Сергеев Игорь. Либретто для жонглера

откланялся.
А я сказал: "От смешного до грустного путь недолог. Вот ты сидишь в
ложе и в театральный бинокль наблюдаешь за тем, как актеры разыгрывают
драму. Если они играют хорошо, ты увлекаешься их игрой и плачешь, и
говоришь: "Никогда, никогда больше не будет такой женщины! Они убили ее! Как
же мир после этого не взорвался! Как он смеет после этого быть?" Но потом ты
вспоминаешь, что это актеры. Окончится спектакль, они снимут свои
театральные облачения, сотрут грим и будут болтать между собой о
каких-нибудь глупостях, а потом отправятся по домам. Если я не ошибаюсь,
впервые этот факт был замечен при императоре Нероне. И ты можешь посмеяться
над тем, как устроен этот мир, но вдруг ты вспоминаешь, что ножи и яд на
этой сцене вовсе не бутафория, и тебе снова становится грустно".



Колыбельная


Ты хочешь тепла, ты хочешь, чтобы никогда не было холода.
Посмотри - видишь, падает звезда? Это Солнце. Загадай желание, и оно
непременно исполнится. Закрой глаза, дай им отдых.
Усни, и ты увидишь страны, где никогда не бывает зимы, они ждут тебя,
они всегда рады принять тебя, они твой дом.
Усни, пусть тебе приснятся страны, где никогда не бывает зимы.
Где никогда не бывает зимы.




. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



И пришел Ланцелот в пустынную местность, и ни одного дерева не было
окрест, только песчаные дюны. На гребне одной из них сидел на табуретке
человек, склонившись над чем-то, что было перед ним, и сначала Ланцелот
подумал, что он склонился так из-за ветра, который гнал тучи песка, так что
приходилось щуриться и прикрывать лицо рукой, однако, подойдя ближе, увидел,
что человек этот поглощен своими чертежами, которые он рисовал на песке
прутиком.
- Простите, что побеспокоил вас, - обратился к нему Ланцелот. Человек
посмотрел на него, кивнул и вновь принялся чертить.
- Вы не скажете, как мне пройти к морю?
- К морю? - переспросил человек. - Но вот же оно.
- Где? - Ланцелот в недоумении огляделся. - Я вижу только песок.
Человек приподнял край своей мантии и показал на книгу, на которой
сидел.
- Здесь сказано. Это берег моря. Здесь он сидел.
- Кто? - спросил Ланцелот. - Кто сидел?
- Учитель.
- Ах вот оно что, - сказал Ланцелот. - Магистр диксит.
- Да, - сказал человек с прутиком. - Так написано. Здесь.
- Я понял, - сказал Ланцелот. - Некогда здесь было море, но по
прошествии времени море отступило, и здесь стала суша, и ветер движет по ней
песчаные дюны.
Человек, казалось, не слышал его, погруженный в свои чертежи.
- Простите, - сказал Ланцелот. - Но не подскажите ли вы хотя бы, в
какой стороне маяк?
- Маяк? - человек с прутиком на секунду задумался. - Вам следует
дождаться ночи, и тогда вы увидите его огонь. Он виден издалека.
- Но я не люблю идти ночью, - возразил Ланцелот.
- Ничем не могу вам помочь, - сказал человек недовольно. - Прошу
извинить меня. Великодушно.
- Для чего же мне дожидаться ночи? - сказал Ланцелот, пожав плечами. И
вытряхнув из своих ботинок песок, он бодро устремился в путь.
Так Ланцелот пришел к маяку.











. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Между прочим, - сказал Скарамуш. - Вы обещали порассуждать о
метемпсихозе.
- Неужели? - удивился я.
- А почему бы и нет? - сказал Скарамуш.
- На мой взгляд, это самое запутанное явление в мире.
- Никакое явление не бывает запутанным больше, чем его толкование, -
внушительно заявил Скарамуш.
- Но к чему увеличивать путаницу в мире, и без того уже весьма
изощренную? Например, некоторые утверждают, что душа человека может
переселиться в тело животного - об этом сказано в "Тибетской книге мертвых"
и...
- Этого вполне достаточно, - перебил меня Скарамуш.
- Но животных на нашей планете становится все меньше, а людей,
напротив, все больше. Если так пойдет и дальше, то людям скоро вообще не в
кого будет перевоплощаться кроме как в людей или в ангелов. Основываясь на
этом, можно утверждать, что численность населения нашей планеты напрямую
связана с эволюцией.
Скарамуш покачал головой.
- Это спорное утверждение.
- Не более спорное, чем то, что человек может перевоплотиться в
животное.
- Пора делать вывод, - сказал Скарамуш.
- Уже? - удивился я. - Что ж... Нельзя войти в одну и ту же реку
дважды.
- И это все, что вы можете сказать?
- Ну почему же. Сказать-то я могу многое, только я все равно ничего в
этом не понимаю.
- Зачем же тогда было рассуждать о метемпсихозе?
- Так ведь это вы настояли, магистр!
- И вовсе я не настаивал, - вздохнул Скарамуш. - Но продолжайте, раз уж
не сумели вовремя закончить.
- Закончить тут ничего нельзя, - сказал я. - Можно только остановиться.
- Если сделать это вовремя, то это одно и то же.
- В таком случае, я буду говорить, а вы остановите меня.
- Начинайте, - сказал Скарамуш. - А я засеку время.
- Если вы сделаете это, магистр, я окажусь в цейтноте, стану
нервничать...
- Начинайте же, сударь! - сказал Скарамуш, теряя терпение.
- Дух самоубийцы, - сказал я. - Чем не пример?
- Это тот, что витает над краем бездны?
- Тот самый, - кивнул я. - Он вселяется в каждого нового путника,
идущего по горной тропинке, и когда тот, повинуясь внезапному и неодолимому
импульсу, бросается в пропасть, этот дух вновь теряет свою телесную
оболочку. До следующей жертвы.
- И что же? - пожал Скарамуш плечами. - Не станете же вы уверять меня,
будто знаете, как это все началось!
- Не стану, - сказал я. - Но догадываюсь, что кто-то должен был быть
первым.
- А почему бы вам просто не обозвать этого духа вирусом временно
неизлечимой болезни и, снабдив подходящим латинским названием, не похоронить
его с миром в какой-нибудь пыльной папке с грифом "Ничего не поделаешь" или
"Принять к сведению"?
- Не думаю, что это болезнь, - с сомнением сказал я. - Или болезнью
может быть вся жизнь?
- Что ж, - сказал Скарамуш. - Говорят, от нее умирают.
- От жизни нельзя умереть, - заявил я. - Да и смерти никакой нет.
- А иначе, какой был бы смысл рассуждать о метемпсихозе, - подхватил
Скарамуш.
- Иначе все вообще бессмысленно. Ведь Хлоя умерла.
- Теперь вы скажете, что вы - это Борис Виан.
- Не скажу.
- Почему же?
- Потому что, я не знаю, так ли это. Ведь как вы справедливо заметили,
я не знаю, с чего и как все началось. Может быть, я Федра...
- Ах, да, - сказал Скарамуш. - Что ж, очень возможно...
- С другой стороны, - продолжал я. - Предположим, что некий демон
беспрепятственно перемещается по странам и эпохам, вселяясь то в одного, то
в другого путника, в результате чего разные люди проживают порой почти в
точности одинаковую жизнь. И если верно утверждение о том, что всякое
событие происходит дважды - первый раз как трагедия, а второй раз как фарс,
то возникает вопрос: "Откуда же тогда столько одинаковых трагедий?"
- Вы так и собираетесь закончить вопросом?
- А что, уже пора делать вывод?
- Этот вопрос я от вас уже слышал.
- Что же мне делать?
- А скажите что-нибудь, все равно, что, - посоветовал Скарамуш. - Что
бы вы ни сказали, на каком-нибудь этапе ваших рассуждений, это вполне сойдет
за вывод.
- Мне эта мысль представляется слишком сложной, - признался я.
- Прекрасный вывод! - удовлетворенно сказал Скарамуш.
- Но я вовсе не это хотел сказать!
- А вот это уже излишне, - заметил Скарамуш недовольно. - После того
как вывод сделан, рассуждать не принято. Это дурной тон. Разве вас не учили
этому?



. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


- Имеет ли жизнь смысл, или не имеет? Стоит ли, вообще, жить? Вот
вопросы, на которые я не могу себе ответить.
Так говорил странствующий философ.
- Поздно рассуждать, сударь, - возразил ему Дитрих. - Родились уже.


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша


Будучи на балу при дворе одного из германских князей и оказавшись в
плену этикета, полковник Едренин был принужден танцевать гавот.
Фрейлина, танцевавшая с ним, рассказывала потом, что он вполголоса
бормотал самому себе: "Ать - два, левой, правой".
Когда же ошибался в счете, командовал: "Отставить!"
- Неужели русский полковник воображает себя целой армией? - недоумевала
она.
Придворная дама не видела разницы между полком и армией и, конечно же,
не догадывалась о том, что Едренин не умел вообразить ничего кроме
противника, но и тогда неизменно оставался верен присяге.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



В пустыне к Ланцелоту подошел грустный человек.
- У вас не найдется веревки? - спросил он.
- Удавиться? - прошептал Ланцелот; он едва разлеплял губы от сильной
жажды.
Незнакомец криво усмехнулся и объяснил:
- Видите ли, я нашел колодец...
- Где?! - вскричал Ланцелот.
- Но нет ни ведра, ни веревки... Нас было двое. Мой приятель так
обрадовался виду колодца, что немедленно бросился в него...
- Утонул?
- Утонул. А у вас...
- Что? - спросил Ланцелот.
- Веревки не найдется?
- Найдется! Ведро, веревка, все что угодно! Веди!
Незнакомец едва ли ему поверил, но все же сказал: "Пойдемте".
Так Ланцелот не умер от жажды.



. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Ланцелот пришел в Александрию, вышел к берегу моря и приблизился к
маяку. У подножия его он увидел человека, сидевшего неподвижно на камне;
человек этот смотрел на море. Ланцелот присел рядом с ним, а солнце было
похоже на расплавленную медь, но уже остывало и бессильно клонилось к крышам
города как бы в сонном, болезненном оцепенении.
Человек повернул к Ланцелоту лицо и сказал: "Возьми этот маяк. Ведь
тебе идти через ночь".
- Я не могу этого сделать, - возразил Ланцелот. - Он слишком тяжел.
Человек рассмеялся и сказал: "Ты несешь на плечах тяжесть Вселенной, а
говоришь, что не можешь поднять камня?"
- Для чего мне быть берегом, когда я могу быть кораблем? - сказал
Ланцелот.
- Ты не хочешь быть как берег, - медленно проговорил человек. - Так
может быть, поужинаем вместе? Я знаю одну приличную забегаловку.
- Идет, - сказал Ланцелот.
И, поднявшись на ноги, они отправились ужинать.









Продолжение одного разговора


- И вот, когда я отчаялся найти утоление своих желаний, я объявил войну
всему миру в лице женщин. Это была настоящая мания. Стоило мне познакомиться
с понравившейся мне женщиной, и я уже не мог успокоиться, пока не завладевал
ей. Или, как мне казалось, завладевал. Только вот нравились мне женщины все
реже и реже.
- Должно быть, ты изощрился до крайности.
- До крайности.
- Поразительно, - сказала Элисса.
- Что именно?
- Я полагала, что женщина отдается до конца лишь в постели.
- Не стану тебя разубеждать. Так оно, наверное, и есть. Но в то время я
так не думал.
- Главное вовремя переключиться на другую женщину, да?
- Победа всегда - лишь миг. Она и не может быть ни прочной, ни
окончательной. Весь секрет в том, чтобы миг этот как следует запечатлеть.
Поставить побежденного на колени, устроить триумфальное шествие, учредить
орден или придумать еще что-нибудь в этом духе. Все что угодно в пределах
воображения и вкуса.
- И ты полагал свою войну успешной?
- Да, почему бы и нет, раз я сумел убедить себя в том, что не родилась
еще на земле женщина, которая устояла бы против меня. Так что твоя участь, о
божественная, была предрешена задолго до того, как мы с тобой встретились в
тот счастливый июльский вечер.
- Судьба?
- Наверное.
- И все, что произошло, не было для тебя неожиданностью?
- Было. Полнейшей. Разве мог я предположить, что влюблюсь?


- И как долго продолжалась эта военная кампания?
- Все время, пока моя армия была победоносна.
- И долго она оставалась победоносной?
- Все время, что она у меня была.
- Что? - сказала Элисса.
- Пока у меня была армия, она была непобедима.
- И первая же неудача уничтожила ее?
- В союзе с последующими победами.
- С какими победами?
- А о какой неудаче ты говоришь?
- Ты меня совсем запутал.
- Впервые в жизни перешел на милицейский стиль, и вот тебе пожалуйста!
Запутал. Ричард Бах только так и изъясняется, и ничего.
- Прости. Я поняла, о чем ты говоришь.
- Тогда вернемся к протоколу?
- Прошу вас, сударь.
- Вы очень любезны, сударыня.
Расскажу, как я открыл для себя Одоевского и русский романтизм. Дело
было так.
Каждый раз, одержав очередную победу, я подобно Ганнибалу не умел
использовать ее в полной мере. Что могло утешить меня, когда, несчастный, я
плакал, зарываясь лицом в подушку, орошая ее слезами столь обильно, что
должен был переворачивать ее другой стороной, если не хотел спать на мокром,
какие слова, какие доводы могли заслонить от меня жалкое мое положение? Я
был беспомощен, унижен и чувствовал себя непоправимо оскорбленным. И еще
сильнее ненавидел, и война продолжалась, и не было никакой возможности выйти
из нее сколько-нибудь достойно.
Кончилось тем, что я оказался в больнице. Помню стеклянную дверь
туалета с недремлющим санитаром за ней, следящим за тем, что происходит
внутри, помню короткие и внятные распоряжения женщин в белых халатах:
"Открой рот. Подними язык. Уколов захотелось? А ну глотай". Помню миловидную
девушку, входившую каждое утро в палату и жизнерадостно объявлявшую:
"Мальчики! На коробочки!" Следует заметить, что средний возраст обитателей
палаты, в которой я находился, составлял порядка сорока лет. Иногда она
называла нас "мальчиками-колокольчиками". Начитанная девочка. В перерывах
между сеансами трудотерапии (норма - двадцать коробочек, может быть, больше,
не помню), приемами разного рода таблеток и пищи, задушевными беседами с
врачом, до неприличия ласково заглядывающим в глаза, и походами в курилку я
читал. Очень много читал. И очень медленно. Прочитал "Замок". Потом
"Саламандру". Тогда-то я и открыл для себя Одоевского.
- Ты не терял понапрасну времени.
- Когда на палубу ворвались пираты, Цезарь, как ни в чем ни бывало,
продолжал чтение.
- И ты не скучал?
- Очень скучал. Потому и сбежал.
- Вот как. Так значит, ты совершил побег?
- Не желая ни в чем уступать сеньору Казанова.
Курилка представляла собой помещение два на четыре метра (примерно).
Пол и стены до высоты полутора метров (опять же, примерно) были выложены
кафельной плиткой. Вдоль стен стояли низенькие скамеечки, на которых
размещалось до двадцати человек мужского пола, молчаливо и сосредоточенно
выпускавших дым в лицо друг другу; их разделяла узкая полоса видавшего виды
кафеля, в геометрическом центре которой, как бы уравновешивая микрокосм,
стояло ведро, до половины наполненное водой, в которой плавали окурки,
плотным слоем покрывая ее поверхность.
- Но причем тут курилка?
- Узнаешь.
Не задохнуться в таких условиях можно было только при бесперебойной
работе вентилятора. Он закрывал собой форточку, - единственную
незарешеченную часть окна.
- И чтобы удрать через курилку, нужно было выломать этот вентилятор.
- Да? Мне это не пришло в голову. Чтобы на глазах у санитара ломать
государственное имущество, причем с более чем прозрачной целью... За это
полагалось "три куба аминазина и улет".
- Тогда причем тут курилка?
- Узнаешь.
Благодаря героической работе вентилятора, в курилке было что в тамбуре
- "накурено, и в то же время как-то свежо". Но холодно. Как в высоких слоях
атмосферы. В детстве я не верил, что там холодно. Ведь чем ближе к солнцу,
тем должно быть теплее! И как это увязать с историей Икара? Я и теперь в это
не верю. А тогда вот поверил. И мне казалось, что я лечу в самолете, у
которого выбиты все окна.
- Иллюминаторы.
- Вот-вот. Деловитый гул мотора, легкая облачность, бодрящий сквозняк и
мелкое постукивание зубов. На улице было нежарко, как-никак ранняя весна, и
я замерзал.
Когда я намекнул на это своему врачу, он с развязной пристальностью
заглянул мне в глаза, явно пытаясь высветить мои тайные замыслы, но я был
неумолим. И демонстрируя перед ним свои фиолетовые пальцы, настойчиво
повторял: "Холодно мне. Малокровие у меня. Гемоглобин низкий. Холодно".
С видимым сожалением он разрешил мне носить поверх больничной пижамы
вязаный джемпер. В последствии я предоставил ему повод пожалеть об этом еще
больше. Джемпер у меня был нельзя сказать чтобы очень куцый, он доходил мне
до колен. И когда я шел по улице, вид у меня был вполне благопристойный,
если не принимать в расчет вызывающе красных штанов и тапочек, бодро
шлепавших задниками по тротуару. Меня могли, конечно, принять за психа, но и
только. Кто догадается, что я только что совершил дерзкий побег из места,
где их содержат? Больничный штамп, яркий и причудливый как иероглиф,
находится там, где ему и положено быть - на... ягодице. А она прикрыта
джемпером. Никаких следов.
Веселый от утренней дозы допинга, с книгой Одоевского под мышкой,
вышагивал я по весенней улице и, покуривая сигаретку, улыбался незнакомым
женщинам, и воздух свободы переполнял меня...



Ее окна выходили на крышу соседнего дома; я помню гомон голубей, запах
горячей жести... В комнате был торшер, - красный абажур, светлый круг на
потолке, - и была кровать, на которой две недели я лежал, не вставая. И она
была всегда рядом. Я уже успел забыть, как это бывает. Я пришел к ней
поздним вечером, вышел на берег ее острова и припал к теплу ее тела, я
вспомнил это тепло. Тепло, дающее жизнь. Тепло жизнетворящее.
Когда болеешь, легко расчувствоваться, когда ты беспомощен. Ты слабый
ребенок, ты зовешь свою маму, и она приходит, и она рядом, и ты целуешь ее
руку и плачешь, и, чтобы казаться сильным, улыбаешься ей сквозь слезы.
Когда болеешь, легко расплакаться, и это сослужило мне добрую службу.
Я почти лишен был способности двигаться. Это началось ночью. Меня
выворачивало наизнанку. А утром я понял, что не могу ни есть, ни пить, ни
двигаться. Малейшее движение вызывало тошноту и головокружение, и я
сотрясался от судорог.
Так я остался у нее, и она стала мне мамой.
- Что с тобой было?
- Таблетки.
Дозу снижают постепенно, в течение месяца, а то и двух. Последние дни в
больнице я пил по восемь таблеток допинга за прием. Плюс капельница, которую
мне ставили через день, плюс транквилизаторы. И вдруг резко отключил. У меня
началась ломка.
Запах табачного дыма ассоциировался у меня с такой гадостью, что я и
подумать не мог о том чтобы закурить. А ведь в то время я курил не меньше
пачки в день. Но больше всего мучила жажда. Я пил, и вода тут же извергалась
обратно. То же и с едой.
Она терпеливо ухаживала за мной.
Через неделю мне стало немного полегче. Через пятьдесят дней я выкурил
первую сигарету.
Так закончилась моя война.



Я хотел остаться ребенком, но понял, что это невозможно. И тогда я
захотел быть женщиной. Я стал Амазонкой.
Я приходил домой закрывал дверь и переодевался в женское платье.
Сначала чулки, потом лифчик... Может, опустить подробности?
- Ну конечно, - сказала Элисса.
- Я усаживался перед зеркальцем и накрашивал ресницы. Красил губы
помадой, пудрился, налеплял мушки.
- И это женщина была верна тебе?
- О, да!
Но это не мешало мне сходить с ума по Каролине Косси. Были и другие
женщины. Они приходили ко мне запросто, мне было легко с ними. Но я сделал
еще один шаг и взошел на облака снов, и увидел, что они светлы.
Я сделал открытие.
Мы сами создаем мир, в котором живем. Можно заимствовать имена из
газет, суждения из теледискуссий и вычислять причинно-следственные связи,
сверяясь с учебником прикладной физики. Так делают почти все люди на этой
планете. Это их игра. Они прилежно заучивают ее правила и репетируют свои
роли, и с ревнивым беспокойством поглядывают друг на друга. Но выигрывает
всегда "зеро". И чем больше игроков вокруг рулетки, чем больше ставки, тем
больше выигрыш хозяина. Я не стал играть в эту игру. Я понял, что времени
нет, а значит, нет и смерти в том виде, в каком мы ее боимся. Но я все искал
чего-то и не знал, чего я ищу. Я не знал, откуда во мне это беспокойство. Я
совершал путешествия и, возвращаясь, устраивал бал, и праздник продолжался
всю ночь, и нежнейшие музыканты играли для моих гостей, и меня называли
королевой бала и приносили цветы сказочных лугов и дарили их мне. Мы пили
вино и пробовали торт, танцевали... Но беспокойство не проходило.
И только когда я увидел тебя, я понял, что я искал. Я был королевой
бала, но ей должна была быть ты. Я ждал тебя. Тебя одну, Элисса.
Правда, смешно?



. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


The March Of The Black Queen


Я спросил у ручья: "Сколько ты будешь жить?"
- На сколько хватит воды.
Я спросил у звезды: "Сколько ты будешь жить?"
- На сколько хватит света.
А вокруг колыхались шторы, портьеры и занавески, и ветер задувал свечи
в спальнях, я хотел отдать ему свою одежду, но я знал, что я жив, лишь пока
мне хватает тепла.
Под пологом ивы я нашел мертвое тело русалки и не знал, где похоронить
ее: в воде, где был ее дом, или на земле, где живу я. Она попала под гребной
винт, ее тело было изрезано.
- Но причем тут дьявол? Вот что я хочу понять.
- Причем тут дьявол?
- Я все пытался найти разгадку и обжигал свои ладони холодом лезвий
кинжалов, наблюдая, как капли крови падают, разбрызгиваясь о мрамор, а когда
начиналась война, я ловил пули в бокал лимонада, так я гадал по свинцу. Я
вырядился в зеленый балаганный наряд, я перепрыгивал костры, потрясая бубном
и погремушкой, я резал ножом занавес театра и врывался на сцену как бомба. Я
рисовал портреты обольстительных женщин и выставлял их на своем балконе; я
надевал маску и выходил на улицу, и пил ночь, жадно как загнанный олень, и
никто не узнавал меня, я ни с кем не здоровался. Я наряжался женщиной, я
мазал губы жирным мелом помады и накрывал глаза вуалью, я надевал
обтягивающую юбку и черные чулки и шел в какую-нибудь пивную и пил, я искал
драки. Скандала. Бунта. А потом, забившись на чердак, вздыхал под монотонный
говорок голубей и нюхал фиалку, и светлыми глазами пил небо, и если
приходили гости, я не решался спуститься к столу. На мне была соломенная
шляпка, но с губ еще не сошла краска.


- Я искал Черную Королеву, а Ей безразлично происхождение красоты. И я
искал Ее, называя красоту воротами в Ее дворец. Он окружал меня, а я не
видел его.
Я держался в темноте за бледную руку Бодлера, и он вел меня к
отравленным лугам, где мы собирали цветы зла.
Делакруа учил нас, что болезнь может быть красива.
Я искал красоты.
Но я не знал, что в Черный дворец можно войти из Белого. И снова и
снова уходил в ночь, желая войти в залы Черной Королевы.
Снова и снова уходил в ночь вместо того чтобы остаться в Ее дворце.




Амазонка


Девушки шепчутся о нем между собой, и когда он входит, прикрывают глаза
ресницами, он похож на принца, не правда ли? Он очень, очень... ничего.
Женщины таинственно улыбаются ему через весь стол и просят проводить их на
балкон, им хочется подышать запахом звездного холода.
- Нет-нет, не уходите! Останьтесь.
Ах, как он прелестно застенчив!
Есть ли у него возлюбленная?
................................................................
Она всегда ждет его дома, и когда он приходит, она встречает его с
улыбкой и затевает домашний праздник. Она превосходно готовит и такая
выдумщица! Она закрывает дверь, и мир людей отступает, затаившись в засаде;
на окнах непрозрачные шторы, и если раздается звонок или стук в дверь, он
остается без ответа.
Никто никогда не видел женщины, живущей здесь.
Когда она хочет пить, фонтаны вспыхивают как цветы, когда она просит
музыки, ангелы поют ей, и демоны хотят кричать, но не смеют, боясь напугать
ее, и только развлекают ее своей лихой пантомимой; она хохочет и хлопает в
ладоши, когда же она танцует, ее юбка взлетает выше колен, и демоны
показывают друг другу на ее ноги и одобрительно кивают и даже облизываются,
но она может играть с ними как хочет, они послушны ей. Так грозный единорог
преклоняет колени перед нежной девушкой и сдается без боя.
Никто не видел ее, никто не знает о ней, и восходят звезды, а люди не
догадываются о ее рождении.
Разве что зеркало могло бы рассказать им о ней, но какое ему дело до
случайных дневных визитеров!



Когда я понял, что не смогу дольше оставаться ребенком, мне захотелось
быть женщиной.
- Женщина лучше мужчины?
- Не знаю, что лучше, хлеб или молоко?
- Она чище?
- Что чище, облако или снег? Смотря какой снег и какое облако, верно?
Дело не в этом. Прямая не сокроет кривой, так говорили патриархи чань.
Разум не скроет инстинктов, и желая победить мир, мужчина должен стать
Амазонкой, обретя женщину в себе самом. Тогда он свободен.
Это неизбежная ступень для каждого, кто шествует по Лестнице в
одиночестве, теперь уже совсем малое расстояние отделяет его от небес, еще
один шаг, и... он гений.




Нарцисс


Прорицатель Тиресий, сын нимфы Харикло, ссылаясь на личный опыт,
утверждал, что наслаждение, получаемое женщиной от плотской любви, в девять
раз превосходит наслаждение, получаемое мужчиной.
Авторитетность прорицателя Тиресия в этом вопросе была столь высока,
что к его услугам прибегли Зевс и Гера дабы разрешить возникший между ними
спор, о чем упоминает Аполлодор в своей "Библиотеке".
Почему женщина пользуется таким преимуществом в любви?
Потому что женщина отдается любви девятью десятыми своего существа,
почти всецело, в то время как мужчина в лучшем случае - одной десятой.
Мужчина лишь одной десятой принадлежит миру. Женщина наоборот.