Страница:
вновь.
- Не всякий рожден для того, чтобы счастливо командовать сотнями тысяч
людей, - сказал он. - Я, например, как уже не раз говорил вам, Алексей
Алексеевич, не рожден для этого. Но что касается генералов Эверта и
Куропаткина, то, мне кажется, что и они...
Вместо того чтобы договорить, он предпочел вздохнуть и развести руками.
- Не-ет, теперь уж им нет выбора, - теперь уж жребий брошен! Теперь им
просто прикажут из ставки наступать, и тогда берлинские и венские умники
поймут, как оставлять весь фронт без резервов! - с горячностью возразил
Брусилов. - На всем фронте в тысячу верст, если мы нажмем единовременно, -
чего ведь не было за всю войну и что составляет всю мою идею наступления, -
они затрещат, они откатятся!.. Бить противников по частям, - сегодня одного,
завтра другого, - вот и вся их стратегия. Сейчас, когда они сцепились -
германцы с французами, австрийцы с итальянцами, - если мы не выступим всем
фронтом, то что же мы такое будем, а? Байбаки, дураки или... или даже
просто-напросто негодяи, а? Ведь своим бездействием даже и сейчас, когда
идет уже май, а мы не двигаемся, мы только играем на руку Вильгельму! А вот
если выступим вовремя, то Вильгельм будет уже не Вильгельм, а журавль!
- Почему журавль? - не понял Клембовский.
- А это я о том журавле говорю, который "птица важная и вальяжная: нос
вытащит, - хвост увязит, хвост вытащит, - нос увязит". Тогда немцам придется
метаться между Верденом и нашим Западным фронтом, а фон Гетцендорфу - между
итальянцами и нами, а кто за двумя зайцами гонится, ни одного не поймает,
или вот еще, как это говорят у нас на Кавказе горцы: "Два арбуза под одной
подмышкой не унесешь". Только на это мы и можем идти при нашей отсталой
технике, а больше на что же нам ставить?
Вопрос женщины с тоскливо-брезгливыми глазами: "Вполне ли вы готовы к
наступлению?" стоял перед Брусиловым каждый день с утра до поздней ночи,
когда он приехал в свою штаб-квартиру. Он придавал ему особенную
нарочитость: склонный к мистике, он считал эту женщину роковой для России.
Все немногие слова, какие он от нее слышал в вагоне, он по многу раз
перебирал в памяти стремясь проникнуть в то, что таилось за ними.
Что она не хотела никакого наступления, это он понял, конечно, еще
тогда, в вагоне.
Чего же она хотела? В каком направлении она действовала на царя - вождя
всех войск?
"Ничто немецкое, конечно, не было ей чуждо, и все русское непременно
должно было казаться ей чужим, - раздумывал над словами царицы Брусилов, - а
как же согласовать это с русским конокрадом, пьяницей и сатиром, "святым
старцем" Распутиным? Наконец, пусть это - неразрешимый вопрос, но не по
желанию ли царицы сделан главнокомандующим Северо-западного фронта
Куропаткин, разумеется, для того только, чтобы фронт его двигался назад, а
не вперед, так как он испытанный мастер отступлений? И не действовал ли по
тайному приказу царицы Эверт, когда проваливал свое большое наступление в
марте и когда остановил в самом начале наступательные действия в апреле? Не
изменник ли он, попросту говоря, такой же, каким оказался бывший военный
министр Сухомлинов, - когда-то свой человек во дворце?"
Обилие и острая горечь этих мыслей угнетали Брусилова.
В апреле, две недели спустя после совещания в ставке, Эверт, как бы
желая воочию доказать царю, что его фронт к наступлению совершенно не
способен, приказал одной из своих армий продвинуться на коротком участке при
озере Нарочь, потерял за два дня до десяти тысяч человек и на том закончил,
послав донесение с ядовитым вопросам в конце: следует ли ему попытаться
вернуть потерянную территорию и уложить ради этого еще три корпуса или
"упрочить только современное положение"? Алексеев предложил остановиться на
последнем.
Алексеевым руководила вполне понятная Брусилову мысль: не спешить с
наступлением на каком-либо одном фронте, пока не подготовлено оно на всех, -
а какие мысли владели Эвертом? Это была загадка для его соседа по фронту
Брусилова, загадка, которую решить он не мог, пока не началось наступление,
и которую было бы поздно решать, если наступление на своем фронте тот
провалит.
Если к позициям Брусилова подходили подкрепления из резервов и
подвозились орудия и снаряды, то это вызывалось только необходимостью
развернуть трехбатальонные полки в четырехбатальонные и дать им пополнения
на первый случай, - это делалось, само собою разумеется, и на других
фронтах. Но, кроме того, Эверт в первую голову, Куропаткин во вторую -
получали еще и новые части, и тяжелые орудия из общеармейских резервов, и
обильные запасы снарядов к ним.
Брусилов понимал, конечно, что сломить противника, стоявшего против
Эверта, труднее, чем ему сломить смешанные австро-германские армии, но зато
и средства для этого отпускались щедро, а он был обделен. И к Эверту, и к
Куропаткину, как к старым генералам времен японской кампании, у Алексеева
как бы оставалось еще старинное подчиненное отношение, хотя могло бы уж,
кажется, оно выветриться с годами. Брусилова возмущало в Алексееве именно
то, что он, будучи теперь выше по положению, чем эти двое, все-таки был с
ними в ставке преувеличенно любезен, чуть ли даже не низкопоклонничал перед
ними, а между тем...
Когда 11 мая из ставки, в телеграмме от Алексеева, подтверждено было
то, что уже просачивалось в газеты, об отчаянном положении итальянских войск
на плоскогорье Азиаго, где теснили и местами гнали уже их австрийцы, забирая
огромные трофеи и массу пленных, Брусилов принял это как долгожданный сигнал
к действиям.
Об этом именно, по словам телеграммы, и просило высшее командование
итальянской армии: наступать, чтобы оттянуть от них петлю, уже занесенную
над их головою, сыграть роль вытяжного пластыря. Алексеев запрашивал почти
теми же словами, как и царица в вагоне: готов ли он выступить на помощь
союзникам и когда мог бы он это сделать?
Брусилов ответил, что вполне готов, - теперь он уже не опасался слова
"вполне", - и начать наступление мог бы через неделю - 19 мая, если только в
тот же самый день приступит к боевым действиям и Эверт.
Послав такую телеграмму, Брусилов ждал приказа, чтобы немедленно
передать его всем четырем своим армиям, однако напрасно ждал день, два, три.
Наконец, Алексеев вызвал его для разговора по прямому проводу. Оказалось,
что он не бездействовал эти дни: он уламывал Эверта и добился того, что 1
июня обещал начать действия этот упрямец. Поэтому-то, чтобы сократить разрыв
во времени, он предлагает Брусилову начать наступать не 19, а 22 мая.
Напрасно доказывал Брусилов, что десять дней - это огромный срок, что
за десять дней можно или разгромить чужую армию, или потерять свою, если не
будет поддержки. Он убедился, что Эверта, от имени которого говорил
Алексеев, ему не переубедить, - приходилось мириться и на этом сроке.
- Ну, а могу я получить гарантии, Михаил Васильевич, что Эверт не
передвинет свое выступление на несколько дней? - спросил Брусилов.
- Нет-нет, Алексей Алексеевич, об этом не беспокойтесь: этот срок
зафиксирован прочно, о нем доложено государю, - донесся вполне твердый,
убеждающий голос Алексеева, и на этом закончилась деловая беседа.
Брусилову оставалось только передать своим командирам, что день
наступления приурочен к 22 мая, что он и сделал. Однако напрасно он думал,
что с этим все уже кончено: сколько ни вопили о помощи итальянские генералы,
ставка стремилась под тем или иным предлогом, очевидно, в угоду Эверту и
Куропаткину, оттянуть решительный день.
Теперь в дело вмешался сам царь и вмешался как раз накануне открытия
действий - вечером 21 мая.
Опять был вызван к прямому проводу Алексеевым Брусилов, и, как
оказалось, для того, чтобы он отказался от своей тактической мысли, от
своего детища, которое вынашивал так долго, руководясь опытом своих и чужих
боевых действий.
- Алексей Алексеевич, прошу не принимать этого за мое личное
вмешательство, этого желает государь, чтобы вы сосредоточили свой удар в
одном месте, а не разбрасывались по всему фронту, - кричал Алексеев,
отчетливо произнося слова.
Как ножом по сердцу ударили эти слова Брусилова! Менять всю тактику
наступления, назначенного через несколько часов, на рассвете следующего дня,
- что это такое было: самодурство царственного невежды в военном деле? Явное
желание оттянуть срок наступления, так как произвести новую перегруппировку
войск для удара в одном месте нельзя было. Даже и за несколько дней? Может
быть, тут-то именно и вмешалась роковая женщина с ее брезгливыми ко всем
русским усилиям глазами? А может быть, это просто нажим Куропаткина на
своего бывшего подчиненного, хозяина ставки?..
- Прошу меня сменить! - прокричал в телефонную трубку Брусилов.
- Что вы такое говорите? - испуганным тоном отозвался ему Алексеев.
- Прошу его величество сменить меня, если мой план ему не угоден! -
повысил голос Брусилов. - Сейчас же сменить, сейчас же!
Очевидно, и резкий тон и смысл сказанного Брусиловым ошеломили
Алексеева, - этого-то он во всяком случае не ожидал от человека, так
умевшего владеть собою, как Брусилов, насколько он был ему известен.
- Что вы, что вы, Алексей Алексеевич, как так сменить вас, -
успокойтесь! Речь идет ведь не о вас совсем, а о системе действий, -
заговорил Алексеев как будто даже испуганно. - Несколько дней еще большой
разницы не составят, а зато испытанный уже прием удара в одном месте
принесет большие результаты.
- Испытанный кем? Противником, у которого транспортные средства
вчетверо больше наших? - кричал в ответ Брусилов. - Да пока я успею
перевести дивизию, он переведет пять, если не шесть, и все наступление
пойдет прахом! Сейчас он не знает, где будет нанесен ему удар, и даже я сам
этого не знаю - где удастся! А начни я перегруппировку, - для него все карты
будут раскрыты!.. В одном месте? К этому месту он и стянет пятерные силы
против моих!.. Нет, я вижу, что мне не суждено ничего сделать, нет!.. Прошу
меня сменить! Доложите верховному главнокомандующему, что я прошу заменить
меня кем угодно, хотя бы генералом Эвертом!
- Я не могу сейчас ничего докладывать верховному: он лег спать, -
ответил Алексеев, - а вы все-таки подумайте, Алексей Алексеевич.
- Зато я не сплю и не могу спать, когда у меня все готово и все на
своих местах! И мне не о чем думать, - и сон верховного меня не касается, -
раздражаясь до предела, кричал Брусилов. - Прошу доложить немедленно, чтобы
меня сменили!
- Ну что вы, что вы, как же я могу его будить ради этого, -
примирительно уже заговорил Алексеев и закончил вдруг: - Ну, бог с вами!
Делайте, как задумали сделать, - желаю успеха! И да поможет вам бог!
Алексеев был человек религиозный, и бога призвал он к концу разговора
не зря. Он знал, что и Брусилов был человек тоже религиозный, хотя и
оказался излишне горяч и несдержан.
Но если горяч оказался Брусилов, то потому только, что слишком холодна
была ставка. Да и что могло загореться в ней, если верховный
главнокомандующий являл собою образец превосходной воспитанности, то есть
невозмутимости? И для чего же торчали в ставке вместе с ним все эти
Фредериксы, Воейковы, Долгоруковы, Граббе и прочие, как не для того, чтобы
ставка имела вид невозмутимого царскосельского дворца в миниатюре?
Если исконный, вошедший в дворцовый ритуал, обряд христосованья на
Пасху царя с "народом" производился ежегодно во дворце, то разве он мог быть
отменен в ставке? И 10 апреля царский скороход (совершенно, кажется,
ненужная должность в век телеграфа, телефона, автомобилей и самолетов) по
заранее составленному списку выкликал в ставке фамилии лиц, допущенных к
христосованью с царем. Тут были и генералы, и офицеры ставки, и духовенство,
и придворные служители, и служители гаража, и рабочие гофмаршальской части,
и администрация императорских поездов, и иностранные военные агенты, и
певчие штабной церкви, и вся почтовая контора при штабе, и Могилевский
губернатор Пильц.
По мере того как их выкликали, они выстраивались и шли в затылок к царю
в его обеденный зал. Царь стоял там около стола с горою фарфоровых яиц
разных цветов с его вензелем и украшенных лентами. Генералам и офицерам при
христосованьи он подавал еще руку, остальных же только слегка касался губами
ли, бородкой ли, вообще касался, - и каждому подавал фарфоровое яйцо.
Разумеется, о каждом из попавших в список скорохода было заранее известно,
не болен ли он чем-нибудь неподходящим для такого торжественного обряда.
На другой день обряд был продолжен и для войск, несущих наружную и
внутреннюю охрану ставки, причем предварительно все офицеры и солдаты должны
были пройти через медицинский осмотр.
Но если Пасха бывала только раз в году, то ритуал каждого дня, сложный
и затруднительный для непривычных, не изменялся, как бы ни менялось
положение на фронте. И если в основные понятия царской ставки вошло такое
новое понятие, как "прорыв", то оно уж и должно было держаться прочно, как
христосованье царя с "народом", а не заменяться по своеволию одного из
высших генералов чем-то совсем небывалым: "прорывами" в нескольких местах!
Такой невоспитанности не могли допустить ни министр императорского двора, ни
дворцовый комендант, ни гофмаршал, ни даже начальник штаба Алексеев,
который, как пасхальное фарфоровое яичко, получил на Пасху
генерал-адъютантство, причем сам царь преподнес ему два ящика: в одном -
золотые аксельбанты, в другом - погоны с царским вензелем.
Благодаря тому, что верховным главнокомандующим был сам царь, ставка
жила своею жизнью, а фронт своей, и даже Алексеев, не замечал он этого или
замечал, безразлично, хотел он этого или не хотел, становился понемногу
придворным.
Удар, который готовил Брусилов, был направлен на Луцк, чтобы приковать
к этому участку своего фронта, смежному с Западным фронтом, дивизии
противника и этим дать возможность развернуться во всю мощь Эверту, с его
тяжелой артиллерией и громадными людскими силами.
Когда Брусилов попытался обратиться как-то в ставку с требованием дать
ему еще хотя бы один только корпус, он получил отказ: Алексеев мягко, но
решительно ответил: "Все, что у нас есть, отправляем на Западный фронт". Это
значило, что даже и против своей воли, но именно Эверт был избран в
спасители России. Так приходилось на него смотреть и Брусилову, которому
давалась только подсобная роль.
Против Луцка должна была действовать стоявшая на этом участке восьмая
армия с Калединым во главе. Но была еще задача, решение которой зависело от
другой армии: нужно было вывести из выжидательного состояния Румынию и
притянуть к себе крупным успехом. По соседству с Румынией стояла девятая
армия, - она-то и должна была одержать этот успех: задачи седьмой и
одиннадцатой армий сводились к тому, чтобы подпирать девятую и восьмую.
Но саперные работы кипели на всем фронте. Размякшая весенняя земля была
податлива для саперных лопат, - старинная русская земля, воспетая еще в
"Слове о полку Игореве". В разных местах, чтобы сбить противника с толку и
запутать, рылись окопы в направлении к неприятельским позициям, подходя
кое-где к ним уже всего только на полтораста, даже на сто шагов, чтобы
накопить в них пехоту, необходимую для штурма укреплений, когда они будут
разгромлены артиллерийским огнем. Каждый солдат понимал, зачем он копал
подходы к врагу, вдыхая волнующий землеробов запах сырой земли. Бесчисленные
ходы сообщения связывали передовые линии окопов с тылом: огромная армия
подбиралась к засевшей в земле армии врага: это оказался единственный
удобный путь.
В тот вечер, когда происходил последний перед началом действий разговор
Брусилова с Алексеевым, весь фронт напрягся для прыжка вперед, и в дивизии
Гильчевского, назначенной для прорыва против чешской колонии Новины, все
было закончено: подтянуты резервы, расставлена артиллерия, устроен для
самого начальника дивизии наблюдательный пункт в расстоянии всего лишь
семисот шагов от окопов. Попавшие в плен 15 апреля мадьярские офицеры ахнули
от изумления, когда их привели в штаб начальника дивизии, расположенный
всего в трех километрах от передней линии укреплений, - теперь им пришлось
бы удивиться чудаку русскому генералу гораздо сильнее.
А Гильчевский весь полон был подмывающей гордости оттого, что его
ополченскую дивизию командующий восьмой армией Каледин поставил в ряд с
двумя боевыми кадровыми дивизиями: четырнадцатой - с ее полками Волынским,
Минским, Подольским, Житомирским, прогремевшими на весь мир еще во времена
Крымской кампании, и четвертой стрелковой, "железной" дивизией, покрывшей
себя славой в русско-японскую войну. Могло показаться, что исторические
традиции стойкости русских войск как бы непосредственно от него одного
впитали четыре полка с новыми для военного слуха именами: Карачевский,
Усть-Медведицкий, Вольский, Камышинский.
Усть-Медведицкий полк, 402-й, в котором командиром был Кюн,
неравнодушно относившийся к выстрелам даже своих пушек, наряду с другими
готовился к необычайному. Офицеры писали письма своим близким, прощаясь с
ними на всякий случай; иные составляли духовные завещания.
Ливенцеву нечего было завещать и некому. Его старая мать, которой он
посылал ежемесячно часть своего жалованья, должна была как-то одна
перебиваться, если ему суждена была смерть, и она знала это. Она жила в Орле
на Садовой улице. После каждого получения от него денег она неизменно
справлялась письмом, не обижает ли он себя самого, - что-то уж очень
расщедрился, а к чему? И добавляла: "Мне-то ведь, старухе, немного надо, а
тебе деньги гораздо нужнее, - у тебя товарищи: тот придет в гости, - угощай;
тот придет взаймы просить, - дай, а на позициях жизнь, это уж всем известно,
очень дорогая..."
К Пасхе от нее получилось письмо с поздравлением, но пришло также
письмо и от Натальи Сергеевны, пахнувшее духами л'ориган. От нее же передали
ему письмо в штабе полка и 20 мая, и он держал его в кармане гимнастерки
нераспечатанным. У него, человека энергичного, знающего себе цену, была
такая маленькая странность - не спешить знакомиться с письмом человека,
которого он любил. Письмо есть ведь, - вот оно, здесь, ближе к сердцу, чем
что-либо другое. Меня помнят, обо мне думают, - и вот доказательство этого -
письмо в закрытом конверте. Милым твердым почерком, крупными буквами в нем
может быть написано и то, и другое, и третье. Ну, а вдруг написано совсем не
то, чего бы мне хотелось, или не так выражено, не теми словами? Это письмо -
слишком дорогой подарок, чтобы в нем обнаружился вдруг какой-нибудь изъян. И
когда же? Как раз тогда, когда здесь совершается такое, совершенно ведь
невидное из Херсона, напряжение огромнейших сил, о котором будет сказано в
телеграммах мертвыми казенными словами: "Войска Юго-западного фронта перешли
в наступление". Наконец, что бы ни было написано в этом письме, пусть оно
звучит в душе только как пароль - "Россия". Впереди - позиции противника,
укреплявшиеся им всеми средствами техники в течение долгих девяти месяцев и
потому признанные знатоками этого дела совершенно неприступными; рядом -
смелое желание сотен тысяч людей русских переступить через них, а позади -
золотонивая, голубонебая Россия.
Когда, год спустя, в 1917 году, англичане подготовляли атаку немецких
позиций на Ипре, они выпустили для этой цели четыре с половиной миллиона
снарядов стоимостью в двадцать два миллиона фунтов стерлингов, то есть
двести двадцать миллионов рублей золотом, или около того. Вес этих снарядов
был равен 107 тысячам тонн, так что для доставки их из Англии на материк
нужно было пустить 27 судов по 4000 тонн водоизмещением, а для подвоза с
берега к линии фронта - 36 тысяч трехтонных грузовиков.
Когда генерал Макензен в 1915 году осуществлял свой прорыв на Карпатах,
на фронте третьей армии русских войск, его артиллерийская фаланга развивала
огонь такой силы, что на два погонных метра фронта приходилось сорок три
снаряда.
О таком поражающем воображение богатстве снарядами не мог и мечтать
Брусилов, когда разослал своим командирам приказ начать бомбардировку
австро-венгерских позиций на рассвете 22 мая, и все же внушительность
начавшейся канонады явилась совершенно неожиданной для австрийских и
германских генералов.
Всего за неделю до того совещались два союзных главнокомандующих -
Конрад фон Гетцендорф и Фалькенгайн, не опасно ли будет снимать с русского
фронта большое число дивизий для переброски их на итальянский фронт, и
первый убедил второго, что никакой опасности нет и быть не может, что без
тяжелой артиллерии было бы безумием со стороны Брусилова пытаться прорвать
неприступные позиции, а чтобы подвезти тяжелые орудия в достаточном числе, а
также снаряды к ним, русским при их отвратительных дорогах потребуется не
меньше месяца, - время вполне достаточное, чтобы совершенно разгромить
итальянцев.
Гетцендорф был так увлечен своим проектом натиска на Венецию из Тироля
через плоскогорье Азиаго, что сумел убедить Фалькенгайна в полной
безопасности этого шага, давшего уже с первых дней наступления большое
количество пленных и трофеев и сулившего полный успех.
Фалькенгайн не выдержал роли строгого опекуна и развязал руки
Гетцендорфу. Несмотря на то, что местность, по которой шло наступление, была
высокогорная, покрытая снегом, что затрудняло военные действия, австрийские
войска, окрыленные удачами, рвались преследовать отступающих итальянцев, -
оставалось только поддерживать их пыл новыми и новыми частями: любая армия
наступает стремительно, если перед ней бежит противник и о ней заботится
начальство.
Победы в Италии приказано было праздновать на австрийских позициях как
раз 22 мая, слив этот праздник с торжеством по случаю дня рождения
австрийского эрцгерцога Фердинанда, командующего четвертой армией, которую
била брусиловская восьмая армия в предыдущем году.
Очень кстати оказался, таким образом, салют огромного числа русских
орудий, - среди которых, вопреки уверениям Гетцендорфа, были тяжелые, -
раздавшийся на фронте в четыреста километров почти одновременно на рассвете:
трудно было бы и придумать лучшее начало для празднования побед в Италии, с
одной стороны, и для рождения одного из членов австрийского императорского
дома, с другой.
Когда начинают свой разговор тысячи орудий, далеко разносится он по
земле: салют эрцгерцогу Иосифу-Фердинанду слышала вся Подолия, слышала вся
Волынь, слышали Карпаты, Галиция, Буковина, Румыния, а скоро услышали его в
Вене и Берлине.
Это была торжественная увертюра к тому, что потрясло основы одной из
старейших монархий Европы, решительно повернуло лицо победы в сторону держав
Антанты и могло бы привести к полному разгрому Австро-Венгрии летом, если бы
ставка с царем во главе так же поверила в русского бойца, как поверил в него
Брусилов, и дала бы тому, кто хотел наступать, а не тем, кто решил, как
Эверт и Куропаткин, отсидеться, все средства к наступлению.
Западный и Северо-западный фронты считались ставкой важнейшими, так как
они прикрывали Москву и Петроград, что же касалось Юго-западного,
прикрывавшего Киев и Одессу, - Украину - житницу России, с ее криворожской
рудой и донецким углем, то он считался второстепенным.
Эта предвзятость привела к тому, что обделенный тяжелой артиллерией,
без которой нечего было и думать о прорыве укреплений, имевших накатники в
шесть-семь рядов толстых бревен, присыпанных слоем земли в несколько метров
толщиною, а где и бетонных, с рельсами вместо бревен, - Брусилов вынужден
был перебрасывать тяжелые мортиры не только из одного корпуса в другой,
которому давалась ударная задача, но даже из одной армии в другую.
И все-таки к началу бомбардировки австро-германцы семидесяти
брусиловским тяжелым орудиям и мортирам могли противопоставить сто
шестьдесят, - важно было только то, что внезапность русского огня не дала
времени их сосредоточить именно там, где оказалось нужней и важней.
Случилось то, на что надеялся Брусилов, открыто ведя саперные работы, как
подготовку к наступлению, во многих местах своего фронта.
Для многих австрийских генералов неожиданным оказалось и то, что сила
русского огня не только не слабела с часами, напротив - росла. За первыми
выстрелами следили с наблюдательных пунктов, и, только убедившись, что
снаряды ложатся в намеченные цели и производят там, у противника, ожидаемый
вред, учащали пальбу.
Расстояние между окопами местами доходило до трехсот, а где даже и до
ста шагов, что позволяло австрийским солдатам во время Пасхи выкрикивать
поздравления с праздником.
Теперь поздравляли минами и бомбами из минометов и бомбометов, причем
минометов было больше у австро-германцев, бомбометов оказалось больше в
русских окопах.
В апреле, в двухдневных боях у озера Нарочь, на Западном фронте впервые
в ту войну были введены и только что изобретенные немцами огнеметы, но на
брусиловский фронт они еще не успели попасть.
Дивизии Гильчевского был отведен для прорыва участок в две версты; два
полка - Карачевский и Усть-Медведицкий - готовились идти на штурм позиций
противника, когда артиллерия продолбит для этого проходы в густой сети
- Не всякий рожден для того, чтобы счастливо командовать сотнями тысяч
людей, - сказал он. - Я, например, как уже не раз говорил вам, Алексей
Алексеевич, не рожден для этого. Но что касается генералов Эверта и
Куропаткина, то, мне кажется, что и они...
Вместо того чтобы договорить, он предпочел вздохнуть и развести руками.
- Не-ет, теперь уж им нет выбора, - теперь уж жребий брошен! Теперь им
просто прикажут из ставки наступать, и тогда берлинские и венские умники
поймут, как оставлять весь фронт без резервов! - с горячностью возразил
Брусилов. - На всем фронте в тысячу верст, если мы нажмем единовременно, -
чего ведь не было за всю войну и что составляет всю мою идею наступления, -
они затрещат, они откатятся!.. Бить противников по частям, - сегодня одного,
завтра другого, - вот и вся их стратегия. Сейчас, когда они сцепились -
германцы с французами, австрийцы с итальянцами, - если мы не выступим всем
фронтом, то что же мы такое будем, а? Байбаки, дураки или... или даже
просто-напросто негодяи, а? Ведь своим бездействием даже и сейчас, когда
идет уже май, а мы не двигаемся, мы только играем на руку Вильгельму! А вот
если выступим вовремя, то Вильгельм будет уже не Вильгельм, а журавль!
- Почему журавль? - не понял Клембовский.
- А это я о том журавле говорю, который "птица важная и вальяжная: нос
вытащит, - хвост увязит, хвост вытащит, - нос увязит". Тогда немцам придется
метаться между Верденом и нашим Западным фронтом, а фон Гетцендорфу - между
итальянцами и нами, а кто за двумя зайцами гонится, ни одного не поймает,
или вот еще, как это говорят у нас на Кавказе горцы: "Два арбуза под одной
подмышкой не унесешь". Только на это мы и можем идти при нашей отсталой
технике, а больше на что же нам ставить?
Вопрос женщины с тоскливо-брезгливыми глазами: "Вполне ли вы готовы к
наступлению?" стоял перед Брусиловым каждый день с утра до поздней ночи,
когда он приехал в свою штаб-квартиру. Он придавал ему особенную
нарочитость: склонный к мистике, он считал эту женщину роковой для России.
Все немногие слова, какие он от нее слышал в вагоне, он по многу раз
перебирал в памяти стремясь проникнуть в то, что таилось за ними.
Что она не хотела никакого наступления, это он понял, конечно, еще
тогда, в вагоне.
Чего же она хотела? В каком направлении она действовала на царя - вождя
всех войск?
"Ничто немецкое, конечно, не было ей чуждо, и все русское непременно
должно было казаться ей чужим, - раздумывал над словами царицы Брусилов, - а
как же согласовать это с русским конокрадом, пьяницей и сатиром, "святым
старцем" Распутиным? Наконец, пусть это - неразрешимый вопрос, но не по
желанию ли царицы сделан главнокомандующим Северо-западного фронта
Куропаткин, разумеется, для того только, чтобы фронт его двигался назад, а
не вперед, так как он испытанный мастер отступлений? И не действовал ли по
тайному приказу царицы Эверт, когда проваливал свое большое наступление в
марте и когда остановил в самом начале наступательные действия в апреле? Не
изменник ли он, попросту говоря, такой же, каким оказался бывший военный
министр Сухомлинов, - когда-то свой человек во дворце?"
Обилие и острая горечь этих мыслей угнетали Брусилова.
В апреле, две недели спустя после совещания в ставке, Эверт, как бы
желая воочию доказать царю, что его фронт к наступлению совершенно не
способен, приказал одной из своих армий продвинуться на коротком участке при
озере Нарочь, потерял за два дня до десяти тысяч человек и на том закончил,
послав донесение с ядовитым вопросам в конце: следует ли ему попытаться
вернуть потерянную территорию и уложить ради этого еще три корпуса или
"упрочить только современное положение"? Алексеев предложил остановиться на
последнем.
Алексеевым руководила вполне понятная Брусилову мысль: не спешить с
наступлением на каком-либо одном фронте, пока не подготовлено оно на всех, -
а какие мысли владели Эвертом? Это была загадка для его соседа по фронту
Брусилова, загадка, которую решить он не мог, пока не началось наступление,
и которую было бы поздно решать, если наступление на своем фронте тот
провалит.
Если к позициям Брусилова подходили подкрепления из резервов и
подвозились орудия и снаряды, то это вызывалось только необходимостью
развернуть трехбатальонные полки в четырехбатальонные и дать им пополнения
на первый случай, - это делалось, само собою разумеется, и на других
фронтах. Но, кроме того, Эверт в первую голову, Куропаткин во вторую -
получали еще и новые части, и тяжелые орудия из общеармейских резервов, и
обильные запасы снарядов к ним.
Брусилов понимал, конечно, что сломить противника, стоявшего против
Эверта, труднее, чем ему сломить смешанные австро-германские армии, но зато
и средства для этого отпускались щедро, а он был обделен. И к Эверту, и к
Куропаткину, как к старым генералам времен японской кампании, у Алексеева
как бы оставалось еще старинное подчиненное отношение, хотя могло бы уж,
кажется, оно выветриться с годами. Брусилова возмущало в Алексееве именно
то, что он, будучи теперь выше по положению, чем эти двое, все-таки был с
ними в ставке преувеличенно любезен, чуть ли даже не низкопоклонничал перед
ними, а между тем...
Когда 11 мая из ставки, в телеграмме от Алексеева, подтверждено было
то, что уже просачивалось в газеты, об отчаянном положении итальянских войск
на плоскогорье Азиаго, где теснили и местами гнали уже их австрийцы, забирая
огромные трофеи и массу пленных, Брусилов принял это как долгожданный сигнал
к действиям.
Об этом именно, по словам телеграммы, и просило высшее командование
итальянской армии: наступать, чтобы оттянуть от них петлю, уже занесенную
над их головою, сыграть роль вытяжного пластыря. Алексеев запрашивал почти
теми же словами, как и царица в вагоне: готов ли он выступить на помощь
союзникам и когда мог бы он это сделать?
Брусилов ответил, что вполне готов, - теперь он уже не опасался слова
"вполне", - и начать наступление мог бы через неделю - 19 мая, если только в
тот же самый день приступит к боевым действиям и Эверт.
Послав такую телеграмму, Брусилов ждал приказа, чтобы немедленно
передать его всем четырем своим армиям, однако напрасно ждал день, два, три.
Наконец, Алексеев вызвал его для разговора по прямому проводу. Оказалось,
что он не бездействовал эти дни: он уламывал Эверта и добился того, что 1
июня обещал начать действия этот упрямец. Поэтому-то, чтобы сократить разрыв
во времени, он предлагает Брусилову начать наступать не 19, а 22 мая.
Напрасно доказывал Брусилов, что десять дней - это огромный срок, что
за десять дней можно или разгромить чужую армию, или потерять свою, если не
будет поддержки. Он убедился, что Эверта, от имени которого говорил
Алексеев, ему не переубедить, - приходилось мириться и на этом сроке.
- Ну, а могу я получить гарантии, Михаил Васильевич, что Эверт не
передвинет свое выступление на несколько дней? - спросил Брусилов.
- Нет-нет, Алексей Алексеевич, об этом не беспокойтесь: этот срок
зафиксирован прочно, о нем доложено государю, - донесся вполне твердый,
убеждающий голос Алексеева, и на этом закончилась деловая беседа.
Брусилову оставалось только передать своим командирам, что день
наступления приурочен к 22 мая, что он и сделал. Однако напрасно он думал,
что с этим все уже кончено: сколько ни вопили о помощи итальянские генералы,
ставка стремилась под тем или иным предлогом, очевидно, в угоду Эверту и
Куропаткину, оттянуть решительный день.
Теперь в дело вмешался сам царь и вмешался как раз накануне открытия
действий - вечером 21 мая.
Опять был вызван к прямому проводу Алексеевым Брусилов, и, как
оказалось, для того, чтобы он отказался от своей тактической мысли, от
своего детища, которое вынашивал так долго, руководясь опытом своих и чужих
боевых действий.
- Алексей Алексеевич, прошу не принимать этого за мое личное
вмешательство, этого желает государь, чтобы вы сосредоточили свой удар в
одном месте, а не разбрасывались по всему фронту, - кричал Алексеев,
отчетливо произнося слова.
Как ножом по сердцу ударили эти слова Брусилова! Менять всю тактику
наступления, назначенного через несколько часов, на рассвете следующего дня,
- что это такое было: самодурство царственного невежды в военном деле? Явное
желание оттянуть срок наступления, так как произвести новую перегруппировку
войск для удара в одном месте нельзя было. Даже и за несколько дней? Может
быть, тут-то именно и вмешалась роковая женщина с ее брезгливыми ко всем
русским усилиям глазами? А может быть, это просто нажим Куропаткина на
своего бывшего подчиненного, хозяина ставки?..
- Прошу меня сменить! - прокричал в телефонную трубку Брусилов.
- Что вы такое говорите? - испуганным тоном отозвался ему Алексеев.
- Прошу его величество сменить меня, если мой план ему не угоден! -
повысил голос Брусилов. - Сейчас же сменить, сейчас же!
Очевидно, и резкий тон и смысл сказанного Брусиловым ошеломили
Алексеева, - этого-то он во всяком случае не ожидал от человека, так
умевшего владеть собою, как Брусилов, насколько он был ему известен.
- Что вы, что вы, Алексей Алексеевич, как так сменить вас, -
успокойтесь! Речь идет ведь не о вас совсем, а о системе действий, -
заговорил Алексеев как будто даже испуганно. - Несколько дней еще большой
разницы не составят, а зато испытанный уже прием удара в одном месте
принесет большие результаты.
- Испытанный кем? Противником, у которого транспортные средства
вчетверо больше наших? - кричал в ответ Брусилов. - Да пока я успею
перевести дивизию, он переведет пять, если не шесть, и все наступление
пойдет прахом! Сейчас он не знает, где будет нанесен ему удар, и даже я сам
этого не знаю - где удастся! А начни я перегруппировку, - для него все карты
будут раскрыты!.. В одном месте? К этому месту он и стянет пятерные силы
против моих!.. Нет, я вижу, что мне не суждено ничего сделать, нет!.. Прошу
меня сменить! Доложите верховному главнокомандующему, что я прошу заменить
меня кем угодно, хотя бы генералом Эвертом!
- Я не могу сейчас ничего докладывать верховному: он лег спать, -
ответил Алексеев, - а вы все-таки подумайте, Алексей Алексеевич.
- Зато я не сплю и не могу спать, когда у меня все готово и все на
своих местах! И мне не о чем думать, - и сон верховного меня не касается, -
раздражаясь до предела, кричал Брусилов. - Прошу доложить немедленно, чтобы
меня сменили!
- Ну что вы, что вы, как же я могу его будить ради этого, -
примирительно уже заговорил Алексеев и закончил вдруг: - Ну, бог с вами!
Делайте, как задумали сделать, - желаю успеха! И да поможет вам бог!
Алексеев был человек религиозный, и бога призвал он к концу разговора
не зря. Он знал, что и Брусилов был человек тоже религиозный, хотя и
оказался излишне горяч и несдержан.
Но если горяч оказался Брусилов, то потому только, что слишком холодна
была ставка. Да и что могло загореться в ней, если верховный
главнокомандующий являл собою образец превосходной воспитанности, то есть
невозмутимости? И для чего же торчали в ставке вместе с ним все эти
Фредериксы, Воейковы, Долгоруковы, Граббе и прочие, как не для того, чтобы
ставка имела вид невозмутимого царскосельского дворца в миниатюре?
Если исконный, вошедший в дворцовый ритуал, обряд христосованья на
Пасху царя с "народом" производился ежегодно во дворце, то разве он мог быть
отменен в ставке? И 10 апреля царский скороход (совершенно, кажется,
ненужная должность в век телеграфа, телефона, автомобилей и самолетов) по
заранее составленному списку выкликал в ставке фамилии лиц, допущенных к
христосованью с царем. Тут были и генералы, и офицеры ставки, и духовенство,
и придворные служители, и служители гаража, и рабочие гофмаршальской части,
и администрация императорских поездов, и иностранные военные агенты, и
певчие штабной церкви, и вся почтовая контора при штабе, и Могилевский
губернатор Пильц.
По мере того как их выкликали, они выстраивались и шли в затылок к царю
в его обеденный зал. Царь стоял там около стола с горою фарфоровых яиц
разных цветов с его вензелем и украшенных лентами. Генералам и офицерам при
христосованьи он подавал еще руку, остальных же только слегка касался губами
ли, бородкой ли, вообще касался, - и каждому подавал фарфоровое яйцо.
Разумеется, о каждом из попавших в список скорохода было заранее известно,
не болен ли он чем-нибудь неподходящим для такого торжественного обряда.
На другой день обряд был продолжен и для войск, несущих наружную и
внутреннюю охрану ставки, причем предварительно все офицеры и солдаты должны
были пройти через медицинский осмотр.
Но если Пасха бывала только раз в году, то ритуал каждого дня, сложный
и затруднительный для непривычных, не изменялся, как бы ни менялось
положение на фронте. И если в основные понятия царской ставки вошло такое
новое понятие, как "прорыв", то оно уж и должно было держаться прочно, как
христосованье царя с "народом", а не заменяться по своеволию одного из
высших генералов чем-то совсем небывалым: "прорывами" в нескольких местах!
Такой невоспитанности не могли допустить ни министр императорского двора, ни
дворцовый комендант, ни гофмаршал, ни даже начальник штаба Алексеев,
который, как пасхальное фарфоровое яичко, получил на Пасху
генерал-адъютантство, причем сам царь преподнес ему два ящика: в одном -
золотые аксельбанты, в другом - погоны с царским вензелем.
Благодаря тому, что верховным главнокомандующим был сам царь, ставка
жила своею жизнью, а фронт своей, и даже Алексеев, не замечал он этого или
замечал, безразлично, хотел он этого или не хотел, становился понемногу
придворным.
Удар, который готовил Брусилов, был направлен на Луцк, чтобы приковать
к этому участку своего фронта, смежному с Западным фронтом, дивизии
противника и этим дать возможность развернуться во всю мощь Эверту, с его
тяжелой артиллерией и громадными людскими силами.
Когда Брусилов попытался обратиться как-то в ставку с требованием дать
ему еще хотя бы один только корпус, он получил отказ: Алексеев мягко, но
решительно ответил: "Все, что у нас есть, отправляем на Западный фронт". Это
значило, что даже и против своей воли, но именно Эверт был избран в
спасители России. Так приходилось на него смотреть и Брусилову, которому
давалась только подсобная роль.
Против Луцка должна была действовать стоявшая на этом участке восьмая
армия с Калединым во главе. Но была еще задача, решение которой зависело от
другой армии: нужно было вывести из выжидательного состояния Румынию и
притянуть к себе крупным успехом. По соседству с Румынией стояла девятая
армия, - она-то и должна была одержать этот успех: задачи седьмой и
одиннадцатой армий сводились к тому, чтобы подпирать девятую и восьмую.
Но саперные работы кипели на всем фронте. Размякшая весенняя земля была
податлива для саперных лопат, - старинная русская земля, воспетая еще в
"Слове о полку Игореве". В разных местах, чтобы сбить противника с толку и
запутать, рылись окопы в направлении к неприятельским позициям, подходя
кое-где к ним уже всего только на полтораста, даже на сто шагов, чтобы
накопить в них пехоту, необходимую для штурма укреплений, когда они будут
разгромлены артиллерийским огнем. Каждый солдат понимал, зачем он копал
подходы к врагу, вдыхая волнующий землеробов запах сырой земли. Бесчисленные
ходы сообщения связывали передовые линии окопов с тылом: огромная армия
подбиралась к засевшей в земле армии врага: это оказался единственный
удобный путь.
В тот вечер, когда происходил последний перед началом действий разговор
Брусилова с Алексеевым, весь фронт напрягся для прыжка вперед, и в дивизии
Гильчевского, назначенной для прорыва против чешской колонии Новины, все
было закончено: подтянуты резервы, расставлена артиллерия, устроен для
самого начальника дивизии наблюдательный пункт в расстоянии всего лишь
семисот шагов от окопов. Попавшие в плен 15 апреля мадьярские офицеры ахнули
от изумления, когда их привели в штаб начальника дивизии, расположенный
всего в трех километрах от передней линии укреплений, - теперь им пришлось
бы удивиться чудаку русскому генералу гораздо сильнее.
А Гильчевский весь полон был подмывающей гордости оттого, что его
ополченскую дивизию командующий восьмой армией Каледин поставил в ряд с
двумя боевыми кадровыми дивизиями: четырнадцатой - с ее полками Волынским,
Минским, Подольским, Житомирским, прогремевшими на весь мир еще во времена
Крымской кампании, и четвертой стрелковой, "железной" дивизией, покрывшей
себя славой в русско-японскую войну. Могло показаться, что исторические
традиции стойкости русских войск как бы непосредственно от него одного
впитали четыре полка с новыми для военного слуха именами: Карачевский,
Усть-Медведицкий, Вольский, Камышинский.
Усть-Медведицкий полк, 402-й, в котором командиром был Кюн,
неравнодушно относившийся к выстрелам даже своих пушек, наряду с другими
готовился к необычайному. Офицеры писали письма своим близким, прощаясь с
ними на всякий случай; иные составляли духовные завещания.
Ливенцеву нечего было завещать и некому. Его старая мать, которой он
посылал ежемесячно часть своего жалованья, должна была как-то одна
перебиваться, если ему суждена была смерть, и она знала это. Она жила в Орле
на Садовой улице. После каждого получения от него денег она неизменно
справлялась письмом, не обижает ли он себя самого, - что-то уж очень
расщедрился, а к чему? И добавляла: "Мне-то ведь, старухе, немного надо, а
тебе деньги гораздо нужнее, - у тебя товарищи: тот придет в гости, - угощай;
тот придет взаймы просить, - дай, а на позициях жизнь, это уж всем известно,
очень дорогая..."
К Пасхе от нее получилось письмо с поздравлением, но пришло также
письмо и от Натальи Сергеевны, пахнувшее духами л'ориган. От нее же передали
ему письмо в штабе полка и 20 мая, и он держал его в кармане гимнастерки
нераспечатанным. У него, человека энергичного, знающего себе цену, была
такая маленькая странность - не спешить знакомиться с письмом человека,
которого он любил. Письмо есть ведь, - вот оно, здесь, ближе к сердцу, чем
что-либо другое. Меня помнят, обо мне думают, - и вот доказательство этого -
письмо в закрытом конверте. Милым твердым почерком, крупными буквами в нем
может быть написано и то, и другое, и третье. Ну, а вдруг написано совсем не
то, чего бы мне хотелось, или не так выражено, не теми словами? Это письмо -
слишком дорогой подарок, чтобы в нем обнаружился вдруг какой-нибудь изъян. И
когда же? Как раз тогда, когда здесь совершается такое, совершенно ведь
невидное из Херсона, напряжение огромнейших сил, о котором будет сказано в
телеграммах мертвыми казенными словами: "Войска Юго-западного фронта перешли
в наступление". Наконец, что бы ни было написано в этом письме, пусть оно
звучит в душе только как пароль - "Россия". Впереди - позиции противника,
укреплявшиеся им всеми средствами техники в течение долгих девяти месяцев и
потому признанные знатоками этого дела совершенно неприступными; рядом -
смелое желание сотен тысяч людей русских переступить через них, а позади -
золотонивая, голубонебая Россия.
Когда, год спустя, в 1917 году, англичане подготовляли атаку немецких
позиций на Ипре, они выпустили для этой цели четыре с половиной миллиона
снарядов стоимостью в двадцать два миллиона фунтов стерлингов, то есть
двести двадцать миллионов рублей золотом, или около того. Вес этих снарядов
был равен 107 тысячам тонн, так что для доставки их из Англии на материк
нужно было пустить 27 судов по 4000 тонн водоизмещением, а для подвоза с
берега к линии фронта - 36 тысяч трехтонных грузовиков.
Когда генерал Макензен в 1915 году осуществлял свой прорыв на Карпатах,
на фронте третьей армии русских войск, его артиллерийская фаланга развивала
огонь такой силы, что на два погонных метра фронта приходилось сорок три
снаряда.
О таком поражающем воображение богатстве снарядами не мог и мечтать
Брусилов, когда разослал своим командирам приказ начать бомбардировку
австро-венгерских позиций на рассвете 22 мая, и все же внушительность
начавшейся канонады явилась совершенно неожиданной для австрийских и
германских генералов.
Всего за неделю до того совещались два союзных главнокомандующих -
Конрад фон Гетцендорф и Фалькенгайн, не опасно ли будет снимать с русского
фронта большое число дивизий для переброски их на итальянский фронт, и
первый убедил второго, что никакой опасности нет и быть не может, что без
тяжелой артиллерии было бы безумием со стороны Брусилова пытаться прорвать
неприступные позиции, а чтобы подвезти тяжелые орудия в достаточном числе, а
также снаряды к ним, русским при их отвратительных дорогах потребуется не
меньше месяца, - время вполне достаточное, чтобы совершенно разгромить
итальянцев.
Гетцендорф был так увлечен своим проектом натиска на Венецию из Тироля
через плоскогорье Азиаго, что сумел убедить Фалькенгайна в полной
безопасности этого шага, давшего уже с первых дней наступления большое
количество пленных и трофеев и сулившего полный успех.
Фалькенгайн не выдержал роли строгого опекуна и развязал руки
Гетцендорфу. Несмотря на то, что местность, по которой шло наступление, была
высокогорная, покрытая снегом, что затрудняло военные действия, австрийские
войска, окрыленные удачами, рвались преследовать отступающих итальянцев, -
оставалось только поддерживать их пыл новыми и новыми частями: любая армия
наступает стремительно, если перед ней бежит противник и о ней заботится
начальство.
Победы в Италии приказано было праздновать на австрийских позициях как
раз 22 мая, слив этот праздник с торжеством по случаю дня рождения
австрийского эрцгерцога Фердинанда, командующего четвертой армией, которую
била брусиловская восьмая армия в предыдущем году.
Очень кстати оказался, таким образом, салют огромного числа русских
орудий, - среди которых, вопреки уверениям Гетцендорфа, были тяжелые, -
раздавшийся на фронте в четыреста километров почти одновременно на рассвете:
трудно было бы и придумать лучшее начало для празднования побед в Италии, с
одной стороны, и для рождения одного из членов австрийского императорского
дома, с другой.
Когда начинают свой разговор тысячи орудий, далеко разносится он по
земле: салют эрцгерцогу Иосифу-Фердинанду слышала вся Подолия, слышала вся
Волынь, слышали Карпаты, Галиция, Буковина, Румыния, а скоро услышали его в
Вене и Берлине.
Это была торжественная увертюра к тому, что потрясло основы одной из
старейших монархий Европы, решительно повернуло лицо победы в сторону держав
Антанты и могло бы привести к полному разгрому Австро-Венгрии летом, если бы
ставка с царем во главе так же поверила в русского бойца, как поверил в него
Брусилов, и дала бы тому, кто хотел наступать, а не тем, кто решил, как
Эверт и Куропаткин, отсидеться, все средства к наступлению.
Западный и Северо-западный фронты считались ставкой важнейшими, так как
они прикрывали Москву и Петроград, что же касалось Юго-западного,
прикрывавшего Киев и Одессу, - Украину - житницу России, с ее криворожской
рудой и донецким углем, то он считался второстепенным.
Эта предвзятость привела к тому, что обделенный тяжелой артиллерией,
без которой нечего было и думать о прорыве укреплений, имевших накатники в
шесть-семь рядов толстых бревен, присыпанных слоем земли в несколько метров
толщиною, а где и бетонных, с рельсами вместо бревен, - Брусилов вынужден
был перебрасывать тяжелые мортиры не только из одного корпуса в другой,
которому давалась ударная задача, но даже из одной армии в другую.
И все-таки к началу бомбардировки австро-германцы семидесяти
брусиловским тяжелым орудиям и мортирам могли противопоставить сто
шестьдесят, - важно было только то, что внезапность русского огня не дала
времени их сосредоточить именно там, где оказалось нужней и важней.
Случилось то, на что надеялся Брусилов, открыто ведя саперные работы, как
подготовку к наступлению, во многих местах своего фронта.
Для многих австрийских генералов неожиданным оказалось и то, что сила
русского огня не только не слабела с часами, напротив - росла. За первыми
выстрелами следили с наблюдательных пунктов, и, только убедившись, что
снаряды ложатся в намеченные цели и производят там, у противника, ожидаемый
вред, учащали пальбу.
Расстояние между окопами местами доходило до трехсот, а где даже и до
ста шагов, что позволяло австрийским солдатам во время Пасхи выкрикивать
поздравления с праздником.
Теперь поздравляли минами и бомбами из минометов и бомбометов, причем
минометов было больше у австро-германцев, бомбометов оказалось больше в
русских окопах.
В апреле, в двухдневных боях у озера Нарочь, на Западном фронте впервые
в ту войну были введены и только что изобретенные немцами огнеметы, но на
брусиловский фронт они еще не успели попасть.
Дивизии Гильчевского был отведен для прорыва участок в две версты; два
полка - Карачевский и Усть-Медведицкий - готовились идти на штурм позиций
противника, когда артиллерия продолбит для этого проходы в густой сети