Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Пушки выдвигают (Преображение России - 5)

   Карты требовалось сделать не менее искусно, чем в атласе, для чего покупалась ватманская бумага и акварельные краски. У Пети карты выходили почему-то сделанными со вкусом, и Петр Афанасьевич наблюдал, как подражает ему в этом вторая по старшинству из девочек - Надя.
   Открывая те или иные способности у молодых Невредимовых, Петр Афанасьевич склонен был думать, что и у него самого появляются дремавшие втуне десятки лет способности педагога, и своим беседам с ребятами за обедом придавал большое значение, точно перед ним был и в самом деле какой-то класс. Он даже обдумывал иногда, что бы такое сказать за обедом, на что направить внимание, чтобы это принесло свою долю пользы для старших или для младших.
   Вдруг возьмет и скажет загадочное слово:
   - Белуджитерий!.. Гм, да, белуджитерий, - что это может быть такое за штука, а?
   И смотрит выжидательно то на одного, то на другого из старших, а потом начнет сам объяснять, каким было допотопное животное белуджитерий, и кстати скажет, что мамонты водились в ледниковый период в Крыму и что не один полный скелет мамонта был здесь найден учеными.
   Мамонты его самого очень занимали, так как недалеко от города найдена была пещера, полная мамонтовых костей, причем все трубчатые кости были разбиты каменным молотом.
   - Значит, что же выходит? - торжествующе обводя глазами племянников, говорил Петр Афанасьевич. - Выходит, что была у первобытных людей не иначе как кухня, а? Кушали мамонтовую говядину!.. И, должно быть, ничего, на пользу им шло. А вот в Сибири, пишут, был такой случай: нашли целую тушу мамонта во льдах ученые. И вот один, - молодой, конечно, старый бы себе этого не позволил сделать, - вдруг и говорит: "Мамонт вполне сохранился, в леднике пролежал столько-то там десятков тысяч лет, и шкура на нем цела, не иначе что его льдом накрыло, оттого и погиб, а не то чтобы от болезни какой... Дай-ка попробую котлеты из его мясца съесть!.." И по-про-бовал!.. Так что его потом врачи насилу выходили. Закаялся после того мамонтов кушать!
   Так как старшие, поступив в гимназию, проходили уже древнюю историю, то дядя, упорно борясь за обедом со всем, что нужно было долго жевать, спрашивал их:
   - А что, зубные врачи в древнем Египте были?.. Не знаете? Плохо же у вас историю проходят... Не только были, но даже золотые коронки фараонам делали... А я вот и теперь никак не соберусь зубы себе вставить...
   И, вспоминая, что он - нотариус, хотя и бывший, спрашивал:
   - А нотариусы в Вавилоне были? Тоже не знаете? Надо будет вашему учителю истории написать, что так преподавать предмет не годится... Были нотариусы, как и теперь, писали купчии-мупчии, как татары говорят, и всякие прочие акты на глиняных дощечках. Целые библиотеки таких дощечек остались, и вот (это торжественно) читают их теперь ученые!
   Ученые, впрочем, упоминались им за столом очень часто, но происходило это неизменно в связи с салфеткой, которую Дарья Семеновна так же очень часто забывала класть рядом с его прибором.
   Петр Афанасьевич объяснял, разумеется, такую устойчивую забывчивость тем, что поди-ка попробуй накрыть стол на десять человек: сколько тарелок, ножей, вилок, ложек надо достать из буфета и разместить что куда, а тут еще вдруг и салфетка!
   Он пробовал просто напоминать об этом, но на другой же день опять не было салфетки. Тогда он придумал сложный подход: с самым серьезным видом, как будто приготовясь говорить об индрикотерии или бронтозавре, он произносил:
   - Многие ученые утверждают, что сал-фет-ка - предмет первой необходимости за столом, но другие ученые яростно отрицают это.
   Этот подход возымел действие, однако не больше, как на три дня, потом вдруг оказалось, что Дарья Семеновна опять позабыла положить салфетку.
   Тогда вдохновенным голосом начал Петр Афанасьевич снова:
   - Многие ученые утверждают, что...
   - Ах, голова у меня совсем затурканная! - вскрикнула Дарья Семеновна и пустилась искать салфетку.
   Все-таки и после того, непостижимо уж почему именно, нет-нет да и приходилось Невредимову пускать в дело "многих ученых, утверждавших" и "других, которые яростно отрицали".
   IV
   Привыкший ко всякой "письменности" за долгое время своей работы нотариусом, Петр Афанасьевич не только вел чисто бухгалтерскую книгу расходов, чтобы, как он говорил, "не обанкротиться" и "в порядке держать бюджет", но еще и для себя самого ввел строгий режим, ссылаясь при этом на Канта.
   - По Канту, - говорил он Дарье Семеновне, - философ такой был, горожане поверяли свои часы: раз Кант вышел гулять утром, значит, семь часов... А вставал он в пять ежедневно... Вот что такое режим! Только благодаря строгому режиму Кант до восьмидесяти с лишком лет и дожил, а то куда бы ему: хилый был!
   Слова "бюджет" и "режим" стали любимыми словами Невредимова. В режим поверил он, как в средство прожить по возможности подольше, чтобы успеть поставить на ноги всех птенцов брата, однако и бюджет нужен был для той же цели, и он деятельно вникал во все статьи расхода.
   Когда он был во власти страха смерти, то просто отписался от всех хлопот и забот, сделав этих птенцов в духовном завещании своими наследниками, теперь же, одержимый твердым намерением прожить как можно дольше, он стал как бы их казначеем.
   Но черствым человеком он не был по своей природе, а новизна положения, в которое он попал, его поневоле омолодила. Ловя себя на том, что он слишком, может быть, вникает в сложную жизнь пятерых племянников, он часто говорил им, с виду как бы сердито:
   - Как же мне прикажете воспитывать вас, если я не буду входить в ваши глупые интересы?
   Он не говорил им, что завел для них особую книгу с надписью "Кондуит", в которую не ленился по вечерам заносить свои заметки об их поведении, о каждом отдельно, стараясь определить их характер. Он не делал этого, когда у него были свои дети, но тогда и он сам был еще молод, теперь же он чувствовал себя как рачительный хозяин в новой для него отрасли хозяйства, тем более что крупных событий в общественной жизни тогда, в самом начале века, было мало, и усиленно отвлекаться в эту сторону, как это свойственно старикам, ему не приходилось.
   Но вот неожиданно Япония начала войну на Дальнем Востоке, и восьмеро птенцов услышали от него как-то за обедом проникновенную фразу:
   - Эх, паршивый у нас царишка!.. Для войны, раз она не пустяковая, а вполне оказалась серьезная, разве такой царишка нужен? Это тебе не мирное время, это - смотр для всех наших сил!
   "Царишка" - это слово тут же вошло в обиход ребят, и, может быть, именно с него началось их вольномыслие. В гимназиях им этого не говорили. Там они слышали о царе, что он "благочестивейший и самодержавнейший", а для разнообразия "благоверный", как приходилось им петь самим в молитве "Спаси, господи, люди твоя", испрашивая ему, царю, "победы над сопротивными".
   "Царишка" - это с легкой руки старого Невредимова пошло гулять через ребят и по обеим гимназиям, мужской и женской, и вообще по городу. И чем дальше шла неудачная война, тем с большей выразительностью произносилось всеми: "Ца-риш-ка!"
   Старшему из молодых Невредимовых, Коле, было в то время уже шестнадцать лет - возраст очень восприимчивый и склонный к критике. Он уже успел прославиться в гимназии тем, что в сочинении на заданную словесником тему: "Причины лени и апатии Обломова" доказывал, что никаких причин к лени и апатии Обломова Гончаров не привел, что среда, из которой вышел Обломов, была такая же, из которой вышел и сам автор романа, однако же дай бог всякому столько путешествовать и столько написать, сколько написал Гончаров.
   Конечно, словесник отнесся к этому сочинению неодобрительно, но Коля Невредимов, приведя много цитат из романа, яростно защищал свою точку зрения, что Гончаров в этом вопросе оказался не на высоте задачи, а мог бы оказаться на большой высоте, если бы взял свою тему шире и глубже и указал бы на истинные причины обломовщины.
   У одноклассников Коля и до этого случая считался и начитанным и смелым в суждениях, а после диспута его со словесником репутация его укрепилась, поэтому от него ждали кое-чего и в будущем.
   Словесник, человек еще очень молодой, вздумал устроить школьный спектакль, и на рождественских каникулах в год начала японской войны силами исключительно одних гимназистов был сыгран "Ревизор", причем Анну Андреевну играл один не по летам толстый и рыхлый семиклассник, загримировавшийся так, что его не узнали зрители, а роль Марьи Антоновны никто не согласился взять, кроме Васи Невредимова, хотя был он не то чтобы очень уж женственно-миловиден лицом, а главное, так велик ростом, что для него пришлось шить особое платье.
   Появление такой величественной девицы с ажурным веером в руках вызвало взрыв неподдельного веселья в зале, но все должны были признать, что роль Марьи Антоновны этот юный артист провел отлично.
   Любовь Васи к театру была так велика, что Петр Афанасьевич начал серьезно беспокоиться, чтобы он не сбежал в какую-нибудь бродячую труппу, и даже взял с него честное слово, что не сбежит, а что касалось роста, то рослыми, в своего отца, оказались трое мальчиков.
   Как огромное большинство мальчиков, молодые Невредимовы обладали склонностью к подвигам, а наступившая война должна была особенно разогреть эту природную склонность. Но как бы много ни было проявлено личной отваги в эту войну, война в общем велась из рук вон плохо. Вооружение русских войск почему-то было хуже, чем у японцев. Враг оказался сильный, и это должны были бы знать прежде, чем доводить дело до войны с ним, однако пренебрегли подобным знанием, предоставив японцам наводнить весь Дальний Восток своими шпионами, противопоставив всем его силам на самой дальней окраине России незначительные гарнизоны и устарелый малочисленный флот.
   Между тем всеми своими страницами история говорила молодым Невредимовым, что Россия непобедима.
   - Паршивый царишка! - повторяли дедовы слова они все, обескураженные неуспехом военных действий и на море и на суше.
   Это была обида, кровная обида, нанесенная их юности, поре неукротимых мечтаний. Разборзились, расскакались, и вдруг - хлещут кнутом и тянут назад вожжами.
   Когда японский адмирал Того разгромил в Цусимском проливе балтийскую эскадру, посланную выручать Порт-Артур, но опоздавшую, не старый Невредимов молодых, а молодые старого начали спрашивать, и спрашивать не о древнем Египте, не об индрикотериях, живших неведомо когда, а о том, что было у них перед глазами, частью чего они являлись сами, - о родине, о России.
   - Гениальный мы народ или нет, дедушка? - с горящими глазами начинал за обедом этот острый разговор Коля.
   - Гени-аль-ный ли? - удивленно повторял такой странный, по его мнению, вопрос дедушка.
   - Ну да, - гениальный или так себе? - поддерживал брата Вася.
   - Ничего как будто: живем - хлеб жуем, - думал отшутиться Петр Афанасьевич. - И очень многих уже пережили: половцев, печенегов, обров... Обры, а по иному произношению авары, были когда-то такие, и сказано о них в летописи: "Погибоша, аки обры".
   - Обров, значит, мы победили, а вот япошек почему-то не можем! вставила средняя по возрасту из девочек - Надя, вышедшая бойкой и стремившаяся не отстать от старших.
   - Ну-ну, и ты, Брут, тоже!.. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, - пытался остановить ее прыть дед, однако она была неуемной: она повторяла упрямо:
   - Вот не можем, - и все, не можем, - и все... Никак не можем, - и все!
   - Далеко - понимаешь, как это далеко, или не понимаешь? Вот по этому самому: далеко, отсюда и неуспех.
   - А зачем же туда лезли, в эту Маньчжурию? - спрашивал Коля.
   - Ну, это уж дело не наше с тобой, почему да зачем, - не наше!
   - Как же это так "не наше"? Воевать - нам, и позор терпеть тоже нам? На каком основании? - резко спрашивал Вася.
   - Вот шпилька, вот шпилька растет! - качал головой дед, однако только удивляясь, а не то чтобы негодуя, и вдруг находил ответ на вопрос Коли: Народ может и вполне гениальным быть, а правительство... оно, конечно... может не соответствовать и, как это говорится, заставляет желать лучшего.
   - Что же, значит, народ не виноват, что он такое правительство терпит? - подхватывал эти слова Коля.
   - Народ, народ, - начинал бурчать дед. - Говорят: "народ, народ", а что такое народ, и сами не знают. Отвлеченное понятие - вот что это такое народ!
   - Мы - отвлеченное понятие? - вскрикивала Надя, крупно округляя и без того круглые глаза.
   - Та-ак! Ты - тоже, значит, народ? - удивлялся дед.
   - Я? А как же? Конечно, я тоже народ! - подтверждала Надя, оглядываясь, впрочем, на старших братьев.
   Такого наскока дед уже не мог вытерпеть хладнокровно: он кивал уничтожающе белой своей головой и говорил свирепо:
   - Ешь и не бунтуй!.. Смотри у меня, еще в гимназии так ляпнешь, что ты - народ, от тебя дождешься!
   Однако все замечали, что тут же он начинал улыбаться и тянулся к салфетке, чтобы в ней спрятать свою улыбку.
   В яркие здесь, солнечно-желтые осенние дни "отвлеченное понятие" обрело всероссийский голос после того, как правительство сконфуженно заговорило о мире. Почему-то вдруг перестали получаться столичные газеты и письма: говорили, что поезда не ходят. Дошли слухи, что повсеместно перестали работать заводы; потом ближнее: подняли восстание матросы Черноморского флота, и один из броненосцев, - самый сильный, "Потемкин", - уже гуляет на полной свободе в море и нагоняет страх на полицию портовых городов...
   Теперь молодежь в доме Невредимова имела ликующий вид и сидела за обедом с видом именинников, а Петр Афанасьевич старался говорить только с Дарьей Семеновной на такие темы дня, как почем и что на базаре.
   В середине октября, 17 числа, объявлен был царский манифест о свободах. Манифесту поверили. На другой день толпы народа залили улицу. "Свободу" понимали как свободу, поэтому из тюрьмы народ выпустил арестантов, из гауптвахты - лишенных свободы заключенных там на разные сроки, - недолгие, впрочем, - солдат местного гарнизона.
   Народ ликовал - ему казалось, что он добился победы над правительством. Но, вынужденно подписывая одной рукой манифест о свободах, правительство зажало в другой привычную, испытанную плеть. В полдень 18 октября в городе начался погром евреев, подготовленный полицией, и первыми, на кого он обрушился, были ликующие толпы народа, ходившие с красными флагами.
   Переодетые городовые, кучера, мелкие торговцы, а больше пропойцы с толкучки, направляемые приставами, раздававшими им колья, пошли навстречу густой толпе манифестантов, выставив трехцветные флаги и портреты царя, встретили их против губернаторского дома с одной стороны и городского сада с другой и пустили в дело свои колья.
   Свыше шестидесяти человек было тогда убито ими, а к вечеру начали они громить еврейские магазины. Пехотный полк, стоявший в городе, был вызван "в помощь полиции для подавления беспорядков", но так так "беспорядки" производились самой полицией, то солдатам полка просто приказано было занять взводами перекрестки улиц и не двигаться с места.
   Во главе одного из таких взводов пришлось быть прапорщику запаса Ливенцеву, который до войны был учителем математики в здешней женской гимназии. Он не мог, конечно, с одним взводом в сорок человек остановить погром, но молодые Невредимовы знали, что дня через три после погрома в местной газете появилась такая заметка: "Офицер 5 пехотного полка Ливенцев представил в комиссию юристов пространное показание по делу о погроме, из которого явствует, что полк проявил при этом преступное бездействие, противное военному уставу внутренней службы..."
   Газету с этой заметкой купили все старшие из молодых Невредимовых, и все показывали ее ему с великой гордостью за своего педагога.
   Тут особенно была взволнована Ксения, лучшая в классе ученица Ливенцева.
   Петр Афанасьевич прочитал эту заметку и раз, и другой, потом сказал:
   - Достойный человек - вполне достойный, конечно... Один против всех пошел - да, достойный... Хотя знает, я думаю, что против рожна прет и что плетью обуха не перешибешь...
   Вздохнул и добавил:
   - Вижу, что жалко вам будет его лишиться, а не иначе как уволят его из гимназии.
   Племянницы и племянники убедились не больше как через месяц, что дядя их прав: против прапорщика Ливенцева в полку было поднято дело, а когда он был выпущен снова в запас, начальство гимназии предложило ему выйти в отставку, что он и сделал.
   V
   К лету 1914 года Петру Афанасьевичу шел уже восемьдесят шестой год. Но если в семьдесят лет он и говорил себе: "Однако я древен!", то теперь ничего такого не говорил, - до того укоренился в жизни.
   Он начал сильно сутулиться и в спине, не только в шее, - вообще расти книзу; голова его стала заметно дрожать, особенно когда он волновался, но глаза еще глядели остро из-под некстати разросшихся седых бровей, и слуха он не потерял, но объяснял это тем, что регулярно пил лекарство два последних года.
   Лекарство это было какое-то патентованное средство, привезенное из-за границы одним старым знакомым Невредимова, - белый кристаллический порошок в красивом объемистом пакете. Рекомендовано было разводить чайную ложку этого порошка в стакане воды и пить по два глотка несколько раз в день. Но случилось несчастье: пакет этот, еще только что начатый, лежал на столе в кабинете, куда принесла Евдоксия, очень уже постаревшая, ведро воды для мытья пола. Она и сама потом никак не могла понять, каким образом, вытирая стол тряпкой, смахнула с него пакет, но он попал прямо в ведро с водою, а она даже не заметила этого. Заметил вошедший минут через десять Петр Афанасьевич, что в ведре утонуло что-то, и обомлел от ужаса.
   Для другого старика, с менее крепкими нервами и сердцем, такой удар мог бы, пожалуй, окончиться очень плохо, но Невредимов все-таки превозмог его, хотя и много кричал и ахал. Выход из тягостного положения нашла на этот раз хозяйственная Дарья Семеновна, решившая, что не пропадать же добру, раз притом же порошок попал как раз туда, куда ему и нужно было попасть, - в воду.
   - Да ведь в какую воду, Дарья Семеновна, в каку-ю воду, - вот что! горестно восклицал Петр Афанасьевич.
   - В самую чистую, из колодца, - в какую же еще? В ту самую, какую и на чай берем, а также на кухню, - объяснила Дарья Семеновна.
   - Да ведь ведро-то, ведро-то какое? По-мой-ное!
   - Ничего не помойное, а самое обыкновенное: из помойного ведра разве пол у нас моют? Никогда этого еще не бывало, как я сюда приехала!
   Пораженная своей оплошностью Евдоксия молчала, только кивала утвердительно головой всему, что говорила ее хозяйка.
   - Да ведь не-ки-пяченая вода-то, сы-ра-я! - последнюю свою горечь вылил Невредимов, но Дарья Семеновна нашлась и здесь:
   - Да у нас в колодце вода такая чистая, как слеза, ее и кипятить не надо... И разве же написано было на бумажке, чтобы непременно кипяченая была?
   Действительно, этого сказано в наставлении на пакете не было, и за это ухватился, наконец, Петр Афанасьевич, как за последний довод.
   Размокшую бумагу пакета со всею осторожностью вытащила Дарья Семеновна из ведра серебряной столовой вилкой, воду же с распустившимся в ней порошком разлила по бутылкам, которые накрепко заткнула пробками и запечатала сургучом. А когда все это окончила, сказала так удовлетворенно:
   - Вот теперь и пейте себе на здоровье! - что Невредимов даже успокоился и отозвался ей:
   - Вы, Дарья Семеновна, прямо какая-то волшебница, ей-богу, волшебница!
   Однажды было уже с ним, что невестка спасла его, может быть, даже от смерти. Вздумав съесть кусок вареного мяса, он довольно долго работал над ним беззубыми деснами, однако не прожевал, и комок застрял у него в глотке.
   Кричать о помощи он не мог, только хрипел, но Дарья Семеновна заметила это и вовремя бросилась к нему, чтобы вытащить из его рта комок своими пальцами. Теперь с этим утопшим пакетом вышло так, что она "деда" вторично спасала. Это был лишний повод к тому, чтобы в целебность заграничного средства поверить прочно, а во что поверишь, то не обманет: Петр Афанасьевич всем говорил, что держит его на земле порошок, который он принимал.
   А большое гнездо начинало уже пустеть, и птенцы из него разлетелись почти все к этому времени, причем старший из них, Коля, окончив петербургский политехникум, остался в столице, работал на одном из заводов; следующий за ним, Вася, окончив там же медицинский факультет (он сдержал слово, не соблазнился рампой), стал земским врачом в одной из черноземных губерний; из Ксении, тоже успевшей уже окончить высшие женские курсы в Москве, вышла учительница; отличавшийся в гимназии способностью к черчению географических карт Петя заканчивал институт инженеров путей сообщения, сдавал дипломную работу и был тоже в Петербурге, как и Коля.
   Только двое младших из пяти братьев пока еще носили студенческие тужурки, а самая младшая из сестер - Нюра - только что, в конце мая, окончила гимназию и пока еще не решила окончательно, куда именно ей поступить теперь.
   Ей и сказала обрадованно курсистка-бестужевка Надя, когда вернулась домой после встречи с художником Сыромолотовым на улице:
   - Обещал! Обещал дать этюд для лотереи!
   Нюра вышла ростом ниже сестры - круглая, полная, больше других сестер похожая на свою мать, и манера говорить, и голос были такие же, как у матери.
   Она обрадовалась:
   - Это тебе повезло, Надя! Как же ты его уломала?
   - Никак не уламывала, я у него даже и не была: просто встретила его на улице, сказала, он сразу и согласился. Завтра к нему пойду в начале одиннадцатого.
   - Ну, значит, ты ему понравилась! - решила Нюра.
   - Фу-у, "понравилась"! - зарделась Надя. - Такие разве обращают внимание на нас, грешных! Ты бы на него посмотрела, какой он! Мне и говорить-то с ним было страшно, только я виду не подавала.
   - Что же он, рычит и гавкает?
   - На улице-то он, положим, не рычал, но, должно быть, потому только, что ему просто некогда было: он торопился куда-то.
   - Сыромолотов торопился? - удивилась Нюра. - Куда же это ему было торопиться, если он никого знать не хочет? Я сама раза три видела его на улице, он прямо каким-то мертвым шагом ходит! Больше стоит и разглядывает, как сыщик... Но раз этюд дает, то, конечно, дело не наше, - бог с ним, а этюд мы можем и с аукциона продать!
   Мысль о лотерее пришла в голову Наде, Нюра же ее подхватила и развила, а два их брата - студенты, которые приехали домой на каникулы, с этой мыслью вполне согласились и принялись дружно ее воплощать, собирая разные мелкие вещи и книги у своих бывших товарищей по гимназии, добавляя к этому вышитые подушки, полотенца, кисеты, собранные сестрами в домах бывших подруг, и всему этому составляя списки и назначая цены.
   Старший из них, Саша, был так же высок, как Коля и Вася; Геня Геннадий - не выше Нади. И характера они были разного: Саша - движений стремительных и, при его росте, несколько опасных для окружающих его людей и хрупких предметов, но при явной опасности для него самого - очень хладнокровный, спокойный; Геня же - движений до того размеренных, что всякому с первого взгляда мог бы показаться ленивым, однако не страдавший этим грехом; но в то же время, выбитый чем-нибудь из обычной колеи, способен он был теряться до того, что Саша шутил над ним:
   - Не-ет, ты, братец мой, не годишься для подпольной работы: в случае чего - все дело провалишь!
   Ни в какой партии, впрочем, они пока не числились, ни тот, ни другой, считая, что это не поздно будет сделать и позже. Один из них был естественник, другой, Геня, - юрист; оба учились в Москве, жили там на одной квартире и были между собой так дружны, как все-таки не слишком часто встречается у братьев; притом же каждый из них с уважением относился к тому, что штудировал другой, а это встречается еще реже.
   Чтобы не обеспокоить деда многолюдством в его доме, лотерею они решили провести или в доме одного из своих товарищей, или на лоне природы, за городом, или в Воронцовском саду. Когда-то, в двадцатых и тридцатых годах прошлого века, генерал-губернатором всего юга России был Воронцов: в честь его и назван был этот сад.
   В доме Невредимова не было никаких картин: он и сам сознавался, что к живописи его никогда особенно не тянуло. Он даже склонен был причислять к живописи и мастерство, какое выказывал Петя по части географических карт, и задумался над тем, откуда у него могла взяться такая способность. И едва ли не в первый раз заговорили о живописи в столовой деда именно в этот день, когда Надя никак не могла скрыть своей радости даже от старика проговорилась.
   Оказалось, что если Сыромолотов от кого-то и что-то слышал о нем, то и он от кого-то и что-то слышал о Сыромолотове.
   - Чудак, мне говорили, какой-то... Нелюдим и много о себе думает, подрагивая головой, сказал он.
   - Отчего же ему и не думать много, если он - известный художник? горячо вступилась за "чудака" и "нелюдима" Надя.
   - Ну да, ну да, известный, конечно, все может быть... А что такое в сущности известность? - И поднял белые клочья бровей на морщинистый высокий лоб свой дед. - И какой-нибудь вор или убийца тоже может быть всем известен. Васька Чуркин, например, был, и кто же его не знал? Даже роман какой-то о нем написали. И печатался этот роман, я помню, в одной московской газете, и все никак не мог его сочинитель окончить, пока наконец-то начальство не приказало ему: Чуркина поймать и в острог посадить, а то скандал какой-то получился, что полиция его никак пресечь не может.