Страница:
оставили ее отшельнику. И он поселился в ней.
- Изменить форму бутылки, еще не значит изменить ее содержимое, -
говаривал Хитроумный Венецианец, большой знаток и тонкий ценитель
классических вин.
- Но между нами говоря, - заметил Скарамуш. - Форма тоже кое-что
значит.
"С удовольствием остался бы у вас подольше, но увы!" - он развел
руками. -"Государственные дела..."
- Я поймал его в подъезде, - сообщил Людовик, втаскивая Скарамуша за
собой в прихожую. - Как грохочут эти лифты!
- И правда, ваше величество, - сказала Элисса, появившись со стороны
кухни.
Людовик отпустил Скарамуша.
- Я рад, что вы вернулись. Однако, куда же вы уезжали так надолго?
- Государственные дела, - улыбнулась Элисса.
- Ай-яй-яй, - покачал головой Людовик. - Стоит мне куда-нибудь
отлучиться, как все срочно начинают заниматься государственными делами!
Он вошел в гостиную.
- Наконец-то вы устроились по-человечески, - заметил он одобрительно. -
Кто это сказал? - бросил он, обернувшись к дверям.
- С позволения вашего величества, - елейным голосом протянул Скарамуш.
- Так сказал император Нерон, когда выстроил дворец величиной с город, и
сказал он это о себе.
- Вот как, - сказал Людовик. - Но все равно верно.
- Я знаю, - сказал Людовик. - Меня считают плохим правителем.
- Что вы, ваше величество! - воскликнула Элисса.
- Вас вовсе не считают правителем, - радостно добавил Скарамуш.
Людовик одной рукой изобразил жест, пресекающий возражения, а другой
одернул Скарамуша.
- Но каждый раз, - продолжал Людовик, - когда какой-нибудь из моих
министров приходит ко мне с очередным проектом и говорит: "Это осчастливит
нацию", - я вспоминаю историю халифа Юсуфа. Вы, конечно, знаете ее.
- Да, сир, - сказал я.
- Нет! - запротестовала Элисса.
- Халиф этот, - с готовностью принялся рассказывать Скарамуш, - пожелал
истребить в своих подданных страх. Всякого, кого он подозревал в боязни, он
отдавал в руки палача, и многие знатные и простые горожане - купцы,
вельможи, воины, а то и вовсе незаметные люди, - были казнены по его
приказанию. В результате подданные халифа стали панически бояться, что их
заподозрят в страхе, и ужас этот был так велик, что вошел в фольклор.
- И даже историки, - добавил я, - эти мастера замалчивать упоминают о
нем.
- Между прочим, - сказал Людовик. - Что же все-таки погубило Наполеона,
история или историки?
- По-моему, - заметил Скарамуш. - Его погубила зима.
Однажды ты проснешься знаменитым
В тот вечер Людовик был против обыкновения задумчив и даже
меланхоличен, и я не мог понять причины такого его умонастроения, пока он не
нарушил молчание и не объяснил его сам.
- Вам никогда не приходило в голову, что Мерлин, действительно, видел
то, о чем говорил? - спросил он.
Я понял, что он имеет в виду нечто большее, чем битва драконов, и все
же сказал: "Вот вам картина распределения ролей. Красный и белый драконы
сидят за столом и, потягивая кларет, играют в карты".
Людовик покачал головой.
- Дело не в том, какая выпадет карта, а в том, что у каждой карты свои
свойства, и известно нам о них не больше чем об этрусках. Что мы знаем о
том, кто мы есть?
Он показал мне карту.
- Вот лицо короля. Из какой он династии? Вы можете сказать?
- Среди рисунков Фламеля есть изображение короля. Бесстрастное лицо и
занесенный для удара меч. Это всего лишь символ. Подобный портретам римских
тетрархов.
- Всего лишь символ, - выдохнул король.
Наши голоса - лишь отзвуки движений, происходящих в мире, закрытом для
наших глаз и недоступном нашему разуму. Невидимые нити прочнее наших лент и
цепей, и мы никогда не знаем, каким будет рассвет нового дня. Мы задуваем
свечу, и в темноте, погрузившись в недра постели, мы закрываем глаза.
- Как в шахматной партии, - сказал я. - Когда она закончена, можно
взять список и, изучив его, ясно увидеть, что всякий из последующих ходов
связан со всяким предыдущим. Вот ход конем, вот ход королевой, а через
двенадцать ходов конь потерян. Но он не может ходить, как ходит ладья. И он
обречен.
И какой-нибудь отшельник в своей келье однажды увидит картину падений и
возвышений, гибели, разрушения, величия и преступлений и, потрясенный,
запечатает свои уста семью печатями, а люди в Парламенте и в Тронном зале,
люди, скачущие на лошадях и трубящие в трубы, люди, пришедшие в
сопровождении свиты, и пришедшие в свите, ничего не знают об этом. Они
рассчитывают в уме ходы, которые им надлежит сделать в ответ на ходы
противников, и им кажется, что их игра целиком в их руках. И они не видят
тех нитей, которыми все они связаны.
- Довольно хандры! - заявил Людовик. - Эй, Скарамуш, ты заснул что ли?
Неужели у тебя не найдется ни одной истории, приличествующей случаю!
- Быть того не может! - воскликнул Скарамуш. - История с бильярдом.
Ротмистр Струдель был известен как первоклассный игрок в бильярд.
Однажды он так разделал адмирала Нахамилова, что тот проиграл ему весь
императорский флот, что незамедлительно было доведено до сведения монарха.
Разгневанный император приказал объявить адмирала негодяем и разжаловать его
в юнги. Ротмистр Струдель был арестован и заточен в тюрьму до окончательного
выяснения обстоятельств дела. Вскоре, однако, императорским указом ему была
дарована жизнь и чин адмирала, в каковом он и отправился выигрывать морские
сражения. Так игра тасует карты человеческих судеб.
Black Bird Fly
Мы слушали "Битлз" - "Black Bird Fly". Когда песня закончилась,
Скарамуш сказал: "А вы знаете, что эта песня некогда спасла жизнь принцу
Сигизмунду?"
- Как! - воскликнул я, выключив магнитофон. - Но ведь принц был казнен!
- Так пишут в некомпетентных источниках, на деле же все было несколько
иначе.
В королевском саду жила редкостная птица - настолько редкая, что никто
не знал, как она называется, и чем ее следует кормить. Ее изловили рыбаки в
зарослях тростника и принесли королю в надежде на то, что он купит у них эту
диковинку за большие деньги. Птице подрезали крылья и отпустили ее в сад.
Между тем, принц обожал разбирать древние манускрипты, - ему привозили их из
разных стран - из Индии, Китая, Италии и даже России. При виде каждого
нового присланного ему текста принц хлопал в ладоши от радости и, не теряя
времени, приступал к изучению еще одного языка. Он готов был на любые труды,
только бы разобрать эти тексты, а это были летописи, книги алхимиков,
рассказы путешественников и описания чудес всех земель мира, поэмы, трактаты
по философии и многое другое, что достойно было украсить библиотеку принца,
в то время как на полке в супермаркете было бы не в своей тарелке и
выглядело бы чересчур эксцентрично. И вот, в одном из текстов принц нашел
подробнейшее описание драконов вкупе с рассказами о самых прославленных из
них, а также любопытными сведениями о том, где они обитают, и каковы их
повадки. В тексте были и рисунки, сделанные тушью. На одном из этих рисунков
Сигизмунд узнал несчастного пленника королевского сада, который, как
оказалось, был вовсе не птицей, а детенышем дракона.
С этого дня дракон и Сигизмунд подружились, и принц унес дракона из
сада и отнес в место, которое знал только он один, и там он играл на флейте,
а дракон учился летать. Принц читал ему трактат о драконах и даже разработал
для него особую систему упражнений, основанную на практике древнейших школ.
А когда дракон от усталости уже не мог пошевелиться и без сил падал на
траву, они жевали засахаренные фрукты, включали магнитофон и слушали музыку.
Больше всего дракону нравилась песня "Black Bird Fly" из альбома "The
Beatles".
Прошло время, и однажды принц Сигизмунд попал в плен к врагам
отечества, которые не долго думая, решили его расстрелять. Они спросили,
каково будет последнее желание приговоренного принца, и Сигизмунд сказал,
что перед смертью хочет послушать битлов, ту самую песню, которая так
нравилась его другу. Он слушал ее и думал: "Пока звучит эта музыка, я буду
жить, и когда она умолкнет, моя жизнь оборвется".
Но случилось иначе. На звуки песни прилетел дракон, сумевший-таки
победить свою немощь, и унес принца на своей спине, а куда, никто не знает,
ведь о том, где живет этот дракон, знал только сам принц Сигизмунд.
- Как интересно, - сказала Элисса. - И как здорово, что дракон оказался
поблизости и успел спасти своего друга.
- Он услышал любимую песню и устремился на ее звуки. Что же до
драконов, то каких только небылиц о них не рассказывают. Говорят, например,
что дракон, обитавший в королевстве Тептирапташа, будто бы опустошал поля и
грабил жителей. Совершеннейшая клевета. Дракон этот отличался мирным и
кротким нравом, сторонился людей, жил уединенно и любил почитать в
одиночестве и тишине. Его даже прозвали Дракон-отшельник. Он возделывал свой
собственный огород, мясо же вовсе не употреблял в пищу.
- И тем не менее, он погубил многих славных рыцарей, - возразил я.
- Если уж быть точным, то погубил их вовсе не он, а король. Рыцари эти
сватались к принцессе, и король, не желая выдавать ее ни за кого из них и
боясь ответить отказом, давал им задание убить дракона, который якобы
опустошает его земли. Он знал, что дракон этот очень силен, и едва ли
найдется кто-нибудь, кто сумеет убить его, поэтому чувствовал себя весьма
уверенно. Дракону же приходилось сражаться, чтобы спасти свою жизнь. А что
еще ему оставалось делать?
- Но ведь существовал договор...
- Ни один из летописцев, насколько мне известно, не видел этого
договора в глаза. Но даже, если он и существовал, то что в нем было
записано? Только лишь то, что дракон обязуется не опустошать земель
королевства. Но разве в этом содержится хоть какое-нибудь указание на то,
что он опустошал их в прошлом? Если вы обязуетесь не разглашать
государственную тайну, то это вовсе не значит, что прежде вы только тем и
занимались, что разглашали государственные тайны. Нельзя забывать, что
король был до крайности недоверчив и верил только бумаге, скрепленной
печатью, и не какой-нибудь, а его собственной. И все же Тептирапташ сумел
провести его.
- Я слышала историю Тептирапташа, но кто такой принц Сигизмунд? -
спросила меня Элисса.
- Я мало, что знаю о нем, - сказал я. - Только то, что он играл на
флейте, лучше чем Фридрих Великий, на скрипке - лучше, чем Петр III, а в
шахматы - лучше, чем Карл ХII, завоевательских войн не вел и в плен попал
чисто случайно. Враги отечества так и не придумали, что им потребовать за
него в качестве выкупа, и потому просто решили его расстрелять. Что они,
якобы, и сделали.
- Наверное, историки не решились упомянуть о драконе и написать о том,
что произошло в действительности, из боязни, что их труд не будет похож на
науку.
- Валери все равно разоблачил их, - сказал я. - Мне же они давно
надоели. Пишут про всякую муру, а то, что действительно интересно, всегда
упускают или замалчивают. Они почти никогда не знают, что же произошло на
самом деле, подлинные события им неизвестны. Все, что они умеют, это строить
домыслы и искажать факты, и если это искусство, то это искусство лгать.
Мне не нужно помнить, чтобы знать это
Это произошло внезапно и так странно. Я услышал слова, не успевшие еще
одеться в грамматику, и много раз повторялись они на разных языках у многих
народов, но то, что услышал я, не было речью.
И теперь я знаю о том, что написано в книгах, число которых таково, что
человеку не хватило бы жизни, чтобы прочитать их, и дети его не прочтут и
половины того, что не успел прочитать он, и много сменится поколений, а море
останется в своих берегах.
Я увидел действие, не успевшее еще обрядиться в театральные формы, и
стихи не прозвучали еще с подмостков, но я слышал оперу.
Мысль шествует, опережая слова, и с каждым из людей говорит она на
языке, который он разумеет.
Я умею написать книги, которые никогда не читал, и мне говорят: "Здесь
какой-то фокус".
Мне нравится разыгрывать своих друзей и знакомых, и я не знаю, зачем я
раскрываю свою тайну.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
A Great Pretender
Летом лес обманывает нас, смеется каждым деревом, играет с нами, и мы
идем к нему, жмурясь от солнца, это так весело, играть, зажмурив глаза, и
дышать запахами трав.
Осенью лес раскрывает нам летние тайны, и мы умиротворены, теперь мы
знаем разгадку. Он отвечает на все вопросы, что мы задавали летом, и мы
верим ему.
И только зимой, долгой ночью зимы, мы понимаем, что Великий
Мистификатор вновь обманул нас, и с нетерпением ждем весны, чтобы вновь
искать разгадку его тайн. Мы возвращаемся снова, и лес встречает нас весело,
радуясь, что замысел его удался. Какой он хитрый!
- Пойдем, посмотрим, какой обман он уготовил нам на этот раз.
- И правда, - сказала Элисса. - Ведь уже осень.
- И к тому же, прелестная погода.
И мы отправились гулять.
Когда мы проходили мимо церкви, я сказал: "Подойдем".
Нет, дальше не нужно. Посидим здесь, на этом красивом холме.
И мы сидели и смотрели на то, что не увидишь вблизи, а потом я сказал:
"Лето кончилось, тебе не кажется?"
- И королева меняет свою резиденцию? - сказала Элисса.
- Да, - сказал я. - Навестим ее?
- А где она будет теперь?
- Летний дворец императрицы - зимняя резиденция Королевы.
- Какая прелесть! - захлопала в ладоши Элисса. - Значит, Царское Село?
- Да, - сказал я. - Сегодня же и поедем.
Как сказал однажды маэстро Ногиврозь: "Ах, Париж! Почему я не в тебе!"
- Кто вы такие? - спросил Александр у вошедших в его кабинет людей.
- Нам приказано произвести обыск, - сухо ответил один из них, по всему
видно, главный.
- Как вы кстати! - обрадовался Александр. - Я никак не могу найти
запонку - наверное, закатилась куда-нибудь. Может быть, вы найдете?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Деметра
В прозрачном саду деревья, мраморные грации,
движение рисунка на шкуре лунного леопарда,
у фонтанов таятся тени. И тишина.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Черный бархат пил багровое тепло камина.
Изгиб складок портьеры, дыхание цветов - сквозняк.
И свечи, позолота в черных зеркалах портретов.
И я увидел бронзовую статуэтку - женщину, державшую в руках
светильники.
У ног ее слова:
"В поисках бессмертия души".
Я знаю имя женщины - Деметра.
Я шел под сводами, с которых скалились химеры, а в нишах, окутанные
розовыми
облаками, беззвучные, смеялись надо мной амуры и целились мне в спину.
И розы, как сгустки крови, теплились на дне зеркал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Приехав в Пальмиру, мы остановились в гостинице, в прекрасном номере, -
мы так долго выбирали его, - Элисса была в восторге.
Мы поужинали в ресторане, потом немножко покатались по городу. Она
никогда раньше не была здесь.
- Неужели ни разу, Элисса!
- Ни разу, - сказала она. - Правда.
И только, когда время перевалило далеко за полночь, Элисса призналась
мне, что устала с дороги.
Я обругал себя в душе за то, что не догадался об этом сам.
Утром мы отправились во Дворец.
Когда мы вышли из машины, все, кто были поблизости, повернулись в нашу
сторону и стали подзывать других и показывать на нас. Они, должно быть,
вообразили, что сейчас здесь будут снимать кино. В Вавилоне высокий парик
Элиссы и ее пышное платье не привлекали такого внимания. Здесь, в самом
городе, тоже. Но на фоне Екатерининского дворца она выглядела так
естественно, так органично, что, конечно, не могло быть и речи о ее
принадлежности к "нормальной" жизни. Только где же остальные киношники?
Я боялся, что Элисса смутится, но увидел, что недооценил ее. Для нее
существовало только то, ради чего она приехала.
Она немедленно заявила, что будет жить здесь.
Я напомнил ей о номере в гостинице. Она сказала: "Ну пожалуйста".
- Но я не знаю, какие здесь комнаты
- Ты же сам говорил. С окнами на дворец.
Я смешался.
- Да, конечно, но... я не знаю, как здесь с местами.
Она засмеялась, как будто подловила меня на несообразности. Впрочем,
так оно и было.
Я сам не мог объяснить, отчего я так упрямлюсь. Наконец, я понял, что
веду себя просто возмутительно.
- Ладно, - сказал я. - Если ты так хочешь, останемся здесь. Но питаться
будем в городе. Подожди меня минутку.
И я договорился о комнате. А когда вышел к Элиссе, она сказала: "Только
две комнаты, ладно?"
- Конечно, - сказал я (хотя только что договорился об одной). - Подожди
меня еще немножко, о'кей?
И я вернулся с извинениями и сказал, что ошибся, и сам не знаю, сколько
нам понадобится комнат, а потом вышел к Элиссе и сказал: "Ну, пойдем. Сама
выберешь, что тебе больше понравится".
Мне вовсе не хотелось снова идти извиняться. А в том, что мне не
придется этого делать, я вовсе не был уверен. С Элиссой творилось что-то
непонятное. Ей нужна была большая комната, чтобы было где пировать. Ей нужна
была еще и маленькая комната, чтобы было где переодеваться. Ей нужны были
наряды. Ей нужна была еще одна комната, чтобы было где спать и читать. Ей
нужна была музыка, и я купил для нее проигрыватель и кучу пластинок, хотя
все это было у нас дома, в Вавилоне. Она хотела, чтобы у нас всегда было
шампанское, и я купил целый ящик, но она заявила, что этого будет мало. Я не
спорил с ней.
Прихотям ее не было конца. Ее изобретательность приводила меня в
восторг.
Сначала я просто глупо удивлялся. И только когда мы гуляли с ней по
парку, и она взбежала на мостик и позвала меня, а когда я подошел, сказала:
"Теперь видишь, как хорошо, что мы остались? Посмотри!" - я понял, что не
видел всего этого раньше. О чем же я рассказывал ей?
И, потрясенный, я понял, что здесь она дома.
И я приехал сюда к ней.
Как же я не видел, не знал этого раньше!
Была ночь. Деревья. И звезды. Фонари, галерея, ступени, окна в вычурных
рамах. Она говорила, и в голосе ее был смех. Она звала меня, и пораженный,
на каждом шагу открывал я новый для меня мир. А ведь я мнил, что знаю его,
как никто другой - любимый из моих дворцов...
Между тем, денежная сумма, которой я располагал, оказалась явно
недостаточной. Да и много ли я мог отложить на поездку? Ведь я не турецкий
султан, и мой папа не турецкий султан, и деньги никогда не проливались надо
мной дождем.
В то время я занимался строительными подрядами. Я был посредником между
заказчиком и бригадиром. С первого я получал деньги, второму платил -
разница в мою пользу. Строили много, - не так много, как теперь, но все же,
- и зачастую беспорядочно; студенты, которые записывались в стройотряды,
даже не знали, сколько денег заплатил заказчик за строительство объекта, и,
вообще, кто заказчик, кому все это нужно... Я нес полную ответственность за
конечный результат строительства, но дело было на мази, кругом были все свои
люди, и сбоев почти не случалось. Приходилось, конечно, время от времени
наведываться на стройку, изображать из себя начальника... Каникулы
кончились, но желающих подработать не убавилось. На жизнь денег хватало, и
даже с лихвой, но ничего подобного тому, что происходило теперь, в эту нашу
поездку, я не предполагал, и ни на что подобное не рассчитывал.
Втайне от Элиссы я послал телеграмму своему другу, - да, да, тому
самому, - и предложил ему двадцать процентов в месяц. Сроком на месяц, или
как получится.
Он откликнулся почти сразу же. Выслал деньги. Довольно большую сумму.
Конечно, мне предстояло их каким-то образом отдавать, но в тот момент
меня это не тревожило.
Получив деньги, я полностью умиротворился.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Она стояла на галерее Камерона, и мне захотелось крикнуть: "Вот оно!"
Все только так и должно быть, только так, навсегда! Только так... Я едва не
заплакал.
А потом нагрянула эта толпа туристов, увешанных лупоглазыми камерами и
лопотавших на каком-то непонятном, из вымирающих, языке.
Элисса подошла ко мне и, взяв меня за руку, увела к озеру.
И мы сидели на скамейке, и поодаль была статуя императора Нервы.
И я сказал: "Это было лучшее из времен. Прекраснейшее, нежнейшее из
времен".
- Но для чего тогда появилось все это, откуда? - она кивнула в сторону
толпы.
- Наверное, для того, чтобы мы научились видеть сквозь камень, - сказал
я, наблюдая, как ветер беспокойно мнет складки золота парка. - И подобно
Моисею умели освободить таящийся под ним родник.
- Зачем нам это? - спросила она.
- Мы же не ангелы. Что-то таится в нас самих?
"Чтобы мы научились умываться грязной водой", - как сказал бы Ницше.
Посмотри, вон он высунулся из воды, ой, сейчас что-то скажет!
............................................................................................................................
- Разве это Нерва? - спрашивает она, еще не остыв от смеха.
- Нет, конечно. Но так написано.
- И они тебе совсем не мешают? - спросила Элисса. Она опять вспомнила
об этой толпе на галерее, ну что ты будешь делать.
- Нет, - сказал я. - К тому же я могу избавить тебя от них в любую
минуту.
- Прошу вас, сударь, сделайте это.
Я поцеловал ей руку. Потом поднялся и направился вверх по ступеням.
Встав перед толпой, я раскинул руки и вежливо но настойчиво стал
повторять: "Матушка устала. Почивать легла. Устала. Очень прошу вас придти в
другое время. Приема не будет. Государыня почивать легла".
Некоторые смутились и стали топтаться на месте, другие стали смеяться,
а кто-то навел на меня фотоаппарат и щелкнул затвором.
Я посуровел.
- Немедленно засветите пленку!
Толпа притихла.
- Засветите пленку немедленно, - повторил я, теряя терпение. - А ну
дайте сюда!
Толпа обратилась в бегство.
Площадка опустела. Очень стремительно это произошло, я даже пожалел,
что не успел произнести свою коронную фразу: "Пройдемте, гражданин". Обычно
у меня это очень хорошо получается.
Однако вскоре пятеро смельчаков вернулись. Под предводительством
девушки, в которой легко было узнать гида. Хорошая, славная девушка. Она
подошла ко мне и деловито поинтересовалась, кто я такой.
Я сказал ей на ушко. Она слушала, а потом отвернулась от своих
спутников и тихонько рассмеялась.
- Хорошо, - сказала она. - Ладно.
Я отпустил ее пальцы. Она вернулась к своим подопечным и сообщила им
что-то такое, после чего они испуганно воззрились на меня и без дальнейших
возражений покинули пределы видимости.
Я вернулся к Элиссе.
- Вот и все, - сказал я.
- Даже Скарамуш не сделал бы этого лучше, - сказала она.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
От биения твоего сердца содрогается небо, и падают звезды, и дети
загадывают желания, глядя на них, и родники тихонько смеются во сне. Им
снится дворец любви твоей. Дети земли и неба, они грезят о твоем дворце,
Королева, где прикосновения твоих туфель дрожью озноба пронизывают мрамор
парадной лестницы.
Твой голос летит дальше на крыльях звука и света, дальше по телеграфу
ночных фонарей всех городов, и ветер бережно держит его в ладонях, горячее
чудо любви.
Я слышал его и спрашивал себя: "Чей это голос? Голос ли это?"
Я не знал тебя раньше.
Я прочитал множество книг, но в них не нашел тебя, и многих женщин
видел, но не было среди них тебя, и во многих домах бывал, но не встретил
тебя в них.
Я не знал тебя прежде.
Птицы летят от рук менестрелей и пьют вино из золотого кубка, который
держит в руке Король, их глаза начинают блестеть, они изливают песни, и огни
канделябров танцуют.
Черная мушка на белилах лица над верхней губой, улыбка любезности.
Любви?
Мне красиво. Ягуары слизывают кровь с королевской мантии.
- Вы очень милы.
Мне красиво.
Я был среди шлейфов и пожатий пальцев, надушенных платков и драгоценных
колье, и ночь была где-то далеко, или ее не было вовсе. Мне было тепло, и я
не думал о холоде, мне было красиво.
Сгорбленные деревья садов сторожили безмолвие, в зеркалах были скрипки,
подергивания смычков, траурно прильнувшие к округлости дерева лица. Бледные
лица, и в руке короля был кубок, и птицы пили вино.
Мне улыбались фрейлины, и было что-то еще, но я не различал очертаний
изысканной лени. Ночь потянулась ко мне.
Я почувствовал ее. Услышал?
Откуда-то повеяло голосом, и я отозвался ему.
Я вышел за бронзовые ворота, и ворота захлопнулись, и я остался один. Я
шел дальше в гулкую соборную жуть, и холодная ясность ветра пугала меня.
Последние всполохи малинового света погасили за моей спиной,
разорванная когтями вселенского сквозняка мантия.
И была ночь и похоронное шествие плачущих крыльями птиц, они были
невидимы во тьме, несчастные.
Я не знал, куда мне идти, и откуда звучит голос, а холод выжигал мой
мозг, мою душу, я был близок к отчаянию, я кричал, и плач эхом вторил моему
крику.
Я узнал, что такое ужас.
И когда я увидел эту землянку, теплившуюся мутным воспаленным светом, я
издал вопль восторга. Укрыв меня от чудовища страха, она стала для меня
самой жизнью, грубая и неопрятная, убогая и вечно больная, я видел ее сквозь
пелену горячки. Я метался в бреду, и незрячие глаза сжигали мои глазницы.
Мы должны быть снисходительны к близким, но покорность отупляет, я
узнал и это.
И была ночь, и я вновь вошел в нее.
Дважды входил я в дом, где жила Смерть.
Какие неземные сокровища могла ты обещать мне! Какую нечеловеческую
любовь? Я доверил тебе все, чем я был, и отринул все, чем владел. Мессия
обещал воздать стократно, но тебе я поверил без слов, без посулов...
Какое наслаждение могло быть наградой тому, кто дважды спускался за ним
в Аид!
Я сказал, что не знал тебя прежде. Неправда!
- Изменить форму бутылки, еще не значит изменить ее содержимое, -
говаривал Хитроумный Венецианец, большой знаток и тонкий ценитель
классических вин.
- Но между нами говоря, - заметил Скарамуш. - Форма тоже кое-что
значит.
"С удовольствием остался бы у вас подольше, но увы!" - он развел
руками. -"Государственные дела..."
- Я поймал его в подъезде, - сообщил Людовик, втаскивая Скарамуша за
собой в прихожую. - Как грохочут эти лифты!
- И правда, ваше величество, - сказала Элисса, появившись со стороны
кухни.
Людовик отпустил Скарамуша.
- Я рад, что вы вернулись. Однако, куда же вы уезжали так надолго?
- Государственные дела, - улыбнулась Элисса.
- Ай-яй-яй, - покачал головой Людовик. - Стоит мне куда-нибудь
отлучиться, как все срочно начинают заниматься государственными делами!
Он вошел в гостиную.
- Наконец-то вы устроились по-человечески, - заметил он одобрительно. -
Кто это сказал? - бросил он, обернувшись к дверям.
- С позволения вашего величества, - елейным голосом протянул Скарамуш.
- Так сказал император Нерон, когда выстроил дворец величиной с город, и
сказал он это о себе.
- Вот как, - сказал Людовик. - Но все равно верно.
- Я знаю, - сказал Людовик. - Меня считают плохим правителем.
- Что вы, ваше величество! - воскликнула Элисса.
- Вас вовсе не считают правителем, - радостно добавил Скарамуш.
Людовик одной рукой изобразил жест, пресекающий возражения, а другой
одернул Скарамуша.
- Но каждый раз, - продолжал Людовик, - когда какой-нибудь из моих
министров приходит ко мне с очередным проектом и говорит: "Это осчастливит
нацию", - я вспоминаю историю халифа Юсуфа. Вы, конечно, знаете ее.
- Да, сир, - сказал я.
- Нет! - запротестовала Элисса.
- Халиф этот, - с готовностью принялся рассказывать Скарамуш, - пожелал
истребить в своих подданных страх. Всякого, кого он подозревал в боязни, он
отдавал в руки палача, и многие знатные и простые горожане - купцы,
вельможи, воины, а то и вовсе незаметные люди, - были казнены по его
приказанию. В результате подданные халифа стали панически бояться, что их
заподозрят в страхе, и ужас этот был так велик, что вошел в фольклор.
- И даже историки, - добавил я, - эти мастера замалчивать упоминают о
нем.
- Между прочим, - сказал Людовик. - Что же все-таки погубило Наполеона,
история или историки?
- По-моему, - заметил Скарамуш. - Его погубила зима.
Однажды ты проснешься знаменитым
В тот вечер Людовик был против обыкновения задумчив и даже
меланхоличен, и я не мог понять причины такого его умонастроения, пока он не
нарушил молчание и не объяснил его сам.
- Вам никогда не приходило в голову, что Мерлин, действительно, видел
то, о чем говорил? - спросил он.
Я понял, что он имеет в виду нечто большее, чем битва драконов, и все
же сказал: "Вот вам картина распределения ролей. Красный и белый драконы
сидят за столом и, потягивая кларет, играют в карты".
Людовик покачал головой.
- Дело не в том, какая выпадет карта, а в том, что у каждой карты свои
свойства, и известно нам о них не больше чем об этрусках. Что мы знаем о
том, кто мы есть?
Он показал мне карту.
- Вот лицо короля. Из какой он династии? Вы можете сказать?
- Среди рисунков Фламеля есть изображение короля. Бесстрастное лицо и
занесенный для удара меч. Это всего лишь символ. Подобный портретам римских
тетрархов.
- Всего лишь символ, - выдохнул король.
Наши голоса - лишь отзвуки движений, происходящих в мире, закрытом для
наших глаз и недоступном нашему разуму. Невидимые нити прочнее наших лент и
цепей, и мы никогда не знаем, каким будет рассвет нового дня. Мы задуваем
свечу, и в темноте, погрузившись в недра постели, мы закрываем глаза.
- Как в шахматной партии, - сказал я. - Когда она закончена, можно
взять список и, изучив его, ясно увидеть, что всякий из последующих ходов
связан со всяким предыдущим. Вот ход конем, вот ход королевой, а через
двенадцать ходов конь потерян. Но он не может ходить, как ходит ладья. И он
обречен.
И какой-нибудь отшельник в своей келье однажды увидит картину падений и
возвышений, гибели, разрушения, величия и преступлений и, потрясенный,
запечатает свои уста семью печатями, а люди в Парламенте и в Тронном зале,
люди, скачущие на лошадях и трубящие в трубы, люди, пришедшие в
сопровождении свиты, и пришедшие в свите, ничего не знают об этом. Они
рассчитывают в уме ходы, которые им надлежит сделать в ответ на ходы
противников, и им кажется, что их игра целиком в их руках. И они не видят
тех нитей, которыми все они связаны.
- Довольно хандры! - заявил Людовик. - Эй, Скарамуш, ты заснул что ли?
Неужели у тебя не найдется ни одной истории, приличествующей случаю!
- Быть того не может! - воскликнул Скарамуш. - История с бильярдом.
Ротмистр Струдель был известен как первоклассный игрок в бильярд.
Однажды он так разделал адмирала Нахамилова, что тот проиграл ему весь
императорский флот, что незамедлительно было доведено до сведения монарха.
Разгневанный император приказал объявить адмирала негодяем и разжаловать его
в юнги. Ротмистр Струдель был арестован и заточен в тюрьму до окончательного
выяснения обстоятельств дела. Вскоре, однако, императорским указом ему была
дарована жизнь и чин адмирала, в каковом он и отправился выигрывать морские
сражения. Так игра тасует карты человеческих судеб.
Black Bird Fly
Мы слушали "Битлз" - "Black Bird Fly". Когда песня закончилась,
Скарамуш сказал: "А вы знаете, что эта песня некогда спасла жизнь принцу
Сигизмунду?"
- Как! - воскликнул я, выключив магнитофон. - Но ведь принц был казнен!
- Так пишут в некомпетентных источниках, на деле же все было несколько
иначе.
В королевском саду жила редкостная птица - настолько редкая, что никто
не знал, как она называется, и чем ее следует кормить. Ее изловили рыбаки в
зарослях тростника и принесли королю в надежде на то, что он купит у них эту
диковинку за большие деньги. Птице подрезали крылья и отпустили ее в сад.
Между тем, принц обожал разбирать древние манускрипты, - ему привозили их из
разных стран - из Индии, Китая, Италии и даже России. При виде каждого
нового присланного ему текста принц хлопал в ладоши от радости и, не теряя
времени, приступал к изучению еще одного языка. Он готов был на любые труды,
только бы разобрать эти тексты, а это были летописи, книги алхимиков,
рассказы путешественников и описания чудес всех земель мира, поэмы, трактаты
по философии и многое другое, что достойно было украсить библиотеку принца,
в то время как на полке в супермаркете было бы не в своей тарелке и
выглядело бы чересчур эксцентрично. И вот, в одном из текстов принц нашел
подробнейшее описание драконов вкупе с рассказами о самых прославленных из
них, а также любопытными сведениями о том, где они обитают, и каковы их
повадки. В тексте были и рисунки, сделанные тушью. На одном из этих рисунков
Сигизмунд узнал несчастного пленника королевского сада, который, как
оказалось, был вовсе не птицей, а детенышем дракона.
С этого дня дракон и Сигизмунд подружились, и принц унес дракона из
сада и отнес в место, которое знал только он один, и там он играл на флейте,
а дракон учился летать. Принц читал ему трактат о драконах и даже разработал
для него особую систему упражнений, основанную на практике древнейших школ.
А когда дракон от усталости уже не мог пошевелиться и без сил падал на
траву, они жевали засахаренные фрукты, включали магнитофон и слушали музыку.
Больше всего дракону нравилась песня "Black Bird Fly" из альбома "The
Beatles".
Прошло время, и однажды принц Сигизмунд попал в плен к врагам
отечества, которые не долго думая, решили его расстрелять. Они спросили,
каково будет последнее желание приговоренного принца, и Сигизмунд сказал,
что перед смертью хочет послушать битлов, ту самую песню, которая так
нравилась его другу. Он слушал ее и думал: "Пока звучит эта музыка, я буду
жить, и когда она умолкнет, моя жизнь оборвется".
Но случилось иначе. На звуки песни прилетел дракон, сумевший-таки
победить свою немощь, и унес принца на своей спине, а куда, никто не знает,
ведь о том, где живет этот дракон, знал только сам принц Сигизмунд.
- Как интересно, - сказала Элисса. - И как здорово, что дракон оказался
поблизости и успел спасти своего друга.
- Он услышал любимую песню и устремился на ее звуки. Что же до
драконов, то каких только небылиц о них не рассказывают. Говорят, например,
что дракон, обитавший в королевстве Тептирапташа, будто бы опустошал поля и
грабил жителей. Совершеннейшая клевета. Дракон этот отличался мирным и
кротким нравом, сторонился людей, жил уединенно и любил почитать в
одиночестве и тишине. Его даже прозвали Дракон-отшельник. Он возделывал свой
собственный огород, мясо же вовсе не употреблял в пищу.
- И тем не менее, он погубил многих славных рыцарей, - возразил я.
- Если уж быть точным, то погубил их вовсе не он, а король. Рыцари эти
сватались к принцессе, и король, не желая выдавать ее ни за кого из них и
боясь ответить отказом, давал им задание убить дракона, который якобы
опустошает его земли. Он знал, что дракон этот очень силен, и едва ли
найдется кто-нибудь, кто сумеет убить его, поэтому чувствовал себя весьма
уверенно. Дракону же приходилось сражаться, чтобы спасти свою жизнь. А что
еще ему оставалось делать?
- Но ведь существовал договор...
- Ни один из летописцев, насколько мне известно, не видел этого
договора в глаза. Но даже, если он и существовал, то что в нем было
записано? Только лишь то, что дракон обязуется не опустошать земель
королевства. Но разве в этом содержится хоть какое-нибудь указание на то,
что он опустошал их в прошлом? Если вы обязуетесь не разглашать
государственную тайну, то это вовсе не значит, что прежде вы только тем и
занимались, что разглашали государственные тайны. Нельзя забывать, что
король был до крайности недоверчив и верил только бумаге, скрепленной
печатью, и не какой-нибудь, а его собственной. И все же Тептирапташ сумел
провести его.
- Я слышала историю Тептирапташа, но кто такой принц Сигизмунд? -
спросила меня Элисса.
- Я мало, что знаю о нем, - сказал я. - Только то, что он играл на
флейте, лучше чем Фридрих Великий, на скрипке - лучше, чем Петр III, а в
шахматы - лучше, чем Карл ХII, завоевательских войн не вел и в плен попал
чисто случайно. Враги отечества так и не придумали, что им потребовать за
него в качестве выкупа, и потому просто решили его расстрелять. Что они,
якобы, и сделали.
- Наверное, историки не решились упомянуть о драконе и написать о том,
что произошло в действительности, из боязни, что их труд не будет похож на
науку.
- Валери все равно разоблачил их, - сказал я. - Мне же они давно
надоели. Пишут про всякую муру, а то, что действительно интересно, всегда
упускают или замалчивают. Они почти никогда не знают, что же произошло на
самом деле, подлинные события им неизвестны. Все, что они умеют, это строить
домыслы и искажать факты, и если это искусство, то это искусство лгать.
Мне не нужно помнить, чтобы знать это
Это произошло внезапно и так странно. Я услышал слова, не успевшие еще
одеться в грамматику, и много раз повторялись они на разных языках у многих
народов, но то, что услышал я, не было речью.
И теперь я знаю о том, что написано в книгах, число которых таково, что
человеку не хватило бы жизни, чтобы прочитать их, и дети его не прочтут и
половины того, что не успел прочитать он, и много сменится поколений, а море
останется в своих берегах.
Я увидел действие, не успевшее еще обрядиться в театральные формы, и
стихи не прозвучали еще с подмостков, но я слышал оперу.
Мысль шествует, опережая слова, и с каждым из людей говорит она на
языке, который он разумеет.
Я умею написать книги, которые никогда не читал, и мне говорят: "Здесь
какой-то фокус".
Мне нравится разыгрывать своих друзей и знакомых, и я не знаю, зачем я
раскрываю свою тайну.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
A Great Pretender
Летом лес обманывает нас, смеется каждым деревом, играет с нами, и мы
идем к нему, жмурясь от солнца, это так весело, играть, зажмурив глаза, и
дышать запахами трав.
Осенью лес раскрывает нам летние тайны, и мы умиротворены, теперь мы
знаем разгадку. Он отвечает на все вопросы, что мы задавали летом, и мы
верим ему.
И только зимой, долгой ночью зимы, мы понимаем, что Великий
Мистификатор вновь обманул нас, и с нетерпением ждем весны, чтобы вновь
искать разгадку его тайн. Мы возвращаемся снова, и лес встречает нас весело,
радуясь, что замысел его удался. Какой он хитрый!
- Пойдем, посмотрим, какой обман он уготовил нам на этот раз.
- И правда, - сказала Элисса. - Ведь уже осень.
- И к тому же, прелестная погода.
И мы отправились гулять.
Когда мы проходили мимо церкви, я сказал: "Подойдем".
Нет, дальше не нужно. Посидим здесь, на этом красивом холме.
И мы сидели и смотрели на то, что не увидишь вблизи, а потом я сказал:
"Лето кончилось, тебе не кажется?"
- И королева меняет свою резиденцию? - сказала Элисса.
- Да, - сказал я. - Навестим ее?
- А где она будет теперь?
- Летний дворец императрицы - зимняя резиденция Королевы.
- Какая прелесть! - захлопала в ладоши Элисса. - Значит, Царское Село?
- Да, - сказал я. - Сегодня же и поедем.
Как сказал однажды маэстро Ногиврозь: "Ах, Париж! Почему я не в тебе!"
- Кто вы такие? - спросил Александр у вошедших в его кабинет людей.
- Нам приказано произвести обыск, - сухо ответил один из них, по всему
видно, главный.
- Как вы кстати! - обрадовался Александр. - Я никак не могу найти
запонку - наверное, закатилась куда-нибудь. Может быть, вы найдете?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Деметра
В прозрачном саду деревья, мраморные грации,
движение рисунка на шкуре лунного леопарда,
у фонтанов таятся тени. И тишина.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Черный бархат пил багровое тепло камина.
Изгиб складок портьеры, дыхание цветов - сквозняк.
И свечи, позолота в черных зеркалах портретов.
И я увидел бронзовую статуэтку - женщину, державшую в руках
светильники.
У ног ее слова:
"В поисках бессмертия души".
Я знаю имя женщины - Деметра.
Я шел под сводами, с которых скалились химеры, а в нишах, окутанные
розовыми
облаками, беззвучные, смеялись надо мной амуры и целились мне в спину.
И розы, как сгустки крови, теплились на дне зеркал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Приехав в Пальмиру, мы остановились в гостинице, в прекрасном номере, -
мы так долго выбирали его, - Элисса была в восторге.
Мы поужинали в ресторане, потом немножко покатались по городу. Она
никогда раньше не была здесь.
- Неужели ни разу, Элисса!
- Ни разу, - сказала она. - Правда.
И только, когда время перевалило далеко за полночь, Элисса призналась
мне, что устала с дороги.
Я обругал себя в душе за то, что не догадался об этом сам.
Утром мы отправились во Дворец.
Когда мы вышли из машины, все, кто были поблизости, повернулись в нашу
сторону и стали подзывать других и показывать на нас. Они, должно быть,
вообразили, что сейчас здесь будут снимать кино. В Вавилоне высокий парик
Элиссы и ее пышное платье не привлекали такого внимания. Здесь, в самом
городе, тоже. Но на фоне Екатерининского дворца она выглядела так
естественно, так органично, что, конечно, не могло быть и речи о ее
принадлежности к "нормальной" жизни. Только где же остальные киношники?
Я боялся, что Элисса смутится, но увидел, что недооценил ее. Для нее
существовало только то, ради чего она приехала.
Она немедленно заявила, что будет жить здесь.
Я напомнил ей о номере в гостинице. Она сказала: "Ну пожалуйста".
- Но я не знаю, какие здесь комнаты
- Ты же сам говорил. С окнами на дворец.
Я смешался.
- Да, конечно, но... я не знаю, как здесь с местами.
Она засмеялась, как будто подловила меня на несообразности. Впрочем,
так оно и было.
Я сам не мог объяснить, отчего я так упрямлюсь. Наконец, я понял, что
веду себя просто возмутительно.
- Ладно, - сказал я. - Если ты так хочешь, останемся здесь. Но питаться
будем в городе. Подожди меня минутку.
И я договорился о комнате. А когда вышел к Элиссе, она сказала: "Только
две комнаты, ладно?"
- Конечно, - сказал я (хотя только что договорился об одной). - Подожди
меня еще немножко, о'кей?
И я вернулся с извинениями и сказал, что ошибся, и сам не знаю, сколько
нам понадобится комнат, а потом вышел к Элиссе и сказал: "Ну, пойдем. Сама
выберешь, что тебе больше понравится".
Мне вовсе не хотелось снова идти извиняться. А в том, что мне не
придется этого делать, я вовсе не был уверен. С Элиссой творилось что-то
непонятное. Ей нужна была большая комната, чтобы было где пировать. Ей нужна
была еще и маленькая комната, чтобы было где переодеваться. Ей нужны были
наряды. Ей нужна была еще одна комната, чтобы было где спать и читать. Ей
нужна была музыка, и я купил для нее проигрыватель и кучу пластинок, хотя
все это было у нас дома, в Вавилоне. Она хотела, чтобы у нас всегда было
шампанское, и я купил целый ящик, но она заявила, что этого будет мало. Я не
спорил с ней.
Прихотям ее не было конца. Ее изобретательность приводила меня в
восторг.
Сначала я просто глупо удивлялся. И только когда мы гуляли с ней по
парку, и она взбежала на мостик и позвала меня, а когда я подошел, сказала:
"Теперь видишь, как хорошо, что мы остались? Посмотри!" - я понял, что не
видел всего этого раньше. О чем же я рассказывал ей?
И, потрясенный, я понял, что здесь она дома.
И я приехал сюда к ней.
Как же я не видел, не знал этого раньше!
Была ночь. Деревья. И звезды. Фонари, галерея, ступени, окна в вычурных
рамах. Она говорила, и в голосе ее был смех. Она звала меня, и пораженный,
на каждом шагу открывал я новый для меня мир. А ведь я мнил, что знаю его,
как никто другой - любимый из моих дворцов...
Между тем, денежная сумма, которой я располагал, оказалась явно
недостаточной. Да и много ли я мог отложить на поездку? Ведь я не турецкий
султан, и мой папа не турецкий султан, и деньги никогда не проливались надо
мной дождем.
В то время я занимался строительными подрядами. Я был посредником между
заказчиком и бригадиром. С первого я получал деньги, второму платил -
разница в мою пользу. Строили много, - не так много, как теперь, но все же,
- и зачастую беспорядочно; студенты, которые записывались в стройотряды,
даже не знали, сколько денег заплатил заказчик за строительство объекта, и,
вообще, кто заказчик, кому все это нужно... Я нес полную ответственность за
конечный результат строительства, но дело было на мази, кругом были все свои
люди, и сбоев почти не случалось. Приходилось, конечно, время от времени
наведываться на стройку, изображать из себя начальника... Каникулы
кончились, но желающих подработать не убавилось. На жизнь денег хватало, и
даже с лихвой, но ничего подобного тому, что происходило теперь, в эту нашу
поездку, я не предполагал, и ни на что подобное не рассчитывал.
Втайне от Элиссы я послал телеграмму своему другу, - да, да, тому
самому, - и предложил ему двадцать процентов в месяц. Сроком на месяц, или
как получится.
Он откликнулся почти сразу же. Выслал деньги. Довольно большую сумму.
Конечно, мне предстояло их каким-то образом отдавать, но в тот момент
меня это не тревожило.
Получив деньги, я полностью умиротворился.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Она стояла на галерее Камерона, и мне захотелось крикнуть: "Вот оно!"
Все только так и должно быть, только так, навсегда! Только так... Я едва не
заплакал.
А потом нагрянула эта толпа туристов, увешанных лупоглазыми камерами и
лопотавших на каком-то непонятном, из вымирающих, языке.
Элисса подошла ко мне и, взяв меня за руку, увела к озеру.
И мы сидели на скамейке, и поодаль была статуя императора Нервы.
И я сказал: "Это было лучшее из времен. Прекраснейшее, нежнейшее из
времен".
- Но для чего тогда появилось все это, откуда? - она кивнула в сторону
толпы.
- Наверное, для того, чтобы мы научились видеть сквозь камень, - сказал
я, наблюдая, как ветер беспокойно мнет складки золота парка. - И подобно
Моисею умели освободить таящийся под ним родник.
- Зачем нам это? - спросила она.
- Мы же не ангелы. Что-то таится в нас самих?
"Чтобы мы научились умываться грязной водой", - как сказал бы Ницше.
Посмотри, вон он высунулся из воды, ой, сейчас что-то скажет!
............................................................................................................................
- Разве это Нерва? - спрашивает она, еще не остыв от смеха.
- Нет, конечно. Но так написано.
- И они тебе совсем не мешают? - спросила Элисса. Она опять вспомнила
об этой толпе на галерее, ну что ты будешь делать.
- Нет, - сказал я. - К тому же я могу избавить тебя от них в любую
минуту.
- Прошу вас, сударь, сделайте это.
Я поцеловал ей руку. Потом поднялся и направился вверх по ступеням.
Встав перед толпой, я раскинул руки и вежливо но настойчиво стал
повторять: "Матушка устала. Почивать легла. Устала. Очень прошу вас придти в
другое время. Приема не будет. Государыня почивать легла".
Некоторые смутились и стали топтаться на месте, другие стали смеяться,
а кто-то навел на меня фотоаппарат и щелкнул затвором.
Я посуровел.
- Немедленно засветите пленку!
Толпа притихла.
- Засветите пленку немедленно, - повторил я, теряя терпение. - А ну
дайте сюда!
Толпа обратилась в бегство.
Площадка опустела. Очень стремительно это произошло, я даже пожалел,
что не успел произнести свою коронную фразу: "Пройдемте, гражданин". Обычно
у меня это очень хорошо получается.
Однако вскоре пятеро смельчаков вернулись. Под предводительством
девушки, в которой легко было узнать гида. Хорошая, славная девушка. Она
подошла ко мне и деловито поинтересовалась, кто я такой.
Я сказал ей на ушко. Она слушала, а потом отвернулась от своих
спутников и тихонько рассмеялась.
- Хорошо, - сказала она. - Ладно.
Я отпустил ее пальцы. Она вернулась к своим подопечным и сообщила им
что-то такое, после чего они испуганно воззрились на меня и без дальнейших
возражений покинули пределы видимости.
Я вернулся к Элиссе.
- Вот и все, - сказал я.
- Даже Скарамуш не сделал бы этого лучше, - сказала она.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
От биения твоего сердца содрогается небо, и падают звезды, и дети
загадывают желания, глядя на них, и родники тихонько смеются во сне. Им
снится дворец любви твоей. Дети земли и неба, они грезят о твоем дворце,
Королева, где прикосновения твоих туфель дрожью озноба пронизывают мрамор
парадной лестницы.
Твой голос летит дальше на крыльях звука и света, дальше по телеграфу
ночных фонарей всех городов, и ветер бережно держит его в ладонях, горячее
чудо любви.
Я слышал его и спрашивал себя: "Чей это голос? Голос ли это?"
Я не знал тебя раньше.
Я прочитал множество книг, но в них не нашел тебя, и многих женщин
видел, но не было среди них тебя, и во многих домах бывал, но не встретил
тебя в них.
Я не знал тебя прежде.
Птицы летят от рук менестрелей и пьют вино из золотого кубка, который
держит в руке Король, их глаза начинают блестеть, они изливают песни, и огни
канделябров танцуют.
Черная мушка на белилах лица над верхней губой, улыбка любезности.
Любви?
Мне красиво. Ягуары слизывают кровь с королевской мантии.
- Вы очень милы.
Мне красиво.
Я был среди шлейфов и пожатий пальцев, надушенных платков и драгоценных
колье, и ночь была где-то далеко, или ее не было вовсе. Мне было тепло, и я
не думал о холоде, мне было красиво.
Сгорбленные деревья садов сторожили безмолвие, в зеркалах были скрипки,
подергивания смычков, траурно прильнувшие к округлости дерева лица. Бледные
лица, и в руке короля был кубок, и птицы пили вино.
Мне улыбались фрейлины, и было что-то еще, но я не различал очертаний
изысканной лени. Ночь потянулась ко мне.
Я почувствовал ее. Услышал?
Откуда-то повеяло голосом, и я отозвался ему.
Я вышел за бронзовые ворота, и ворота захлопнулись, и я остался один. Я
шел дальше в гулкую соборную жуть, и холодная ясность ветра пугала меня.
Последние всполохи малинового света погасили за моей спиной,
разорванная когтями вселенского сквозняка мантия.
И была ночь и похоронное шествие плачущих крыльями птиц, они были
невидимы во тьме, несчастные.
Я не знал, куда мне идти, и откуда звучит голос, а холод выжигал мой
мозг, мою душу, я был близок к отчаянию, я кричал, и плач эхом вторил моему
крику.
Я узнал, что такое ужас.
И когда я увидел эту землянку, теплившуюся мутным воспаленным светом, я
издал вопль восторга. Укрыв меня от чудовища страха, она стала для меня
самой жизнью, грубая и неопрятная, убогая и вечно больная, я видел ее сквозь
пелену горячки. Я метался в бреду, и незрячие глаза сжигали мои глазницы.
Мы должны быть снисходительны к близким, но покорность отупляет, я
узнал и это.
И была ночь, и я вновь вошел в нее.
Дважды входил я в дом, где жила Смерть.
Какие неземные сокровища могла ты обещать мне! Какую нечеловеческую
любовь? Я доверил тебе все, чем я был, и отринул все, чем владел. Мессия
обещал воздать стократно, но тебе я поверил без слов, без посулов...
Какое наслаждение могло быть наградой тому, кто дважды спускался за ним
в Аид!
Я сказал, что не знал тебя прежде. Неправда!