Страница:
- - Я всегда знал тебя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
На казнь Марии Антуанетты
Я видел, как кричали о равенстве на площадях и улицах, и рушили, не
разбирая, дворцы и храмы,
приюты,
тюрьмы,
город был растоптан, его не стало. Была пустыня,
посреди нее разыгрывали нищие пикник, и поедали ил, и запивали грязью,
а вокруг непогребенными лежали тела амуров, и над кострами влачился
дым.
Черный кот тоски точит свои когти о мое розовое сердце.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ветер рвет в клочья небо, и рваные лоскуты летят, черные над черной
землей, над отшлифованным камнем, седым от соли; вот мимо катится мраморная
голова, ее глазницы пусты пустотой смерти. Где храм этого бога, где песни
его жрецов? Ветер погасил огни алтарей, задул светильники и рвет в клочья
небо, не дает богам укрыться, и снежным бураном закружились звезды, дальше,
все дальше они, а ветер подхватил уже само солнце и гонит его прочь от
черной земли, от синих площадок для игры в гольф. Пали ниц леса, и камыши не
укроют птиц, кричат птицы, плачут как дети, и хватает их ветер, швыряет в
моторы самолетов, и падают самолеты, огнем опаляют окна домов-крепостей, и
затворяет город ворота и, осажденный, становится сам себе тюрьмой.
На сцене ночь.
Но что это!.. Неужели еще остался огонь, и не весь он похищен?
- - Чья это тень?
- Можно ли упрекать кого-либо в том, что он порочен? Кто из нас лишен
пороков совершенно?
- Да. Но власть позволяет одним людям приносить других в жертву своим
порокам.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Я оказался в несколько неловком положении и вынужден это признать. Я
никогда бы не объявил войну монархии. "Успешная война"! Придумайте более
вздорное словосочетание, и я подарю вам свою знаменитую улыбку. Нет, я
никогда бы не объявил войну власти, но мне этого мало. Я хочу мира, а
значит, союза. И снова и снова пытаюсь примириться с ней, но всегда тщетно.
И каждый раз мне приходиться делать выбор: откреститься от власти или
сделаться лицемером.
Я люблю роскошь. Ее любила и Сапфо. И во дворцах я чувствую себя дома,
и знаю, что Аристипп был прав. И так хорошо понимаю Вольтера.
Меня очаровывает Екатерининский дворец, здесь мне было бы легко пасть
на колени перед Императрицей, но... Я слишком о многом помню?
Мне не хочется быть лицемером.
Но вот что странно - когда появляешься ты, все вопросы, терзавшие меня,
сами собой исчезают. Ты ничего не делаешь особенного, ничего не доказываешь,
не объясняешь, не осыпаешь меня доводами, нет. Ты просто ставишь пластинку
Телеманна и зажигаешь свечи, и улыбаешься, и идешь ко мне. И я падаю на
колени и плачу от счастья.
Я люблю тебя.
"Любовь" - разве это слово что-нибудь объясняет? Когда ты со мной, я
все понимаю, но ничего не могу объяснить, и это так странно. И мне не
хочется объяснений.
Почему это так, Элисса?
....................................................................................................
- Мы духовная аристократия, новая аристократия, вельможи в одеждах
двадцатого века.
- А что это значит, новая?
- Время как пожар - уничтожает все жалкое, сиюминутное, и оставляет
лишь вечное. Сокровенное, непреходящее... самую суть вещей. Что значит,
новая?
- Я понимаю, что значит "новая". Но чем она отличается от старой?
- По существу, ничем. Что такое аристократия? Оставим в стороне
провинцию с ее баронами-свинопасами, хиреющими от скуки и тупеющими от
каждодневного пьянства в компании конюхов и деревенских шлюх.
- И что же останется?
- Вельможи. Придворные, подлинная аристократия.
- Что такое подлинная аристократия?
- Это те люди, которые живут полной жизнью, какова бы она ни была, а
она многолика - жестока, безобразна, нежна, соблазнительна... Они ведут игру
со Смертью.
- Как в фильме "Седьмая печать" Бергмана?
- Может быть.
- И когда мы рискуем жизнью, мы ощущаем ее вкус как... как...
- Как вкус последней сигареты перед гильотиной. Как вкус последней
женщины, как последний бал, когда войскам уже отдан приказ выступить рано
утром в поход, как...
- Да.
- Так было во все века - огонь террора выжигал аристократические семьи,
разорял родовые гнезда и почти не затрагивал чернь. Бывало, что она грелась
у этого костра, вальпургиева костра! - - Мы существуем в контексте
происходящего, а это чревато. Каждый наступающий день может стать последним
днем жизни. Это азартная игра со смертью... Азарт!
- Тогда любой игрок - аристократ.
- Не любой, а лишь тот, кто играет с самой Смертью.
Тот, кто не боится жить и рисковать жизнью. Быть заложником ситуации,
удачи... погоды на завтра... но при этом всегда оставаясь выше конъюнктуры.
- А почему ты говоришь "новая"?
- Очень просто - мы одеты в наряды персонажей двадцатого века.
Мы всегда несем на себе одежды своего века, каким бы он ни был -
страшен, безобразен, жесток, или прекрасен, нежен...
- Значит, аристократы - это те, кто стоят в очереди к гильотине? - она
смеется.
Мы наследники великой Империи, она принадлежит нам, и никто не в силах
отнять ее у нас, она невидима для непосвященных как Шамбала и славный град
Китеж, она наша вотчина, мы князья, герцоги, графы и бароны небес, мы
небесная аристократия. То, что принадлежало земному, обратилось в прах, но
наши города нетленны.
- А те, кому принадлежали эти дворцы? - сказала Элисса. - Императоры,
императрицы, вельможи, разве они не владели ими?
- Они их не видели, - ответил я.
- Но если красота была сокрыта от них, для чего они окружали себя ею?
- Есть одна история, которая дает ответ, лучше которого вряд ли можно
придумать. Это из "Новеллино".
Императору Фридриху Барбароссе однажды были преподнесены в подарок три
камня необыкновенной красоты и достоинства. Он полюбовался ими и вполне
оценил их красоту и редкость, однако, не поинтересовался об их тайных
свойствах, а таковые свойства есть у всякого драгоценного камня. И в
наказание за это, император лишился подарка. Между прочим, свойством одного
из этих камней, самого дорогого, было то, что всякий человек, взяв его в
руку, мог стать невидимым.
- Они не ведали о тайных свойствах своих дворцов?
- Они были герцоги земли и не ведали о дворцах Королевы.
Земное же неминуемо возвращается к земному, и поднявшись из праха,
обращается в прах, и пурпур величия попирается грязными башмаками
ничтожества, дворцовые площади заполняются чернью. Круг совершается, и
сколько бы ты ни бежал в поисках иных земель и иных государей, рано или
поздно он замкнется. Ведь и Земля, она круглая...
Я выбирал для разговоров такие минуты, когда она воспринимала мои слова
с должной беспечностью.
Размышления о судьбах цивилизаций портят хорошеньких женщин.
Теперь, когда она была весела и слушала меня почти рассеяно, я мог
говорить без всякой опаски.
Мы всегда прекрасно понимали друг друга.
1. Пролетая над площадью, птица,- а была эта птица Королем Перелетных
Птиц,- уронила спелый гранат, который несла в когтях, и упал плод на асфальт
тротуара, и рассыпались гранатовые зерна, и голуби стали склевывать их,
слетаясь, толкаясь, отпихивая друг друга и суетясь. Ланцелот подошел к
столику; в одной руке он нес бумажный стаканчик с дешевым кофе, в другой -
пирожное на картонной тарелочке. И то и другое он расположил перед собой на
столике и, смахнув в стоявшую подле урну пустые стаканчики и тарелочки, стал
перекусывать, а голуби, склевав зерна граната, шумно вспорхнули в воздух и
устремились в небо, и стали метаться, но вскоре выстроились в боевой порядок
и скрылись за крышами. Ланцелот проводил их внимательным взглядом. Он жевал
пирожное, запивая его жидким кофе. Он понял, что Король Птиц собирает свое
войско.
Ланцелот допил кофе и направился к подземному переходу.
2. Они бежали по улицам, пугливо оглядываясь на ветер, а ветер гнал их
как листья, оторвавшиеся от озябших деревьев; в простуженных парках лужи
подернулись глянцем.
3. - Кто ты такой? - брезгливо спросил принц.
- Я демон, - сказал демон. - Сразись со мной, и ты узнаешь мою силу.
- С тобой? - принц презрительно поджал губы и пошел своей дорогой.
Демон некоторое время преследовал его, но вскоре отстал.
4. Стоя на мостике, Ланцелот наблюдал битву флотилий. Он курил и
смотрел, как лягушки в бумажных стаканчиках, служивших им кораблями,
сражаются доблестно, как сталкиваются корабли и тонут, он слышал крики
победителей и побежденных.
Докурив, он ушел с мостика; сражение окончилось, но победителей не было
в этой битве. Оставшиеся корабли погубили циклопы.
5. Стены развалин парковых павильонов были исписаны сентенциями,
состоявшими почти исключительно из мата. Ланцелот извлек из кармана камзола
мел и начертал строфу Расина. И, рассмеявшись над собой, пририсовал
внушительных размеров фаллос. Потом ему стало грустно, и он ушел прочь, не
оглядываясь. Когда-то здесь давали бал.
6. - Кто ты? - спросил Ланцелот.
- Я демон, - ответил демон.
- А что ты можешь?
- Погубить тебя, - сказал демон.
- Всего-то? - пожал плечами Ланцелот и продолжил свой путь. Демон
пытался догнать его, но запыхался и сильно отстал. Тогда он с досадой
швырнул вослед Ланцелоту обломок кирпича, после чего униженный и
оскорбленный, поплелся к развалинам павильона. Там он увидел, как мужик,
одетый в болоньевую куртку, справляет нужду, недоуменно разглядывая
непонятную ему надпись.
Мужик обернулся к демону и, прищурившись, брякнул: "Ты кто?"
- Да пошел ты! - зло отмахнулся демон и, пройдя еще несколько шагов,
сплюнул.
Мужик шмыгнул носом и застегнул ширинку.
7. Никто толком не понимает, что же на самом деле произошло. Те, кто
что-нибудь знают, предпочитают молчать, а те, кто ничего не знают, сочиняют
и фантазируют, и бессовестно выдают вымысел за исторические факты, но даже
сами не в силах уверовать в то, что все это правда; так и получается, что
задавать вопросы некому. Даже демоны кажутся подавленными и неприкаянными.
Что-то здесь не так. Почему так торопиться Король Птиц? Зачем в летнем
павильоне зима и столько окурков? Куда ты идешь, принц?
8. Свернув с аллеи и продравшись сквозь колючий кустарник, Ланцелот
вышел на просторную поляну, имевшую форму квадрата. В центре ее стояла
бочка, на бочке сидел дракон. Он сидел и дремал, спасаясь от холода
телогрейкой. "И водкой", - подумал Ланцелот, пихнув носком сапога пустую
бутылку. Бутылка, отлетев, глухо ударилась о бочку. Дракон вздрогнул и
открыл глаза.
- Подожги фитилек, будь добр, - зевнув, сказал он.
- А почему ты не спрашиваешь, кто я? - удивился Ланцелот.
- Да мне наплевать, - признался дракон. - Зажги фитилек.
- Зачем? - недоверчиво спросил Ланцелот, но фитилек зажег.
- Видишь ли, - начал дракон. - Я не прочь умереть. Все дело в том,
что...
Закончить он не успел, ибо речь его оборвал взрыв.
Когда дым рассеялся, Ланцелот увидел на месте, где стояла бочка, пару
сандалий. Он стянул со своих ног сапоги и, пройдя босиком по снегу, обул
ноги в сандалии, и не потому, что ему не нравились его сапоги или так уж
понравились эти сандалии, а просто потому что были эти сандалии крылатые. Он
обулся и воспарил в небо. И присоединившись к стае из стай Короля, полетел
на юг и прилетел в Индию, и долго ходил по этой стране.
В Тибет он пришел уже босиком. Навстречу ему шел монах. Остановив
Ланцелота вежливым покашливанием, монах спросил, куда он направляется.
- На север, - ответил Ланцелот.
- Но этот путь уже совершен Бодхидхармой, - возразил монах.
- Ну и что, - устало сказал Ланцелот. - Мне надоела Индия.
- Ты не Бодхидхарма, - твердо сказал монах.
- А мне наплевать, - сказал Ланцелот. И босой, зашагал по перевалам
Тибета.
9. А голуби опустились на снег в лесу за городом, и Скарамуш бросал им
печенье, что-то вполголоса приговаривая; его можно было бы принять за
заблудившегося сатира, если бы он был похож на сатира.
- Вот увидите, - сказал он, повернувшись ко мне. - Ланцелота еще не раз
примут за Бодхидхарму.
- Он разгуливает так, как будто для него не существует границ, - сказал
я.
- К тому же, он вернется весной...
- Пойдемте в город, - предложил я. - Уже темнеет.
- Прежде я покажу вам сад ледяных цветов, - сказал он.
И мы отправились в сад.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Диана
Под тяжестью ночного мрака искривились стволы деревьев.
Я жду Диану и холод рук ее,
на галерее фонари,
а в гротах свечи,
решеток черная вуаль оберегает тайны,
и лишь в конце аллеи молитвы звуками полна исповедальня, там жалуется
флейта,
и вздыхает скрипка,
ей вторит клавесин, а там, где зелень дерева склонилась к
камню, и горит бумага,
тоскует чья-то лютня,
и капюшона тяжесть склоняет
голову, уставшую от света
зеркал.
Лицо ее невнятно, и падает оно, не в силах
парить на крыльях звука,
с рассеянною грустью отвечает она молчаньем запаху жасмина.
И что-то держит меня в плену,
и снова в регентском дворце Дианы, я остаюсь,
и подчиняясь церемониалу,
незримо слушаю...
В ее таинственных лесах живут пугливые звери, они исчезают и прячутся
при появлении человека, - и ребенка, и мужа, и даже вид прелестной женщины
вызывает у них испуг и побуждает к бегству.
На мосту над черной рекой, - она мнится недвижной, так незаметно
движение ее вод, - при свете розовых и белых фонариков они танцуют; они
выходят из экипажей, оживленно болтая, они смеются.
В темных зарослях тростника шелестит ветер.
Среди прочего я видел там фонтан, изображавший Ифимедию, льющую себе на
грудь струи воды, - все это было устроено чрезвычайно искусно.
Еще я видел картину, изображавшую коралловый сад, населенный птицами;
одни птицы летали, другие сидели на лиловых, желтых и красных ветках или
выглядывали из раковин самой разнообразной окраски и формы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Inner Garden
Мы стояли у грота в саду ледяных цветов и смотрели, как на арене
замерзшего озера танцует голубая балерина; я бросил ей цветок, и он упал и
разбился. Скарамуш покачал головой: "Их нельзя бросать".
- Она даже не заметила, - сказал я.
- Она танцует, - сказал Скарамуш, наклоняясь, чтобы подобрать со снега
пурпурное перышко.
- Она танцует, чтобы не замерзнуть, - сказал я.
- Возможно. Но для чего она пришла сюда? Ведь здесь нет людей, а
значит, нет зрителей.
- Может быть, именно поэтому она здесь?
- Может быть, - сказал Скарамуш.
- Или здесь ее дом? - спросил я.
Скарамуш медлил с ответом.
Я ждал. Он посмотрел на меня и улыбнулся, и выглядело это так, как
будто губы его замерзли, и он сломал их, сложив в улыбку.
- Когда идешь так долго, приходиться думать и о ночлеге.
- Не всякий ночлег может стать домом. Мне доводилось ночевать в
курятниках, но там...
Он кивнул.
- Там все пропахло глупостью, и сны снятся такие досадные, глупые.
- А бывало, я забирался в собачью конуру, чтобы укрыться от ветра.
- Обитатели этих будок редко бывают приветливы.
- И к тому же, в них очень тесно, - сказал я. - Точно на тебя надели
корсет.
Но бывает, что где-нибудь среди леса или на поляне, белой от изморози,
или на берегу озера ты вдруг обнаруживаешь клавесин. Его дерево покрыто
трещинами, но голос его покажется тебе удивительно чистым и светлым, и ты не
знаешь, кто оставил его здесь, кто играл на нем прежде, когда он стоял в
гостиной, и стоял ли он вообще в гостиной, ты не знаешь этого. И ты садишься
за него и начинаешь играть. Может быть, просто, чтобы не замерзли пальцы, не
знаю. Но ты играешь, и вот, на звуки музыки слетаются птицы, бездомные,
простуженные, и приходят олени и лисы, и ты понимаешь, что это твои гости,
что они пришли к тебе. А раз ты принимаешь гостей, то верно, ты у себя дома,
и значит, ты не бродяга больше, у тебя есть свой дом.
- И кто-нибудь придет, чтобы подарить тебе букет озябших цветов.
- И кто-нибудь принесет тебе в ладонях горсть замерзшей земляники...
Я не мог говорить. Комок стоял в горле, я слишком многое вспомнил,
чтобы мое сердце могло вместить это. И мы молчали.
А потом вспыхнуло солнце, и Скарамуш сказал: "Она заметила нас!"
Балерина махала нам рукой.
- Она зовет нас!
Он взял меня за локоть, и мы заспешили по невидимой тропинке к озеру.
В бледном небе замерзшие ангелы жгут костры, пытаясь отогреть онемелые
крылья.
- Потанцуем вместе? - предлагает мне балерина, и я целую ее. Тепло ее
рта.
Скрипачи зажигают свечи, и на лице Офелии играют блики.
Она смотрит в окошко ледяного стекла, русалки плетут ей венок.
- Я бывал у разных людей, видел много домов, квартир, кухонь, но нигде
не оставался подолгу. Я не люблю быть гостем.
Небо высвечивает витражи, в тишине органного зала девочка посасывает
леденец. Вокруг церквей и гостиниц разгребают выпавший за ночь снег.
Алхимик кипятит воду для чая, - кастрюлька на газовой конфорке.
Его дежурство кончилось, можно ложиться спать.
Стемнело. Погасли малиновые зеркала, в аудиториях разлился ртутный
свет, и в коридорах зажглись лампы.
Осторожно ступая по льду, к нам приблизился церемониймейстер.
Он позвенел колокольчиком и произнес: "Время лекции".
И удалился.
А Скарамуш надел очки и, вытащив пергамент, призвал нас к вниманию. Мы,
как прилежные студенты, поставили поближе ящики из-под пивных бутылок и
уселись на них, приготовившись слушать; я отдал бедняжке балерине свой шарф,
чтобы она не так мерзла.
- Лекция! - громогласно изрек Скарамуш. - О воздействии, оказываемом на
человека внешними силами, стихиями и погодой, благоприятном и
неблагоприятном.
Я придвинул свой ящик вплотную к ящику, на котором сидела балерина, и
обнял ее, чтобы было теплее.
Скарамуш начал:
1. Жить в доме - значит находиться во взаимодействии со всеми его
обитателями, непосредственном или косвенном, что неизбежно предполагает
взаимное влияние, благоприятное или неблагоприятное, приятное или
неприятное. Девушка, вошедшая в комнату, подобна лучу, упавшему с небес.
Пьяный портной, учинивший скандал среди ночи, мешает нам спать, чем портит
настроение на весь следующий день. Я знаю студента, который провалил сессию
только потому, что пришел на первый экзамен, не выспавшись, вследствие того,
что всю ночь за стеной его комнаты бушевала оргия.
2. Человек, желающий для себя свободы от внешнего воздействия, должен
осознавать, что совершенно избежать такого воздействия невозможно, ведь даже
отшельник, живущий среди безлюдного леса, с радостью встречает солнце; в то
же время затянувшийся дождь повергает его в уныние, зудение комара может
вызвать у него припадок бешенства. Каким бы невозмутимым ни был склад его
души, полностью избежать внешнего воздействия он не может.
3. Пан повергает ночных путников в ужас, издавая душераздирающие крики,
болотные огни морочат людей, ведьмы заманивают их в свои ловушки, магнитные
бури на Солнце оказывают влияние на физическое и психическое состояние
обитателей Земли, проявляется ли то в дурном расположении духа, сумасшествии
или преждевременной смерти.
4. Людям, исповедующим индивидуальную свободу, претит психическое
воздействие со стороны одних людей на других, им не нравится, когда
кто-нибудь пытается проникнуть им в душу. Толпа, впадающая в экстаз от
голоса Гитлера, вызывает у них отвращение, но сами они тем же вечером
отправляются в концертный зал, чтобы насладиться музыкой Генделя, и отдаются
ей безмятежно и радостно; они называют эту музыкой мессой.
5. Я далек от того, чтобы упрекать их в непоследовательности, и все же
ситуация требует некоторых пояснений.
6. В каждом человеке обитает его ангел и его бес. Ангелу приятна
небесная музыка.
7. Бесу же, напротив, сладок голос преисподней, - услышав его, начинает
он ликовать и заставляет человека славить Дьявола, лишает его разума и воли,
вонзает в его сердце когти и увлекает несчастного в Пропасть Погибели.
Благородный назовет это гипнозом, наваждением и будет бежать от него,
затворив двери своего дома или надев наушники плэйера.
8. Ангел обращает свой голос к Богу, бес - к человеку. Тот, кто
намеренно пытается овладеть психикой других, какими бы пышными перьями ни
украшал он при этом свой шлем, стремится единственно к тому, чтобы подчинить
себе как можно больше людей, он жаждет власти над ними, и если он получит
ее, его бес воспользуется ею и совершит многое зло.
9. Святой не станет искать популярности ни при дворе, ни среди воинов,
ни среди черни, и едва ли он будет пользоваться благосклонностью многих
женщин - он непонятен для них. Тот же, кто желает вести за собой людей,
неизбежно погубит их и свою душу.
10. Христос обращался к людям, это верно, но полагать себя Христом,
называть себя мессией, по меньшей мере, опасно.
- Однако, бывает, что ты непрочь развлечь своих друзей, - шепнул я
балерине.- Тогда ты разыгрываешь для них представление, и если они
аплодируют, тебе приятно.
Балерина кивнула: "Это согревает".
Скарамуш старательно рылся по всем карманам, по-видимому, потеряв
продолжение этой в высшей степени полезной лекции.
- Может быть, об этом он еще скажет? - сказал я.
Но нам так и не пришлось это выяснить: к берегу подкатила карета, и нам
сообщили, что Королева ждет нас во дворце.
Так мы сбежали с лекции. Впрочем, в компании самого лектора.
Это была четырехместная карета. Мы сидели друг напротив друга и
неотрывно следили за темнотой в окошке, тщетно пытаясь разглядеть хоть
какой-нибудь признак движения, просто чтобы хоть куда-нибудь смотреть. Но
вот нам повезло - налетел и умчался прочь голубой фонарь, потом дерево и
тигровые полосы теней. Я с облегчением вздохнул. Мы посмотрели друг на
друга. Балерина неслышно дышала во сне, она лежала, поджав ноги, и ее голова
вздрагивала на моих коленях, когда карета попадала колесом в выбоину на
дороге. Казалось, что мы заперты в шкатулке, обитой изнутри красным
бархатом, и бархат этот был пугающе темным, как будто закопченным, но нет,
не было запаха копоти. Было холодно и чисто. Фонарь, имевший несомненное
сходство с лампадой, светил, но почти ничего не освещал.
- А вы уверены, что знаете, куда мы едем? - спросил я.
Скарамуш сделал неопределенный жест. Его ответ не вполне удовлетворил
меня.
- Не показался ли вам этот человек несколько странным? Меня не
отпускает чувство, что его намерением было ничто иное, как ввести нас в
заблуждение. Судите сами. Он сказал: "Королева ждет вас". Но ведь это сущая
нелепица. Королева никогда и никого не ждет, так же как солнце не ждет
рассвета.
Скарамуш ничего не ответил, но кажется, слушал.
- И еще одна несообразность. Он сказал: "Королева", - и это выдало его
с головой. Согласитесь, если бы он был послан к нам Королевой, то непременно
уточнил бы, кто его повелительница, Белая Королева или же Королева Черная.
Он же не сделал ничего подобного. Не кажется ли вам, что мы поступили в
высшей степени опрометчиво, поверив словам человека, который, по здравому
размышлению, не заслуживает такого доверия, какое мы оказали ему, человека,
не наделенного никакими признаками, по которым можно было бы судить о
положении, занимаемом им при дворе, никакими атрибутами, которые
свидетельствовали бы о подлинности его прав на исполнение миссии, которую он
взял на себя, знаков, которые бы доказывали, что мы имеем дело не с
самозванцем и не с праздным шутником. И наконец, не кажется ли вам странным,
что карета, якобы присланная для нас Королевой, не отмечена Ее вензелями?
Признаюсь, это обстоятельство вызывает у меня наибольшие подозрения. Вы
можете возразить: "Зато на ней есть вензели короля", - но разве это не
свидетельствует об обмане? И разве может обман не наводить на подозрения?
Скарамуш выслушал. Потом подумал немного и объявил: "Вы правы".
- Но что же нам делать? - спросил я почти растерянно.
- Не знаю, - сказал Скарамуш, как мне показалось, возмутительно
беспечным тоном. - Не знаю. И более того. Не желаю знать.
- Как это так, - пробормотал я.
- А так, - сказал Скарамуш и отвернулся к окошку.
- Хорошо, - сказал я. - Если вы не хотите этого знать, тогда поговорим
о чем-нибудь приятном.
- С удовольствием, - сказал Скарамуш.
- Например, о совершенстве.
- Это очень приятно, говорить о том, чего нет, - согласился Скарамуш.
- Позвольте, - возразил я. - А как же сочинение мсье Флобера "Госпожа
Бовари"? Или вот. Сеньор Казанова в разговоре с Вольтером назвал
совершенными несколько строф из поэмы Ариосто "Неистовый Роланд".
- Что же, они тоже совершенны?
- Я понимаю вашу иронию, магистр. Два примера совершенства - это
слишком много.
- Вот именно.
- И все же. Неужели вы станете оспаривать тот факт, что история,
описанная мсье Флобером, не могла быть написана с большим совершенством,
блеском, более отчетливо и...
- И более непонятно, - закончил Скарамуш.
- И более непонятно, - согласился я. - Но разве литература обязана быть
понятной?
- Дело не в понятности, - сказал Скарамуш.
- Да, - сказал я. - Вы правы. Дело в том, что мсье Флобер излагает эту
историю так, чтобы как можно более облегчить неверное ее восприятие, и
добивается он этого тем, что во-первых, зачастую не называет вещи своими
именами, употребляет порою прямо ошибочные названия и определения, далее,
использует излишнюю конкретность и аналитичность, которая усыпляет
бдительность читателя и завлекает его в ловушку, в результате чего значимые,
и даже более того, кульминационные сцены он проглатывает одним комком или
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
На казнь Марии Антуанетты
Я видел, как кричали о равенстве на площадях и улицах, и рушили, не
разбирая, дворцы и храмы,
приюты,
тюрьмы,
город был растоптан, его не стало. Была пустыня,
посреди нее разыгрывали нищие пикник, и поедали ил, и запивали грязью,
а вокруг непогребенными лежали тела амуров, и над кострами влачился
дым.
Черный кот тоски точит свои когти о мое розовое сердце.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ветер рвет в клочья небо, и рваные лоскуты летят, черные над черной
землей, над отшлифованным камнем, седым от соли; вот мимо катится мраморная
голова, ее глазницы пусты пустотой смерти. Где храм этого бога, где песни
его жрецов? Ветер погасил огни алтарей, задул светильники и рвет в клочья
небо, не дает богам укрыться, и снежным бураном закружились звезды, дальше,
все дальше они, а ветер подхватил уже само солнце и гонит его прочь от
черной земли, от синих площадок для игры в гольф. Пали ниц леса, и камыши не
укроют птиц, кричат птицы, плачут как дети, и хватает их ветер, швыряет в
моторы самолетов, и падают самолеты, огнем опаляют окна домов-крепостей, и
затворяет город ворота и, осажденный, становится сам себе тюрьмой.
На сцене ночь.
Но что это!.. Неужели еще остался огонь, и не весь он похищен?
- - Чья это тень?
- Можно ли упрекать кого-либо в том, что он порочен? Кто из нас лишен
пороков совершенно?
- Да. Но власть позволяет одним людям приносить других в жертву своим
порокам.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Я оказался в несколько неловком положении и вынужден это признать. Я
никогда бы не объявил войну монархии. "Успешная война"! Придумайте более
вздорное словосочетание, и я подарю вам свою знаменитую улыбку. Нет, я
никогда бы не объявил войну власти, но мне этого мало. Я хочу мира, а
значит, союза. И снова и снова пытаюсь примириться с ней, но всегда тщетно.
И каждый раз мне приходиться делать выбор: откреститься от власти или
сделаться лицемером.
Я люблю роскошь. Ее любила и Сапфо. И во дворцах я чувствую себя дома,
и знаю, что Аристипп был прав. И так хорошо понимаю Вольтера.
Меня очаровывает Екатерининский дворец, здесь мне было бы легко пасть
на колени перед Императрицей, но... Я слишком о многом помню?
Мне не хочется быть лицемером.
Но вот что странно - когда появляешься ты, все вопросы, терзавшие меня,
сами собой исчезают. Ты ничего не делаешь особенного, ничего не доказываешь,
не объясняешь, не осыпаешь меня доводами, нет. Ты просто ставишь пластинку
Телеманна и зажигаешь свечи, и улыбаешься, и идешь ко мне. И я падаю на
колени и плачу от счастья.
Я люблю тебя.
"Любовь" - разве это слово что-нибудь объясняет? Когда ты со мной, я
все понимаю, но ничего не могу объяснить, и это так странно. И мне не
хочется объяснений.
Почему это так, Элисса?
....................................................................................................
- Мы духовная аристократия, новая аристократия, вельможи в одеждах
двадцатого века.
- А что это значит, новая?
- Время как пожар - уничтожает все жалкое, сиюминутное, и оставляет
лишь вечное. Сокровенное, непреходящее... самую суть вещей. Что значит,
новая?
- Я понимаю, что значит "новая". Но чем она отличается от старой?
- По существу, ничем. Что такое аристократия? Оставим в стороне
провинцию с ее баронами-свинопасами, хиреющими от скуки и тупеющими от
каждодневного пьянства в компании конюхов и деревенских шлюх.
- И что же останется?
- Вельможи. Придворные, подлинная аристократия.
- Что такое подлинная аристократия?
- Это те люди, которые живут полной жизнью, какова бы она ни была, а
она многолика - жестока, безобразна, нежна, соблазнительна... Они ведут игру
со Смертью.
- Как в фильме "Седьмая печать" Бергмана?
- Может быть.
- И когда мы рискуем жизнью, мы ощущаем ее вкус как... как...
- Как вкус последней сигареты перед гильотиной. Как вкус последней
женщины, как последний бал, когда войскам уже отдан приказ выступить рано
утром в поход, как...
- Да.
- Так было во все века - огонь террора выжигал аристократические семьи,
разорял родовые гнезда и почти не затрагивал чернь. Бывало, что она грелась
у этого костра, вальпургиева костра! - - Мы существуем в контексте
происходящего, а это чревато. Каждый наступающий день может стать последним
днем жизни. Это азартная игра со смертью... Азарт!
- Тогда любой игрок - аристократ.
- Не любой, а лишь тот, кто играет с самой Смертью.
Тот, кто не боится жить и рисковать жизнью. Быть заложником ситуации,
удачи... погоды на завтра... но при этом всегда оставаясь выше конъюнктуры.
- А почему ты говоришь "новая"?
- Очень просто - мы одеты в наряды персонажей двадцатого века.
Мы всегда несем на себе одежды своего века, каким бы он ни был -
страшен, безобразен, жесток, или прекрасен, нежен...
- Значит, аристократы - это те, кто стоят в очереди к гильотине? - она
смеется.
Мы наследники великой Империи, она принадлежит нам, и никто не в силах
отнять ее у нас, она невидима для непосвященных как Шамбала и славный град
Китеж, она наша вотчина, мы князья, герцоги, графы и бароны небес, мы
небесная аристократия. То, что принадлежало земному, обратилось в прах, но
наши города нетленны.
- А те, кому принадлежали эти дворцы? - сказала Элисса. - Императоры,
императрицы, вельможи, разве они не владели ими?
- Они их не видели, - ответил я.
- Но если красота была сокрыта от них, для чего они окружали себя ею?
- Есть одна история, которая дает ответ, лучше которого вряд ли можно
придумать. Это из "Новеллино".
Императору Фридриху Барбароссе однажды были преподнесены в подарок три
камня необыкновенной красоты и достоинства. Он полюбовался ими и вполне
оценил их красоту и редкость, однако, не поинтересовался об их тайных
свойствах, а таковые свойства есть у всякого драгоценного камня. И в
наказание за это, император лишился подарка. Между прочим, свойством одного
из этих камней, самого дорогого, было то, что всякий человек, взяв его в
руку, мог стать невидимым.
- Они не ведали о тайных свойствах своих дворцов?
- Они были герцоги земли и не ведали о дворцах Королевы.
Земное же неминуемо возвращается к земному, и поднявшись из праха,
обращается в прах, и пурпур величия попирается грязными башмаками
ничтожества, дворцовые площади заполняются чернью. Круг совершается, и
сколько бы ты ни бежал в поисках иных земель и иных государей, рано или
поздно он замкнется. Ведь и Земля, она круглая...
Я выбирал для разговоров такие минуты, когда она воспринимала мои слова
с должной беспечностью.
Размышления о судьбах цивилизаций портят хорошеньких женщин.
Теперь, когда она была весела и слушала меня почти рассеяно, я мог
говорить без всякой опаски.
Мы всегда прекрасно понимали друг друга.
1. Пролетая над площадью, птица,- а была эта птица Королем Перелетных
Птиц,- уронила спелый гранат, который несла в когтях, и упал плод на асфальт
тротуара, и рассыпались гранатовые зерна, и голуби стали склевывать их,
слетаясь, толкаясь, отпихивая друг друга и суетясь. Ланцелот подошел к
столику; в одной руке он нес бумажный стаканчик с дешевым кофе, в другой -
пирожное на картонной тарелочке. И то и другое он расположил перед собой на
столике и, смахнув в стоявшую подле урну пустые стаканчики и тарелочки, стал
перекусывать, а голуби, склевав зерна граната, шумно вспорхнули в воздух и
устремились в небо, и стали метаться, но вскоре выстроились в боевой порядок
и скрылись за крышами. Ланцелот проводил их внимательным взглядом. Он жевал
пирожное, запивая его жидким кофе. Он понял, что Король Птиц собирает свое
войско.
Ланцелот допил кофе и направился к подземному переходу.
2. Они бежали по улицам, пугливо оглядываясь на ветер, а ветер гнал их
как листья, оторвавшиеся от озябших деревьев; в простуженных парках лужи
подернулись глянцем.
3. - Кто ты такой? - брезгливо спросил принц.
- Я демон, - сказал демон. - Сразись со мной, и ты узнаешь мою силу.
- С тобой? - принц презрительно поджал губы и пошел своей дорогой.
Демон некоторое время преследовал его, но вскоре отстал.
4. Стоя на мостике, Ланцелот наблюдал битву флотилий. Он курил и
смотрел, как лягушки в бумажных стаканчиках, служивших им кораблями,
сражаются доблестно, как сталкиваются корабли и тонут, он слышал крики
победителей и побежденных.
Докурив, он ушел с мостика; сражение окончилось, но победителей не было
в этой битве. Оставшиеся корабли погубили циклопы.
5. Стены развалин парковых павильонов были исписаны сентенциями,
состоявшими почти исключительно из мата. Ланцелот извлек из кармана камзола
мел и начертал строфу Расина. И, рассмеявшись над собой, пририсовал
внушительных размеров фаллос. Потом ему стало грустно, и он ушел прочь, не
оглядываясь. Когда-то здесь давали бал.
6. - Кто ты? - спросил Ланцелот.
- Я демон, - ответил демон.
- А что ты можешь?
- Погубить тебя, - сказал демон.
- Всего-то? - пожал плечами Ланцелот и продолжил свой путь. Демон
пытался догнать его, но запыхался и сильно отстал. Тогда он с досадой
швырнул вослед Ланцелоту обломок кирпича, после чего униженный и
оскорбленный, поплелся к развалинам павильона. Там он увидел, как мужик,
одетый в болоньевую куртку, справляет нужду, недоуменно разглядывая
непонятную ему надпись.
Мужик обернулся к демону и, прищурившись, брякнул: "Ты кто?"
- Да пошел ты! - зло отмахнулся демон и, пройдя еще несколько шагов,
сплюнул.
Мужик шмыгнул носом и застегнул ширинку.
7. Никто толком не понимает, что же на самом деле произошло. Те, кто
что-нибудь знают, предпочитают молчать, а те, кто ничего не знают, сочиняют
и фантазируют, и бессовестно выдают вымысел за исторические факты, но даже
сами не в силах уверовать в то, что все это правда; так и получается, что
задавать вопросы некому. Даже демоны кажутся подавленными и неприкаянными.
Что-то здесь не так. Почему так торопиться Король Птиц? Зачем в летнем
павильоне зима и столько окурков? Куда ты идешь, принц?
8. Свернув с аллеи и продравшись сквозь колючий кустарник, Ланцелот
вышел на просторную поляну, имевшую форму квадрата. В центре ее стояла
бочка, на бочке сидел дракон. Он сидел и дремал, спасаясь от холода
телогрейкой. "И водкой", - подумал Ланцелот, пихнув носком сапога пустую
бутылку. Бутылка, отлетев, глухо ударилась о бочку. Дракон вздрогнул и
открыл глаза.
- Подожги фитилек, будь добр, - зевнув, сказал он.
- А почему ты не спрашиваешь, кто я? - удивился Ланцелот.
- Да мне наплевать, - признался дракон. - Зажги фитилек.
- Зачем? - недоверчиво спросил Ланцелот, но фитилек зажег.
- Видишь ли, - начал дракон. - Я не прочь умереть. Все дело в том,
что...
Закончить он не успел, ибо речь его оборвал взрыв.
Когда дым рассеялся, Ланцелот увидел на месте, где стояла бочка, пару
сандалий. Он стянул со своих ног сапоги и, пройдя босиком по снегу, обул
ноги в сандалии, и не потому, что ему не нравились его сапоги или так уж
понравились эти сандалии, а просто потому что были эти сандалии крылатые. Он
обулся и воспарил в небо. И присоединившись к стае из стай Короля, полетел
на юг и прилетел в Индию, и долго ходил по этой стране.
В Тибет он пришел уже босиком. Навстречу ему шел монах. Остановив
Ланцелота вежливым покашливанием, монах спросил, куда он направляется.
- На север, - ответил Ланцелот.
- Но этот путь уже совершен Бодхидхармой, - возразил монах.
- Ну и что, - устало сказал Ланцелот. - Мне надоела Индия.
- Ты не Бодхидхарма, - твердо сказал монах.
- А мне наплевать, - сказал Ланцелот. И босой, зашагал по перевалам
Тибета.
9. А голуби опустились на снег в лесу за городом, и Скарамуш бросал им
печенье, что-то вполголоса приговаривая; его можно было бы принять за
заблудившегося сатира, если бы он был похож на сатира.
- Вот увидите, - сказал он, повернувшись ко мне. - Ланцелота еще не раз
примут за Бодхидхарму.
- Он разгуливает так, как будто для него не существует границ, - сказал
я.
- К тому же, он вернется весной...
- Пойдемте в город, - предложил я. - Уже темнеет.
- Прежде я покажу вам сад ледяных цветов, - сказал он.
И мы отправились в сад.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Диана
Под тяжестью ночного мрака искривились стволы деревьев.
Я жду Диану и холод рук ее,
на галерее фонари,
а в гротах свечи,
решеток черная вуаль оберегает тайны,
и лишь в конце аллеи молитвы звуками полна исповедальня, там жалуется
флейта,
и вздыхает скрипка,
ей вторит клавесин, а там, где зелень дерева склонилась к
камню, и горит бумага,
тоскует чья-то лютня,
и капюшона тяжесть склоняет
голову, уставшую от света
зеркал.
Лицо ее невнятно, и падает оно, не в силах
парить на крыльях звука,
с рассеянною грустью отвечает она молчаньем запаху жасмина.
И что-то держит меня в плену,
и снова в регентском дворце Дианы, я остаюсь,
и подчиняясь церемониалу,
незримо слушаю...
В ее таинственных лесах живут пугливые звери, они исчезают и прячутся
при появлении человека, - и ребенка, и мужа, и даже вид прелестной женщины
вызывает у них испуг и побуждает к бегству.
На мосту над черной рекой, - она мнится недвижной, так незаметно
движение ее вод, - при свете розовых и белых фонариков они танцуют; они
выходят из экипажей, оживленно болтая, они смеются.
В темных зарослях тростника шелестит ветер.
Среди прочего я видел там фонтан, изображавший Ифимедию, льющую себе на
грудь струи воды, - все это было устроено чрезвычайно искусно.
Еще я видел картину, изображавшую коралловый сад, населенный птицами;
одни птицы летали, другие сидели на лиловых, желтых и красных ветках или
выглядывали из раковин самой разнообразной окраски и формы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Inner Garden
Мы стояли у грота в саду ледяных цветов и смотрели, как на арене
замерзшего озера танцует голубая балерина; я бросил ей цветок, и он упал и
разбился. Скарамуш покачал головой: "Их нельзя бросать".
- Она даже не заметила, - сказал я.
- Она танцует, - сказал Скарамуш, наклоняясь, чтобы подобрать со снега
пурпурное перышко.
- Она танцует, чтобы не замерзнуть, - сказал я.
- Возможно. Но для чего она пришла сюда? Ведь здесь нет людей, а
значит, нет зрителей.
- Может быть, именно поэтому она здесь?
- Может быть, - сказал Скарамуш.
- Или здесь ее дом? - спросил я.
Скарамуш медлил с ответом.
Я ждал. Он посмотрел на меня и улыбнулся, и выглядело это так, как
будто губы его замерзли, и он сломал их, сложив в улыбку.
- Когда идешь так долго, приходиться думать и о ночлеге.
- Не всякий ночлег может стать домом. Мне доводилось ночевать в
курятниках, но там...
Он кивнул.
- Там все пропахло глупостью, и сны снятся такие досадные, глупые.
- А бывало, я забирался в собачью конуру, чтобы укрыться от ветра.
- Обитатели этих будок редко бывают приветливы.
- И к тому же, в них очень тесно, - сказал я. - Точно на тебя надели
корсет.
Но бывает, что где-нибудь среди леса или на поляне, белой от изморози,
или на берегу озера ты вдруг обнаруживаешь клавесин. Его дерево покрыто
трещинами, но голос его покажется тебе удивительно чистым и светлым, и ты не
знаешь, кто оставил его здесь, кто играл на нем прежде, когда он стоял в
гостиной, и стоял ли он вообще в гостиной, ты не знаешь этого. И ты садишься
за него и начинаешь играть. Может быть, просто, чтобы не замерзли пальцы, не
знаю. Но ты играешь, и вот, на звуки музыки слетаются птицы, бездомные,
простуженные, и приходят олени и лисы, и ты понимаешь, что это твои гости,
что они пришли к тебе. А раз ты принимаешь гостей, то верно, ты у себя дома,
и значит, ты не бродяга больше, у тебя есть свой дом.
- И кто-нибудь придет, чтобы подарить тебе букет озябших цветов.
- И кто-нибудь принесет тебе в ладонях горсть замерзшей земляники...
Я не мог говорить. Комок стоял в горле, я слишком многое вспомнил,
чтобы мое сердце могло вместить это. И мы молчали.
А потом вспыхнуло солнце, и Скарамуш сказал: "Она заметила нас!"
Балерина махала нам рукой.
- Она зовет нас!
Он взял меня за локоть, и мы заспешили по невидимой тропинке к озеру.
В бледном небе замерзшие ангелы жгут костры, пытаясь отогреть онемелые
крылья.
- Потанцуем вместе? - предлагает мне балерина, и я целую ее. Тепло ее
рта.
Скрипачи зажигают свечи, и на лице Офелии играют блики.
Она смотрит в окошко ледяного стекла, русалки плетут ей венок.
- Я бывал у разных людей, видел много домов, квартир, кухонь, но нигде
не оставался подолгу. Я не люблю быть гостем.
Небо высвечивает витражи, в тишине органного зала девочка посасывает
леденец. Вокруг церквей и гостиниц разгребают выпавший за ночь снег.
Алхимик кипятит воду для чая, - кастрюлька на газовой конфорке.
Его дежурство кончилось, можно ложиться спать.
Стемнело. Погасли малиновые зеркала, в аудиториях разлился ртутный
свет, и в коридорах зажглись лампы.
Осторожно ступая по льду, к нам приблизился церемониймейстер.
Он позвенел колокольчиком и произнес: "Время лекции".
И удалился.
А Скарамуш надел очки и, вытащив пергамент, призвал нас к вниманию. Мы,
как прилежные студенты, поставили поближе ящики из-под пивных бутылок и
уселись на них, приготовившись слушать; я отдал бедняжке балерине свой шарф,
чтобы она не так мерзла.
- Лекция! - громогласно изрек Скарамуш. - О воздействии, оказываемом на
человека внешними силами, стихиями и погодой, благоприятном и
неблагоприятном.
Я придвинул свой ящик вплотную к ящику, на котором сидела балерина, и
обнял ее, чтобы было теплее.
Скарамуш начал:
1. Жить в доме - значит находиться во взаимодействии со всеми его
обитателями, непосредственном или косвенном, что неизбежно предполагает
взаимное влияние, благоприятное или неблагоприятное, приятное или
неприятное. Девушка, вошедшая в комнату, подобна лучу, упавшему с небес.
Пьяный портной, учинивший скандал среди ночи, мешает нам спать, чем портит
настроение на весь следующий день. Я знаю студента, который провалил сессию
только потому, что пришел на первый экзамен, не выспавшись, вследствие того,
что всю ночь за стеной его комнаты бушевала оргия.
2. Человек, желающий для себя свободы от внешнего воздействия, должен
осознавать, что совершенно избежать такого воздействия невозможно, ведь даже
отшельник, живущий среди безлюдного леса, с радостью встречает солнце; в то
же время затянувшийся дождь повергает его в уныние, зудение комара может
вызвать у него припадок бешенства. Каким бы невозмутимым ни был склад его
души, полностью избежать внешнего воздействия он не может.
3. Пан повергает ночных путников в ужас, издавая душераздирающие крики,
болотные огни морочат людей, ведьмы заманивают их в свои ловушки, магнитные
бури на Солнце оказывают влияние на физическое и психическое состояние
обитателей Земли, проявляется ли то в дурном расположении духа, сумасшествии
или преждевременной смерти.
4. Людям, исповедующим индивидуальную свободу, претит психическое
воздействие со стороны одних людей на других, им не нравится, когда
кто-нибудь пытается проникнуть им в душу. Толпа, впадающая в экстаз от
голоса Гитлера, вызывает у них отвращение, но сами они тем же вечером
отправляются в концертный зал, чтобы насладиться музыкой Генделя, и отдаются
ей безмятежно и радостно; они называют эту музыкой мессой.
5. Я далек от того, чтобы упрекать их в непоследовательности, и все же
ситуация требует некоторых пояснений.
6. В каждом человеке обитает его ангел и его бес. Ангелу приятна
небесная музыка.
7. Бесу же, напротив, сладок голос преисподней, - услышав его, начинает
он ликовать и заставляет человека славить Дьявола, лишает его разума и воли,
вонзает в его сердце когти и увлекает несчастного в Пропасть Погибели.
Благородный назовет это гипнозом, наваждением и будет бежать от него,
затворив двери своего дома или надев наушники плэйера.
8. Ангел обращает свой голос к Богу, бес - к человеку. Тот, кто
намеренно пытается овладеть психикой других, какими бы пышными перьями ни
украшал он при этом свой шлем, стремится единственно к тому, чтобы подчинить
себе как можно больше людей, он жаждет власти над ними, и если он получит
ее, его бес воспользуется ею и совершит многое зло.
9. Святой не станет искать популярности ни при дворе, ни среди воинов,
ни среди черни, и едва ли он будет пользоваться благосклонностью многих
женщин - он непонятен для них. Тот же, кто желает вести за собой людей,
неизбежно погубит их и свою душу.
10. Христос обращался к людям, это верно, но полагать себя Христом,
называть себя мессией, по меньшей мере, опасно.
- Однако, бывает, что ты непрочь развлечь своих друзей, - шепнул я
балерине.- Тогда ты разыгрываешь для них представление, и если они
аплодируют, тебе приятно.
Балерина кивнула: "Это согревает".
Скарамуш старательно рылся по всем карманам, по-видимому, потеряв
продолжение этой в высшей степени полезной лекции.
- Может быть, об этом он еще скажет? - сказал я.
Но нам так и не пришлось это выяснить: к берегу подкатила карета, и нам
сообщили, что Королева ждет нас во дворце.
Так мы сбежали с лекции. Впрочем, в компании самого лектора.
Это была четырехместная карета. Мы сидели друг напротив друга и
неотрывно следили за темнотой в окошке, тщетно пытаясь разглядеть хоть
какой-нибудь признак движения, просто чтобы хоть куда-нибудь смотреть. Но
вот нам повезло - налетел и умчался прочь голубой фонарь, потом дерево и
тигровые полосы теней. Я с облегчением вздохнул. Мы посмотрели друг на
друга. Балерина неслышно дышала во сне, она лежала, поджав ноги, и ее голова
вздрагивала на моих коленях, когда карета попадала колесом в выбоину на
дороге. Казалось, что мы заперты в шкатулке, обитой изнутри красным
бархатом, и бархат этот был пугающе темным, как будто закопченным, но нет,
не было запаха копоти. Было холодно и чисто. Фонарь, имевший несомненное
сходство с лампадой, светил, но почти ничего не освещал.
- А вы уверены, что знаете, куда мы едем? - спросил я.
Скарамуш сделал неопределенный жест. Его ответ не вполне удовлетворил
меня.
- Не показался ли вам этот человек несколько странным? Меня не
отпускает чувство, что его намерением было ничто иное, как ввести нас в
заблуждение. Судите сами. Он сказал: "Королева ждет вас". Но ведь это сущая
нелепица. Королева никогда и никого не ждет, так же как солнце не ждет
рассвета.
Скарамуш ничего не ответил, но кажется, слушал.
- И еще одна несообразность. Он сказал: "Королева", - и это выдало его
с головой. Согласитесь, если бы он был послан к нам Королевой, то непременно
уточнил бы, кто его повелительница, Белая Королева или же Королева Черная.
Он же не сделал ничего подобного. Не кажется ли вам, что мы поступили в
высшей степени опрометчиво, поверив словам человека, который, по здравому
размышлению, не заслуживает такого доверия, какое мы оказали ему, человека,
не наделенного никакими признаками, по которым можно было бы судить о
положении, занимаемом им при дворе, никакими атрибутами, которые
свидетельствовали бы о подлинности его прав на исполнение миссии, которую он
взял на себя, знаков, которые бы доказывали, что мы имеем дело не с
самозванцем и не с праздным шутником. И наконец, не кажется ли вам странным,
что карета, якобы присланная для нас Королевой, не отмечена Ее вензелями?
Признаюсь, это обстоятельство вызывает у меня наибольшие подозрения. Вы
можете возразить: "Зато на ней есть вензели короля", - но разве это не
свидетельствует об обмане? И разве может обман не наводить на подозрения?
Скарамуш выслушал. Потом подумал немного и объявил: "Вы правы".
- Но что же нам делать? - спросил я почти растерянно.
- Не знаю, - сказал Скарамуш, как мне показалось, возмутительно
беспечным тоном. - Не знаю. И более того. Не желаю знать.
- Как это так, - пробормотал я.
- А так, - сказал Скарамуш и отвернулся к окошку.
- Хорошо, - сказал я. - Если вы не хотите этого знать, тогда поговорим
о чем-нибудь приятном.
- С удовольствием, - сказал Скарамуш.
- Например, о совершенстве.
- Это очень приятно, говорить о том, чего нет, - согласился Скарамуш.
- Позвольте, - возразил я. - А как же сочинение мсье Флобера "Госпожа
Бовари"? Или вот. Сеньор Казанова в разговоре с Вольтером назвал
совершенными несколько строф из поэмы Ариосто "Неистовый Роланд".
- Что же, они тоже совершенны?
- Я понимаю вашу иронию, магистр. Два примера совершенства - это
слишком много.
- Вот именно.
- И все же. Неужели вы станете оспаривать тот факт, что история,
описанная мсье Флобером, не могла быть написана с большим совершенством,
блеском, более отчетливо и...
- И более непонятно, - закончил Скарамуш.
- И более непонятно, - согласился я. - Но разве литература обязана быть
понятной?
- Дело не в понятности, - сказал Скарамуш.
- Да, - сказал я. - Вы правы. Дело в том, что мсье Флобер излагает эту
историю так, чтобы как можно более облегчить неверное ее восприятие, и
добивается он этого тем, что во-первых, зачастую не называет вещи своими
именами, употребляет порою прямо ошибочные названия и определения, далее,
использует излишнюю конкретность и аналитичность, которая усыпляет
бдительность читателя и завлекает его в ловушку, в результате чего значимые,
и даже более того, кульминационные сцены он проглатывает одним комком или