Страница:
Вариация No1. Keep Yourself Alive (When the Night Comes Down)
Когда ночь застанет тебя в пути, и ты идешь через лес и не видишь
деревьев, не различаешь ветвей, и даже луна не светит тебе, ты услышишь этот
голос в себе: "Куда ты идешь? Где ты? Ты заблудился, сбился с пути. Ты
погибнешь, ты уже погиб!"
И твое сердце дрогнет, но в следующую секунду ты рассмеешься и скажешь:
"Ночь не вечна, лес не бесконечен. И если я увижу, что в темноте сбился с
пути, я найду его снова".
"Но что станет с тобой, если волки нападут на тебя?" - так говорит тебе
твое трепетное тело. - "Стаями скитаются они по лесу, поджидая утомленного,
одинокого путника, чтобы напасть на него".
"Волки нападают на больных и слабых, и радуются, когда видят того, кто
боится их. Страх ляжет тяжестью на его руки, и не сумеет он защитить себя.
Но когда они видят того, кто смеется над ними, они убегают прочь, поджав
хвост, и скулят, потому что сами боятся. Побеждает тот, кто меньше боится",
- так отвечаешь ты.
И ты прав.
Но знай, что есть страшное в ночном лесу; зверь-чудовище таится в его
дебрях. И нельзя поразить его мечом, потому что у него нет тела, и нельзя
рассмеяться ему в глаза, потому что они невидимы. И нельзя уйти от него и
спрятаться. Воет он, и нельзя укрыться от этого воя, и такая тоска в нем,
что она затмевает разум, и живое сердце становится холодным камнем. Это
Демон Ночи. Он страшен.
Воет он, и у того, кто слышит его вой, помрачается разум, и остывает
сердце, и не верит он больше, что есть в мире солнце и день, и ночь для него
становится вечной, и мир - тьмой. И он сходит с ума.
Или заболевает болезнью, которую именуют депрессией.
И если это случится с тобой, постарайся сделать только одно. Постарайся
остаться живым. Именно тогда, постарайся. Нельзя умирать с маской отчаяния
на лице.
Еще воссияет солнце, и настанет день, когда ты умрешь счастливым.
Вариация No2. Queen Of The Night (My Life Is In Your Hands)
Не оставаться на одном месте. Не упустить закат.
Этому можно научиться, и тогда это будет легко. Не стоит уходить в
ночь. Это просто.
Если солнце вдруг скрылось, Черная Королева не откажет тебе в ночном
пристанище.
Ее дворец просторен, богато украшен и ярко освещен. Она любезна, и
черты лица Ее благородны. Она улыбнется и протянет руку для поцелуя.
Есть белый цвет, есть цвет черный, и Она - Королева Ночи.
Но Ее сны светлы.
Вариация No3
Путь молнии не ночь. Молния сама - путь себе, и путь этот светел. И
потому она пронзает ночь, не задевая ее. День Света - дворец ее, и она не
испепелит его своим огнем, но покинет, чтобы светом своим превратить ночь в
день. Тьма не может стать светом, но ночь на одно мгновение может стать
днем. И тогда исчезает время.
Вариация No4
"...Так что молния, которую вы видите, бьет от земли вверх... этот
основной разряд... и вызывает яркое свечение и выделение тепла, которое,
приводя к быстрому расширению воздуха, производит громовой удар".
(Ричард П. Фейнман "Лекции по физике", том 2, глава 9, 6)
Выдержка из учебника светских манер
Вы непременно желаете быть бесстрашным. Вы говорите: "Я не боюсь ночных
ведьм, не боюсь ни диких зверей, ни бездорожья!" И выходите из дома в ночь и
отправляетесь в путь, не дождавшись утра.
Ваше упрямство может вам дорого стоить.
Страх не остановит ночного путника, бесстрашного сердцем, но болезнь
может погубить его.
- Будьте же хоть немного благоразумны, милорд! - сказала одна хорошо
известная придворная дама своему молодому любовнику, задумавшему было
совершить революцию, чтобы сделать ее королевой Англии.
Помните, что избегать болезни не значит бояться ее.
Чайковский, великий из музыкантов, умер из-за того, что выпил стакан
сырой воды.
Даже Христос, любимый из сыновей Бога, не стал прыгать с крыши храма,
сколько дьявол Его ни подзуживал.
Он не пожелал искушать Господа, так почему же вы, сударь, непременно
желаете этого?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рок-н-ролл мертв
В который раз разоблаченная добродетель вновь торжествует, уютный
обывательский рай восседает на облаках собственной непогрешимости.
Благородный мильтоновский Герой повержен, Лестница оборвалась в супружеской
постели. Завтра на работу. Кончено.
- Мы на кладбище?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Даная
Незрячие свидетели потопа нащупывают автотрассы твердь,
одни в безмолвных катакомбах ночи, где крылья птиц как высохшие листья,
сутулые от ветра чужестранцы, они бегут и топчутся на месте,
и жадно даты расстояний пьют.
Я видел, как Даная величаво, закрыв свой слух для ропота толпы, вошла в
ворота замка.
Она легла в прозрачную постель и стала слушать менестрелей
дождя...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
I Tell You We Must Die
Не помню, что это был за день, я даже не вполне уверен, был ли это
день, или это была ночь; вероятно, существует какой-нибудь способ установить
это с точностью, но мне это безразлично.
Это не был какой-нибудь особенный день, никаких оркестров, знамений,
похоронных маршей. Мы сидели и разговаривали.
И Элисса спросила вдруг: "Куда же мы все-таки идем?"
И я ответил: "Мы ходим и ищем на земле место, где похоронить себя".
Кажется, именно так я и сказал. И добавил что-то про Одиссея.
Она засмеялась, приняв это за шутку.
А я сказал: "Смерть - это не событие, смерть - это путь".
Я помню, как она воскликнула: "Но что же тогда жизнь!"
А я сказал: "Жизнь - это осуществление смерти".
Ее лицо омрачилось, но я не придал этому значения.
Я сказал: "Мы ищем исчерпать себя. Когда мы правы, мы ищем опровергнуть
себя самих. В конечном итоге, наша жизнь - это акт самоуничтожения".
Теперь я думаю, что мне не следовало говорить это так нагло, с таким
безжалостным пафосом, я должен был объяснить... Может быть, тогда все было
бы по-другому...
Ведь известно, что все могло бы быть совсем по-другому!
Смысл движения иглы по пластинке не в том, чтобы достичь центра, а в
том, что посредством этого движения производится музыка.
Почему я не объяснил ей этого?
Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша
Однажды на двор у курятника залетел журавль. Местные обитатели, курицы,
обступили его со всех сторон и с любопытством стали разглядывать, он же,
нисколько не смущаясь, напился воды и стал приводить себя в парадный вид.
- Куда это ты собрался? - спросила его самая бойкая из куриц. И журавль
рассказал курицам о южных странах, о сказочных землях Короля Солнца, а когда
он улетел, они, собравшись в кучу посреди двора, принялись наперебой
обсуждать его рассказ.
- А почему бы и нам? Что мы, хуже? - сказала самая бойкая из куриц. -
Чай, тоже птицы.
И остальные захлопали крыльями. "Полетим, полетим в теплый страны!" -
кричали они. - "Полетим на юг!"
И вот они собрались в путь, поднялись в воздух, летят. Долго летят.
Устали. Приземлились курицы, попили, перекусили, летят дальше.
А люди с изумлением смотрят на спятивших куриц, которые все как одна
выбиваются из сил, хлопают крыльями, летая кругами вокруг курятника.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- А давайте порассуждаем о метемпсихозе! - предложил Скарамуш.
- Нет, - сказал я. - Рассуждать мы не будем.
- Отчего же так, сударь?
- Оттого, магистр, что время лекции еще не пришло.
- Вот как... - сказал Скарамуш со вздохом. - Ну что ж, воля ваша. Тогда
неплохо бы рассказать какую-нибудь поучительную историю.
- Непременно поучительную?
- Непременно!
- И кто из нас будет рассказывать?
- Начинайте вы, а я все поставлю с ног на голову.
- Идет, - сказал я. - Вот вам история.
Ученый живет в доме, окруженном садом. В саду есть ручей, вытекающий из
скалы...
- То есть, бьет ключ, - перебил меня Скарамуш.
- Да. Однажды, когда ученый читал, закрывшись в своем кабинете, к
роднику подошла девочка, гулявшая в это время в саду, - внучатая племянница
этого ученого. Она принесла раковину, которую нашла на берегу моря, и
положила ее в родник, так чтобы вода струилась по ней - очень красиво.
Постояла, полюбовалась и побежала играть, а раковину оставила в ручье. Тем
временем ученый решил выйти прогуляться по саду. Вот он подходит к ручью -
что такое? Откуда здесь эта раковина? Он достает ее из воды, разглядывает,
недоумевает. Спешно возвращается в библиотеку, находит справочник и долго
роется в нем, отыскивая нужное название. Находит. Читает описание. "Так", -
говорит он себе. - "Так, это морская раковина. Значит..." - задумавшись, он
начинает расхаживать по кабинету. - "Значит, этот ручей берет свое начало в
море!" - заключает он победоносно.
Ура. Великое открытие.
- Теперь мораль, - напомнил Скарамуш.
- Не на все вопросы можно найти ответ в справочнике.
- Правильно задать вопрос - это уже кое-что, - закончил Скарамуш.
Из записок вундеркинда Лимонадуса
"Если бы я умел летать, я облетел бы весь мир, и когда я думаю об этом,
мне становится грустно, и грусть моя безысходна. Если бы я не умел дышать, я
бы давно уже задохнулся, и мысль об этом возвращает мне присутствие духа.
Всегда-то мы недооцениваем доступные удовольствия и переоцениваем
недоступные. Если бы было иначе, никто не позарился бы на Запретный Плод".
- Скажи, стиль - это очень важно? - спросила меня Элисса.
- Один мой знакомый вообразил, что он медная наковальня, и выбросился
из окна. Но наковальня* - это не мой стиль, и благодаря этому, я три года
жил на пятнадцатом этаже и так и не поддался искушению. Вот что значит
разница в стиле!
- Летим, а?
- Кажется, летим. Ну да, точно! Летим.
- Вот дела. А куда, как вы думаете?
- Куда? Хм. Кажется... впрочем, дайте-ка проверю... так я и думал!
Вниз.
- Вы сказали, вниз?
- Ну да, вниз. Точно.
- Дела... Так это что, падаем?
- Вроде как... Да.
- Падаем, значит. И что вы думаете?
- Что?
- Долго нам еще?
- Вы имеете в виду, долго ли нам еще падать? То есть, если я вас
правильно понял, какова глубина этого... этой... Поживем - увидим.
- Поживем - увидим, вы сказали?
- Да, именно. Именно так. Поживем - увидим.
- А серьезно?
- "Le style c'est l'homme", - как сказал мсье Бюффон. "Стиль - это
человек". А я бы сказал: "Le style c'est la livre" - "стиль - это и есть
книга". У каждой страны, в которую ты приходишь, свой язык. И что бы ты ни
писал на нем, ты будешь писать эту страну - ее природу, ее мифологию. И если
ты попытаешься написать что-то другое, у тебя либо ничего не получится ...
- У меня-то точно ничего не получится.
- Ах, как вы любите перебивать, мадемуазель.
Она пожала плечиками со вздохом. Ах.
- Либо, - продолжал я, - ты все равно напишешь эту страну и никакую
другую. Причем независимо от своего желания или нежелания; ты можешь хотеть
что угодно, но... получится то, что должно получиться. Вообще, от желания
художника зависит... почти ничего не зависит. Что может художник? Только
лгать или не лгать...
- Время лекции еще не пришло, - напомнил Скарамуш.
- Это не лекция, магистр.
- Что же это тогда, и на что похоже, - сказал Скарамуш и недовольно
поджал губы.
- Выпейте вина, - предложила Элисса.
- Садитесь и слушайте, - сказал я. - Хотите курить?
- Не хочу, - сказал Скарамуш и отвернулся к Элиссе. - Благодарю вас,
мадемуазель.
- Итак... Я забыл, о чем я говорил.
- Неудивительно, - вставил Скарамуш.
- Элисса.
- О художнике и его стиле.
- Да. Искать нужно, вот что.
Скарамуш тихо сказал: "Браво", - и пробормотал что-то по-итальянски.
- Я хотел бы сказать еще пару слов о модернизме...
- Вы не по летам мудры, - заметил Скарамуш.
- Не по летам? - удивилась Элисса.
- Была одна дама, такая молодая, очень молодая, такая...
- Молодая, - подсказал я.
- Да-да, молодая. Она умела так говорить, и так... мм-м...
- Умела говорить, и что же?
- Да, вот я и говорю. Знала... ну обо всем она знала, например...
- Сколько у Юпитера спутников.
- И еще много другого...
- Сколько будет шесть-ю-шесть.
- Да, да, и пять-ю-пять, и... трижды три. Она говорила весь вечер... я
слушал как зачарованный, да-да, я слушал и... как зачарованный. Она... между
прочим, она очень убедительно доказала родство... музыки Queen и
Чайковского. Да-да!
- И вы ей сказали... - начала догадываться Элисса.
- Вы умны не по летам, мадемуазель! - в восторге завопил Скарамуш.
- Ладно, - сказал я. - Я знаю. Все умные мысли были уже высказаны
вундеркиндом Лимонадусом. Но ведь вы же сами, сукин вы сын, морили меня
холодом на льду замерзшего озера и нудным своим голосом пели лекцию, по
бумажке!
- Это был конспект, - запротестовал Скарамуш.
- По бумажке! - я был неумолим. - И даже очки для солидности нацепили,
шут вы этакий.
- Без стекол, - Скарамуш покрутил головой, как бы призывая невидимых
свидетелей. - Попрошу заметить без стекол!
- А теперь поглядите на него. Расселся, сытый, довольный, в тепле. В
обществе прелестной из женщин, хочешь ему вина, хочешь, кури пожалуйста. И
он же еще...
- Насмехаюсь, - сказал Скарамуш, склонив повинную голову. - Признаю. Но
опять же, это смотря как посмотреть. Как посмотреть!
- Пойду поставлю чай, - сказала Элисса.
Мы остались одни.
- Покурим? - сказал я.
- Я лучше выпью.
Я открыл окно.
Падал снег.
И увидел Ланцелот рыцаря, бившегося с драконом, и дракон одолевал
рыцаря и наносил ему раны, сам же был закутан в плащ, и меч рыцаря
отскакивал от этого плаща, и удары его не причиняли вреда дракону. Ланцелот
выхватил свой клинок и, подбежав к дракону, разрубил пряжку на его плаще;
плащ упал на землю, и в тот же миг рыцарь вонзил свой меч в грудь дракону и
поразил его. Дракон захрипел, рухнул на землю и стал биться в агонии, и из
пасти его извергалась кровавая пена. Когда же дракон затих, рыцарь,
обратившись к Ланцелоту, сказал: "Лучше бы тебе было не вмешиваться".
- Почему же? - сказал Ланцелот, подбирая плащ и с интересом разглядывая
его. - Если бы я не вмешался, дракон бы тебя прикончил.
- И поделом, - сказал рыцарь. Он бросил свой щит и в изнеможении
опустился на него.
- Может быть, - сказал Ланцелот. - Но мне не по душе волчья мораль.
- Теперь я должен биться с тобой, - тоскливо сказал рыцарь. - А я так
устал, что вряд ли смогу одолеть тебя.
- Но зачем? - недоуменно сказал Ланцелот.
- Теперь этот плащ принадлежит тебе, я же поклялся добыть его.
- Вот как, - сказал Ланцелот. Он присел рядом с рыцарем, свернул плащ и
бросил его на землю. - И что же это за плащ такой?
- Тому, кто укрыт им, не страшен никакой холод, - объяснил рыцарь.
- Но зима уже кончилась, - улыбнулся Ланцелот.
- Да, но до рассвета еще далеко.
- Я знаю дом, где мне будут рады сегодня. Возьми этот плащ, тебе он
нужнее.
- Я не принимаю подаяний, - гордо сказал рыцарь. - Я не нищий, я воин,
и только в бою...
- Да брось ты выпендриваться, - оборвал его Ланцелот. Он достал из
кармана пачку сигарет и протянул рыцарю. Тот взял одну и кивнул. Они
закурили.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он позвонил в дверь. Ему открыли и уставились на него с опаской из
темной прихожей, из-за косяка кухни, из комнаты, дверь туалета приоткрылась,
и из нее высунулась чья-то голова и тоже уставилась на него. Он не узнавал
никого из этих людей.
Он взял в руку ремень и стал хлестать им чужаков, и с визгом они бежали
от него прочь, и он захлопнул за ними дверь.
Он остался один.
Он сидел на кухне и курил сигарету за сигаретой.
А потом пришел наместник и сел на табуретку напротив него.
- Кто ты такой? - спросил он Ланцелота. Ланцелот отмахнулся.
Они молчали. А потом Ланцелот сказал: "Я ухожу".
- Прощай , - сказал наместник.
- Прощай, - сказал Ланцелот.
Он вышел из квартиры, спустился на лифте, и выйдя из подъезда, побрел
по улице.
Он прошел два квартала и только тогда понял, что заблудился.
Он понял, что заблудился. Он знал, что нельзя вернуться на дорогу,
которую потерял; никто не возвращается, сделав шаг назад или в сторону.
Никто не возвращается той же дорогой. И была ночь, и до рассвета было еще
далеко, и он понял, что не может идти дальше. Он увидел, как потянулись к
нему тени, как зашевелились их щупальца. Он вошел в телефонную будку, снял
трубку с рычага и набрал номер. Когда ему ответили, он сказал: "Я сейчас
приеду".
И женщина ответила ему: "Приезжай".
Он услышал невнятный шум гостей как помехи в радиоприемнике. Он повесил
трубку и вышел из телефонной будки.
Его привез последний трамвай. Он улыбнулся, вошел и улыбнулся снова.
Его стали расспрашивать, он отвечал. Он был разговорчив, но, пожалуй,
невесел. Утром для него разложили кресло.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он проспал до половины четвертого.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он понял, что заблудился. Его рука была в чьей-то невидимой руке, и он
не знал, чья это рука, и куда она тянет его, и не знал, радоваться этому или
попытаться вырваться, ведь он не видел дороги перед собой и был беспомощен.
Как долго вела его невидимая рука? Он не знал этого. И другая рука его
оказалась в плену, и когда увидел он тусклые серые огоньки, он понял, что
кружит хоровод, понял, что полонен бесами, круги же замкнулись вокруг него,
и он высвободил свои руки и схватил ими меч, и поднял его, чтобы разрубить
круг, но бесы обернулись девами, и он был бессилен поднять на них оружие,
хоть знал, что это бесы и приняли прекрасное обличье лишь для того, чтобы
погубить его. И опустил он меч, отбросил его в сторону, и лица переменились,
и рыцарь увидел, что это тролли. Они хихикали, кривлялись и кружили все
быстрее, и рвался рыцарь из этих кругов, но разрывая один круг, оказывался в
плену другого, и не было этому конца, и кружился он все быстрее, и не мог ни
остановиться, ни высвободиться, и в отчаянии закричал он, и бесы
отвратительным воем подхватили его крик, и в голосе его была боль, а в их
вое было злобное ликование. И упал рыцарь, и раны его открылись, и кровь
сочилась из них и растекалась по камням, а бесы тормошили его и глумились, и
кусали его, и пинали ногами, и рвали с него плащ, и вопили, и лаяли как псы
преисподней.
Так погиб Рыцарь Плаща.
Плащ подобрал случайный прохожий и принес его на рыночную площадь,
чтобы продать и выручить за него деньги. Он поглаживал ладонью ткань, и она
играла красками и поблескивала, и было видно, что ткань эта необычная,
диковинная и должна быть очень дорогой. И хоть велика была цена, которую
требовал владелец плаща за свой товар, Ланцелот уплатил ее, не торгуясь. Он
узнал этот плащ.
- Лучше бы я забрал его сразу, - сказал он грустно. - Видно таков
закон. Я победил дракона, и плащ этот должен принадлежать мне, и от этого
никуда не уйти, и напрасно пытались мы поступить иначе.
Теперь Ланцелот мог идти дальше на Север, не боясь ни холода, ни
болезней, ни стрел, пущенных в спину.
И завернувшись в плащ, он покинул город.
Музыка Мишеля Блаве
Иногда она вся, каждое ее движение и малейший его оттенок, ее голос и
тончайшие его интонации, ее взгляд, ее губы, прикосновение ее пальцев,
поворот головы - музыка. И инструмент ее - она сама, и ее оркестр - весь
мир, мир красоты и света.
И всегда это именно Блаве. Почему он, только он?
Меня пронизывает озноб, до того это верно.
Я слышу музыку!
Я мог бы сравнить ее с увертюрой Телеманна, арией Баха, дивертисментом
Моцарта и еще, еще сравнивать, но это были бы всего лишь сравнения.
Я сказал бы: "Она похожа на музыку".
А я говорю: "Она вся - музыка, я слышу ее".
И почему-то это всегда Блаве.
И каждый раз она другая... И это всегда она.
Я сказал ей: "Элисса, ведь ты замужняя женщина!"
А она сказала: "Уже нет".
- Да к тому же, неверная жена. Сказка! Предел мечтаний. Неужели я так
изменился, что обнимаю тебя и при этом совсем не чувствую себя взрослым?
- Может быть, ты ошибался тогда?
- Может быть, - согласился я.
Мы жили тогда в старой части города, почти на окраине. В то время еще
не снесли этих длинных деревянных бараков, в которых молодые родители
отгораживались одеялами от уже взрослых детей, а старые - от еще молодых, и
комнатки получались что в японских домиках, и тоже повсюду картон,
покоробившийся, засаленный, и кругом веревки, белье, пар, теснота, духота,
общая кухня. Жить в них было невозможно, а вспоминать трогательно.
- Это потому что ты в них не жил.
- Может быть.
А белье сушилось на улице, я забыл уже и напутал. И был большой-большой
пустырь. И когда наступал вечер, и женщины возвращались с работы, они
приходили на этот пустырь. Они, вероятно, и не подозревали, что это
называется пикник. На улице было приятнее, чем в этих бараках. И было лето,
и вечера были длинные, и солнце зайдет уже, а все светло. И земля такая
теплая, и женщины смеются между собой и что-то такое знают, а мне интересно.
- И музыка была?
А как же. Аккордеон был. Можно сказать, что ни день, то гулянье. А
можно было дойти до остановки, сесть в автобус и поехать в кино. А в городе
бульвары, и у театра дамы нарядные, а в магазинах продавщицы все такие
симпатичные. Пока всех обойдешь! Город Женщин.
И здесь женщины все замужние, настоящие, платьями обтянуты. Они все
удивлялись, какой я воспитанный; я приходил и вставал где-нибудь в сторонке
или садился на траву, а они замечали меня и звали к себе. И я сидел с ними,
а они смеялись, и я не понимал, почему они смеются, и смущался, и чей-нибудь
голос говорил: "Ну что вы парня смущаете". И они говорили что-нибудь
ласковое. А потом становилось темно, и я шел домой. А там гости, и женщины,
такие... с ума сойти! От них духами пахнет, и мне хочется к ним, а мама
говорит: "Спать иди". Ну разве можно уснуть в летнюю ночь! И когда они
выходят из подъезда и идут через двор, я сижу на подоконнике и провожаю их
взглядом.
А днем битлы. Ремарк. "Госпожа Бовари". Читал и плакал. Очень серьезно
тогда относился к смерти. Я, вообще, был очень серьезный. На скрипке играл.
В то время у меня как-то резко ухудшилось зрение, но очки я не носил, и
на фотографиях этого не видно. Все как ребенок. Одинокий такой.
- Но наступает день, и ты уходишь.
Тебя учат держаться за столом, тебе покупают матросский костюмчик, а на
ночь читают Библию. Тебе говорят о том, каким должен быть воспитанный
мальчик.
Но однажды ты приходишь и говоришь: "Мама, я ухожу".
Когда-нибудь это происходит. Ты должен уйти.
И потери тех лет ты никогда уже не восполнишь.
Никогда и ничем уже не восполнишь...
О детстве говорить все равно, что об Америке. Никогда не скажешь всего.
Ведь я даже про Брижит Бардо ничего не сказал, даже про Клеопатру! А Deep
Purple! Гитары на скамейках в парке. Яблони в школьном саду. Джинсы,
мотоциклы, кислое вино на пляже. Выпускницы накрашенные. И до всего
дотянуться хочется. И кажется, на всю жизнь этого хватит, и объять всего
нельзя. Но нужно уйти. Так далеко уйти, что никогда уже не вернуться. И
искать, и находить, и знать, что это твое, и плакать от счастья. И снова
идти и начинать все сначала. И открывать заново. И быть может, умереть. И
быть живым до сладострастия, до самозабвения. И подшучивать над своими
кумирами и наслаждаться их музыкой. И соблазнять чужих жен...
- И бежать в ночь из дома. С любовником. Ты трясешься от страха, а ему
смешно.
- Сквозь ночь, Элисса! Сквозь ночь!
А когда пришел Скарамуш и поинтересовался, над чем это мы так смеялись,
что теперь такие грустные сидим, и Элисса объяснила, в чем дело, он сказал:
"Это что! Однажды случилась и более невероятная история".
И рассказал о жене полковника Едренина.
Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша
Порой возможности оказываются ограниченнее желаний, но бывает, что
происходит и наоборот.
Жена полковника Едренина при массе своих достоинств обладала лишь одним
недостатком - она не получала никакого удовольствия от соития. Однажды в
частной беседе, сопровождаемой скромным возлиянием, полковник пожаловался на
это своему приятелю ротмистру Струделю. Струдель предложил свою бескорыстную
помощь. Растроганный полковник назвал ротмистра своим лучшим другом, они
обнялись, расцеловались, и на другой вечер жена Едренина отправилась жить к
ротмистру, и оставалась у него шесть дней, по истечении которых она,
действительно, совершенно избавилась от своего недостатка. Воодушевленный (и
подогретый вином) полковник, потирая украдкой руки, сообщил ей, что теперь
она может вернуться к нему.
- Может быть, и могу, - отвечала смелая женщина. - Да не хочу.
Потрясенный полковник доложил о происшедшем императору.
- Глупости! - сказал император. - Среди женщин нет чинов.
И в тот же день полковнику Едренину было велено отправиться с
дипломатической миссией в Европу в роли посланника.
В газетах это назвали почетной ссылкой, о чем и было доложено Едренину
в служебной записке.
Слово "почетная" было воспринято полковником как должное, но слово
"ссылка" вызвала в его душе приступ меланхолии, дотоле ему вовсе неведомой.
Желая знать, куда ему предстоит отправиться, он приказал подать ему карту
Европы. Увидев на ней Альбион, он заплакал.
Он решил, что это остров Сахалин.
Песня Скарамуша
Ах, если бы твою учительницу звали Бланш,
Ах, если бы твою маму звали Федра,
Ах, если бы твоя ночная проститутка было одалиской,
Ах, если бы твой папа был султан,
Ах, если бы Жюстен был сыном миллиардера,
Ах, если бы не было русско-японской войны,
Ах, если бы Наполеон послушался Фултона,
Ах, если бы все было так, а не иначе,
То все конечно, конечно же, без всякого сомнения,
Все было бы иначе, а не так.
Веселее не стало. Скарамуш и сам это понял, нахмурился, побарабанил по
столу пальцами и, сославшись на государственные дела, извинился и
Когда ночь застанет тебя в пути, и ты идешь через лес и не видишь
деревьев, не различаешь ветвей, и даже луна не светит тебе, ты услышишь этот
голос в себе: "Куда ты идешь? Где ты? Ты заблудился, сбился с пути. Ты
погибнешь, ты уже погиб!"
И твое сердце дрогнет, но в следующую секунду ты рассмеешься и скажешь:
"Ночь не вечна, лес не бесконечен. И если я увижу, что в темноте сбился с
пути, я найду его снова".
"Но что станет с тобой, если волки нападут на тебя?" - так говорит тебе
твое трепетное тело. - "Стаями скитаются они по лесу, поджидая утомленного,
одинокого путника, чтобы напасть на него".
"Волки нападают на больных и слабых, и радуются, когда видят того, кто
боится их. Страх ляжет тяжестью на его руки, и не сумеет он защитить себя.
Но когда они видят того, кто смеется над ними, они убегают прочь, поджав
хвост, и скулят, потому что сами боятся. Побеждает тот, кто меньше боится",
- так отвечаешь ты.
И ты прав.
Но знай, что есть страшное в ночном лесу; зверь-чудовище таится в его
дебрях. И нельзя поразить его мечом, потому что у него нет тела, и нельзя
рассмеяться ему в глаза, потому что они невидимы. И нельзя уйти от него и
спрятаться. Воет он, и нельзя укрыться от этого воя, и такая тоска в нем,
что она затмевает разум, и живое сердце становится холодным камнем. Это
Демон Ночи. Он страшен.
Воет он, и у того, кто слышит его вой, помрачается разум, и остывает
сердце, и не верит он больше, что есть в мире солнце и день, и ночь для него
становится вечной, и мир - тьмой. И он сходит с ума.
Или заболевает болезнью, которую именуют депрессией.
И если это случится с тобой, постарайся сделать только одно. Постарайся
остаться живым. Именно тогда, постарайся. Нельзя умирать с маской отчаяния
на лице.
Еще воссияет солнце, и настанет день, когда ты умрешь счастливым.
Вариация No2. Queen Of The Night (My Life Is In Your Hands)
Не оставаться на одном месте. Не упустить закат.
Этому можно научиться, и тогда это будет легко. Не стоит уходить в
ночь. Это просто.
Если солнце вдруг скрылось, Черная Королева не откажет тебе в ночном
пристанище.
Ее дворец просторен, богато украшен и ярко освещен. Она любезна, и
черты лица Ее благородны. Она улыбнется и протянет руку для поцелуя.
Есть белый цвет, есть цвет черный, и Она - Королева Ночи.
Но Ее сны светлы.
Вариация No3
Путь молнии не ночь. Молния сама - путь себе, и путь этот светел. И
потому она пронзает ночь, не задевая ее. День Света - дворец ее, и она не
испепелит его своим огнем, но покинет, чтобы светом своим превратить ночь в
день. Тьма не может стать светом, но ночь на одно мгновение может стать
днем. И тогда исчезает время.
Вариация No4
"...Так что молния, которую вы видите, бьет от земли вверх... этот
основной разряд... и вызывает яркое свечение и выделение тепла, которое,
приводя к быстрому расширению воздуха, производит громовой удар".
(Ричард П. Фейнман "Лекции по физике", том 2, глава 9, 6)
Выдержка из учебника светских манер
Вы непременно желаете быть бесстрашным. Вы говорите: "Я не боюсь ночных
ведьм, не боюсь ни диких зверей, ни бездорожья!" И выходите из дома в ночь и
отправляетесь в путь, не дождавшись утра.
Ваше упрямство может вам дорого стоить.
Страх не остановит ночного путника, бесстрашного сердцем, но болезнь
может погубить его.
- Будьте же хоть немного благоразумны, милорд! - сказала одна хорошо
известная придворная дама своему молодому любовнику, задумавшему было
совершить революцию, чтобы сделать ее королевой Англии.
Помните, что избегать болезни не значит бояться ее.
Чайковский, великий из музыкантов, умер из-за того, что выпил стакан
сырой воды.
Даже Христос, любимый из сыновей Бога, не стал прыгать с крыши храма,
сколько дьявол Его ни подзуживал.
Он не пожелал искушать Господа, так почему же вы, сударь, непременно
желаете этого?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рок-н-ролл мертв
В который раз разоблаченная добродетель вновь торжествует, уютный
обывательский рай восседает на облаках собственной непогрешимости.
Благородный мильтоновский Герой повержен, Лестница оборвалась в супружеской
постели. Завтра на работу. Кончено.
- Мы на кладбище?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Даная
Незрячие свидетели потопа нащупывают автотрассы твердь,
одни в безмолвных катакомбах ночи, где крылья птиц как высохшие листья,
сутулые от ветра чужестранцы, они бегут и топчутся на месте,
и жадно даты расстояний пьют.
Я видел, как Даная величаво, закрыв свой слух для ропота толпы, вошла в
ворота замка.
Она легла в прозрачную постель и стала слушать менестрелей
дождя...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
I Tell You We Must Die
Не помню, что это был за день, я даже не вполне уверен, был ли это
день, или это была ночь; вероятно, существует какой-нибудь способ установить
это с точностью, но мне это безразлично.
Это не был какой-нибудь особенный день, никаких оркестров, знамений,
похоронных маршей. Мы сидели и разговаривали.
И Элисса спросила вдруг: "Куда же мы все-таки идем?"
И я ответил: "Мы ходим и ищем на земле место, где похоронить себя".
Кажется, именно так я и сказал. И добавил что-то про Одиссея.
Она засмеялась, приняв это за шутку.
А я сказал: "Смерть - это не событие, смерть - это путь".
Я помню, как она воскликнула: "Но что же тогда жизнь!"
А я сказал: "Жизнь - это осуществление смерти".
Ее лицо омрачилось, но я не придал этому значения.
Я сказал: "Мы ищем исчерпать себя. Когда мы правы, мы ищем опровергнуть
себя самих. В конечном итоге, наша жизнь - это акт самоуничтожения".
Теперь я думаю, что мне не следовало говорить это так нагло, с таким
безжалостным пафосом, я должен был объяснить... Может быть, тогда все было
бы по-другому...
Ведь известно, что все могло бы быть совсем по-другому!
Смысл движения иглы по пластинке не в том, чтобы достичь центра, а в
том, что посредством этого движения производится музыка.
Почему я не объяснил ей этого?
Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша
Однажды на двор у курятника залетел журавль. Местные обитатели, курицы,
обступили его со всех сторон и с любопытством стали разглядывать, он же,
нисколько не смущаясь, напился воды и стал приводить себя в парадный вид.
- Куда это ты собрался? - спросила его самая бойкая из куриц. И журавль
рассказал курицам о южных странах, о сказочных землях Короля Солнца, а когда
он улетел, они, собравшись в кучу посреди двора, принялись наперебой
обсуждать его рассказ.
- А почему бы и нам? Что мы, хуже? - сказала самая бойкая из куриц. -
Чай, тоже птицы.
И остальные захлопали крыльями. "Полетим, полетим в теплый страны!" -
кричали они. - "Полетим на юг!"
И вот они собрались в путь, поднялись в воздух, летят. Долго летят.
Устали. Приземлились курицы, попили, перекусили, летят дальше.
А люди с изумлением смотрят на спятивших куриц, которые все как одна
выбиваются из сил, хлопают крыльями, летая кругами вокруг курятника.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- А давайте порассуждаем о метемпсихозе! - предложил Скарамуш.
- Нет, - сказал я. - Рассуждать мы не будем.
- Отчего же так, сударь?
- Оттого, магистр, что время лекции еще не пришло.
- Вот как... - сказал Скарамуш со вздохом. - Ну что ж, воля ваша. Тогда
неплохо бы рассказать какую-нибудь поучительную историю.
- Непременно поучительную?
- Непременно!
- И кто из нас будет рассказывать?
- Начинайте вы, а я все поставлю с ног на голову.
- Идет, - сказал я. - Вот вам история.
Ученый живет в доме, окруженном садом. В саду есть ручей, вытекающий из
скалы...
- То есть, бьет ключ, - перебил меня Скарамуш.
- Да. Однажды, когда ученый читал, закрывшись в своем кабинете, к
роднику подошла девочка, гулявшая в это время в саду, - внучатая племянница
этого ученого. Она принесла раковину, которую нашла на берегу моря, и
положила ее в родник, так чтобы вода струилась по ней - очень красиво.
Постояла, полюбовалась и побежала играть, а раковину оставила в ручье. Тем
временем ученый решил выйти прогуляться по саду. Вот он подходит к ручью -
что такое? Откуда здесь эта раковина? Он достает ее из воды, разглядывает,
недоумевает. Спешно возвращается в библиотеку, находит справочник и долго
роется в нем, отыскивая нужное название. Находит. Читает описание. "Так", -
говорит он себе. - "Так, это морская раковина. Значит..." - задумавшись, он
начинает расхаживать по кабинету. - "Значит, этот ручей берет свое начало в
море!" - заключает он победоносно.
Ура. Великое открытие.
- Теперь мораль, - напомнил Скарамуш.
- Не на все вопросы можно найти ответ в справочнике.
- Правильно задать вопрос - это уже кое-что, - закончил Скарамуш.
Из записок вундеркинда Лимонадуса
"Если бы я умел летать, я облетел бы весь мир, и когда я думаю об этом,
мне становится грустно, и грусть моя безысходна. Если бы я не умел дышать, я
бы давно уже задохнулся, и мысль об этом возвращает мне присутствие духа.
Всегда-то мы недооцениваем доступные удовольствия и переоцениваем
недоступные. Если бы было иначе, никто не позарился бы на Запретный Плод".
- Скажи, стиль - это очень важно? - спросила меня Элисса.
- Один мой знакомый вообразил, что он медная наковальня, и выбросился
из окна. Но наковальня* - это не мой стиль, и благодаря этому, я три года
жил на пятнадцатом этаже и так и не поддался искушению. Вот что значит
разница в стиле!
- Летим, а?
- Кажется, летим. Ну да, точно! Летим.
- Вот дела. А куда, как вы думаете?
- Куда? Хм. Кажется... впрочем, дайте-ка проверю... так я и думал!
Вниз.
- Вы сказали, вниз?
- Ну да, вниз. Точно.
- Дела... Так это что, падаем?
- Вроде как... Да.
- Падаем, значит. И что вы думаете?
- Что?
- Долго нам еще?
- Вы имеете в виду, долго ли нам еще падать? То есть, если я вас
правильно понял, какова глубина этого... этой... Поживем - увидим.
- Поживем - увидим, вы сказали?
- Да, именно. Именно так. Поживем - увидим.
- А серьезно?
- "Le style c'est l'homme", - как сказал мсье Бюффон. "Стиль - это
человек". А я бы сказал: "Le style c'est la livre" - "стиль - это и есть
книга". У каждой страны, в которую ты приходишь, свой язык. И что бы ты ни
писал на нем, ты будешь писать эту страну - ее природу, ее мифологию. И если
ты попытаешься написать что-то другое, у тебя либо ничего не получится ...
- У меня-то точно ничего не получится.
- Ах, как вы любите перебивать, мадемуазель.
Она пожала плечиками со вздохом. Ах.
- Либо, - продолжал я, - ты все равно напишешь эту страну и никакую
другую. Причем независимо от своего желания или нежелания; ты можешь хотеть
что угодно, но... получится то, что должно получиться. Вообще, от желания
художника зависит... почти ничего не зависит. Что может художник? Только
лгать или не лгать...
- Время лекции еще не пришло, - напомнил Скарамуш.
- Это не лекция, магистр.
- Что же это тогда, и на что похоже, - сказал Скарамуш и недовольно
поджал губы.
- Выпейте вина, - предложила Элисса.
- Садитесь и слушайте, - сказал я. - Хотите курить?
- Не хочу, - сказал Скарамуш и отвернулся к Элиссе. - Благодарю вас,
мадемуазель.
- Итак... Я забыл, о чем я говорил.
- Неудивительно, - вставил Скарамуш.
- Элисса.
- О художнике и его стиле.
- Да. Искать нужно, вот что.
Скарамуш тихо сказал: "Браво", - и пробормотал что-то по-итальянски.
- Я хотел бы сказать еще пару слов о модернизме...
- Вы не по летам мудры, - заметил Скарамуш.
- Не по летам? - удивилась Элисса.
- Была одна дама, такая молодая, очень молодая, такая...
- Молодая, - подсказал я.
- Да-да, молодая. Она умела так говорить, и так... мм-м...
- Умела говорить, и что же?
- Да, вот я и говорю. Знала... ну обо всем она знала, например...
- Сколько у Юпитера спутников.
- И еще много другого...
- Сколько будет шесть-ю-шесть.
- Да, да, и пять-ю-пять, и... трижды три. Она говорила весь вечер... я
слушал как зачарованный, да-да, я слушал и... как зачарованный. Она... между
прочим, она очень убедительно доказала родство... музыки Queen и
Чайковского. Да-да!
- И вы ей сказали... - начала догадываться Элисса.
- Вы умны не по летам, мадемуазель! - в восторге завопил Скарамуш.
- Ладно, - сказал я. - Я знаю. Все умные мысли были уже высказаны
вундеркиндом Лимонадусом. Но ведь вы же сами, сукин вы сын, морили меня
холодом на льду замерзшего озера и нудным своим голосом пели лекцию, по
бумажке!
- Это был конспект, - запротестовал Скарамуш.
- По бумажке! - я был неумолим. - И даже очки для солидности нацепили,
шут вы этакий.
- Без стекол, - Скарамуш покрутил головой, как бы призывая невидимых
свидетелей. - Попрошу заметить без стекол!
- А теперь поглядите на него. Расселся, сытый, довольный, в тепле. В
обществе прелестной из женщин, хочешь ему вина, хочешь, кури пожалуйста. И
он же еще...
- Насмехаюсь, - сказал Скарамуш, склонив повинную голову. - Признаю. Но
опять же, это смотря как посмотреть. Как посмотреть!
- Пойду поставлю чай, - сказала Элисса.
Мы остались одни.
- Покурим? - сказал я.
- Я лучше выпью.
Я открыл окно.
Падал снег.
И увидел Ланцелот рыцаря, бившегося с драконом, и дракон одолевал
рыцаря и наносил ему раны, сам же был закутан в плащ, и меч рыцаря
отскакивал от этого плаща, и удары его не причиняли вреда дракону. Ланцелот
выхватил свой клинок и, подбежав к дракону, разрубил пряжку на его плаще;
плащ упал на землю, и в тот же миг рыцарь вонзил свой меч в грудь дракону и
поразил его. Дракон захрипел, рухнул на землю и стал биться в агонии, и из
пасти его извергалась кровавая пена. Когда же дракон затих, рыцарь,
обратившись к Ланцелоту, сказал: "Лучше бы тебе было не вмешиваться".
- Почему же? - сказал Ланцелот, подбирая плащ и с интересом разглядывая
его. - Если бы я не вмешался, дракон бы тебя прикончил.
- И поделом, - сказал рыцарь. Он бросил свой щит и в изнеможении
опустился на него.
- Может быть, - сказал Ланцелот. - Но мне не по душе волчья мораль.
- Теперь я должен биться с тобой, - тоскливо сказал рыцарь. - А я так
устал, что вряд ли смогу одолеть тебя.
- Но зачем? - недоуменно сказал Ланцелот.
- Теперь этот плащ принадлежит тебе, я же поклялся добыть его.
- Вот как, - сказал Ланцелот. Он присел рядом с рыцарем, свернул плащ и
бросил его на землю. - И что же это за плащ такой?
- Тому, кто укрыт им, не страшен никакой холод, - объяснил рыцарь.
- Но зима уже кончилась, - улыбнулся Ланцелот.
- Да, но до рассвета еще далеко.
- Я знаю дом, где мне будут рады сегодня. Возьми этот плащ, тебе он
нужнее.
- Я не принимаю подаяний, - гордо сказал рыцарь. - Я не нищий, я воин,
и только в бою...
- Да брось ты выпендриваться, - оборвал его Ланцелот. Он достал из
кармана пачку сигарет и протянул рыцарю. Тот взял одну и кивнул. Они
закурили.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он позвонил в дверь. Ему открыли и уставились на него с опаской из
темной прихожей, из-за косяка кухни, из комнаты, дверь туалета приоткрылась,
и из нее высунулась чья-то голова и тоже уставилась на него. Он не узнавал
никого из этих людей.
Он взял в руку ремень и стал хлестать им чужаков, и с визгом они бежали
от него прочь, и он захлопнул за ними дверь.
Он остался один.
Он сидел на кухне и курил сигарету за сигаретой.
А потом пришел наместник и сел на табуретку напротив него.
- Кто ты такой? - спросил он Ланцелота. Ланцелот отмахнулся.
Они молчали. А потом Ланцелот сказал: "Я ухожу".
- Прощай , - сказал наместник.
- Прощай, - сказал Ланцелот.
Он вышел из квартиры, спустился на лифте, и выйдя из подъезда, побрел
по улице.
Он прошел два квартала и только тогда понял, что заблудился.
Он понял, что заблудился. Он знал, что нельзя вернуться на дорогу,
которую потерял; никто не возвращается, сделав шаг назад или в сторону.
Никто не возвращается той же дорогой. И была ночь, и до рассвета было еще
далеко, и он понял, что не может идти дальше. Он увидел, как потянулись к
нему тени, как зашевелились их щупальца. Он вошел в телефонную будку, снял
трубку с рычага и набрал номер. Когда ему ответили, он сказал: "Я сейчас
приеду".
И женщина ответила ему: "Приезжай".
Он услышал невнятный шум гостей как помехи в радиоприемнике. Он повесил
трубку и вышел из телефонной будки.
Его привез последний трамвай. Он улыбнулся, вошел и улыбнулся снова.
Его стали расспрашивать, он отвечал. Он был разговорчив, но, пожалуй,
невесел. Утром для него разложили кресло.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он проспал до половины четвертого.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он понял, что заблудился. Его рука была в чьей-то невидимой руке, и он
не знал, чья это рука, и куда она тянет его, и не знал, радоваться этому или
попытаться вырваться, ведь он не видел дороги перед собой и был беспомощен.
Как долго вела его невидимая рука? Он не знал этого. И другая рука его
оказалась в плену, и когда увидел он тусклые серые огоньки, он понял, что
кружит хоровод, понял, что полонен бесами, круги же замкнулись вокруг него,
и он высвободил свои руки и схватил ими меч, и поднял его, чтобы разрубить
круг, но бесы обернулись девами, и он был бессилен поднять на них оружие,
хоть знал, что это бесы и приняли прекрасное обличье лишь для того, чтобы
погубить его. И опустил он меч, отбросил его в сторону, и лица переменились,
и рыцарь увидел, что это тролли. Они хихикали, кривлялись и кружили все
быстрее, и рвался рыцарь из этих кругов, но разрывая один круг, оказывался в
плену другого, и не было этому конца, и кружился он все быстрее, и не мог ни
остановиться, ни высвободиться, и в отчаянии закричал он, и бесы
отвратительным воем подхватили его крик, и в голосе его была боль, а в их
вое было злобное ликование. И упал рыцарь, и раны его открылись, и кровь
сочилась из них и растекалась по камням, а бесы тормошили его и глумились, и
кусали его, и пинали ногами, и рвали с него плащ, и вопили, и лаяли как псы
преисподней.
Так погиб Рыцарь Плаща.
Плащ подобрал случайный прохожий и принес его на рыночную площадь,
чтобы продать и выручить за него деньги. Он поглаживал ладонью ткань, и она
играла красками и поблескивала, и было видно, что ткань эта необычная,
диковинная и должна быть очень дорогой. И хоть велика была цена, которую
требовал владелец плаща за свой товар, Ланцелот уплатил ее, не торгуясь. Он
узнал этот плащ.
- Лучше бы я забрал его сразу, - сказал он грустно. - Видно таков
закон. Я победил дракона, и плащ этот должен принадлежать мне, и от этого
никуда не уйти, и напрасно пытались мы поступить иначе.
Теперь Ланцелот мог идти дальше на Север, не боясь ни холода, ни
болезней, ни стрел, пущенных в спину.
И завернувшись в плащ, он покинул город.
Музыка Мишеля Блаве
Иногда она вся, каждое ее движение и малейший его оттенок, ее голос и
тончайшие его интонации, ее взгляд, ее губы, прикосновение ее пальцев,
поворот головы - музыка. И инструмент ее - она сама, и ее оркестр - весь
мир, мир красоты и света.
И всегда это именно Блаве. Почему он, только он?
Меня пронизывает озноб, до того это верно.
Я слышу музыку!
Я мог бы сравнить ее с увертюрой Телеманна, арией Баха, дивертисментом
Моцарта и еще, еще сравнивать, но это были бы всего лишь сравнения.
Я сказал бы: "Она похожа на музыку".
А я говорю: "Она вся - музыка, я слышу ее".
И почему-то это всегда Блаве.
И каждый раз она другая... И это всегда она.
Я сказал ей: "Элисса, ведь ты замужняя женщина!"
А она сказала: "Уже нет".
- Да к тому же, неверная жена. Сказка! Предел мечтаний. Неужели я так
изменился, что обнимаю тебя и при этом совсем не чувствую себя взрослым?
- Может быть, ты ошибался тогда?
- Может быть, - согласился я.
Мы жили тогда в старой части города, почти на окраине. В то время еще
не снесли этих длинных деревянных бараков, в которых молодые родители
отгораживались одеялами от уже взрослых детей, а старые - от еще молодых, и
комнатки получались что в японских домиках, и тоже повсюду картон,
покоробившийся, засаленный, и кругом веревки, белье, пар, теснота, духота,
общая кухня. Жить в них было невозможно, а вспоминать трогательно.
- Это потому что ты в них не жил.
- Может быть.
А белье сушилось на улице, я забыл уже и напутал. И был большой-большой
пустырь. И когда наступал вечер, и женщины возвращались с работы, они
приходили на этот пустырь. Они, вероятно, и не подозревали, что это
называется пикник. На улице было приятнее, чем в этих бараках. И было лето,
и вечера были длинные, и солнце зайдет уже, а все светло. И земля такая
теплая, и женщины смеются между собой и что-то такое знают, а мне интересно.
- И музыка была?
А как же. Аккордеон был. Можно сказать, что ни день, то гулянье. А
можно было дойти до остановки, сесть в автобус и поехать в кино. А в городе
бульвары, и у театра дамы нарядные, а в магазинах продавщицы все такие
симпатичные. Пока всех обойдешь! Город Женщин.
И здесь женщины все замужние, настоящие, платьями обтянуты. Они все
удивлялись, какой я воспитанный; я приходил и вставал где-нибудь в сторонке
или садился на траву, а они замечали меня и звали к себе. И я сидел с ними,
а они смеялись, и я не понимал, почему они смеются, и смущался, и чей-нибудь
голос говорил: "Ну что вы парня смущаете". И они говорили что-нибудь
ласковое. А потом становилось темно, и я шел домой. А там гости, и женщины,
такие... с ума сойти! От них духами пахнет, и мне хочется к ним, а мама
говорит: "Спать иди". Ну разве можно уснуть в летнюю ночь! И когда они
выходят из подъезда и идут через двор, я сижу на подоконнике и провожаю их
взглядом.
А днем битлы. Ремарк. "Госпожа Бовари". Читал и плакал. Очень серьезно
тогда относился к смерти. Я, вообще, был очень серьезный. На скрипке играл.
В то время у меня как-то резко ухудшилось зрение, но очки я не носил, и
на фотографиях этого не видно. Все как ребенок. Одинокий такой.
- Но наступает день, и ты уходишь.
Тебя учат держаться за столом, тебе покупают матросский костюмчик, а на
ночь читают Библию. Тебе говорят о том, каким должен быть воспитанный
мальчик.
Но однажды ты приходишь и говоришь: "Мама, я ухожу".
Когда-нибудь это происходит. Ты должен уйти.
И потери тех лет ты никогда уже не восполнишь.
Никогда и ничем уже не восполнишь...
О детстве говорить все равно, что об Америке. Никогда не скажешь всего.
Ведь я даже про Брижит Бардо ничего не сказал, даже про Клеопатру! А Deep
Purple! Гитары на скамейках в парке. Яблони в школьном саду. Джинсы,
мотоциклы, кислое вино на пляже. Выпускницы накрашенные. И до всего
дотянуться хочется. И кажется, на всю жизнь этого хватит, и объять всего
нельзя. Но нужно уйти. Так далеко уйти, что никогда уже не вернуться. И
искать, и находить, и знать, что это твое, и плакать от счастья. И снова
идти и начинать все сначала. И открывать заново. И быть может, умереть. И
быть живым до сладострастия, до самозабвения. И подшучивать над своими
кумирами и наслаждаться их музыкой. И соблазнять чужих жен...
- И бежать в ночь из дома. С любовником. Ты трясешься от страха, а ему
смешно.
- Сквозь ночь, Элисса! Сквозь ночь!
А когда пришел Скарамуш и поинтересовался, над чем это мы так смеялись,
что теперь такие грустные сидим, и Элисса объяснила, в чем дело, он сказал:
"Это что! Однажды случилась и более невероятная история".
И рассказал о жене полковника Едренина.
Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша
Порой возможности оказываются ограниченнее желаний, но бывает, что
происходит и наоборот.
Жена полковника Едренина при массе своих достоинств обладала лишь одним
недостатком - она не получала никакого удовольствия от соития. Однажды в
частной беседе, сопровождаемой скромным возлиянием, полковник пожаловался на
это своему приятелю ротмистру Струделю. Струдель предложил свою бескорыстную
помощь. Растроганный полковник назвал ротмистра своим лучшим другом, они
обнялись, расцеловались, и на другой вечер жена Едренина отправилась жить к
ротмистру, и оставалась у него шесть дней, по истечении которых она,
действительно, совершенно избавилась от своего недостатка. Воодушевленный (и
подогретый вином) полковник, потирая украдкой руки, сообщил ей, что теперь
она может вернуться к нему.
- Может быть, и могу, - отвечала смелая женщина. - Да не хочу.
Потрясенный полковник доложил о происшедшем императору.
- Глупости! - сказал император. - Среди женщин нет чинов.
И в тот же день полковнику Едренину было велено отправиться с
дипломатической миссией в Европу в роли посланника.
В газетах это назвали почетной ссылкой, о чем и было доложено Едренину
в служебной записке.
Слово "почетная" было воспринято полковником как должное, но слово
"ссылка" вызвала в его душе приступ меланхолии, дотоле ему вовсе неведомой.
Желая знать, куда ему предстоит отправиться, он приказал подать ему карту
Европы. Увидев на ней Альбион, он заплакал.
Он решил, что это остров Сахалин.
Песня Скарамуша
Ах, если бы твою учительницу звали Бланш,
Ах, если бы твою маму звали Федра,
Ах, если бы твоя ночная проститутка было одалиской,
Ах, если бы твой папа был султан,
Ах, если бы Жюстен был сыном миллиардера,
Ах, если бы не было русско-японской войны,
Ах, если бы Наполеон послушался Фултона,
Ах, если бы все было так, а не иначе,
То все конечно, конечно же, без всякого сомнения,
Все было бы иначе, а не так.
Веселее не стало. Скарамуш и сам это понял, нахмурился, побарабанил по
столу пальцами и, сославшись на государственные дела, извинился и