   - Все равно где подыхать!
   - Нет, в окопах вас скоро сменят другие, - там вы останетесь живы, а здесь, дальше, и лошади дохнут, не то что люди.
   Издохшие лошади, кстати, не были убраны. От толпы они лежали недалеко, и на них указал Ковалевский.
   Солдаты посмотрели на полузанесенные конские трупы около подводы, а Ковалевский продолжал:
   - Сообщения с тылом никакого нет, - мы отрезаны. Ветер скоро опять усилится, а он будет вам все время в лицо, - не пробьетесь никуда, ребята! Выбьетесь из сил и погибнете, - это знайте!
   - Неужто ж снова в те окопы?
   - Только в окопы!.. Тем более - ненадолго ведь: я распоряжусь вашу роту сегодня сменить... Все роты, какие были в окопах, пойдут сегодня в резерв.
   Толпа потолклась на месте еще несколько минут, наконец повернула обратно. Ковалевский же, еще не пришедший в себя, так же стоял неподвижно на одном месте, и ветер дул ему за воротник шинели.
   Но вот он заметил - еще подходило несколько человек с другой стороны, одни без винтовок, другие с винтовками. Он думал, что это тоже беглые из окопов, он несколько опасливо взглядывал на три штыка, поблескивавшие на солнце, и только тогда почувствовал себя снова, если и не таким, как прежде, - все-таки командиром полка, когда узнал из рапорта унтер-офицера Старосилы, что это доставлены арестованные по его приказу пять человек "пальчиков" из десятой роты. И прапорщик Ливенцев, совершенно было упавший в его мнении, снова стал как будто и не таким уж плохим, а довольно приличным командиром роты, гораздо лучшим все-таки, чем Яблочкин, от которого ушла вся рота, а он даже не донес об этом.
   Он посмотрел на арестованных, плотно зажав губы, чтобы не выругаться; однако не выдержал. Ветер дул ему в лицо. Темным разорванным пятном еще виднелась в густой поземке уходящая в сторону окопа шестая рота, но она ведь была только беспорядочной толпой, которой никто не командовал, и первый же крикун мог увлечь ее на любое преступление против дисциплины. Представлялось, что там, за двухверстными снегами, в других ротах передовой линии, может быть, тоже членовредительствуют теперь десятки, если не сотни солдат, окончательно разваливая полк. И начали развал этот вот они - пятеро, - четыре густобородых мужика и пятый, черт его знает, с какими-то дикими глазами навыкат.
   - Так это вы-ы... так это вы!.. - сразу взвился до высшей ноты звонкий голос Ковалевского, и тугой кулак в серой вязаной перчатке ритмически задвигался перед носом наиболее видного из всех пятерых - Микиты Воловика, а покрасневшие глаза забегали по всей шеренге. - Вот вам покажут, куда и как надо стрелять из русских винтовок, - погодите, мерзавцы!.. Вы поймете, негодяи, зачем существуют наши винтовки!.. Унтер-офицер! Веди эту гнусную сволочь в караульное помещение... Вон туда, - в ту землянку... И сдай там их всех караульному начальнику под расписку.
   - Ваше высокобродь! А как же, на перевязку же нам надо, дюже крепко руки болят! - прокричал вдруг, неожиданно для него, Курбакин.
   - Пере-вязку? Он беспокоится, что его не перевяжут, подлец! - удивился даже этому выкрику Ковалевский и еще раз кивнул головой Старосиле: - Веди.
   И чтобы арестованных, действительно, привели куда следует, он даже прошел за ними шагов тридцать. Бабьюки шли покорно, но Курбакин обернулся вдруг и остановился, чтобы что-то крикнуть еще; однако Старосила расторопно сдернул с плеча винтовку, наставил штык против его шеи и прохрипел:
   - Иди, куда приказано, а то-о...
   Наблюдая это издали, Ковалевский еще раз подумал о Ливенцеве, что он, пожалуй, не так и виноват: когда же было ему переработать эту орду пополнения, влившуюся в его роту?
   Но, возвратясь в штаб и отдав по телефону распоряжение, чтобы роты резерва сменили роты в окопах, а Кароли чтобы произвел дознание по делу пяти арестованных в десятой роте, - он сам вдруг был вызван к проводу генералом Котовичем.
   Как это было ни странно, старец спросил его не о том, как прошла ночь и сколько у него новых замерзших, - он спросил его о прапорщике Ливенцеве.
   - Генерал Баснин сообщил мне, что у вас в полку есть такой ротный командир, прапорщик Ливенцев...
   - Это мог бы сообщить вам и я, ваше превосходительство, - ответил Ковалевский.
   - Да, вы... вы, конечно, должны знать его лучше... Так вот, я хотел бы знать, каков он у вас по службе...
   - Отличный командир! - с ударением сказал Ковалевский, сразу предположив, что Баснин выступил против него с каким-то доносом.
   - Отличный? Гм... Даже отличный, гм... Странно! А генерал Баснин утверждает, что это - отъявленный красный.
   - Красный?
   - Да, именно так... Будто бы весьма красный.
   - Не больше, чем любой прапорщик, ваше превосходительство. Есть, конечно, некоторая либеральность, но он отнюдь не... не красный... А за боевые заслуги он представлен мною к ордену Владимира четвертой степени.
   - Вот как? Даже к Владимиру?.. За что же именно?
   - Это он занял австрийский окоп на высоте триста семьдесят пять и первый ворвался в окоп, ваше превосходительство, причем захватил пленных...
   - А-а?.. Он? Вот как?.. Прапорщик Ливенцев?.. Скажите, пожалуйста! Откуда же у генерала Баснина взялось мнение, что он... гм... Ну, хорошо, хорошо. Кстати, мы позаботились тут, чтобы отряд Красного Креста обосновался в хате на Мазурах... Это затем, знаете, чтобы облегчить вас. Обозные, которые будут к вам направляться, могут там пить чай, вообще подкрепиться, обогреться... Там же и лошади отдохнут, чтобы взять расстояние до вашего полка без особых каких-нибудь осложнений и... и огорчений.
   - Благодарю вас, ваше превосходительство, но должен сказать, что на моем участке уже и сейчас создалось положение если не прямо катастрофическое, то очень к этому близкое. Если буран продлится еще два-три дня, - мой полк, возможно, совсем перестанет существовать.
   - Неужели? Неужели так плохо дело? Что же именно такое творится у вас там? - обеспокоился Котович. - Бунтуют, что ли? Бегут?
   - Полком овладела, как бы сказать, ваше превосходительство, какая-то полярная паника. Другого определения я не сумею придумать. Нужны будут какие-то экстренные меры, - какие именно, я еще не знаю, - это будет видно по ходу дела... Прошу разрешить мне полноту власти, как капитану погибающего корабля.
   - Разумеется, - полноту власти, да... Поскольку вы ведь отвечаете за вверенный вам полк, а не я... Я отрезан сейчас от фронта... Разумеется, вам должно быть виднее там, на месте, что можно сделать. Я же только могу ходатайствовать перед командиром корпуса, чтобы заменить ваш полк другим полком раньше истечения срока, вот что я могу, - только... - нерешительно пробормотал старец и извинился, что другие дела неотложной важности отрывают его от телефона.
   Однако Ковалевский понял, что он оборвал разговор не потому, что были какие-то неотложные дела, а потому, что не решался уточнять своего только что данного разрешения на экстренные меры. Тот полевой суд, которому должны были быть преданы пятеро арестованных, являлся превышением власти командира полка седьмой армии, и даже начальник дивизии разрешения на это дать не мог.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Подпоручик Кароли, щеки и подбородок которого опять обросли седой щетиной, а больные глаза жмурились от ветра и слезились, кое-как для дознания добравшись до роты Ливенцева, говорил ему почти шепотом:
   - Накажи меня бог, наш командир тоже начал с ума сходить, как и все мы, грешные. Как можно было додуматься до полевого суда при такой обстановочке? Никуда ни к черту все не годны, и даже очи заплющили, бо вже помирать зiбралысь, - их не судить, их лечить надо! В крайнем случае покормить хотя бы борщом горячим... Высушить, наконец, как портянки около печки, а он вдруг - полевой суд над ними. У меня у самого не меньше тридцати восьми градусов температура, а я должен тут дознание производить... нынче я у вас, завтра вы у меня, потому что завтра и у меня окажутся самострелы. В конце концов я хотя и юрист, но следователем никогда не был, а прокурором тем более. Я адвокат, и моя профессия защищать обвиняемых, а не под расстрел их вести...
   - Вы это говорили Ковалевскому? - очень живо спросил Ливенцев.
   - Что же ему говорить? Он не такой глупый человек, чтобы самых простых вещей не понимать без моих объяснений.
   - Однако не понимает. Но вы ведь можете не исполнить заведомо глупого приказа, не так ли?
   - Например, каким именно образом? - усиленно замигал леденеющими ресницами Кароли.
   - Например, если бы вы получили приказ пройтись на руках по этому снегу, - вы бы, конечно...
   - Счел бы такой приказ за глумление над собою, но это совсем в сравнение не идет.
   - Не идет? Хорошо-с... А если бы вам приказали пойти или даже поехать в ксендзовых санках в тыл, разыскать там Баснина и убить его для пользы службы, - тогда вы что?
   - Это опять не из той оперы! Стрелять в генералов называется террористическим актом, как известно... - криво усмехнулся Кароли.
   - Ага! Этому есть особое название... А содействовать расстрелу, обосновывать юридически расстрел и без того полумертвых солдат, - это что такое? Этому есть название на языке юристов?
   Кароли поморщился и даже как будто подмигнул не без лукавства:
   - Да ведь если вы хотите знать - юридические основания к полевому суду у нашего командира очень шатки. Генерал Щербачев никому из командиров полков не передавал своих прав и привилегий на полевой суд, - это я знаю наверное. Такого приказа по седьмой армии не было. Так что Ковалевский действует тут довольно самодурственно... Знает он, конечно, что отвечать за каких-то там пятерых расстрелянных нижних чинов он не будет, но по-настоящему отвечать должен... Я этим вопросом интересовался как-то. В армии Брусилова, например, суд над "пальчиками" приказано откладывать до окончания войны, а их только подлечивать в ближайшем тылу - и на фронт. Это, конечно, гораздо расчетливее. Кроме тех пяти, у вас сколько еще самострелов?