Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Пушки выдвигают (Преображение России - 5)

   Полезнов придерживался еще скромных привычек, и если заходил в пивные, то в другие, попроще, а эта считалась лучшей в городе. Раки в мелководной речонке, на которой стоял город, к тому же почти пересыхавшей летом, не ловились, - их привозили с севера; а когда привозили, то попадали они прежде всего в эту пивную, на дверях которой появлялся тогда торжествующий призыв: "Кушайте раки!"
   Деловой разговор между Макухиным и Полезновым начался раньше, даже и не в этот день, когда они случайно встретились на улице, теперь же он продолжался вяло одними как бы выводами из предыдущего, притом же часто перескакивал на совершенно посторонние предметы.
   - Говорится: "умей продать", - раздумчиво и точно наедине с собой сказал Полезнов, вытирая пальцами усы, - а это нашему брату тоже надо прежде всего помнить: "умей купить", вот что!
   - Об этом-то и толк, - поддержал его Макухин. - Продать-то, раз требуется, всякий дурак продаст, да кабы себя самого не накрыть... А, между прочим, конечно, деньги оборот любят, - это главное.
   - Оборот, это да: без оборота капитал - это уж живая насмешка, принимаясь за нового рака, решил Полезнов, а Макухин не то чтобы воодушевленно, однако назидательно рассказал старую историю о двух сыновьях деловитого отца:
   - Дал отец один - дело было утром - двум своим хлопцам по рублю: "Вечером мне скажете, куда вы их денете". А оба были такие, что ни в пивную, ни в ресторан, никуда, однако ушли из дому. Ждет отец, к вечеру являются оба трезвые. Он к старшему: "Ну, куда рубль девал?" - "Никуда, говорит, не девал, вот он... Я чтобы его зря не потратить, в землю его закопал, да от него ходу, а вечер подошел - выкопал!" - "А ты?" - ко второму отец. "А я, этот говорит, - того-сего на него купил, а потом продал, да еще купил, да опять же продал, - вот, одним словом, получай, папаша, вместо одного рубля два!" Какого же сына похвалить отец должен?.. Вот к чему сказка сложена!
   - Хотя сказать, и другой сын тоже не прощелыга какой! - подхватил Полезнов.
   - Разумеется, тоже цену деньгам знает, только котелок не варит... - И, внимательно приглядевшись к одной из подавальщиц, добавил Макухин: Невредная бабочка! - на что Полезнов отозвался рассудительно:
   - Ежели вредных сюда принимать, хозяин тогда в трубу вылететь должен.
   Макухин, раскрывая рачий панцырь, с некоторым сомнением поглядывал на желтую бурду, которая в нем содержалась, и откладывал ее снова на тарелку, принимаясь за шейку и клешни, если находил, что они достаточно крупны, чтобы с ними возиться. Наблюдая за тем, как все отложенное им забирал к себе Полезнов, он заметил:
   - Однако же ты к ним без милосердия, Иван Ионыч!
   - К ракам? О-о, брат! Я с ихними родичами смальства воевать начал, очень охотно принялся объяснять свое пристрастие к этому деликатесу Полезнов. - У нас же там, откуда я сюда-то забрался, река разве такая, как здесь? У нас она в половодье как разольется, - чистое море, только что желтое. Ну, что касается раков, было их в ней там по обрывам целая гибель. Мы их, ребятишки, по тыще в день из нор надирали, так что все пальцы они нам клещами своими порасковыряют, бывало. Наловим - варить. Наварим - едим, пока уж с души начнет воротить, - вот мы как с ними... Конечно, кабы у нас там поблизу город какой был, чтобы продавать их, могли бы раками прямо забогатеть, а у нас до города почитай верст пятьдесят было, да и то город такой, что там и своих раков не знали куда девать, - вот какое дело.
   - Вот видишь, - подхватил Макухин, - что значит человека не было, какой бы за это дело взялся. Где их густо, а где совсем пусто, а где совсем пусто, - значит, туда их и гони. Получалось поэтому что? Капитал ребята из воды руками выгребали да сами же его транжирили. Что они, хлеба с солью не могли поесть? Да кроме того, летом луку везде растет черт те сколько, - вот ребятам и давай, а раков - в отправку... Так же точно и с зерном везде по хозяйствам, какие даже сроду не слыхали, как паровоз гудки дает.
   - Это верно, что не слыхали, - тут же согласился Полезнов, наливая себе восьмой стакан. - Недалеко ходить, мой дядя родной из деревни нашей в город поехал, а туда уж железную дорогу провели, а он этого дела не знал. Едет себе парой по открытому месту, а с ним сынишка его - выходит, мой брат двоюродный, - едет, а дело к вечеру, смотрит: что за оказия? Далеко гдей-то вроде бы пыль большая, а возле него тихо. Ну, не иначе, думает, вихорь там поднялся. Все-таки же вихорь, он не вечный: поднялся - упал, а тут что-то пыль эта что дальше, то больше... И вот догадка у него: конокрады, - не иначе, что так! Конокрады табун лошадей гонят!.. Ну, с одной стороны, конечно, и конокрадов тех ему, дяде моему, боязно, - кабы и его пару к своему табуну не прихватили, а с другой стороны, - ехать, конечно, надо, а то уж ночь скоро: пока, дескать, тот табун доскачет, авось я проскочу. Он лошадей нахлестывает, а табун, брат ты мой, все ближе, и так что слышно уж стало, какой от него топот: аж земля дрожит... Одна надежда - впереди строения какие-сь: видать, люди живут. Он это поспешает к тем строениям, а табун уж вот он, - тоже спешит... Да как взялся весь дымом черным, да как засвистит, да как заорет вдруг голосом страшным, тут от такого ужаса пара дядева, - а лошадки обе молодые были, - как повернет да вскачь, да с выбрыком, так что и дядю и Степку, - это брата моего, - из телеги вытрясли наземь и скачут, и скачут, куда ноги их, бедных, несут. А Степка потом мне рассказывал: "Мало того, что расшиблись мы с отцом оба, главное, страху натерпелись: ну, явный черт или какой змей-дракон - одним словом, конец жизни!.." Вот какие дела: в пятидесяти верстах от деревни люди железную дорогу вели, так что и поезда уж ходить начали, а там хоть бы тебе сорока на хвосте принесла, - никто ничего не знал!
   - Ну, это, конечно, давно дело было, - важно, однако понизив голос, сказал Макухин, - теперь же всем известно, что в случае вот войны, например, овес для лошадей в армию нашу доставлять надо будет? - Надо. А кто его доставлять будет? - Кто же иначе, как не мы с тобой в компании, а?
   Вопрос этот был поставлен прямо, и ответ на него ожидался тоже прямой; Полезнов понимал это, однако ответил подумав:
   - Сознаю, Федор Петрович, дело вы предлагаете вполне хорошее, особенно, если всамделе война... А только, вот мы же с вами одного оказались Костромского полка, и вдруг начнется мобилизация, тогда как?
   - Думаешь ты, что я с бухты-барахты тебе говорю, - усмехнулся Макухин, - не-ет, брат, я насчет этого застрахован: я ведь свои тринадцать лет запаса уж отбыл, теперь в ополчение зачислен. Ополчение трогать не будут, как его и в японскую войну не трогали. Обо мне не сомневайся.
   - Конечно, тебе видней, раз это тебя касается, а не меня, как я уж из ополчения вышел... Ну, ведь может случиться и так, что никакой войны и не будет, а так только, смущение людей, - тогда как? - осведомился Полезнов.
   - Не будет, так не будет, - плакать об этом не станем, а дело свое откроем. Конечно, если наотрез откажешься, тогда уж ты загодя мне скажи, - я другого компаньона искать буду, а то уж хлеб люди косить начинают, - как будто между прочим сказал Макухин.
   - Ячмень?
   - Хотя бы ячмень.
   - Ячмень уж косят, это действительно... Нет, уж другого пока погодите искать, Федор Петрович. Мы уж с вами все-таки не то чтобы...
   Полезнов затруднился договорить то, что ему хотелось сказать, занятый печенью совсем уже маленького рачка, последнего, какой еще оставался у них на столике, а потом случилось так, что договорить и вообще не пришлось: несколько раздвинув заросли вьюнков и настурций, молодая женщина в широкополой шляпке крикнула с тротуара:
   - Федор! Ты здесь?
   Потом она обернулась назад и сказала:
   - Ну вот, - я ведь говорила, что он здесь!
   - Это моя жена, - успел шепнуть Полезнову Макухин.
   VII
   В уютный садик пивной вошло с улицы четверо: жена Макухина Наталья Львовна, ее отец Добычин Лев Анисимович, полковник в отставке, - с белыми зигзагами на погонах, - ее мать, толстая старая слепая дама, и Алексей Иваныч Дивеев, с недавнего времени близкий этой семье человек, в фуражке гражданского инженера, с молоточками крест-накрест на зеленом околыше и с кокардой на тулье.
   Конечно, Макухин пытался было представить их Полезнову, но из этого, по многолюдству их, по новости для него самого такого сложного дела и по непривычке к таким положениям Полезнова, ничего не вышло, кроме невнятного бормотания и крепких со стороны Полезнова рукопожатий. Если бы Полезнов имел в это время возможность присмотреться к своему собеседнику, он разглядел бы, что тот не выражал ни малейшего удовольствия при этом вторжении своих семейных и близких. Он только пытался скрыть это, суетясь, где бы и как бы их устроить. Ему помогла в этом та самая "невредная бабочка": вместе с ним она приставила к их столику другой, пока пустовавший, а также еще четыре стула.
   Конечно, тут же вслед за этим появились и новые бутылки пива и новая порция раков. Перебегавшими по лицам этих четверых новых для него людей глазами Полезнов не мог не заметить того блаженства, какое разлилось по широкому, совершенно круглому лицу белоглазой слепой, когда она взяла обеими руками свой стакан с пенистым холодным напитком, но он думал, что ей просто жарко и хочется пить. Однако она сказала хрипуче:
   - Сколько это бутылок нам дали, а, Наташа? Смотри, чтобы на мою долю полдюжины!
   В пристрастии к пиву тестя Макухина, как военного, Полезнов не сомневался и, как человек неглупый, понял, что деловой разговор наладить с Макухиным снова теперь уж, конечно, не удастся.
   Главное же, чем обескуражен был Полезнов, это тем, что попал он в такую компанию: полковник, инженер, настоящая дама - жена Макухина, совсем не похожая на его жену... да и слепая старуха, тоже не кто-нибудь, а полковница, привыкшая пиво пить не иначе, как дюжинами бутылок!
   О чем можно ему было бы заговорить с ними, он совершенно не знал, но они, видимо, совсем и не предполагали говорить с ним: они продолжали говорить между собою, о чем говорили, должно быть, на улице, когда сюда подходили.
   Жена Макухина, одетая в такое легкое пальто, что оно все могло бы, кажется, быть свернуто, как носовой платок, и спрятано в любой карман, говорила инженеру:
   - Нет, как хотите, Алексей Иваныч, а вы просто никогда и раньше не умели жить на свете!
   - Вполне возможно... Даже, может быть, вы совершенно правы, - бормотнул Алексей Иваныч не особенно внятно; потом вдруг добавил громче и раздельнее: - Уметь жить - вы знаете, что это такое? Это полнейшая безнравственность, тупость и безмозглость, - вот что!.. Умеет жить на свете свинья в хлеву, а порядочный человек тем-то и порядочен, что он не... того, как это говорится... простите!
   Тут Алексей Иваныч как-то непонятно для Полезнова смешался, втянул голову в плечи и как будто даже несколько покраснел.
   Кожа лица его была вялая, дряблая, хотя он не казался старым. Он и не загорел почему-то, что удивило Полезнова, так как даже и по лицу слепой старухи, сосредоточенно вливавшей в себя пиво, был разлит сильный южный загар. Впрочем, он был блондин, с белесыми усами в обвис; когда же он снял фуражку, то оказалось, что спереди и до темени был начисто без волос.
   Полковник Добычин был, правда, тоже лыс, но к нему, человеку старому, это шло, притом же лысина его сияла, как канделябр, - полнокровная, розовая, внушающая почтение. У него был большой, с горбиной нос, уткнувшийся в седые усы, подстриженные снизу, и очень заметен был кадык на морщинистой коричневой шее.
   - Уметь жить на свете - это значит не волноваться по поводу пустяков разных, - вот что это значит, - уверенно высказал свое мнение полковник и, принявшись за самого большого рака, обратился к Макухину: - А как, Федя, раки? Они не того? А?
   - Самые заправские! - хозяйственно ответил Макухин, усевшийся рядом с женой.
   - Свежее и быть не может, - подтвердил Полезнов. - Раков только здесь и есть!
   - Эх, под такое пиво пульку бы разыграть на свежем воздухе! - повернув к Полезнову белоглазую маску лица, хрипуче, но с искренней страстью в голосе сказала слепая.
   Полезнов посмотрел в недоумении на Макухина, и тот объяснил любительнице преферанса:
   - Здесь, мамаша, в карты не играют: это занятие домашнее.
   - Ну что же, что домашнее, - упорствовала слепая. - Вот и приходите к нам домой, - сыграем... Вы кто такой? Зовут вас как?
   - Зовут Иван Ионыч, - поспешил Полезнов ответить на второй вопрос, затруднившись первым.
   Зато Макухин, повернув голову к слепой, но глядя на жену и тестя, сказал, как уже решенное:
   - Это, мамаша, мой компаньон в деле. Фамилию имеет Полезнов.
   - А-а! Хорошая фамилия какая! - задумчиво протянула слепая. Компаньон? В таком случае нужно устроить звон стаканов.
   - Действительно, это надо запить, - согласилась с матерью Наталья Львовна, подымая свой стакан красивой, оголенной почти до плеча рукою.
   Ей можно было дать лет двадцать пять - двадцать семь, - возраст, когда женщины отлично уже разбираются во всей жизни кругом - так думал, глядя на нее, Полезнов. У нее была высокая ровная шея, высокие полукруглые брови и высокий отцовский лоб, отчего она казалась, когда сидела, высокого роста. Полезнов не знал, какого цвета глаза были у слепой, но так как у полковника глаза были серые, а у Натальи Львовны карие, то он решил, что этим она пошла в мать.
   - Компаньон в деле - это, конечно, веселее гораздо, чем одному, поддержал свою дочь полковник, тоже подняв стакан.
   Алексей Иваныч добавил к этому:
   - Давно известно, что человек - животное социальное... Кажется, Аристотель еще это сказал.
   А полковник оживленно поддакнул и продекламировал вдруг:
   Аристотель оный,
   Древний филозоф,
   Продал панталоны
   За сивухи штоф!
   Это мы еще в старину в Чугуевском юнкерском училище хором пели... Там есть и такой куплетец, помню:
   Цезарь, сын отваги,
   И Помпей-герой
   Продавали шпаги
   Тою же ценой!
   - Знаменитая песня, - я тоже ее слышал, - сказал Макухин и чокнулся с Полезновым, а потом начали чокаться с ним все остальные, так что тот почувствовал, что неловко уж, пожалуй, было бы теперь отказаться от дела, предложенного Макухиным, хотя около него и устроился для течения своей жизни какой-то все неделовой народ.
   - Дай бог нажить нам, а не прожиться, - говорил, кланяясь и привстав, Полезнов, понимая, что раз люди желают настроиться на праздник, то надо их подогреть в этом.
   Что тесть у Макухина оказался полковник, хотя и в отставке, лестно почему-то было и для него, а насчет инженера он думал, что его просто прихватили на улице, - случайный какой-нибудь знакомый. Однако Алексей Иваныч, архитектор по своей профессии, уже месяца три жил у Макухина, просто так как-то, потому что ему негде и жить было, кроме как у него.
   Макухин взял его на поруки из тюрьмы, куда попал Дивеев за покушение на Лепетова, бывшего любовника его покойной жены. Покушался на убийство Лепетова Алексей Иваныч в этом же городе на вокзале, и Макухин безусловно убежденно говорил тогда, как свидетель, дававший свои показания на следствии: "Считал и считаю Дивеева не вполне нормальным".
   Он же поместил его, взяв на поруки, в частную лечебницу, которую вздумал устроить здесь полковой врач Худолей, но лечебница эта существовала очень недолго.
   - Судя по вашей внешности, вы - купец? - неожиданно для Полезнова спросил его Дивеев.
   - Торгуем понемножку, - ответил Полезнов, слегка улыбнувшись.
   - Ну да-да, теперь я понимаю, мне говорил Федор Петрович, - продолжал Дивеев, как бы только теперь разглядевший, что он - в пивной, что перед ним какой-то совершенно новый для него человек. - Это хлеб, кажется? Насчет хлеба?
   - Вот именно, по хлебной части хотим заняться, - отозвался Полезнов.
   - Дело хорошее, всем нужное, а больше всего иностранцам, - быстро и четко проговорил Дивеев.
   - Ячменя иностранцам смотрите не продавайте, а то пива не из чего будет варить, - вставила, ни к кому не обращаясь, слепая.
   - Ячменем нашим заграница мало интересуется, больше пшеницей, успокоил ее Макухин. Он оглядывался при этом по сторонам с беспокойством, вполне понятным, - ведь за другими столиками сидели люди, кроме того, люди проходили и по тротуару. С одной стороны, было неплохо, чтобы люди, - те и другие, - знали, что вот тут не кто-нибудь такой сидит вместе с другими, вполне приличными людьми, пьет пиво и ест раков, а хлеботорговец (новое звание для самого Макухина), а с другой, он опасался, как бы слепая "мамаша" и "не совсем нормальный" Алексей Иваныч не сказали чего-нибудь лишнего. Торговля, конечно, любит рекламу, особенно если дело приходится только еще ставить, начиная с того, чтобы завербовать себе компаньона, однако в его планы не входило, чтобы вся его новая семья явилась в то время, когда он еще не разговорился как следует с Полезновым; это вышло совершенно случайно.
   Он наблюдал и Полезнова, как он отнесся к его родне: больше ли стало у него доверия к нему, Макухину, или меньше? Действительно ли он приобрел в нем компаньона, или тот скажет ему завтра, когда встретится с ним один на один: "Подумаю еще, погоди: дело все-таки как-никак рисковое, - кабы не прогореть..." А это значило бы, что пошел на попятную, и еще в такое время, которого терять никак уже нельзя: люди покупают хлеб на корню, и у них уже все налажено - и где покупать и кому продавать, - а ему это все надо еще наладить.
   Наконец, колебания, браться ли всерьез за это дело, и у него у самого были, и он, даже не совсем осознавая это, нуждался в поддержке кого-нибудь другого, тоже пока осмотрительного и осторожного, чтобы не попасть в лапы прожженных жуликов. Полезнова он ценил за то еще, что тот гораздо лучше его знал людей, с которыми пришлось бы ему теперь иметь дело, и был, по его наблюдениям, пока еще скромен.
   Вот он вполне толково отвечает "папаше", полковнику, на какой-то его вопрос:
   - В нашем торговом деле, если вам желается знать, большую самую роль играет кредит, а не то чтобы наличные! На наличные кто же дело ведет? Да их и не всегда достанешь, сколько их требуется, значит, что же прикажете? Лавочку на замок, а зубы на полочку? Сущий убыток. В торговом деле так: я тебе верю, а ты мне веришь, - выходит, обоюдная порука.
   - Круговая то есть, - поправил полковник.
   - Пускай круговая - еще лучше... Одним словом, на кредите основано.
   - Вся жизнь на кредите основана, однако же вся она, целиком и в розницу, дичь и вранье! - вставил вдруг Дивеев, повысив голос.
   Полезнов принял это как шутку и отозвался усмехнувшись:
   - Вся не вся, ну, конечно, не без того: попадается, слова нет.
   - Вся! - резко выкрикнул Алексей Иваныч. - Сверху донизу вся!
   - Однако же вот пиво вполне приличное, - прохрипела слепая.
   - И раки тоже, - поддержала свою мать Наталья Львовна, - а вы, Алексей Иваныч, несколько преувеличили, сознайтесь!
   - Простите! - кротко сказал вдруг Дивеев и левой рукой сделал хватающий жест, как будто хотел показать, что сказанное берет обратно.
   Он как-то поник после того, еще больше втянув голову в плечи, так что Полезнову стало его даже почему-то жалко, а Макухин, считая нужным поддержать своего будущего компаньона, обратился к тестю:
   - Вот, например, есть тут банк, называемый "Взаимного кредита". Это же оно самое и есть, о чем вот Иван Ионыч говорил: ты мне доверяешь, я тебе доверяю...
   Он хотел развить это общее положение на придуманном им примере, как вдруг до него донеслась от соседнего столика не к нему лично направленная, однако хлесткая фраза:
   - Не все, значит, еще насчет "Взаимного" знают, что на нем уж замок висит!
   Макухин обернулся, посмотрел встревоженно в ту сторону и Полезнов.
   Там сидело двое молодых людей в одинаково белых рубахах и без шляп. Очень смуглые оба и горбоносые, они похожи были на греков. Прежде их не было слышно: они играли в домино и казались до того углубленными в это занятие, что даже и не могли слышать, что говорилось за другими столиками, - однако, выходит, слышали.
   - Как так на замке "Взаимный"? - спросил Макухин, обращаясь сразу к обоим.
   - Так и на замке, - ответил один, а другой добавил:
   - Вчера с обеда.
   - По какой же причине? - допытывался Макухин.
   - Учет идет, проверка, - объяснил один.
   - Директор скрылся, - сказал другой.
   - Вот тебе раз! Какой же директор?
   - Какой же еще, как не Анжелло? - полувопросом ответил один, а другой добавил:
   - Бежал, конечно, не иначе как в Одессу, а оттуда в Италию... А разве кто бежит, так он это делает с пустыми карманами? Вот поэтому и проверка.
   Макухин посмотрел на Полезнова, Полезнов на Макухина, и оба одновременно поднялись с мест и взялись один за свою шляпу, другой за белый картуз.
   Не то чтобы много, но кое-что все-таки лежало у каждого из них про запас в банке "Общество взаимного кредита", платившем по вкладам по пяти процентов годовых, в то время как Государственный банк платил только по четыре.
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО
   I
   Экстренный поезд с гробами эрцгерцогской четы прибыл в Вену на пятый день после убийства в Сараеве - 19 июня в десять часов вечера.
   Он подошел к южному вокзалу, залитому электрическим светом, задекорированному трауром, сплошь заполненному встречавшей его толпой.
   Тут был и эрцгерцог Карл, новый наследник престола, который по ритуалу должен был первым поклониться праху своего дяди, так неожиданно освободившего для него место у престола; тут были и военный министр, и начальник генерального штаба, и все высшие военные и придворные чины, которые прежде всех прочих граждан Австро-Венгрии должны были воспламениться глубочайшим негодованием к национальности, давшей убийцу, и жаждой мести.
   Мертвые, в двух цинковых, покрытых флагами и венками гробах, именно этот замысел и таили, и сравнительно поздний час, когда они появились на венском вокзале, не только не мешал, но даже способствовал их обширному замыслу.
   Вена была слишком жизнерадостным городом, чтобы проникнуться необходимой серьезностью днем, да еще летним днем, когда так много веселого солнца. К идее мести, к идее смерти за смерть шел только мертвенный лунный свет электрических ламп, а траур должен был подчеркиваться и углубляться бездонно этими резкими поздневечерними тенями.
   Парадные комнаты вокзала были превращены в часовню. Между входом в эти комнаты и вагоном с гробами стали шпалерами лейб-гвардейцы. Сквозь их ряды к вагону прошло духовенство. Но первые звуки, какими были встречены гробы в Вене, не были звуками молитв: однообразно и резко, но зато бесспорно воинственно затрещали многочисленные барабаны, и под непрерывный барабанный бой тяжелые гробы были извлечены из вагона на перрон, чтобы перед ними смог торжественно преклонить колени эрцгерцог Карл.
   Только после того бравые гвардейцы понесли гробы в предшествии духовных лиц. Конечно, парадные комнаты вокзала не смогли вместить всех желавших непременно присутствовать при церковном обряде благословения гробов, особенно придворных дам, одетых в глубокий траур, но обряд этот был недолог.
   Вот подъехала пышная траурная колесница; на нее установили гробы, и вся тысячная толпа избранного общества Вены опустилась на колени.
   Тут были те, с которыми явно или скрыто связана была жизнь четы, убитой в Сараеве; тут были те, которые должны были стать в первые ряды рыцарей государственной чести, оскорбленной хотя и уроженцами Боснии, хотя и подданными австрийской короны, но не немцами, не венгерцами, а сербами, побывавшими перед тем в Белграде, столице Сербского королевства.
   Траурная колесница двигалась потом по траурным улицам, среди многотысячной траурной толпы, медленно и торжественно, чтобы именно эту мысль, острую, как боевой клинок, вонзить в мозг обычно легкомысленных, обычно шутливых, веселых венцев. Ночь для безошибочного действия этой мысли более подходила, чем день.
   Колесница в сопровождении других колесниц, более современного устройства, подвезла гробы к приходской церкви Гофбурга, где тяжеловесный старинный церемониал тысячелетней монархии проявился во всей своей силе, покоряющей массы. Теперь уже не тысячи, не десятки тысяч, а не меньше как треть населения миллионного города заполнила улицы, так как закрыты были в знак общенародной печали все театры, бары, кафе...
   Мертвые проплыли перед живыми, предоставив им выбор возможностей для действий, и первыми действиями возбужденных такою ночью венцев были демонстрации перед сербским посольством.
   Конечно, большой наряд полиции заранее был командирован к этому посольству, но толпа, состоявшая из студентов христианско-социалистической корпорации, рвалась в бой, крича: "Долой убийц!"
   Однако эта траурная ночь должна была послужить только вступлением к настоящему взрыву всестоличной гневной скорби, отложенной церемониймейстером на день 20 июня, когда появился в Вене император, приехавший из Шенбрунна.
   - Как он убит горем, наш добрый старик! - должны были говорить и говорили венцы, с открытыми головами встречая и провожая глазами сидевшего в открытой машине маленького согбенного раззолоченного старичка с белыми, привычными для всех, баками.
   Заупокойную мессу совершал кардинал князь-архиепископ Пиффль в сослужении огромного числа духовных лиц разных рангов, между которыми был и папский нунций.
   Все эрцгерцоги и эрцгерцогини, все родственники убитых, весь придворный штат, все министры, председатели парламентов австрийского и венгерского и депутации от них, все послы и посланники при венском дворе, весь генералитет, бургомистры венский, будапештский, загребский, начальники высших государственных учреждений, старшие в чинах представители многочисленных военных депутаций заполнили придворную церковь.