Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Пушки выдвигают (Преображение России - 5)

   Он двинулся с места, чтобы на ходу закруглить свою мысль, но из деревянной палатки, в которых поселялись на лагерное время батальонные командиры, вышел подполковник Швачка, ведавший четвертым батальоном, и сказал как бы расслабленно:
   - Вот говорится: на ловца и зверь бежит... Это правильно, господа медики... Зайдите-ка на минутку.
   Медики переглянулись и зашли в маленький барак Швачки, в котором помещались только стол, стул и койка и очень трудно было бы поместить что-нибудь еще. Два окошечка прорезаны были по сторонам двери, а пол был выкрашен красной охрой. Несколько кустов розовой мальвы росло около барака и это было все украшение подполковничьей летней здесь жизни.
   Швачка был тучный, оплывший старик, однако Худолей не помнил, чтобы он жаловался ему на болезни: теперь же он, впустив обоих врачей и заботливо прикрыв за ними дверь, сказал вдруг вполголоса:
   - Плох я стал, господа медики... Откровенно говоря, - ни-ку-да!.. Послушали бы вы в свои... как они называются?
   - Стетоскопы, - подсказал Акинфиев. - У меня, к сожалению, нет.
   - И я не захватил. Но это в сущности ничего не значит, - решил Худолей. - У каждого из нас есть уши. Что же, снимите рубаху, послушаем.
   До предельного возраста для подполковников Швачке оставалось всего два-три месяца, - это знал Худолей, как знал и то, что вообще подполковники, так же, как и капитаны, "предельного возраста" не любят: с ним связана отставка и пенсия, на которую трудно прожить.
   Однако в эти тревожные дни мог быть спасителен и "предельный возраст", и могли быть желательны часто связанные с ним болезни. Расспрашивать о чем-нибудь Худолей счел излишним. Перед ним стоял покорно снявший рубаху, жирнотелый, с волосатой выпуклой грудью человек, весьма поживший, лысый, с тусклыми глазами, с сединой в бороде и усах, по строевой привычке старавшийся держаться прямо, но чуть только память подсказывала ему, зачем он пригласил врачей, вдруг начинавший сутулить спину и шею.
   Худолей стучал пальцами в его грудь, прикладывал к ней ухо и говорил то "Дышите!", то "Не дышите!", то "Вздохните глубже!" Наконец, отошел на шаг и уступил свое место Акинфиеву, который тоже стучал пальцами и слушал.
   - Прилягте-ка, - обратился потом к Швачке Худолей, и тот со всей серьезностью, которой требовал от него этот важный в его жизни осмотр, грузно улегся на заскрипевшую койку.
   Поочередно мяли ему живот и спрашивали: "Больно?" - на что подполковник предпочитал отвечать, что больно вообще и везде больно.
   - Явная эмфизема легких, - сказал после всех своих действий Акинфиев, а также и гипертрофия сердца.
   - Кроме того, цирроз печени, - добавил Худолей. - Можете надеть рубашку.
   - И как же все это, господа, - серьезно? - спросил Швачка, поднявшись и натягивая рубашку.
   - Еще бы не серьезно, - утешил его Акинфиев.
   - Разумеется, - окончательно одобрил его Худолей. - Притом же это ведь поверхностный осмотр, а если более детальный, то к трем основным дефектам может ведь присовокупиться и еще...
   - А разве трех этих, как вы их назвали, не будет довольно? - на всякий случай спросил Швачка.
   - Вполне довольно, - успокоил его сомнение Худолей; Акинфиев же пояснил:
   - Важна ведь степень запущенности болезней... Может быть и одна болезнь, да зато в такой сильной степени, что... А тем более, если три.
   Когда благодарно пожимал руки врачей Швачка и отворял перед ними дверь своего барака, оживленным стало его широкое лицо и помолодел голос:
   - Как же вы думаете, Иван Васильич, могут меня оставить здесь командиром запасного батальона?
   - Какого запасного батальона? - не сразу понял Худолей.
   - Нашего полка, конечно: полк уйдет, а маршевые команды к нему на фронт откуда же посылаться будут? Из запасного ведь батальона.
   - Ах да, как в японскую кампанию было... Отчего же не могут! Вполне могут. Вы скажите об этом командиру полка.
   - Да я уж говорил и даже почти обнадежен, - решил теперь улыбнуться слегка Швачка.
   - Сегодня мне попенял командир полка, что мы с вами оба - не хирурги, сказал Худолей Акинфиеву, направляясь к обозу, - а между тем, конечно, война, это - сплошное увечье человеческих тел... Не хирурги, да, но мелкие операции мы можем все-таки делать, а вот один командир батальона счел за благо остаться в тылу...
   - Иван Васильич! - вдруг просительным тоном отозвался на это Акинфиев. - В самом деле, ведь запасной батальон как же может обойтись без врача? Не могу ли я остаться здесь врачом в запасном батальоне, а?
   Так непосредственно это было сказано, с такою верой в только что явившуюся мысль глядел младший врач на старшего, что Иван Васильич даже отвернулся сконфуженно.
   - Запасному батальону никакого врача особого не полагается, - ответил он и добавил: - А нам с вами еще рано отлынивать... Швачке все равно подходил уже предельный возраст, а вам что такое? Ах да, - жениться захотели? Стоит ли перед войной жениться, - подумайте-ка. По-моему, подождать бы до конца войны.
   - Да ведь войны, может быть, и не будет, - сказал на это Акинфиев, чтобы сказать что-нибудь.
   - Может быть, и не будет, - счел нужным согласиться Худолей, чтобы загладить неловкость.
   А в обозе тем временем уже шла война: там развоевался Золотуха-первый, и хрипучий голос его тяжело реял над линейками и двуколками, выкрашенными в прочный зеленый цвет и с толстыми железными шинами новых дебелых колес.
   V
   Не потому только, что здесь стояло два полка, - пехотный и кавалерийский, - успело докатиться сюда слово "мобилизация", дня за три до того прозвучавшее в Красносельском дворце: слишком многих касалась эта военная мера, чтобы ее соблюдали как строгую тайну, пока она не была бы объявлена всем.
   - Вот штука-то! Будто бы не один только запас, а даже и ополченцев первого разряда брать будут! - войдя в свою квартиру, сказал Макухин Наталье Львовне, сидевшей на балконе с Дивеевым.
   Бывают такие новости, которые высказывают только затем, чтобы начали яростно опровергать их, - иначе они слишком пугают. Макухин не то чтобы надеялся на это со стороны жены или Алексея Иваныча, которые знали по части запаса и ополчения гораздо меньше, чем он, но даже услышать энергично сказанное кем-нибудь из них слово "чепуха" для него было бы как вода во время жажды.
   И Наталья Львовна первая сказала:
   - Чепуха, должно быть! Болтают, лишь бы побольше наболтать.
   - Это о чем? - осведомился Дивеев.
   - Будто бы и ополченцев брать будут, - повторил Макухин.
   - Ополченцев? - Дивеев задумался на секунду и спросил: - Когда же их? В конце войны?
   - В том-то и дело, что будто бы не в конце, а в самом начале: запас и ополчение в один день.
   - Никогда этого не было! Никогда не слыхал я, чтобы... Нет, это - явная действительно чепуха, Федор Петрович! Ополченцы, ведь это что же такое? Это - бороды по пояс и топоры за поясом... На какой-то картине я видел, - в двенадцатом году такие были, сто лет назад... Как же можно, - даже и подумать смешно! Нет, ты не верь!
   Алексей Иваныч даже и руки поднял вровень с лицом, чтобы защитить себя от чепухи явной и недвусмысленной и оберечь от нее Макухина.
   - Я и сам тоже думаю, какая же такая крайность, чтобы тут тебе сразу и запас и ополчение, - решительно чтобы всех? - начал рассуждать, перейдя с балкона в комнату, Макухин. - Кормить ополченцев нужно? А как же их не кормить? Это денег будет стоить? Еще бы нет! Раз! Помещение для них надо заготовить? Полагать надо, что не на свежем воздухе будут они жить. Это тоже клади на счеты... Да если все как есть, что для них, для ополченцев, требуется, на счеты положить, - в казне и денег не хватит! Не считая того, что от дела их оторвут, - прямо сказать, миллионы людей, а толку от них никакого: молодых обучать еще строю, там, стрельбе и прочему надо, а стариков переобучивать... По всем видимостям выходит, - кто-то зряшный слух об этом пустил, а людям разве втолкуешь? Прямо как перед светопреставлением каким, все головы потеряли! Полезнова сейчас видал, говорил с ним, и тот туда же: "А что, говорит, если и мои года брать будут?" А ему уж пятьдесят, и то страшится. "Детишки, говорит, только еще ползать начали, а ходить еще не ходят, - вдруг прикажут: "Надевай шинелю!" Конечно, об деле нашем он теперь вовсе молчок. "Слава богу, говорит, что не начал!"
   Дивеев вскочил и начал ходить из угла в угол, ступая очень быстро, что было у него признаком охватившего его волнения.
   - Я был в тюрьме, - заговорил он, - а потом в каком-то маленьком сумасшедшем доме, - помню, помню... Однако, позвольте, чем же отличается это? Там - маленький, а здесь - большой, только, только. Дело в размерах, и, кроме того, там, в общем, безвредно было... Пользы, разумеется, никому никакой, зато хоть явного вреда не было. А что же такое теперь собирается начаться, а?.. Россия, Австрия, Германия, Сербия, Франция - все, все, вся Европа! А потом еще какая-нибудь комета явится посмотреть, как Земля с ума сходит! Комета с двумя хвостами... А хотя бы и с одним, все равно... Войны нет пока, однако почему же это, почему же допускают так много разговоров всяких о ней, а? В газетах умные люди или нет сидят? В дипломатах, в министрах умные люди? С генеральскими эполетами, со звездами налево-направо от лент через плечо, а?.. Они что, из сумасшедших домов выпущены? Нет? Тогда почему же такой начинается всеевропейский погром здравого рассудка? Федор Петров! Быть этого не может, чтобы началась война! Не верь!
   - Да ведь кому же хочется верить? И я не верю, упираюсь, конечно, изо всех сил, а как ежели по затылку стукнет, тут уж не в вере будет значение, а в силе, - проговорил Макухин, все-таки несколько ободренный беспорядочными словами бывшего архитектора.
   - В мире чего больше, скажи: ума или глупости? - схватив его за плечи, спросил горячо Дивеев.
   - Да ведь глупости, конечно, тоже хватит, - понимая, к чему этот вопрос, уклончиво ответил Макухин.
   - Нет-с, ума! Все-таки ума, иначе не было бы совсем жизни! - выкрикнул Дивеев. - В двести раз больше ума, чем глупости, откуда же, скажи, может взяться война?
   - Смотря что перетянет, - хотел сдаться, но намеренно тормозил себя Макухин. - Пудовая гиря, она ведь невидная, или камень-дикарь возьми, а половы, скажем, овсяной, ее на пуд сколько пойдет? Мешок половы на спину вскинь, - тебя за этим мешком и видно не будет... Знаешь, как Адам в раю волов своих обманул, на которых там землю пахал?
   - Нет, не знаю, - опешил несколько Дивеев.
   - Это мне татарин один рассказывал... Волы, конечно, трудились, пришел им черед хлеб молотить своими ногами, - обмолотили... Вот какая кучка того хлеба лежит, вон какой омет соломы наворочен. Ну, Адам, конечно, их спрашивает: "Чем хотите кормиться, выбирайте... Что себе выберете, то и будете от меня получать каждый день". Волы смотрят на хлеб, - так себе кучечка незавидная; смотрят на солому, - прямо целый дом стоит, и запах от этой соломы вкусный. Пошли мычать вперебой: "Вот это нам давай!" - и рогами в солому уперлись. Адам, конечно, тому и рад: "Это и будете от меня получать, - я свому слову верный..." Кинулись волы к той соломе - вот хрумчат и вполне довольны, Адам же тот хлеб свой поскорее с ихних глаз долой, натолок зерна в ступе да лавашу себе напек... Так точно и это, что ты говоришь.
   - Что же тут такого "так точно"? Я тебе об уме и о глупости, а ты мне какую-то сказку про белых бычков! - почти рассердился Алексей Иваныч.
   - Не знаю уж, белые они были или же серые, а только ежели счесть Адама за умного, а волов его, конечно, за дураков, то посчитай, сколько в Адаме весу да сколько в паре тех волов, хотя бы и райских.
   - К чему же ты клонишь, не понимаю? - недовольно спросил Дивеев.
   - Да к чему же мне больше клонить, как не к уму да глупости? Ведь я твои же слова повторяю, - отозвался Макухин.
   - Хорошо "повторяю"! Разве так повторяют? - вмешалась Наталья Львовна.
   - Я ведь неученый, что же с меня взять, - угрюмо улыбнулся Макухин. Как умею, так и повторяю... А как если ополченцев брать будут, значит, придется тогда идти.
   - Как это так "придется идти"? Ты что это глупости говоришь? возмутилась Наталья Львовна, докурившая к тому времени папиросу и бросившая в угол окурок.
   - От нескольких человек слышал.
   - От таких, каким нужна война? - резко спросила Наталья Львовна.
   - Кому же она тут нужна?
   - Ну да, конечно, кому же она тут нужна? - поддержал Макухина Алексей Иваныч. - Тут пушечных королей нет.
   - Илье Лепетову нужна, - вот кому! У него, как известно, большие планы, - сказала Наталья Львовна.
   - Кроме того... кроме Ильи... тут еще кое-какие заводишки есть, пробормотал Дивеев не совсем внятно.
   - Вот видишь, заводишки, - подхватил, обращаясь к нему, Макухин. - А они что же, как по-твоему, - ум или глупость?
   Однако старая рана в сердце Алексея Иваныча была уже вновь разбережена выкриком Натальи Львовны, и он ответил не на вопрос Макухина, а на свой:
   - Илье, конечно, бесспорно, ему война, да, ему... Он в ней разберется, как в собственном доме... Она - для него... Для таких, как он, я хочу сказать... Однако разве Илья Лепетов - это ум? Это только подлость с открытой харей, а совсем не ум!.. Он подойдет, да, он вывернется из любых тисков, и он достигнет... Несмотря ни на что, или... или благодаря всему... Даже и войне тоже... Он приспособит к себе войну - вот в чем его ум: в том, чтобы приспособить мерзость, тюрьму, сумасшедший дом!..
   Это был вечерний уже час, когда слепая спала после обеда, а полковник Добычин выходил на прогулку. Если не с кем было гулять, он уходил один, и вот теперь в прихожей раздалось шлепанье туфель спешившей на его звонок прислуги, потом стало слышно, как он преувеличенно бодро почему-то крякал... Таким бодрым и крякающим он и вошел в комнату, где говорили трое волнуясь.
   - Вот какую новость подхватил я прямо, можно сказать, на улице! - начал он сразу, как только вошел. - Австрия-то какова? Объявила уж, говорят, войну Сербии!
   - Как так объявила? - почти шепотом прошелестела Наталья Львовна.
   - Очень просто: взяла и объявила! Ведь срок ультиматума прошел, а как же! Значит, Сербия чем-то не угодила - вот и начали.
   - Да от кого же это вы? - изумился Макухин. - Отчего же я не слышал? Я ведь только что сам-то пришел, - другое слышал, а этого нет.
   - А что такое ты слышал? - полюбопытствовал Добычин.
   - А вы от кого слышали про войну? - захотел сначала удостовериться Макухин.
   - Грек один говорил в табачной лавке, что уж будто австрийцы стрельбу через Дунай по Белграду открыли, - вот откуда.
   - А грек этот откуда же мог узнать? - усомнился Алексей Иваныч.
   - Как же так откуда? Греки чтобы не знали! - не сдавался полковник. Да они всю подноготную знают.
   - Однако же никаких телеграмм.
   - А, может быть, у них свой телеграф - кабель какой-нибудь в Черном море! А ты что слышал? - обратился полковник к Макухину.
   - Я - плохое... Будто ополченцев первый разряд призывать вместе с запасными будут...
   Макухин думал, конечно, что его тесть возмутится этим так же, как жена и Алексей Иваныч, но увидел, что полковник как-то вытянулся вдруг и посмотрел почему-то молодцевато.
   - Опол-ченцев? - раздельно спросил он.
   - В том-то и дело.
   - Составлять, значит, дружины ополченские думают? По регламенту Александра Первого? Тысяча девяносто шесть человек в дружине?.. Вот это, это действительно новость! От кого же ты это слыхал?
   С каждым своим восклицанием полковник выпрямлялся и, наконец, даже как будто попробовал выпятить грудь.
   - Несколько людей говорили, не от одного слышал.
   - Но ведь в таком случае, - знаешь ли ты, что я состою в списке штаб-офицеров, пред-наз-на-а-чен-ных к занятию должностей командиров дружин?
   - Папа! Вот как? - удивилась Наталья Львовна. - Отчего же я об этом не знаю?
   - Неужели я не говорил? Говорил, должно быть, да ты недостаточно вслушалась в мои слова, почему и забыла... Да-с, вот именно так: могу быть командир дружины. А ты, значит, будешь у меня под командой, если тебя возьмут.
   И полковник покровительственно положил руку на спину зятя и добавил:
   - Неловко, конечно, нижний чин ты, - ну, что делать, как-нибудь тебя устрою...
   - Выходит, Лев Анисимыч, что вы как будто бы даже... ничего не имеете против войны? - спросил Дивеев.
   - При чем же тут война, братец? - прогудел начальственно Добычин. Война и дружина! Дружина будет себе в тылу, хотя бы здесь, нести гарнизонную службу, и все... И никто с нее ничего больше не спросит.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   ИСПУГАВШИСЬ ДОЖДЯ, ПРЫГНУЛА В ВОДУ
   I
   Надя и Нюра, отправляясь в Петербург, сели не на курьерский, а на почтовый поезд, однако вместо двух с половиной они пробыли в дороге почти четыре дня: почему-то очень долго стоял на узловых станциях их поезд, пропуская вперед какие-то другие, большей частью товарные поезда, - красные вагоны и платформы. Надя строила сначала догадки, что простои на узловых станциях от забастовок, так что эти задержки на пути в бастующую столицу только поднимали ее настроение. Но, проехав Харьков и Курск, она, как и другие пассажиры, убедилась в том, что мешают движению их поезда военные поезда, которые идут не в целях подавления забастовки.
   Выходя кое-где на станциях с чайником за кипятком, Надя очень внимательно смотрела по сторонам и вслушивалась в разговоры, однако пока все еще оставалось прежним - и станции с их суетой, и разговоры.
   В Понырях, где на перроне толпилось много солдат, Надя спросила одного, веселого с виду:
   - Далеко едете?
   - Куда везут, туда и едем, - ответил веселый.
   - Куда же вас везут?
   - Про это начальство знает, - сказал веселый; но пригляделся к ней другой, с тяжелым взглядом, с серебряным кольцом на указательном пальце и с одной лычкой на погоне, и спросил ее сам:
   - А вам, барышня, зачем же это требуется знать?
   - Так себе, - сказала простосердечно Надя.
   - А "так себе", значит, это вам ни к чему, - загадочно решил ефрейтор, но посмотрел на нее при этом так неприязненно, что она только вздернула плечом и отошла.
   В отношении Нюры она вела себя подлинной старшей сестрой. В дороге это было тем более к месту, что Нюра в первый раз выехала из Крыма, а Наде было уже знакомо много станций, и хотя из окна вагона, но она уже видела раньше и не один раз многие города по магистрали Петербург - Севастополь, и с каждым у нее уже было связано кое-что.
   Так, когда подъезжали к Павлограду, она говорила Нюре:
   - Там возле станции шпал очень много лежит - шпалопропиточный завод рядом, а города не видно совсем: он где-то там, за дубовым лесом.
   Когда подъезжали к Харькову, предупредила:
   - Тут такой запутанный вокзал, - столько платформ в разные стороны, что тебе одной нельзя там и выходить!
   - Ну вот, "нельзя"! - обижалась Нюра. - Почему это нельзя?
   - Потому и нельзя. Заблудишься и попадешь как раз не в свой поезд... Тем более что там поезд передвигают почему-то с одной платформы на другую то туда, то сюда.
   - А город видно?
   - Еще бы не видно, когда там университет!
   Когда после Харькова поезд миновал Казачью и Веселую Лопань, Надя говорила:
   - Сейчас Белгород. Обрати внимание: церквей в нем - и сосчитать нельзя!
   - А почему он Белгород?
   - Как же так "почему"? Он же весь на меловых горах стоит... Конечно, это не то, что наши крымские горы, а так себе, ну все-таки весь мел, каким ты на доске в классах писала, не иначе как оттуда шел.
   Курск очень понравился Нюре.
   - Вот это - красивый город, - говорила она. - Этот действительно на горе стоит.
   - А река, мне говорили, там маленькая, вроде нашего Салгира.
   - Какая? Как название?
   - Название... Я сейчас вспомню... Какое-то очень чудное...
   И Надя долго силилась вспомнить, щелкала пальцами, делала досадливые гримасы, наконец выкрикнула:
   - Тускарь, Тускарь! Речка Тускарь... Дальше будет Орел, там Ока, а в Курске - Тускарь.
   И добавила с большим оживлением:
   - А гусей белых ты увидишь, когда мы между Курском и Орлом будем ехать, прямо миллионы! Как в Белгороде горы все белые, так там прямо лугов из-за гусей не видать: все решительно как молоком залиты, - везде гуси!
   Надя не просто показывала младшей сестре страну, в которой они жили, она не была бесстрастным путеводителем, она сама упивалась просторами, красотой, богатством земли, расстилавшейся вправо и влево от железной дороги, перерезавшей с севера на юг русскую равнину.
   Больше того: Надя чувствовала себя совсем по-хозяйски, и так начала чувствовать только теперь, когда взяла в Петербург, столицу России, Нюру, никогда до того не видавшую просторов России.
   Она как будто сама росла, и очень стремительно, переживая вновь то, что уже было ей известно, но впитывая его в себя гораздо глубже. Она следила при этом и за сестрой, и ей чуть ли не преступлением казалось, когда замечала она рассеянный, полусонный взгляд Нюры, стоявшей у окна в коридоре вагона, у окна, за которым - море чудес.
   Она понимала, конечно, что обилие впечатлений могло утомить сестру, но самой ей все хотелось в кажущемся однообразии картин отыскать новое и новое.
   Она везла новое в себе самой: она одаряла этим своим новым сестру, но готова была одарить и всех кругом, и все кругом. Она оказалась самой словоохотливой в своем купе и во всем вагоне.
   Спала она мало, тем более что июльские ночи, чем дальше к северу, становятся все короче; вскакивала чем свет, выходила на площадку вагона и спрашивала кондуктора:
   - Это мы на какой станции стоим?
   По ночам поезд больше стоял, чем шел. Что-то совершалось под прикрытием ночей, - Надя ощущала это, хотя и не могла осмыслить. Совершалось что-то большое, творилась чья-то воля, перевертывалась страница истории, пока еще с легким шелестом.
   В Москве пришлось спать: поезд пришел туда поздно вечером и простоял там всю ночь. Так как вагон, в котором ехали Надя с Нюрой, был прямого сообщения до Петербурга, то его вместе с другими подобными вагонами перевезли по окружной дороге и прицепили к составу петербургского поезда. Однако тронулся этот поезд не так рано, часов в девять, так что по вагонам уже пробежали мальчуганы с только что вышедшими московскими газетами.
   Надя успела заметить за свою короткую жизнь, что в поездах у людей появляются почему-то чудовищный аппетит и непреодолимая тяга ко сну; газеты же если и покупались, то исключительно в хозяйственных целях, как оберточная бумага; едва брали их в руки люди, расположившиеся на верхних полках, как тут же засыпали, не успев прочитать и десяти строк.
   К удивлению своему, она наблюдала это и теперь, несмотря на то, что день только еще начался, а в газетах, хотя бы и между строк, можно было найти объяснение тому, что их почтовый поезд не спешил, спешили же, напротив, товарные поезда, которые везли на платформах что-то очень тщательно прикрытое брезентами и охраняемое солдатами.
   Та московская газета, которую купила Надя у разносчика-мальчишки, наполовину состояла из объявлений. В них не заглядывала она, но зато прочитала все остальное, и это была первая газета, которую Надя прочитала с передовой статьи до объявлений.
   Она думала, что прежде всего ей бросится в глаза со столбцов газеты знакомый уже заголовок: "Забастовка в Петербурге", однако о забастовках на всех восьми страницах не было ни слова. Зато вверху одной из страниц была "шапка", набранная очень крупными буквами: "Угроза европейскому миру", и вся страница переполнена была чрезвычайно важным.
   Прежде всего сообщалось о расколе в Тройственном союзе. Крупным шрифтом было напечатано извещение "по телефону из Петербурга":
   "Римский кабинет в определенной и ясной форме заявил, что если Австрия начнет войну против Сербии, то Италия не окажет Австрии никакой военной помощи, так как это не входит в круг обязанностей Италии, обусловленных союзным договором между нею и Австрией".
   И еще тем же шрифтом:
   "Германия, как это точно установлено, была отлично осведомлена о тоне и сущности требований австрийского ультиматума, и выступление Австрии состоялось с ведома и согласия берлинского кабинета. Момент вручения ноты был выбран Германией и Австрией по общему соглашению".
   И несколько ниже, но в том же столбце:
   "Англия через своего посла в Берлине только что сделала германскому правительству заявление, что в случае европейской войны Англия станет на сторону России".
   - Нюра, слушай! - то и дело обращалась Надя к сестре, читая ей новость за новостью, одну важнее другой.
   Сообщалось, что в Мюнхене немцы разгромили кафе, где обычными посетителями были сербы: перебили посуду, мебель, зеркала, люстры, окна, а сербов избили. В Берлине отмечались демонстрации перед русским посольством, огромные толпы целый день собирались там и кричали: "Долой Россию! Долой сербов!"
   Главное же - были помещены на этой странице ответы: сербского правительства на ультиматум и австрийского - на сербский ответ.
   Надя напряженно вчитывалась в тот и другой.
   Дважды перечитывала она сербскую ответную ноту и возмущенно сказала Нюре:
   - Ну, это я даже не знаю, что это такое! По-моему, сербы себя страшно унизили, так что мне даже стыдно за них, - я их считала храбрыми, а это уж называется извиняться во всем, в чем даже не виноват, и ножкой шаркать!
   - На что же они согласились? - спросила Нюра.
   - На все, понимаешь, на все решительно! И чтобы в газетах сербских против Австрии ничего не писали, и чтобы офицеры и чиновники сербские против Австрии ничего не говорили, а иначе против них приняты будут суровые меры; если кто уличен будет, что так или иначе в сараевском убийстве участвовал, то предан будет суду... Ну, одним словом, на все соглашаются, прямо досадно!.. Только вот разве это одно: "Что же касается расследования агентов австро-венгерских властей, которые были бы откомандированы с этой целью, то королевское правительство не может на это согласиться, так как это было бы нарушением конституции и законов об уголовном судопроизводстве", и, понимаешь, за это-то именно и ухватились австрийцы: "Под ничтожным предлогом, - они пишут, - совершенно отклонено наше требование об участии австро-венгерских органов в розыске находящихся на сербской территории участников заговора..." И кончено! Значит, ответная нота найдена австрийцами неподходящей!.. А сами они что сделали? Вот смотри: "За несколько часов до истечения срока ультиматума в Будапеште был арестован начальник штаба сербской армии генерал Путник, находившийся в целях лечения на одном из австро-венгерских курортов". Вот тебе и ожидали ответа на ультиматум! Очень он им был нужен, этот ответ! А ты знаешь, что это за шишка такая начальник штаба армии? Это все равно, что армии голову отсечь!