Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Лютая зима (Преображение России - 9)

   Кадомцы пошли дальше, уводя своих пленных, и, убедясь окончательно, что деревня остается за его полком, Ковалевский снова поскакал туда же, откуда пришлось вернуться благодаря кадомцам. В том направлении с укрепленных высот начала греметь артиллерия, и беспрерывно татакали пулеметы, тоже, конечно, австрийские, свои еще не успели подтянуться. Ясно было, что роты Ливенцева и Аксютина где-то ввязались в серьезный бой, опрокинув тем самым все планы, состряпанные на совещании в штабе дивизии. Поддержать эти роты было нечем: даже и легкая батарея не переправилась еще через Ольховец... Вообще Ковалевский видел, что все идет совсем не так, как это представлялось в селе Звинячь и в хате на Мазурах. Единственное разумное, что приходило ему теперь в голову, это - попытаться как-нибудь отозвать зарвавшиеся роты, если они не истреблены уже поголовно.
   Между тем шел уже девятый час. Туман начал уже подыматься. На высотах впереди всюду чернели на снегу проталины, отчего высоты эти имели странный вид, будто шахматные огромные доски, поставленные торчком.
   Резервных рот третьего батальона не было уже на окраине деревни. Но в бинокль хорошо был заметен капитан Струков с двумя связистами, медленно тащившийся вслед за ротами, конечно, от проталины к проталине взгорья. Но рот этих почему-то не было видно: зашли в полосу тумана или за гребень.
   - Куда этих еще понесло? Куда? Зачем? Кто приказал этому... олуху царя небесного губить еще две роты? - кричал Ковалевский, в бессильной ярости то сжимая кулаки, то хватаясь за голову. - Ведь сказано было - в тысяче шагах от проволоки залечь и окопаться! Такой простой вещи не могли запомнить, растеряли мозги!.. Эх, народ!
   Он пришпорил было коня, чтобы поскорее догнать Струкова, но в стороне шагах в сорока разорвалась шрапнель. Ехать дальше конной группой было опасно; пришлось спешиться и передать каракового разведчикам. Но догнать батальонного было необходимо. Наткнулся дальше на трех убитых солдат своего полка, погибших тоже от случайно залетевшей шрапнели. Кричал Струкову, делая рупором руки, махал руками. Наконец, один из связистов остановился, остановился и Струков.
   Ковалевский был в бешенстве, подбегая. Он не мог говорить, он только хрипел, наступая на Струкова:
   - Куда вы? Куда к черту, скажите? Куда?
   - Вот донесение получил, - вместо ответа протянул ему Струков бумажку. Ковалевский присмотрелся к разгонистым карандашным строчкам:
   "Занял своею ротою и взводом 11-й роты высоту 370.
   Ливенцев".
   - Ка-ак так высоту триста семьдесят? - ошеломленно глянул Ковалевский. - Невероятная вещь, - что вы! Триста семьдесят дай бог завтра взять целому полку!
   - Мне тоже кажется странным. Если бы не Ливенцев доносил, я бы и не поверил. А Ливенцев - человек серьезный. Все хотел вам донести об этом, да боялся, что преждевременно.
   - Как же можно было медлить с таким донесением? Сейчас же надо донести в штаб полка, чтобы оттуда - в штаб дивизии... - заторопился Ковалевский. Если триста семьдесят занята, - это все, что нам надо, помилуйте! А ну, связисты! Штаб полка!
   Он еще не вполне верил этой удаче. Он еще смотрел нерешительно на гребень высоты, на котором вырисовывался мощный профиль австрийского окопа с большим блиндажем посредине, с проволочным заграждением впереди. Но вот на одной из проталин зашевелилось что-то перед самой проволокой, зажелтела шинель; кто-то слабо махал с земли рукою.
   - Что это? Раненый? - догадался Ковалевский, и все четверо они подошли к раненым, потому что их было двое, а не один.
   Один из них довольно толково объяснил, что они из десятой роты, что их рота заняла окоп шагах не больше как в ста отсюда, за гребнем; что первым через проволоку перелез их ротный командир, прапорщик Ливенцев.
   - А вон тот, что на проволоке повис и уже убитый, то наш полуротный, бидолага, прапорщик Малинка, - добавил раненый, показав в сторону рукою.
   - Как так? Малинка? Может быть, только ранен? - жалостливо пригляделся к неподвижному, желтевшему на проволоке телу Струков.
   - Нi! Вже неживой, ваше высокобродие, - решительно махнул рукою раненый, человек уже немолодой, ефрейтор.
   - Жалко. Жалко... Малинка... Гм... Хороший был офицер... жаль... А прапорщик Аксютин? Не знаешь?
   - Прапорщик Аксютин, так что мабуть тоже десь в окопе сидят, ваше высокобродь, - довольно браво ответил ефрейтор.
   - Ты куда ранен? - спросил Ковалевский.
   - В грудя!..
   - Навылет? Это ничего, поправишься. Сейчас отправим на перевязочный.
   - Пок-корнейше благодарим, ваше...
   Ефрейтор не договорил титула, поперхнувшись кровью. Другой раненый только глядел на своего полкового командира молча и без особого любопытства и часто прикрывал глаза; этот был ранен в живот. Шинели обоих были в грязи и в крови, - видно было, что прежде чем лечь смирно, они пытались подняться или ползти.
   - Дальше идти нам нельзя, - там пришьют, - сказал Ковалевский, отходя от раненых.
   - Непременно пришьют, - согласился, подумав, Струков, посылая в то же время своих связных за гребень горы посмотреть, что там делается и где залегли роты.
   Пригибаясь к земле, связные полезли за гребень, а Ковалевский, оглядываясь кругом, спросил:
   - Да где же эта деревня Хупала, которую должны занять кадомцы, - никак не пойму!
   - Никакой деревни там нет, только ямки остались от фундаментов, - я посылал туда разведчиков, - сказал Струков.
   - Ну, вот видите, вот видите, как составляются карты и как пишется история! Хупала, Хупала, а оказалось, ее и в природе не существует... Эх, скверно, что у Ливенцева козырек окопа в нашу сторону смотрит. Но неужели мы с вами стоим на высоте триста семьдесят? Не верится! А если триста семьдесят, то будет жестокая контратака... Решительно остановите всякое продвижение! И пусть скорее окопаются. Я вас поддержу первым батальоном.
   Связные вернулись из-за гребня в целости. По их докладу Ливенцев с ротой засел в окопе всего шагах в ста от гребня, но впереди есть еще окопы, - те в руках австрийцев. Стреляют в австрийцев и из другого окопа влево, там, говорят, прапорщик Аксютин со своими. Остальные роты лежат за прикрытием.
   - Черт знает! Ни орудий, ни даже пулеметов. И полезли занимать ключ ко всем здешним австрийским позициям. Ведь если сейчас нас не поддержит тяжелая... мы... мы можем погибнуть!
   Однако по телефону он передал в штаб полка, что высота 370 занята третьим батальоном.
   - А вон наши пулеметы идут, - сказал в это время один связной, вглядевшись в туман.
   - Где? Где пулеметы?
   Ковалевский готов был расцеловать прапорщика Вощилина, который вырвался вдруг из тумана совсем недалеко, левее шагов на двести, строевым шагом подымаясь впереди четырех шеренг своей команды.
   - Наконец-то! Ну, вот молодцы! Хоть какая-нибудь поддержка ротам, говорил Ковалевский.
   Он еще раз огляделся внимательно кругом, соображая и прикидывая местность к той карте, которую изучал во всех деталях, и добавил:
   - Ну, хорошо, теперь дело за артиллерией... И еще батальон развернуть влево. Сейчас еду и все устрою. Прощайте пока, Владимир Семеныч, прощайте, родной, и бог вам на помощь!.. Неужели не переправилась батарея? Должна уж переправиться... И куда же к черту делись кадомцы? Наделали гнусностей и исчезли! Они должны быть у нас справа и держать с нами связь, а их нет. Черт знает, какая получилась неразбериха!
   И, в последний раз проводив любовным взглядом пулеметчиков, как на параде соблюдавших совершенно лишнее здесь равнение и уже подходивших к самому гребню горы, Ковалевский поспешно, делая большие шаги, двинулся вниз, держась того же телефонного провода, какого держался, поднимаясь.
   Раненым он еще раз крикнул на ходу, что пришлет санитаров.
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   Если бы Ливенцева спросили, когда он сидел в австрийском окопе, каким образом он попал в этот окоп, он не ответил бы сразу, потому что ничего обдуманного им лично не было в этом деле. Он даже не представлял ясно, подвиг ли это со стороны людей его роты, или глупость чистейшей воды. Он знал только, что раньше никогда в жизни не приходилось ему пробежать столько тепло, по-зимнему одетым. То же самое он думал и об Аксютине, бросая ему на бегу отрывочные фразы:
   - Вот так именно и бегут люди куда-то вперед... Потом таким же манером бегут они назад... При этом иногда им простреливают спины и прочее... на войне это называется атакой.
   - Ясно, - одышливо отозвался историк, трудившийся в поте лица, серьезно и добросовестно выбрасывавший ноги и действующий руками по всем правилам бега.
   Даже и когда они догнали, наконец, роты, свернувшие с шоссе куда-то влево, на снежное взгорье, Ливенцев все-таки не представлял, куда именно они бегут и зачем бегут то по снегу, то по проталинам, вверх по совершенно какой-то лысой, без малейших кустарников, пологой горе, в густом и мозглом тумане.
   Но когда отчертился впереди, в небе, как сгусток тумана, на самом гребне горы точь-в-точь такой блиндаж, какой рисовал на клочке бумаги в хате на Мазурах Ковалевский, когда разъяснял ему и другим ротным третьего батальона их ближайшую боевую задачу, он сразу понял, что он - на высоте 370, и решение всей боевой задачи полка от него в ста шагах.
   С этого именно момента он забыл о себе самом, отрешился от себя, перестал даже помнить, что он - Ливенцев. И, когда загрохотали вдруг винтовочные выстрелы оттуда, от блиндажа, и стали вскрикивать около него раненые, он с силой вырвался вперед, выхватил револьвер, крикнул отнюдь не своим, совершенно даже неестественным голосом:
   - За мно-ой! Ура-а!
   Потом как-то необыкновенно удачно перескочил через невысокую проволоку, и действительно, не только первым, даже единственным добежал до окопа, из которою выкарабкивался поспешно последний очень толстый австриец, чтобы тут же удариться в бегство вслед за другими.
   Но, увидя перед собою русского офицера с револьвером в руке, он, красный от натуги, испуганно мигающий белыми ресницами, безмолвно положил винтовку к его ногам и стал руки по швам. В бежавших впереди австрийцев, темными пятнами растворявшихся в желтом тумане, стреляли солдаты Ливенцева без его команды.
   Кое-кто пустился было за ними вдогонку, но Ливенцев, спросивший пленного толстяка по-немецки, есть ли дальше еще окопы, и узнавший, что есть несколько более сильных, крикнул:
   - На-за-ад! Куда помчались? Назад!
   Рассчитывать на внезапность нападения было уже нельзя: впору было удержать за собою только этот случайно и счастливо занятый окоп с блиндажем за ним.
   И точно так же, как это было сделано ночью на переправе через Ольховец, он направил вперед цепью один взвод, в который очень решительно шагнул и Демка, как опытный разведчик, а с остальными тут же начал приспосабливать занятый окоп к обороне: проделывать новые бойницы, копать новые окопы вправо, влево и прямо вперед от австрийского, потому что в занятом окопе можно было разместить не больше взвода. Тогда же он послал назад, Струкову, донесение о взятии высоты 370.
   Но этот захваченный окоп был устроен до того хозяйственно, прочно и удобно, что солдаты десятой роты даже не понимали, как могли с ним расстаться австрийцы. Умеренно глубокий, он весь был обделан деревом, - в нем было сухо; после ночи, проведенной в холодной грязи, это привело всех в особый раж. Кричали:
   - Вот это добро!
   - Вот это хата, так хата!
   - Гарно австрияки зробилы, хай им черт!
   Несколько одеял оказалось в окопе, брошенных при поспешном бегстве, несколько консервных коробок, еще не вскрытых, венские газеты, порванные и целые, - даже книжечку новелл Эдгара По нашли солдаты и поднесли своему ротному на просмотр, о чем тут немцы пишут:
   - Может, это что касающее замирения, ваше благородие, - подчитайте!
   Но через минуту ясно стало для всех, что до замирения далеко: оттуда, из тумана, стали долетать пули, - подготовлялась контратака австрийцев.
   В то же время частая стрельба поднялась справа.
   - Обходят! Обходят! - закричал, подбегая, Значков.
   - Как обходят? Кто обходит? Это, должно быть, наши!.. Где Аксютин с ротой? Что вы орете ерунду! Берите свой третий взвод и вперед!.. Поддержите четвертый!
   Ливенцев прокричал это залпом в промежуток между ружейными залпами впереди и справа, но Значков не двинулся с места, - искаженное лицо его дрожало.
   Ливенцев бросился к нему, взял за плечи и закричал ему в ухо:
   - Собрать третий взвод и вперед!.. Принять командование цепью.
   - Тре-тий взво-д! Ко мне-е! - заверещал совсем петушиным голосом Значков.
   Но тут же к нему подбежало человек двадцать, и только, как будто всего двадцать и было во взводе.
   - Тре-етий взво-од! - во всю силу легких крикнул Ливенцев. - Вперед, бегом! Ма-арш!
   Он был, как в чаду, и сомневался, слышат ли его, но третьего взвода солдаты бежали от окопа, который начали было рыть, к Значкову, и сам Значков побежал вдруг, отчаянно взмахнув руками, вперед.
   И странно, только когда отделился от роты этот взвод, и не то что пошел нехотя, а побежал, как на плацу на ученье, в туман, навстречу пулям, Ливенцев в первый раз за всю свою службу почувствовал себя командиром роты, и, - что еще, может быть, было страннее, это свеяло с него закруживший его было чад, - стало отчетливо в сознании: два взвода в цепи, два в резерве, противник наступает... надо наладить связь с ротой Аксютина...
   Но в это время как раз подскочил к нему пожилой, густобородый унтер-офицер Старосила, с испугом в глазах не за себя, а за него:
   - Ваше благородие! У в окоп!.. Ховайтеся у в окоп!..
   И он даже потянул его отечески за рукав шинели.
   - Почему в окоп? - не понял Ливенцев.
   - А как же ж, когда стреляют, а вы стоите!
   Ливенцев все-таки прислушался к перестрелке впереди и справа и осмотрелся, насколько что-нибудь можно было различить в тумане, и только потом не спеша пошел, но не в окоп, а к блиндажу, и стал за его надежным земляным куполом вместе со Старосилой.
   - Должно быть, и прапорщик Аксютин послал полуроту в цепь... Значит, в цепи у нас рота, - сказал про себя Ливенцев, однако громко.
   Старосила, оглянувшись в это время назад, заметил кого-то из девятой роты, потом еще и еще появлялись там сзади из тумана солдаты девятой.
   - Ваше благородие! - крикнул он радостно. - Еще одна рота наша идет!
   - Неужели? Где?.. Ого! Ну, теперь нас не вышибут. Поди передай поручику Урфалову, что у нас два взвода в цепи, два в резерве. Скорей!
   Старосила, пригнувшись, покатился назад рыжим шаром, как катится осеннее перекати-поле по степи, когда ветер колышет и рвет иногда такой же туман.
   Однако из объяснений Старосилы Урфалов не понял, чего именно хотел от него Ливенцев, но, заметив, что он стоит за вполне надежным прикрытием, уложил пока свою роту на гребне и ниже гребня, а сам, пригибаясь, как и Старосила, скоро очутился около прапорщика и поднял на него вопросительно восточные глаза.
   - Там - контратака австрийцев! - прокричал ему Ливенцев. - Поддержать своих нужно! Двумя взводами!
   Он думал, что Урфалов поймет наконец, что ему надо сделать, и он действительно понимающе закивал головой и замахал так же понимающе вперед обеими руками:
   - Идите! Идите с богом!.. А я в резерве побуду.
   - Вы пошлите два своих взвода!
   - Я - я? Зачем же я-то?.. Зачем разбивать роты?
   Пулеметов со стороны австрийцев раньше не было слышно; они покрыли своей равномерной строчкой беспорядочную ружейную пальбу именно теперь, когда Ливенцев был раздражен этим непонятливым старым поручиком восточного обличья.
   - Пулеметы! - вскрикнул он растерянно.
   - Ого! - больше выдохнул, чем сказал в ответ Урфалов и прижался плотнее к накату блиндажа.
   Это и были те самые минуты боя на занятой высоте, когда полковник Ковалевский, догнав капитана Струкова, подходил с ним вместе к гребню.
   - Эх, погибнут, - жалостливо качал головой Ливенцев, совершенно не зная, что он мог бы сделать для того, чтобы выручить свои два взвода.
   - Ничего!.. Лягут! - утешал его Урфалов. - Закопаются.
   - Там с ними Котылев, подпрапорщик... А если он убит?.. На Значкова я не надеюсь.
   - Ну, так уж и убит! Жив небось! - успокаивал Урфалов.
   - А двенадцатая рота где?
   - Правее пошла.
   - Тогда мы можем их обойти справа и слева! - обрадовался Ливенцев.
   - Это уж пускай батальонный командир решает.
   Они не знали оба, что, кроме батальонного командира, за гребнем горы стоял в это время и командир полка, который ушел через несколько минут, когда увидел пулеметную команду Вощилина.
   Эти радостные крики солдат своей роты и девятой: "Наши пулеметы! Наши идут!" - Ливенцев расслышал и сквозь пальбу, и будто сразу спаслись от истребления два посланные им вперед взвода, - так ему стало легко вдруг, и прочно почувствовал он себя на занятом куске горы. Когда он начал определять здесь, около себя, места для четырех пулеметов, ему стало ясно, что не австрийцы идут там впереди в контратаку, что они отбиваются от атаки его двух взводов и, может быть, тоже двух взводов одиннадцатой; что между их пулеметами и русскими солдатами не может быть австрийских солдат.
   - Старосила! - крикнул Ливенцев. - Иди, брат, к батальонному за приказом: двигаться нам вперед или отозвать наших, чтобы зря не тратить людей... Вот сейчас напишу записку.
   Но посылать написанную в полевой книжке записку Ливенцеву не пришлось: внезапно замолчали австрийские пулеметы.
   - Что это значит? - спросил Ливенцев Урфалова.
   Тот только молча повел головой.
   - Наступать нельзя, - уже Старосиле говорил Ливенцев. - Там позиции сильные, - пленный не врал! Там пулеметы в окопах, здесь их не было...
   И когда, медля отдавать Старосиле записку, он пришел, наконец, к безошибочному, как ему показалось, выводу отозвать зарвавшиеся взводы, он увидел перед собою, в тумане: быстренько и согнувшись, как перепелки в траве, несколько человек его солдат подбежало оттуда, из жуткой неизвестности... Потом больше, еще больше... И вот к нему подошел запыхавшийся Значков. Оторопелый был у него вид, когда, взяв под козырек руку, он докладывал:
   - Невозможно было держаться... Я приказал отступать.
   - Прекрасно сделали! - обрадовался Ливенцев. - Все отходят?
   - Кто может идти, - отходят.
   - А убитых... много?
   - Есть убитые...
   - А Котылев? Котылев как?
   - Котылев?
   Значков обернулся. Теперь шли уже густо. Одного почти несли на руках двое.
   - Вон, кажется, несут Котылева!
   - Что? Ранен? Э-эх, несчастье!
   Действительно, Ливенцеву подлинным несчастьем для роты показалось, что ранен знающий, опытный, спокойный, рассудительный командир взвода Котылев, и он кинулся к раненому сам. Но это оказался только похожий издали на Котылева унтер-офицер роты Аксютина, и те, кто его несли, просто не туда попали в тумане. Котылев тут же подошел сзади всех своих. Он уже подсчитал свои потери.
   - Кажется, пятеро остались, Николай Иванович, - сказал он с подходу. На пулеметы нарвались мы. Теперь их вынести нельзя, надо вечером.
   Он даже не сомневался, этот Котылев, что роты продержатся тут до вечера, что их не выбьют через час, через два австрийцы. И в лице не сдал: обыкновенный, как всегда, подпрапорщик Котылев.
   - Ну, хорошо, что так вышло, очень хорошо! Я думал, будет гораздо хуже. А к нам пулеметы подошли...
   - Есть пулеметы? Какие?
   - Вощилин с кольтами... Теперь, должно быть, нас австрийцы щупать будут. Надо окопы... и проволоку перенесть.
   - Ну, раз у нас пулеметы, пускай щупают. Нарвутся!
   И Котылев не то что улыбнулся, но как-то так моргнул черными бровями, что это стоило любой радостной улыбки.
   Спешно подсчитали раненых, чтобы отправить командой вниз, в деревню: в обоих взводах оказалось их двадцать шесть человек. Проворно начали рыть окопы в черноземе, который был глубок даже и здесь, на горе, потому что рачительно распахивалась и удобрялась веками до войны даже гора эта, как и все высоты кругом. Два пулемета устроили в австрийском окопе, два отправили Аксютину, но с тем, чтобы он их немедленно вернул, если к нему подойдет другая пулеметная команда.
   Когда же пошли снимать проволоку с кольев и прежде всего сняли труп прапорщика Малинки, убитого честно пулей в лоб над переносьем, то увидели, как безжалостно было разодрано колючками проволоки его лицо, ставшее совершенно неузнаваемым: глубокие разрезы, как ножом, запекшиеся сгустки крови, выдавленный глаз...
   Курбакин, который снимал его, по-своему горласто говорил другим:
   - Во-от, братцы, кого мать-то родная не узнает!
   Другие качали головами, столпясь:
   - И почему же это так могло?
   - Как почему могло? - входил уже в раж Курбакин. - Да он же когда на этую проволоку упал, я с ним рядом находился и всю эту картину видел до точки... А тут ротный наш вперед рванулся с криком своим да на него с ногами вскочил, - махнул через... Вот! Вот как это дело было!.. Ну, а за ротным уж другие пошли на него сигать... Его если раздеть - осмотреть, ни одной кости в целости не найдешь, все размолотили.
   Ливенцев подходил в это время наблюдать за работой. Он расслышал, что горланил Курбакин. И только теперь вспомнил он, что было так слабо отмечено где-то в разгоряченном мозгу, что действительно, подпрыгнув с земли, чтобы перескочить через проволоку, он наступил на что-то мягкое, рыжее, на какую-то шинель, брошенную на заграждение, как когда-то, еще в первый год войны, - читал он в газетах, - казаки генерала Келлера бросали на проволоку свои черкески и овладели окопом.
   - Неужели я это сделал первый? - прошептал ошеломленно Ливенцев, боясь подойти ближе к трупу Малинки.
   Но тут грохнуло далеко со стороны австрийских позиций, пронеслась, мяукая и лязгая, не очень высоко над ним шрапнель и разорвалась шагах в тридцати, подкрасив розовым туман.
   - Скорей, скорей, ребята! - закричал Ливенцев. - Сейчас они пойдут в контратаку!
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   В господском доме, в штабе полка хозяйственно устраивались, как будто рассчитывали пробыть тут по крайней мере с месяц, Ваня Сыромолотов и прапорщик Шаповалов, по внешнему виду как будто развинченный, вихлястый, но на самом деле очень слаженный малый, шутник, с поминутно подмигивающими черными глазами. Связь, налаженная им и со штабом дивизии, и с соседним кадомским полком, и с только что занятыми позициями своего полка, работала безукоризненно, и он, не то чтобы старавшийся не унывать ни при каких обстоятельствах, а просто неспособный унывать, между делом рассказывал Ване "самый свежий анекдот" о каком-то "мокром месте", когда бурей влетел взбешенный Ковалевский, ругая штаб корпуса еще от двери:
   - Подлецы или идиоты? Или и то и другое? Убеждал, доказывал, приводил все резоны, какие можно на человеческом языке найти: необходимы понтоны! Дайте понтоны!.. А теперь вот сиди без артиллерии! Эх, ослы безмозглые!
   - Два горных орудия переправились, Константин Петрович, - захотел успокоить его Ваня, но Ковалевский кивнул головой иронически:
   - Благодарю вас! Два горных!.. А легкая батарея застряла! Шесть лошадей подохли - выбились из сил. Я уж послал туда учебную команду помогать артиллеристам. Может быть, как-нибудь на руках вытащат... Сейчас, понимаете, - сию минуту нужна там до зарезу артиллерия, - и я третьему батальону обещал, - и там ждут, понимаете? Ждут, потому что я обещал, и ничего не могут дождаться за целый день! А понтоны лежат и дожидаются Стрыпы! Сумасшествие! Абракадабра!.. Сейчас придут с высоты триста семьдесят двенадцать человек раненых из десятой роты, - я их обогнал, когда сюда ехал... На горе есть тяжело раненные... послать за ними санитаров. Прапорщика Малинку исключить из списков полка, - убит...
   - Убит?
   - Будут сегодня, конечно, еще убитые и раненые... А перевязочный пункт?
   - Устраивает полковник Добычин с врачами...
   - Распорядитесь, чтоб послали кухни с горячим на высоту триста семьдесят... Музыкантскую команду пусть нагрузят хлебом и пошлют туда же, нам теперь не до музыки. А я буду сейчас говорить с начдивом насчет артиллерии... Пусть или дают нам понтоны, или посылают ее куда-нибудь в обход, где есть переправы, иначе и весь конский состав погибнет, и орудия увязнут, и людей мы измучаем... Эх, подлецы!
   И он взялся за трубку телефона, но Ваня, переглянувшись с Шаповаловым, сказал осторожно и как бы между прочим:
   - Подводы с хлебом еще не подошли. Кухонь тоже пока еще нет.
   - Как так нет? Десятый час, и нет? Вы справлялись?
   - Только что справлялся.
   Ковалевский свирепо воззрился на Ваню, как будто он был штаб корпуса, потом махнул рукой:
   - Тогда отставить и кухни и хлеб!.. Потом, после... Теперь нам нужнее всего артиллерия. Без артиллерии третий батальон все равно погибнет, и зачем ему тогда хлеб?
   Из штаба дивизии ответили, что просить в штабе корпуса понтоны будут сейчас же, но за успех просьбы не ручаются, и в свою очередь справились, действительно ли высота 370 занята полком?
   - Еще бы не действительно, когда на ней сидит мой батальон, - ответил не без гордости Ковалевский. - Но долго ли он просидит там без поддержки артиллерии, - это вопрос.
   - Знаете ли что, пошлите туда еще батальон на помощь, - мягко посоветовал генерал Котович.
   На это раздраженно, но сдержанно отозвался Ковалевский:
   - Слушаю, ваше превосходительство, - я пошлю, конечно. Но и второй батальон, который я пошлю, - это все та же пехота, только пехота, другими словами - пушечное мясо, и больше ничего. А послать еще батальон - это, разумеется, мой прямой долг. Однако чем больше нашей пехоты будет под ударами австрийских батарей, тем больше будет у нас потерь.