Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Бурная весна

серьезностью он это проделывал, и представляя в то же время, сколько
пришлось ему ломать голову, кого куда посадить, чтобы соблюсти и общие
правила, - визави царя, например, всегда садился граф Фредерикс, - и
примениться к обстоятельствам такого экстренного случая, как сбор в ставке
главнокомандующих фронтами и их начальников штабов.
Рядом с царем были посажены - по одну сторону - великий князь Сергей
Михайлович, по другую - Алексеев. Рядом с Фредериксом - Иванов и Куропаткин.
На них двоих пришлось смотреть во время завтрака Брусилову, так как он сидел
рядом с Алексеевым, и потому завтрак в ставке очень живо напомнил ему обед в
салон-вагоне Иванова: как там, так и здесь Иванов сидел обиженно молча.
Так же молчалив был он, впрочем, и на совещании, но там случилось
Брусилову поймать обращенный к нему тяжелый, не то презрительный, не то
ненавидящий взгляд: это было как раз в то время, когда он говорил о
возможности наступления.
Брусилов понимал, конечно, что ничего сложного не происходит теперь в
темной душе этого старого бородача: только тяжкое оскорбление, нанесенное
ему тем, что он, считавший себя незаменимым, заменен своим бывшим
подчиненным. Даже Фредерикс, по-видимому, понимал, что к нему лучше не
обращаться с разговорами, и говорил только с Куропаткиным.
Перед каждым завтракавшим стояли серебряные стопки для вин, причем вина
были в серебряных же кувшинах, - однако этим и ограничивалась вся роскошь
царского стола в ставке: на войне, как на войне.
Умилительно было наблюдать, как Фредерикс и Куропаткин, оба - старые
царедворцы, стремились превзойти друг друга в изысканной угодливости, но
Брусилов, которому Куропаткин последних лет был не вполне известен, с
интересом наблюдая его, не мог не заметить, что и тот наблюдает его довольно
пристально.
После завтрака Куропаткин неожиданно для Брусилова подошел к нему, взял
его за локоть, отвел в сторону и заговорил пониженным голосом:
- Послушайте, Алексей Алексеевич, - я в полном недоумении был, когда вы
говорили, что можете наступать!
- В недоумении? - повторил тоже недоуменно Брусилов. - Почему же
именно, Алексей Николаевич? Да, я вполне могу наступать на своем фронте, -
тут никакой решительно натяжки нет.
- Вы можете?.. Впрочем, если даже вы думаете, что можете, то ведь это
заставило и меня тоже сказать, что и я могу, а между тем я вполне убежден,
что наступление наше окончится провалом.
Маленький старик-полководец, говоря это, совсем потерял всю свою
недавнюю приторность: он казался теперь необычайно серьезен.
- Провалом или успехом, - этого мы с вами не можем знать наперед,
Алексей Николаевич, - столь же серьезно сказал Брусилов. - Наконец, роль
вашего фронта, насколько я понял, будет вспомогательная, а главная выпадет
на долю Западного.
- Западного? - Куропаткин быстро оглянулся, ища глазами Эверта, и
продолжал почти шепотом: - Западный, кажется, доказал уже, что наступать он
не способен. Каких же еще нужно доказательств, если его мартовская операция
для вас неубедительна? Я чрезвычайно сожалею, что не был осведомлен заранее
о ваших взглядах на этот предмет. Мне кажется, я мог бы поколебать вас в
этом решении вашем, если бы знал о нем. Генерал Эверт тоже изумлен, - я
успел перекинуться с ним двумя словами. Однако, мне думается, еще не поздно
заявить о том, что вы... как бы это выразиться... переоценили возможности
своего фронта и недооценили нашей общей бедности в снаряжении. Вот вы же
говорили, что у нас очень мало аэропланов. Да, да, конечно, до смешного мало
сравнительно с немцами! Как же мы можем надеяться на успех, когда мы -
слепые, а они - зрячие? Они о нас будут знать решительно все в то время, как
мы о них ничего! Какой же успех мы можем иметь, - не понимаю.
- Успех зависит от очень многих причин, - сказал Брусилов, - а самое
главное, от того, как будут вести себя войска.
- Вот видите! - подхватил Куропаткин. - Как будут вести себя войска?
Отвратительно будут они себя вести, ниже всякой критики будут себя вести, -
вот как!.. Алексей Алексеевич, прошу вас выслушать мой совет, - переменил он
тон на вкрадчивый и сладкий. - Совещание еще не закончилось. Поднимите этот
вопрос снова под предлогом внести в него ясность!
- Поднять вопрос снова? Зачем? - удивился Брусилов. - Чтобы его
перерешили?
- Разумеется! Разумеется, именно за этим!
- Нет, Алексей Николаевич, этого я не сделаю, - твердо сказал Брусилов,
и Куропаткин потемнел и начал смотреть на него с сожалением.
- Охота же вам рисковать всею своей военной карьерой! - покачал он
сокрушительно головой. - Ваше имя сейчас стоит высоко. Вы получили фронт за
боевые заслуги в этой войне, и вам бы надо было по-бе-речь свой ореол, а вы
сами подвергаете его опасности!.. Раз о вашем фронте сложилось в ставке
убеждение, что он не боеспособен - и превосходно! В наступление, значит, не
переходить, своим новым постом не рисковать, шеи себе не ломать, - чего же
вам больше? Какую пользу, скажите мне, желаете вы извлечь из поражения,
которое совершенно неизбежно?
- Пользу мне лично? - оскорбленно вскинул голову Брусилов. - Я ищу и
желаю пользы только для России, а совсем не для себя. Поста
главнокомандующего я не искал, и он свалился на меня, как полная
неожиданность, и если для дела, для пользы службы России, а не моей личной,
меня отчислят за негодностью в отставку с назначением ли в Государственный
совет, или даже без такой любезности, я нисколько не буду этим оскорблен или
огорчен, поверьте!
Последние слова вырвались у Брусилова потому, что он вспомнил Иванова.
Куропаткин же, как бы испуганный даже нетактичностью своего собеседника,
который незаметно для себя несколько повысил голос, поспешно отошел от него,
вздернув плечи.
После завтрака совещание продолжалось еще несколько часов, но вопрос о
наступлении уже никем не поднимался больше, - он считался решенным как
Алексеевым, так и царем, который зевал теперь совершенно неудержимо.
Совещание закончено было к обеденному часу. Обедали в той же царской
столовой. Тут же после обеда главнокомандующие разъехались, едва успев
проститься друг с другом и ни одним словом не обменявшись по поводу будущих
совместных действий.
Единственное, что подметил Брусилов в лице царя, когда откланивался
ему, было довольное выражение, что наконец-то скучнейшее совещание он
кое-как высидел и теперь может уснуть.
Брусилов не знал, однако, что был человек, покушавшийся на это вполне
законное предприятие монарха величайшей империи в мире. Человек этот был
"состоящий при особе царя" Иванов.
Он вдруг обрел дар речи, оставшись около царя, когда разошлись почти
все другие. Он имел чрезвычайно взволнованный вид, и голос его дрожал, когда
заговорил он:
- Ваше величество, умоляю вас, верноподданнически умоляю вас,
предотвратите!
- Что такое? Что с вами?.. Что я должен предотвратить? - изумленно
спрашивал его царь, совершенно не понимая, что творится с крестным отцом его
единственного сына.
- Предотвратите наступление, ваше величество! - выдавил горлом Иванов,
так как его душили спазмы. - Брусилов - гнусный карьерист, - вот кто он, я
давно его знаю... Он погубит все армии моего фронта!.. Он послужит причиной
гибели и армий всего Западного фронта! Он все дело обороны России погубит,
ваше величество!
Иванов сделал такое движение, как будто хотел упасть на колени, и царь
едва удержал его. Тем недовольнее он глядел на него сквозь узкие щели
отяжелевших век и сказал наконец:
- Почему же там, на совещании, вы не заявили об этом? Ведь вас никто не
лишал права выразить мнение... больше того: вы затем и были приглашены на
совещание, чтобы высказаться по этому вопросу.
- Я не предполагал, ваше величество, я отказывал себе в мысли
допустить, что подобное решение будет принято! - не совсем внятно от
душивших его чувств проговорил Иванов, приложив обе руки к сердцу в знак
доказательства полной правдивости своих слов, однако он рассчитал плохо.
Был ли причиной тому совершенно неподходящий момент, - ведь говорится,
что сон милее родного брата, - или царем были приняты в уважение другие,
гораздо более серьезные причины, только он несколько брезгливо и даже в нос
отозвался Иванову:
- Теперь во всяком случае вы докладываете мне ваше мнение очень поздно.
Решение об открытии наступательных действий принято на совещании и внесено в
протокол. Перерешаться этот вопрос не будет.
И он отошел от Иванова, который понял наконец, что возврата к
деятельности полководца ему уже больше не будет, что "состоять при особе
царя" ему совершенно незачем, что это только позолота горькой пилюли, что
единственное осталось ему: отправиться в Петроград, где можно поселиться на
казенной квартире с видом на Неву, числиться по Государственному совету,
читая газеты с осторожными статьями о неудачах наступления на всех фронтах,
доказывать другим, таким же отставным, как и он, что был в свое время
совершенно прав, но его не хотели слушать, и запоем писать мемуары.

ГЛАВА ПЯТАЯ

НАЧАЛЬНИК ДИВИЗИИ

I

Только что вернувшись из ставки в Бердичев, Брусилов разослал
телеграммы командующим всех четырех армий своего фронта с приказом собраться
в Волочиске.
Он не хотел терять ни одного дня в подготовке наступления. Волочиск был
выбран им потому, что был гораздо ближе к линии фронта, чем Бердичев, и
добраться до него участникам военного совета было удобнее и скорее.
И вот они сидели за общим столом для того, чтобы обдумать общее
мероприятие огромной важности - наступление на Юго-западном фронте, который,
по мнению ставки, к наступлению был совершенно не способен.
И Щербачев, и Крымов, и Сахаров, и тем более Каледин, - все эти четыре
генерала были гораздо лучше известны Брусилову, чем Эверт и Куропаткин, а
главное - они были его подчиненные. Однако даже исполнять прямые приказы они
могли всячески, - это зависело от того, насколько они сами способны были
верить в успех общего дела.
Еще не открывая беседы с ними, Брусилов вглядывался в их лица, стараясь
угадать, можно ли их зажечь тем огнем, какой горел в нем самом. Он переводил
глаза с одного на другого, но убеждался, что видит обычные их выражения:
внешнюю настороженность, какую особенно ярко проявлял в ставке и Куропаткин,
прикрывавшую глубокое внутреннее равнодушие.
Даже наиболее молодой из его помощников, Крымов, - человек большого
роста, вполне картинный боевой генерал, - и тот сидел с таким видом, как
будто иронически думал про себя: "Послушаем, послушаем, что ты такое
скажешь!"
Вспухшее, точно искусанное пчелами, лицо Сахарова вообще
выразительностью не отличалось, и здесь он спокойно-загадочно глядел
узенькими, как у калмыка, глазками, выжидая.
Каледин, взявший в свои руки восьмую армию, к которой Брусилов питал
вполне понятное доверие и на которую надеялся больше, чем на другие, имел
заранее обреченный, понурый вид, а Щербачев, испытавший такую крупную
неудачу в декабре, хотя и старался держаться так, как будто ничего
особенного с ним не случилось, а главное - он совсем не виноват, но маска
привычной самоуверенности плохо держалась на нем.
С выздоровлением генерала Лечицкого, испытанного уже руководителя
девятой армии, Крымов, правда, должен был вернуться к своему корпусу, но
ведь и от действий этого корпуса тоже многое могло зависеть при наступлении.
И Брусилов перебирал в памяти известных ему понаслышке или лично командиров
корпусов в других армиях, кроме бывшей своей восьмой. Ему хотелось подвести
как можно более прочный фундамент под то свое убеждение, какое он с большой
энергией отстаивал в ставке, - что Юго-западный фронт может наступать и
будет, поэтому он медлил открывать совещание.
Но и открыл он его наконец только затем, чтобы передать решение ставки
и свое. Он так и начал немногословно и категорично:
- Я счел необходимым, господа, со всей возможной поспешностью, притом
лично, поставить вас в известность, что на совещании в ставке решено: в
наступлении, предпринимаемом в первых числах мая Западным и Северо-западным
фронтом, принять активное участие и нашему фронту. О мерах подготовки к
этому наступлению мне и хотелось бы поговорить с вами, поскольку каждый
участок фронта имеет свои особенности.
Сказав это, Брусилов сделал намеренную паузу. Он не думал, конечно, что
слова его явятся новостью: он сам приехал с начальником своего штаба,
генералом Клембовским, и командующие армиями взяли сюда с собой своих
начальников штабов, - при таком многолюдстве нельзя было и надеяться
ошеломить слушателей новостью, - но ему хотелось все-таки проследить бегло
за выражением лиц, а потом пойти дальше.
Однако его пауза понята была Щербачевым как предлог к дебатам. Он
поднялся, узкий, худощавый, стремительный, и заговорил вдруг торжественно:
- Алексей Алексеевич, вы знаете, что я всегда предпочитал
наступательные действия оборонительным по той простой причине, что оборона,
как бы она ни была блестяща, никогда не приводила и по самой сути своей не
может привести к победе. Но в данное время я считаю своим долгом доложить
вам, что вверенная мне седьмая армия, по общему состоянию своему, к
наступательным действиям совершенно не способна.
- Это все, что вы хотели сказать? - сухо спросил его Брусилов.
- Я могу развить это общее положение, перейдя к частностям, - сказал
Щербачев.
- В этом никакой надобности нет, - перебил его Брусилов. - Состояние
вашей армии мне известно, также и других армий. И такого вопроса, может или
не может та или иная армия наступать, я прошу всех вообще не подымать на
этом нашем собрании. Раз вопрос о наступлении решен в ставке под
председательством верховного главнокомандующего, то как же можно заявлять
тому или иному из командующих армиями: "Я наступать не в состоянии"? Решение
ставки - это приказ, а приказ должен быть выполнен. Значит, о чем же мы
можем говорить и что именно обсуждать сегодня? Только и исключительно об
одном и одно: какими способами можем мы выполнить приказ о наступлении, что
необходимо для этого сделать?
Сказав это, Брусилов снова сделал паузу, длившуюся всего несколько
секунд, но за эти секунды он успел заметить, как выразительно переглянулись
два старших командующих армиями - Щербачев и Сахаров - и оба младших -
недавние корпусные командиры - Каледин и Крымов. Он видел, что им не
понравился даже самый тон, каким заговорил с ними новый главнокомандующий
фронтом (Иванов не говорил таким тоном), поэтому он решил укрепить на
заседании именно этот тон, сделать его категоричней, чтобы сразу пресечь
всякую возможность кривотолков.
- Я очень прошу вас всех, - продолжал он, попеременно глядя при этом то
на Щербачева, то на Сахарова, - отнестись к тому, что я сказал уже и что
буду развивать в дальнейшем, не только как к приказу, полученному мною в
ставке, но и как к моему личному приказу. Требую от вас отнестись к задаче
нашего майского наступления сообразно с правилами воинской дисциплины, от
которой вы не только не избавлены своими высокими постами в русской армии,
но которую, именно ввиду этого, вы-то и должны в первую очередь соблюдать.
Поэтому никаких отговорок ни от кого я не приму, и самое лучшее с вашей
стороны будет, чтобы они вами не поднимались.
После таких полновесных слов глаза всех, сидевших за столом, обращены
были только на Брусилова, точно он стал освещен вдруг вспышкой магния. Сам
же Брусилов, видя это и хорошо зная генеральскую среду, понял, что не
столько его резкий тон, не столько смысл его слов произвели впечатление на
этих косных людей, сколько убеждение, появившееся, конечно, у каждого, что
их новый главнокомандующий получил от царя в ставке какие-то необыкновенные
полномочия, каких не имел даже Иванов, несмотря на свою близость ко двору.
Поймав это выражение на всех лицах, Брусилов продолжал говорить дальше
уравновешеннее и спокойней, так как основное им было уже достигнуто:
- Показывая его величеству девятую армию в Каменец-Подольске и около
него, я удостоился благодарности государя за тот порядок, в каком были
найдены части, хотя заслуга тут была не моя, а генерала Лечицкого. Порядок
этот действительно никак иначе нельзя и назвать, как только образцовым. Я
вполне убежден, что подобный же порядок найду и в одиннадцатой и в седьмой
армиях, которым назначу смотр в ближайшие дни. О своей бывшей восьмой не
говорю, так как ее очень хорошо знаю.
Что нам всем известно из опыта последнего года войны? Я не ошибусь,
конечно, если суммирую этот опыт в немногих словах: наступательные действия
противника удаются, как, например, всем хорошо памятный прорыв фронта
третьей армии Макензеном, и приводят к неисчислимым потерям, а
наступательные действия наши не удаются, как это мы видим на примере седьмой
армии в Буковине и Галиции, или как недавнее наступление на Западном фронте,
у генерала Эверта. Возникает естественный вопрос: почему то, что удается
противнику, не удается нам?
Тут Брусилов сделал было новую паузу, вопросительно глядя при этом на
Щербачева, однако, чуть только тот несколько приподнялся, чтобы сказать,
конечно, всем уже набившие оскомину слова о недостатке снарядов и вообще
технических средств, Брусилов сделал ему рукою останавливающий жест и
ответил на свой вопрос сам:
- Все дело только в тактических приемах, которые наши руководители
наступлений стремятся слепо заимствовать у немцев, вместо того чтобы
создавать сообразно с обстоятельствами свои приемы. Прием немецких тактиков
грубо прост и остается пока неизменным, а именно: собирается кулак против
намеченного для прорыва места, и множество собранной артиллерии начинает
долбить позиции, пока не продолбит брешь, в которую бросается пехота, а
потом конница пускается по тылам, вот и все. Приказываю, - повысил он голос,
- этот немецкий прием при нашем готовящемся наступлении решительно
отбросить!
Генералы переглянулись в недоумении, а Брусилов, который и не ожидал
ничего другого, продолжал уверенно и спокойно:
- В дело должен быть введен другой прием, тоже, разумеется, весьма
простой, но почему-то до сего времени никем не применявшийся: каждая из
четырех армий вверенного мне фронта должна наметить свой участок для прорыва
фронта противника, и, сообразно с тем, какая из армий будет действовать
удачнее других, ее успех незамедлительно будет поддержан и развит силами
общефронтового резерва. Но, кроме того, некоторые корпуса, - тут Брусилов
проникновенно посмотрел на Крымова, - тоже должны будут начать земляные
работы, как подготовку к наступлению, причем это, разумеется, неминуемо
станет известным противнику и неминуемо же собьет его с толку относительно
настоящих направлений прорыва в каждой из армий. Противник будет видеть
сверху, с аэропланов, и будет фотографировать, конечно, нашу подготовку на
боевое сближение с ним в одном месте, в другом, в третьем, в четвертом, в
пятом, в шестом, в седьмом, наконец, - и куда же именно командование его
должно будет стягивать свои резервы? Между тем резервов у него немного, это
известно нам. Вся сила его заключалась только в том, что эти резервы он умел
стягивать к одному, нужному в тот или иной момент пункту, а мы этого не
умели делать. Чем же он превосходил нас? Только ли тем, что у него более
совершенная техника и более развитой транспорт? Нет, еще и тем, и главным
образом тем, что держал в своих руках инициативу. Этот-то шанс мы и выбьем
из его рук, когда начнем наступление сами.
Брусилов говорил долго, так как ему было о чем говорить, и с подъемом,
так как здесь, в кругу своих ближайших помощников, он уже почти осязательно
представлял, во что может вылиться задуманная им операция, при одном только
условии - если на фронте той армии, которой удастся прорыв, сумеют ковать
железо, пока горячо, не дадут остыть развязанной энергии войск. Эта армия,
на долю которой выпадет успех, должна была быть, по его мнению, не
какая-либо другая, как только его бывшая, восьмая, и в конце своей речи он
сказал об этом:
- Каждый успех той или иной армии я буду поддерживать всемерно, но
главный удар все-таки намечается мною в направлении Луцка, то есть
почетнейшая задача выпадает на долю восьмой.
Так как при этом он остановил глаза на Каледине, то это привело в
смущение очень быстро выдвинувшегося генерала, к тому же только недавно
вернувшегося после тяжелого ранения в строй. Теребя усы и с заметным трудом
поднимая голову, запинаясь, глухо заговорил Каледин:
- Я не могу не быть благодарным за доверие ваше, Алексей Алексеевич, к
моим... э-э... возможностям... главное же - возможностям командуемой мною
армии... но не могу также не напомнить... э-э... что неприятель именно на
Луцком направлении... чувствительно укрепился, так что мне кажется, что
атака в лоб таких позиций не будет... э-э... не может даже быть успешной...
Это заявить я считаю своим долгом.
Брусилов довольно давно уже знал Каледина, - еще до войны, по Киевскому
военному округу, - и знал его тогда как прекрасного начальника кавалерийской
дивизии. Благодаря его личному представлению Каледин получил корпус и никому
другому, после отказа Клембовского, он, Брусилов, не хотел бы передавать
своей армии, - только этому сумрачному с виду, но деловому генералу. И вот
этот генерал повторяет то, что сказано было до него Щербачевым и что он,
Брусилов, требовал не повторять.
- Я... я знаю позиции противника в Луцком направлении лучше, чем можете
знать их вы, - резко возразил Каледину Брусилов. - Я... я знаю состояние
восьмой армии также гораздо лучше, чем успели узнать ее вы! Если мною
выбрано именно это, Луцкое направление, то я преследовал тут и другую цель:
поддержать наступление соседних с восьмою армией войск генерала Эверта, так
как ему, Эверту, вручается главная роль: он - в корню, а мы - на пристяжке.
Но в крайнем случае, если вы заранее уверены в неуспехе на Луцком
направлении, мне придется из восьмой армии передать решающий удар в смежную
- одиннадцатую и действовать в направлении на Львов.
После этих слов пришла очередь обеспокоиться генералу Сахарову, но он
только покорно наклонил круглую голову на апоплексической шее в сторону
Брусилова, понимая уже, что какие-либо возражения будут совершенно
бесполезны. Но зато Каледин оказался не в состоянии перенести то, что он
оттирается от основного удара, а Сахаров, которого он нисколько не уважал,
может вдруг получить большую славу только потому, что смалодушествовал он,
Каледин. Поэтому он заговорил снова:
- Алексей Алексеевич, позвольте мне объясниться: я не так вами понят! Я
ведь сказал только, что... э-э... позиции противника на Луцком направлении
очень сильны, и они действительно сильны... Но я ведь не отказываюсь
атаковать их! Ответственность, только одно это, - ответственность за
неудачу, в случае если она постигнет мои усилия, - вот единственное, что
мною учитывалось... э-э... что меня беспокоило и сейчас беспокоит... а
усилия, все усилия с моей стороны, разумеется, будут приложены.
- Ответственность за неуспех, если он вас или другого постигнет, падет
в конечном итоге на меня, конечно, - спокойно сказал на это Брусилов. - А я
ведь не непременно жду успеха там, где мне хотелось бы его схватить. Очень
может случиться, что на Луцком направлении дело ограничится слабым успехом,
а решительный результат обнаружится, скажем, на Львовском или любом другом.
Ясно должно быть для всех, что я буду стараться раздувать этот решительный
удар всеми резервами, какие у меня найдутся, так как руководить всею
операцией в целом буду ведь я, и единственное, что я прошу от вас, это -
донесений мне незамедлительных и правдивых. Конечно, все вы будете просить
подкреплений, но вы понимаете, что я-то должен же на основании фактического,
а не сумбурного какого-то, с бухты-барахты, донесения расходовать резервы и
слать их туда, где без них вполне могли бы обойтись, и лишать их тех, кто в
них действительно нуждается, хотя и предпочитает истошным голосом не вопить
об этом.
Новшество, предложенное Брусиловым, казалось со стороны как будто и
небольшим, однако оно совершенно опрокидывало привычные представления
собранных им на совет генералов, причем все эти генералы были академисты, не
академистом же среди них был только он сам, их начальник. Вспомнив об этом,
Брусилов добавил:
- Мне могут сказать, что если с волками жить, то по-волчьи надо и выть,
и что тактический прием немецкого командования, а именно - сильнейший кулак
только в месте намеченного прорыва, есть прием безусловно существенный, а
тот прием, какой я хочу провести на своем фронте, с самого начала уже
распыляет мои силы, и вместо кулака может получиться только пятерня, годная
разве что для пощечины, а не для сокрушения зубов, но справиться с такими
безусловно сильными позициями нельзя без военной хитрости. Позиции эти
укреплялись девять месяцев; они стоили австро-германцам и много трудов, и
много искусства, и много средств. На что же я надеюсь, решаясь атаковать их?
Как это ни звучит парадоксально, я надеюсь только на то же самое, на что
надеются и австро-германцы, то есть на то, что они очень сильны.
Это заявление не могло не вызвать недоумения со стороны генералов, и
Брусилов закончил так:
- Надеясь на их неприступность, высшее командование германской армии