Страница:
заключить нового главнокомандующего Юго-западным фронтом в свои объятия!
Эта костлявая, старая, хитрая придворная лиса, неизвестно чем именно
жившая, однако весьма живучая, захотела замести следы своей интриги, через
камер-лакея пригласив Брусилова в свой вагон, едва только он покинул царя.
Длинный и узкий, с пушистыми белыми усами, Фредерикс весь так и
светился радостью, оттого что видит - наконец-то! - его, Алексея
Алексеевича, главнокомандующим.
- Давно пора, давно пора! - несколько раз повторил он, сияя. - И я
всегда, - верьте моему слову! - всегда считал своим долгом докладывать его
величеству о ваших заслугах, о том, что вы вполне достойны принять в свои
руки фронт... тот или иной, тот или иной... Вот, например, Северо-западный:
дважды ведь поднимался мною вопрос о вашем назначении туда, - однако...
находились люди... не будем же теперь говорить о них, дорогой мой Алексей
Алексеевич: все хорошо, что хорошо окончилось, - вот! Прошу вас иметь в
виду, что и на этот пост, какой вы получили, выдвигалось ведь несколько
кандидатов, но я-я-я... я всячески отстаивал вас!
- Благодарю вас, - отозвался на это Брусилов, чтобы сказать что-нибудь,
и тут же увидел, что эти два слова ожидались графом, чтобы перейти к самому
для него важному.
- Что же касается телеграммы моей генерал-адъютанту Иванову, о чем вы
извещены, конечно, - держа руку Брусилова в своей холодной руке, очень
оживленно продолжал граф, - то ведь эта телеграмма касалась совсем не того,
послушайте, - совсем не его смены, а вашего назначения на его место, - вот
что мне особенно хотелось вам сказать!
И он не только пожал руку Брусилова, но не выпустил ее и теперь,
ожидая, как и что ему тот ответит; и Брусилов ответил так, как счел нужным:
- Поверьте, граф, мне никто ничего не говорил ни о какой вашей
телеграмме Иванову!
- Не о чем, не о чем было и говорить, - подхватил Фредерикс, -
совершенно не о чем! И будьте уверены на будущее время, что если вам
что-нибудь понадобится передать непосредственно его величеству - я всегда к
вашим услугам!
Это покоробило наконец Брусилова, и он не удержался, чтобы не сказать в
ответ:
- Искательством, граф, я ведь никогда не занимался, - я исполнял свой
долг на всех постах раньше, буду исполнять и теперь, насколько буду в силах,
но ваши слова принимаю как доброе обо мне мнение и благодарю сердечно!
Фредерикс обнял его снова, и, расцеловавшись, они расстались, по виду
очень довольные друг другом.
На следующий день с утра начался смотр войск одновременно и царем и
самим Брусиловым, и если царь обращал внимание только на выправку солдат, на
их умение ходить церемониальным маршем, то в глазах Брусилова эти новые для
него войска - сначала 3-я Заамурская пехотная дивизия, потом 9-й армейский
корпус - держали строгий экзамен на право вести наступление через месяц и
выдержали его с честью.
Царь вел себя на смотру, как обычно: тупо смотрел на ряды солдат,
державших винтовки "на кра-ул", запаздывая поздороваться с ними; тупо
смотрел, как они шагали, выворачивая в его сторону глаза и лица, - и только.
Ни с малейшим задушевным словом он не обращался к тем, которые должны были
проливать кровь и класть свои головы за него прежде, чем за родину: не было
у него за душою подобных слов.
На Каменец-Подольск довольно часто налетали неприятельские самолеты,
так как был он недалеко от фронта. В городе мало было целых стекол в домах и
часто попадались развалины и кучи мусора на месте бывших построек. Конечно,
воздушные разведчики дали знать на ближайший аэродром противника о скоплении
большой массы русских войск, выстроенных для смотра, и над 9-м корпусом
закружилось до двух десятков аэропланов.
Впрочем, этого уже ждали и приготовили для встречи их свои самолеты, а
также зенитные батареи, так что перед смотром корпуса произошло небольшое
сражение: разрывались высоко в воздухе снаряды, летели вниз дистанционные
трубки, осколки, шрапнельные стаканы, - наконец поднялись свои машины, и
налетчики ушли ни с чем, хотя и без потерь в своем строю.
Разумеется, на Брусилова ложилась обязанность предупредить царя об
опасности не только смотра, но и вообще пребывания его в Каменце: всегда
можно было ожидать налета врагов даже и на царский поезд, который не так
трудно было рассмотреть среди кирпично-красных и отдаленно поставленных
обычных прифронтовых поездов.
Но царь ни одним словом не отозвался на эту о нем заботу и не уехал из
Каменца, пока не закончил того, зачем приехал, - то есть смотра всех
расположенных тут в окрестности частей войск.
Сам склонный к мистике, Брусилов приписал было такое равнодушие царя к
опасности фатализму, но, приглядываясь в тот день к своему верховному вождю
пристальнее, решил наконец, что это только равнодушие к жизни.
Поезд с одним классным вагоном, в котором вместе с другими офицерами
ехал на фронт прапорщик Ливенцев, не подходил к тому участку фронта, какой
ему был нужен: от станции, где он вышел вместе с Обидиным, оставалось до
расположения их полка, по словам знающих людей, не менее пятидесяти верст.
Эти пятьдесят верст предоставлялось осилить или на грузовой машине,
если бы такая попалась, или на крестьянской подводе, или, наконец, пешком.
Комендант станции, какой-то зеленолицый, явно больной подпоручик, говорил
это без улыбки, как привычное, повторяемое им ежедневно.
- А шоссе тут как, очень грязное? - спросил Ливенцев.
- Ну еще бы вы захотели, чтоб не было грязное в марте! - почти
рассерженно ответил подпоручик и добавил еще злее: - Да оно тут идет
недалеко, а там дальше проселок, - колеса засасывает! - повернулся и отошел,
а Ливенцев сказал Обидину:
- Для начала недурно, как говорится в каком-то анекдоте. Такая же
грязь, конечно, будет и на фронте, и это совсем не анекдот.
Станция между тем оказалась хоть и небольшая, а бойкая: так как здесь
осели склады, питающие порядочный участок фронта, здесь шла выгрузка из
вагонов и продовольствия и боевых припасов, а также нагрузка их на машины и
подводы - интендантские, пехотных полков, артиллерийских парков и другие.
Около станции у ее заднего двора была ожесточенная крикливая толчея, в
которой с первого взгляда совершенно невозможно было разобраться. Однако
разбирались солдаты в заляпанных по уши сапогах и мокрых и грязных шинелях,
только Ливенцев, сколько ни спрашивал здесь, нет ли машины или подвод от его
полка, ничего не добился.
Кучка баб, притащивших к поезду откуда-то поблизости молоко в бутылках
и сморщенные соленые огурцы в мисках, уже все распродала, когда к ней
подошли Ливенцев с Обидиным в поисках попутной подводы.
Подвод у баб не водилось, - они даже как будто обиделись, что их
заподозрили в такой роскоши. Одна из них, очень дебелая, добротная,
оказалась почему-то русская среди украинок и говорила врастяжку на
орловско-курском, родном Ливенцеву наречии. Она сосредоточенно жевала
соленый, мягкий с виду, огурец, отламывая к нему хлеба от паляницы.
- Скоро новые огурцы уж сажать будете, - сказал, глядя на нее,
Ливенцев.
- А чего их сажать! - отозвалась баба, грустно жуя.
- Как чего? Чтоб посолить на зиму, - объяснил бабе Ливенцев, но та
сказала на это весьма неопределенно:
- Только и звания, что цвет дают, а посмотреть плети - плоховязы, и
пчел поблизу не держат.
- Капусту посадите, - вспомнил и другую огородину Ливенцев, но баба с
грустным лицом флегматично сказала:
- Капуста, она когда ще голову начнет завивать? До того время спалишь
дров беремя.
- Вы у ней поняли что-нибудь? - спросил, отходя, Ливенцев у Обидина.
Обидин подумал и ответил:
- Черт их поймет, этих баб! Они и капусту готовы тащить в
парикмахерскую.
Неудача с машинами и подводами его раздражала, - это видел Ливенцев -
и, чтобы успокоить его, он заметил, улыбаясь:
- Погодите, доберемся когда-нибудь до своего полка, и вот там-то вы уж
действительно ничего не поймете!
Они пробыли на этой станции целые сутки, ночевали в совершенно грязном
"зале 3-го класса", с неотмывно заслеженным полом, и спали, сидя рядом на
своих чемоданах и прикорнув один к другому.
Только на другой день в обед как-то посчастливилось им натолкнуться на
расхлябанный грузовик их полка, прибывший за "битым" мясом. На этом
грузовике они и устроились, не без того, конечно, чтобы не дать за это на
чай шоферу и артельщикам, хотя те и были солдаты.
- Вот видите, - говорил Обидину Ливенцев. - Вам может показаться
непонятным и то, что мясо называется "битым". По-вашему, пожалуй, этого
добавлять не надо: мясо - и все. Однако каждая воинская часть заинтересована
бывает в том, чтобы мясо ей доставлялось "живое", то есть просто убойный
скот. На этом могут быть "безгрешные" доходы, а на "битом" мясе что
выгадаешь? Ничего, если только не прогадаешь.
Казалось бы, пятьдесят верст можно было проехать засветло, но грузовик
был старый, очень раздерганный, дорога тяжелая, - часто на ней застревали и
тратили много усилий, чтобы как-нибудь сдвинуться с места.
Десятки раз проклинал Обидин и грузовик, и дорогу, и мясные туши,
которые не были привязаны и все время стремились, как он говорил, бежать в
поле пастись, но Ливенцев успокаивал его или, по крайней мере, пытался
успокоить тем, что это - совершенно райский способ передвижения в
непосредственной близости к фронту.
Когда сначала не очень разборчиво, а чем дальше, все внятнее стал
доноситься разговор орудий, Обидин насторожился и спросил:
- Это что же такое? Значит, мы прямо с приезда - в бой?
Ливенцев ответил тоном бывалого вояки:
- Ну, какой же это бой! Это только: милые бранятся, - просто тешатся.
Это вы ежедневно в те или иные часы будете теперь слышать - весна. Это вроде
глухариного токованья.
- Вы сказали "весна", - вскинулся Обидин. - Может быть, это оно и
начинается, о чем говорят и пишут, - весеннее наступление немцев?
- Не думаю. Сейчас еще грязно. Куда же наступать немцам по таким
дорогам? Дайте хоть земле подсохнуть, а то орудий не вытащишь.
Один из солдат-артельщиков слушал прапорщиков, переглядывался с другим
артельщиком, наконец спросил Ливенцева:
- Неужто, ваше благородие, немец скоро пойдет на нас, как в прошлом
годе? А у нас болтают обратно, будто мы на него пойдем.
- Как все эти туши съедим, то непременно пойдем, - отшутился Ливенцев,
но Обидину подмигнул, добавив: - Вот видите, какие на фронте слухи ходят?
Так и знайте на будущее время: панику любят разводить в тылу, а на фронте
люди сидят себе - не унывают. Просто некогда этим тут заниматься.
Уже смерклось, когда наконец дотащился грузовик до деревни Дидичи, где
был штаб полка. Однако вместо штаба полка попали оба прапорщика тут же, с
приезда, в блиндаж командира третьего батальона. Это вышло не совсем обычно
даже для Ливенцева.
- Что, мясо привезли? - спросил артельщиков около остановившейся машины
какой-то казак в щегольской черкеске, и артельщики почтительно взяли под
козырек, и один из них, старший, ответил:
- Так точно, мясо... а вот также их благородий к нам в полк.
- К нам в полк? Вот как! Это, значит, ко мне в батальон, - у меня
недокомплект офицеров, - обрадованно сказал казак, повернувшись лицом к
Ливенцеву, причем тот, несмотря на сумерки, не мог не заметить, что белое
круглое лицо казака совершенно лишено растительности, так что он даже
подумал: "Только что побрился и даже усы сбрил". Кроме того, Ливенцев не
понял, почему командир батальона в пехотном полку оказался казак, но тот не
дал ему времени на размышление: он просто подал руку ему и Обидину и добавил
к такому, отнюдь не начальническому жесту:
- Эта балочка не простреливается противником, - здесь можно ходить во
весь рост. Пойдемте в блиндаж, поговорим там за чашкой чая.
Гостеприимство пришлось как нельзя более кстати после нескольких часов
тряской и грязной дороги, а блиндаж оказался не очень далеко, так что казак
не успел разговориться; он только заботливо предупреждал, голосом
басовито-рассыпчатым, где тут грязь по щиколотку, а где по колено.
Блиндаж, в который спустились прапорщики, был на редкость
благоустроенным, что очень удивило Ливенцева, помнившего зимние блиндажи и
окопы возле селения Коссув. Главное - в него натащили каких-то драпировок,
ковров, которые при свете вполне приличной лампы, стоявшей на столе,
покрытом чистой скатертью, заставляли даже и забывать, что это - всего
только боевой блиндаж. И пахло в этом убежище, предохраняющем от свинца и
стали, духами больше, чем табаком.
Командира батальона, - обыкновенного пехотного, в достаточной степени
старого, потому что взятого из отставки, - увидел Ливенцев здесь, в
блиндаже, и тут же представился ему, по неписанным правилам стукнув при этом
каблуком о каблук; то же сделал и Обидин.
Однако казак сказал тоном, не допускающим возражений, обращаясь к
подполковнику:
- Я думаю, одного из них, который постарше, - в девятую роту, другого -
в двенадцатую. Завтра же могут от заурядов принять и роты.
- Да, разумеется, что ж... раз оба прапорщики, то, конечно... имеют
преимущество по службе, - пробормотал подполковник, улыбаясь не то радостно,
не то сконфуженно, и добавил вдруг совершенно неожиданно и несколько
отвернувшись: - Я никакой глупости не говорю.
Только после этой неожиданной фразы он выпрямился и назвал свой чин и
фамилию:
- Командир батальона, подполковник Капитанов! - Потом он сделал жест в
сторону казака, сказал торжественно: - Моя жена! - и снова сконфузился. -
Впрочем, вы ведь уже успели с ней познакомиться, - я это упустил из виду.
Только теперь понял безусость казака Ливенцев и то, почему здесь драпри
и ковры и пахнет духами, но когда он поглядел на жену батальонного, то
встретил суровый, по-настоящему начальнический взгляд, обращенный, однако,
не к нему, а к батальонному. Так только дрессировщик львов глядит на своего
обучаемого зверя, которому вздумалось вдруг, хотя бы и на два-три момента,
выйти из повиновения и гривастой головой тряхнуть с оттенком упрямства.
Голова подполковника Капитанова, впрочем, меньше всего напоминала
львиную: она была гола и глянцевита, что, при небольших ее размерах,
создавало впечатление какой-то ее беспомощности. Да и весь с головы до ног
подполковник был хиловат, - вот-вот закашляется затяжным заливистым кашлем,
так что и не дождешься, когда он кончит, - сбежишь.
В блиндаже было тепло - топилась железная печка. Подполковница сняла
папаху и черкеску, - бешмет ее тоже оказался щегольским, а русые волосы
подстрижены в кружок, как это принято у донских казаков.
Чайник с водою был уже поставлен на печку до ее прихода и теперь кипел,
стуча крышкой. Денщик батальонного подоспел как раз вовремя спуститься в
блиндаж, чтобы расставить на столе стаканы и уйти, повесив перед тем на
вешалку снятые с прапорщиков шинели, леденцы к чаю и даже печенье достала
откуда-то сама подполковница, и тогда началась за столом первая в этом
участке для Ливенцева и первая вообще для Обидина беседа на фронте.
- Вы, значит, в штабе полка уже были, и это там вас направили в наш
батальон? - спросил Капитанов, переводя тусклые глаза в дряблых мешках с
Ливенцева на Обидина и обратно.
- Нет, мы только что с машины, - с говяжьей машины, - попали к вам...
благодаря вот вашей супруге, - сказал Ливенцев.
- Так это вы как же так, позвольте! - всполошился Капитанов. - Может
быть, вы оба совсем и не в наш батальон, а в четвертый!.. Ведь теперь,
знаете что? Теперь ведь четвертые батальоны в полках устраивают и даже...
даже еще две роты по пятьсот человек в каждой должны явиться, - это особо,
это для укомплектований на случай потерь больших. А ведь в эти роты тоже
должны потребоваться офицеры.
- Ну что же, - я прапорщиков оставлю в своем батальоне, а заурядов
пусть берут в четвертый или куда там хотят, - решительно сказала дама в
казачьем бешмете.
Теперь при свете лампы, которая, кстати, была без колпака, Ливенцев
присмотрелся к ней внимательней и нашел, что она не очень молода, - лет
тридцати пяти, - и не то чтобы красива: круглое лицо ее было одутловато, а
серые глаза едва ли когда-нибудь и в девичестве знали, что такое женская
ласковость, мягкость, нежность. Будь она актрисой даже и попадись ей роль, в
которой хотя бы на пять минут нужно было бы ей к кому-нибудь приласкаться,
она бы ее непременно провалила, - так думал Ливенцев и отказывался понять,
какими чарами приворожила она Капитанова в свое время. Впрочем, он охотно
допускал, что между ними обошлось без чар.
- Вы сказали нам поразительную новость, господин полковник, - удивленно
отозвался между тем на слова Капитанова Обидин.
- Да, да-а! Теперь та-ак! - очень живо подхватил Капитанов, видимо,
довольный, что замечание жены можно обойти стороной. - Теперь дивизия
пехотная будет считаться в двадцать две тысячи человек - вот какая! Почти в
два раза больше, чем прежняя была, трехбатальонная.
- Это что же, в видах наступления, что ли? - спросил Ливенцев. -
Конечно, на нас ли будут наступать австрийцы, мы ли начнем наступать на них,
мы должны быть прочнее.
- Затеи Брусилова! - презрительно бросила подполковница, разливая чай
по стаканам в серебряных подстаканниках.
- Что именно "затеи Брусилова"? - не понял ее Обидин.
- Все эти четвертые батальоны и какие-то роты там пополнения! -
небрежно объяснила она. - Было желание выслужиться, ну, вот и добился своего
- теперь главнокомандующим.
- Вам, значит, он не нравится? - догадался Ливенцев.
- А кому же он нравится? - быстро и даже сердито спросила она, так что
Ливенцев счел за благо, принимая от нее стакан, сказать не то, что он думал:
- Приходилось иногда слышать в дороге, что, может быть, он будет лучше
Иванова.
- А чем же был плох Иванов, - что эти болваны вам говорили? - совсем
уже грозно посмотрела на него она.
Хлебнув было прямо из стакана и чуть не обварив язык, Ливенцев не сразу
ответил:
- Все обвинения их сводились только к тому, что Иванов будто бы
предлагал стоять на месте.
- А как же иначе? Наступать, как тут под шумок готовится сделать
Брусилов? Мы наступать не можем! - решительно заявила подполковница и
посмотрела при этом на своего мужа откровенно-яростно, точно он тоже был
сторонником наступления, чего и предположить по всему его виду было никак
нельзя.
Ливенцев понял подполковницу, как хозяйственную женщину, устроившую
себе тут, на Волыни, в деревне Дидичи, вполне сносный "домашний очаг", а к
таким "очагам" женщины привыкают, как кошки, и поди-ка попробуй выкинь ее из
привычного уклада жизни в рискованное неведомое, - глаза выдерет.
Так думая, Ливенцев заговорил, однако, о другом:
- Что вы - героическая женщина, это для меня несомненно. Женщины в тылу
обыкновенно держатся назубок заученного ими правила: наплюй на все и береги
свое здоровье. А вы вот - на фронте, куда вам не так легко и просто было
попасть, я полагаю. Каждый день вы под обстрелом, и если бы к вам отнеслись,
как к царю, который пробыл два часа на линии фронта и получил за это от
генерала Иванова георгиевский крест, то и вам могли бы дать, в пример
другим, хотя бы медаль на георгиевской ленте.
- Ей и должны будут дать, должны, непременно! - поспешно и тараща глаза
из прихотливых складок коричневых мешков, постарался поддержать его
Капитанов.
Однако подполковница в бешмете презрительно фыркнула на мужа:
- Ме-даль! Поду-маешь!
Ливенцев увидел, что он дал промах: она, не желавшая наступать, считала
несомненным, что ее объемистый бюст будет украшен белым крестом, а не
какою-то тривиальной медалью. Но он промолчал, а батальонный совершенно
излишне, теребя вышитую салфетку и глядя при этом куда-то под стол,
бормотнул:
- Что ж, я ведь никакой глупости не говорю...
Очевидно, у него уже была неискоренимая привычка говорить так в
присутствии жены.
- Неприятельские окопы далеко ли отсюда? - спросил Ливенцев, чтобы
затушевать неловкость.
- От наших окопов только пятьсот шагов, - ответила на это подполковница
вполне по-деловому, как на вполне деловой вопрос.
- Пять-сот ша-гов? - удивился Обидин и даже на Ливенцева посмотрел, -
не шутка ли это.
Ливенцев сказал спокойно:
- Расстояние приличное. Давно уж оно не нарушалось?
Вместо прямого ответа на вопрос, обращенный к лысому Капитанову, ответ
получился косвенный от его супруги:
- В том-то и дело, что против нас сидят не такие уж отпетые дураки! Они
нас не очень беспокоят, и мы их тоже.
- Значит, полная взаимность. Но перестрелка все-таки ежедневная? -
спросил Ливенцев теперь уже подполковницу, и та ответила, наливая ему новый
стакан чаю:
- Разумеется, а как же иначе!
Тут же после чаю она распорядилась, чтобы денщик - по фамилии Коханчик,
белобрысый, молодой еще малый торопливых движений, развел новых ротных
командиров по их ротам.
- Как же все-таки без разрешения командира полка... - попробовал было
заикнуться батальонный, но она так крикнула на него: "Не твое дело!", что он
тут же умолк.
Зато чуть только из уютного блиндажа Ливенцев вышел в ночь и грязь, он
сказал Обидину:
- Конечно, мы сейчас должны идти к командиру полка.
- Как сейчас? Ночью? - возразил Обидин.
- Ночью только и ходить в таких гиблых местах.
- А почему же не в свои роты?
- В какие "свои"? От кого вы их получили?
И Коханчику, который остановился в нескольких шагах от блиндажа,
Ливенцев приказал:
- Веди-ка нас, братец, к командиру полка.
Однако он тут же увидел, что не на того напал. Коханчик, еле различимый
в темноте, отозвался на это твердо:
- Велено развести господ офицеров по ротам: кого в девятую, так это
сюдою иттить, а кого в двенадцатую - тудою.
И он махнул руками в одну сторону и в другую, находясь в понятном
затруднении, с которой именно начать.
- Ни "тудою", ни "сюдою" нам не надо, братец, - досадливо сказал
Ливенцев. - Веди в блиндаж командира полка, - вот тебе одно направление.
Но Коханчика переубедить оказалось трудно: прапорщики услышали из
темноты:
- Цего я не можу, ваше благородие, бо я обязан сполнять приказание
командира батальона.
Ливенцева не столько обидело это, сколько развеселило.
- А кто же у тебя командир батальона? - спросил он не без лукавства и
услышал вполне обстоятельный ответ:
- Хотя же, конечно, считается так, что их высокоблагородие подполковник
Капитанов, ну, однако, распоряжения идут от их высокоблагородия барыни.
Ливенцев рассмеялся и отпустил Коханчика.
Можно было вполне обойтись и без него: по ходам сообщения двигались в
ту и в другую сторону солдаты, и всем им было известно, где находится штаб
полка.
По дороге к блиндажу полкового командира Ливенцев узнал, что фамилия
его Кюн.
- Как Кюн? Немец, значит?
Это было очень неприятно Ливенцеву, но спокойным голосом солдат-вожатый
ответил:
- Точно так, похоже, что они из немцев.
- Может быть, латыш, а не немец, - вздумалось поправить этот ответ
Обидину.
Ливенцев вздохнул и буркнул:
- Будем надеяться, что латыш.
Полковник Кюн был еще далеко не стар, - едва ли набралось бы ему
пятьдесят лет; вид к концу дня имел не усталый, напротив - будто только что
выспался; в светловолосом ежике на вытянутой голове седины совсем не было;
человек рослый, молодцеватой выправки, он принял двух новых офицеров,
явившихся в его полк, до такой степени наигранно любезно, что у Ливенцева в
первую же минуту никаких сомнений не осталось - немец.
- А я вас поджидал, как же, - улыбаясь, радостно, как старший приятель,
а совсем не новый начальник, говорил Кюн, когда оба они назвали свои
фамилии. - Разумеется, бумаги о назначении приходят все-таки раньше, чем
сами назначенные могут добраться, хе-хе! Транспорт, - вот где наша
Ахиллесова пята!
- У нас много слабых мест и кроме транспорта, - попробовал вставить
Ливенцев.
- О да, о да, разумеется, много! - весь сморщился и даже глаза закрыл
Кюн, но ревниво за ним наблюдавший Ливенцев не нашел никакой горечи в этой
мимике.
В петлице теплой тужурки Кюна небрежно торчал Владимир с мечами, - тот
самый орден, о представлении к которому Ливенцева писали однажды приказ, но
не послали.
- Ну что, как там в тылу, откуда вы приехали? - спросил Кюн с явным
любопытством.
- В каком именно смысле, господин полковник? - не понял вопроса
Ливенцев.
- Ну, разумеется, - настроения в обществе касательно войны в
дальнейшем, и тому подобное! - с игривой улыбочкой уточнил Кюн. - "До
победного конца" - как Меньшиков в "Новом времени" пишет?
- Есть и такие мнения, - тут же, как подстегнутый, немножко резко по
тону, ответил Ливенцев.
Обидин же добавил:
- Но больше все-таки противоположных, что воевать мы едва ли в
состоянии.
- Поэтому? - оживленно повернул голову от Ливенцева к Обидину Кюн.
- Выводы из этого положения всякий делает по-своему, - уклонился от
прямого ответа Обидин, а Ливенцев вставил свой вывод:
- Все-таки все сходятся на одном: разговаривать о мире с немцами сейчас
могут только одни мерзавцы!
- Хо-хо-хо! - добродушно с виду рассмеялся Кюн. - Это хорошо сказано!..
Ну что же, господа прапорщики, ведь вам с приезда надо бы хоть чаю
напиться... Позвольте-ка, как бы это вам устроить?
- Мы уже пили чай, господин полковник, - сказал Ливенцев, - у командира
третьего батальона.
- У Капитановых? Вот как?.. Как же вы к ним попали? Ори-ги-наль-ная
пара, не правда ли? - с таким видом, точно приготовился рассмеяться,
Эта костлявая, старая, хитрая придворная лиса, неизвестно чем именно
жившая, однако весьма живучая, захотела замести следы своей интриги, через
камер-лакея пригласив Брусилова в свой вагон, едва только он покинул царя.
Длинный и узкий, с пушистыми белыми усами, Фредерикс весь так и
светился радостью, оттого что видит - наконец-то! - его, Алексея
Алексеевича, главнокомандующим.
- Давно пора, давно пора! - несколько раз повторил он, сияя. - И я
всегда, - верьте моему слову! - всегда считал своим долгом докладывать его
величеству о ваших заслугах, о том, что вы вполне достойны принять в свои
руки фронт... тот или иной, тот или иной... Вот, например, Северо-западный:
дважды ведь поднимался мною вопрос о вашем назначении туда, - однако...
находились люди... не будем же теперь говорить о них, дорогой мой Алексей
Алексеевич: все хорошо, что хорошо окончилось, - вот! Прошу вас иметь в
виду, что и на этот пост, какой вы получили, выдвигалось ведь несколько
кандидатов, но я-я-я... я всячески отстаивал вас!
- Благодарю вас, - отозвался на это Брусилов, чтобы сказать что-нибудь,
и тут же увидел, что эти два слова ожидались графом, чтобы перейти к самому
для него важному.
- Что же касается телеграммы моей генерал-адъютанту Иванову, о чем вы
извещены, конечно, - держа руку Брусилова в своей холодной руке, очень
оживленно продолжал граф, - то ведь эта телеграмма касалась совсем не того,
послушайте, - совсем не его смены, а вашего назначения на его место, - вот
что мне особенно хотелось вам сказать!
И он не только пожал руку Брусилова, но не выпустил ее и теперь,
ожидая, как и что ему тот ответит; и Брусилов ответил так, как счел нужным:
- Поверьте, граф, мне никто ничего не говорил ни о какой вашей
телеграмме Иванову!
- Не о чем, не о чем было и говорить, - подхватил Фредерикс, -
совершенно не о чем! И будьте уверены на будущее время, что если вам
что-нибудь понадобится передать непосредственно его величеству - я всегда к
вашим услугам!
Это покоробило наконец Брусилова, и он не удержался, чтобы не сказать в
ответ:
- Искательством, граф, я ведь никогда не занимался, - я исполнял свой
долг на всех постах раньше, буду исполнять и теперь, насколько буду в силах,
но ваши слова принимаю как доброе обо мне мнение и благодарю сердечно!
Фредерикс обнял его снова, и, расцеловавшись, они расстались, по виду
очень довольные друг другом.
На следующий день с утра начался смотр войск одновременно и царем и
самим Брусиловым, и если царь обращал внимание только на выправку солдат, на
их умение ходить церемониальным маршем, то в глазах Брусилова эти новые для
него войска - сначала 3-я Заамурская пехотная дивизия, потом 9-й армейский
корпус - держали строгий экзамен на право вести наступление через месяц и
выдержали его с честью.
Царь вел себя на смотру, как обычно: тупо смотрел на ряды солдат,
державших винтовки "на кра-ул", запаздывая поздороваться с ними; тупо
смотрел, как они шагали, выворачивая в его сторону глаза и лица, - и только.
Ни с малейшим задушевным словом он не обращался к тем, которые должны были
проливать кровь и класть свои головы за него прежде, чем за родину: не было
у него за душою подобных слов.
На Каменец-Подольск довольно часто налетали неприятельские самолеты,
так как был он недалеко от фронта. В городе мало было целых стекол в домах и
часто попадались развалины и кучи мусора на месте бывших построек. Конечно,
воздушные разведчики дали знать на ближайший аэродром противника о скоплении
большой массы русских войск, выстроенных для смотра, и над 9-м корпусом
закружилось до двух десятков аэропланов.
Впрочем, этого уже ждали и приготовили для встречи их свои самолеты, а
также зенитные батареи, так что перед смотром корпуса произошло небольшое
сражение: разрывались высоко в воздухе снаряды, летели вниз дистанционные
трубки, осколки, шрапнельные стаканы, - наконец поднялись свои машины, и
налетчики ушли ни с чем, хотя и без потерь в своем строю.
Разумеется, на Брусилова ложилась обязанность предупредить царя об
опасности не только смотра, но и вообще пребывания его в Каменце: всегда
можно было ожидать налета врагов даже и на царский поезд, который не так
трудно было рассмотреть среди кирпично-красных и отдаленно поставленных
обычных прифронтовых поездов.
Но царь ни одним словом не отозвался на эту о нем заботу и не уехал из
Каменца, пока не закончил того, зачем приехал, - то есть смотра всех
расположенных тут в окрестности частей войск.
Сам склонный к мистике, Брусилов приписал было такое равнодушие царя к
опасности фатализму, но, приглядываясь в тот день к своему верховному вождю
пристальнее, решил наконец, что это только равнодушие к жизни.
Поезд с одним классным вагоном, в котором вместе с другими офицерами
ехал на фронт прапорщик Ливенцев, не подходил к тому участку фронта, какой
ему был нужен: от станции, где он вышел вместе с Обидиным, оставалось до
расположения их полка, по словам знающих людей, не менее пятидесяти верст.
Эти пятьдесят верст предоставлялось осилить или на грузовой машине,
если бы такая попалась, или на крестьянской подводе, или, наконец, пешком.
Комендант станции, какой-то зеленолицый, явно больной подпоручик, говорил
это без улыбки, как привычное, повторяемое им ежедневно.
- А шоссе тут как, очень грязное? - спросил Ливенцев.
- Ну еще бы вы захотели, чтоб не было грязное в марте! - почти
рассерженно ответил подпоручик и добавил еще злее: - Да оно тут идет
недалеко, а там дальше проселок, - колеса засасывает! - повернулся и отошел,
а Ливенцев сказал Обидину:
- Для начала недурно, как говорится в каком-то анекдоте. Такая же
грязь, конечно, будет и на фронте, и это совсем не анекдот.
Станция между тем оказалась хоть и небольшая, а бойкая: так как здесь
осели склады, питающие порядочный участок фронта, здесь шла выгрузка из
вагонов и продовольствия и боевых припасов, а также нагрузка их на машины и
подводы - интендантские, пехотных полков, артиллерийских парков и другие.
Около станции у ее заднего двора была ожесточенная крикливая толчея, в
которой с первого взгляда совершенно невозможно было разобраться. Однако
разбирались солдаты в заляпанных по уши сапогах и мокрых и грязных шинелях,
только Ливенцев, сколько ни спрашивал здесь, нет ли машины или подвод от его
полка, ничего не добился.
Кучка баб, притащивших к поезду откуда-то поблизости молоко в бутылках
и сморщенные соленые огурцы в мисках, уже все распродала, когда к ней
подошли Ливенцев с Обидиным в поисках попутной подводы.
Подвод у баб не водилось, - они даже как будто обиделись, что их
заподозрили в такой роскоши. Одна из них, очень дебелая, добротная,
оказалась почему-то русская среди украинок и говорила врастяжку на
орловско-курском, родном Ливенцеву наречии. Она сосредоточенно жевала
соленый, мягкий с виду, огурец, отламывая к нему хлеба от паляницы.
- Скоро новые огурцы уж сажать будете, - сказал, глядя на нее,
Ливенцев.
- А чего их сажать! - отозвалась баба, грустно жуя.
- Как чего? Чтоб посолить на зиму, - объяснил бабе Ливенцев, но та
сказала на это весьма неопределенно:
- Только и звания, что цвет дают, а посмотреть плети - плоховязы, и
пчел поблизу не держат.
- Капусту посадите, - вспомнил и другую огородину Ливенцев, но баба с
грустным лицом флегматично сказала:
- Капуста, она когда ще голову начнет завивать? До того время спалишь
дров беремя.
- Вы у ней поняли что-нибудь? - спросил, отходя, Ливенцев у Обидина.
Обидин подумал и ответил:
- Черт их поймет, этих баб! Они и капусту готовы тащить в
парикмахерскую.
Неудача с машинами и подводами его раздражала, - это видел Ливенцев -
и, чтобы успокоить его, он заметил, улыбаясь:
- Погодите, доберемся когда-нибудь до своего полка, и вот там-то вы уж
действительно ничего не поймете!
Они пробыли на этой станции целые сутки, ночевали в совершенно грязном
"зале 3-го класса", с неотмывно заслеженным полом, и спали, сидя рядом на
своих чемоданах и прикорнув один к другому.
Только на другой день в обед как-то посчастливилось им натолкнуться на
расхлябанный грузовик их полка, прибывший за "битым" мясом. На этом
грузовике они и устроились, не без того, конечно, чтобы не дать за это на
чай шоферу и артельщикам, хотя те и были солдаты.
- Вот видите, - говорил Обидину Ливенцев. - Вам может показаться
непонятным и то, что мясо называется "битым". По-вашему, пожалуй, этого
добавлять не надо: мясо - и все. Однако каждая воинская часть заинтересована
бывает в том, чтобы мясо ей доставлялось "живое", то есть просто убойный
скот. На этом могут быть "безгрешные" доходы, а на "битом" мясе что
выгадаешь? Ничего, если только не прогадаешь.
Казалось бы, пятьдесят верст можно было проехать засветло, но грузовик
был старый, очень раздерганный, дорога тяжелая, - часто на ней застревали и
тратили много усилий, чтобы как-нибудь сдвинуться с места.
Десятки раз проклинал Обидин и грузовик, и дорогу, и мясные туши,
которые не были привязаны и все время стремились, как он говорил, бежать в
поле пастись, но Ливенцев успокаивал его или, по крайней мере, пытался
успокоить тем, что это - совершенно райский способ передвижения в
непосредственной близости к фронту.
Когда сначала не очень разборчиво, а чем дальше, все внятнее стал
доноситься разговор орудий, Обидин насторожился и спросил:
- Это что же такое? Значит, мы прямо с приезда - в бой?
Ливенцев ответил тоном бывалого вояки:
- Ну, какой же это бой! Это только: милые бранятся, - просто тешатся.
Это вы ежедневно в те или иные часы будете теперь слышать - весна. Это вроде
глухариного токованья.
- Вы сказали "весна", - вскинулся Обидин. - Может быть, это оно и
начинается, о чем говорят и пишут, - весеннее наступление немцев?
- Не думаю. Сейчас еще грязно. Куда же наступать немцам по таким
дорогам? Дайте хоть земле подсохнуть, а то орудий не вытащишь.
Один из солдат-артельщиков слушал прапорщиков, переглядывался с другим
артельщиком, наконец спросил Ливенцева:
- Неужто, ваше благородие, немец скоро пойдет на нас, как в прошлом
годе? А у нас болтают обратно, будто мы на него пойдем.
- Как все эти туши съедим, то непременно пойдем, - отшутился Ливенцев,
но Обидину подмигнул, добавив: - Вот видите, какие на фронте слухи ходят?
Так и знайте на будущее время: панику любят разводить в тылу, а на фронте
люди сидят себе - не унывают. Просто некогда этим тут заниматься.
Уже смерклось, когда наконец дотащился грузовик до деревни Дидичи, где
был штаб полка. Однако вместо штаба полка попали оба прапорщика тут же, с
приезда, в блиндаж командира третьего батальона. Это вышло не совсем обычно
даже для Ливенцева.
- Что, мясо привезли? - спросил артельщиков около остановившейся машины
какой-то казак в щегольской черкеске, и артельщики почтительно взяли под
козырек, и один из них, старший, ответил:
- Так точно, мясо... а вот также их благородий к нам в полк.
- К нам в полк? Вот как! Это, значит, ко мне в батальон, - у меня
недокомплект офицеров, - обрадованно сказал казак, повернувшись лицом к
Ливенцеву, причем тот, несмотря на сумерки, не мог не заметить, что белое
круглое лицо казака совершенно лишено растительности, так что он даже
подумал: "Только что побрился и даже усы сбрил". Кроме того, Ливенцев не
понял, почему командир батальона в пехотном полку оказался казак, но тот не
дал ему времени на размышление: он просто подал руку ему и Обидину и добавил
к такому, отнюдь не начальническому жесту:
- Эта балочка не простреливается противником, - здесь можно ходить во
весь рост. Пойдемте в блиндаж, поговорим там за чашкой чая.
Гостеприимство пришлось как нельзя более кстати после нескольких часов
тряской и грязной дороги, а блиндаж оказался не очень далеко, так что казак
не успел разговориться; он только заботливо предупреждал, голосом
басовито-рассыпчатым, где тут грязь по щиколотку, а где по колено.
Блиндаж, в который спустились прапорщики, был на редкость
благоустроенным, что очень удивило Ливенцева, помнившего зимние блиндажи и
окопы возле селения Коссув. Главное - в него натащили каких-то драпировок,
ковров, которые при свете вполне приличной лампы, стоявшей на столе,
покрытом чистой скатертью, заставляли даже и забывать, что это - всего
только боевой блиндаж. И пахло в этом убежище, предохраняющем от свинца и
стали, духами больше, чем табаком.
Командира батальона, - обыкновенного пехотного, в достаточной степени
старого, потому что взятого из отставки, - увидел Ливенцев здесь, в
блиндаже, и тут же представился ему, по неписанным правилам стукнув при этом
каблуком о каблук; то же сделал и Обидин.
Однако казак сказал тоном, не допускающим возражений, обращаясь к
подполковнику:
- Я думаю, одного из них, который постарше, - в девятую роту, другого -
в двенадцатую. Завтра же могут от заурядов принять и роты.
- Да, разумеется, что ж... раз оба прапорщики, то, конечно... имеют
преимущество по службе, - пробормотал подполковник, улыбаясь не то радостно,
не то сконфуженно, и добавил вдруг совершенно неожиданно и несколько
отвернувшись: - Я никакой глупости не говорю.
Только после этой неожиданной фразы он выпрямился и назвал свой чин и
фамилию:
- Командир батальона, подполковник Капитанов! - Потом он сделал жест в
сторону казака, сказал торжественно: - Моя жена! - и снова сконфузился. -
Впрочем, вы ведь уже успели с ней познакомиться, - я это упустил из виду.
Только теперь понял безусость казака Ливенцев и то, почему здесь драпри
и ковры и пахнет духами, но когда он поглядел на жену батальонного, то
встретил суровый, по-настоящему начальнический взгляд, обращенный, однако,
не к нему, а к батальонному. Так только дрессировщик львов глядит на своего
обучаемого зверя, которому вздумалось вдруг, хотя бы и на два-три момента,
выйти из повиновения и гривастой головой тряхнуть с оттенком упрямства.
Голова подполковника Капитанова, впрочем, меньше всего напоминала
львиную: она была гола и глянцевита, что, при небольших ее размерах,
создавало впечатление какой-то ее беспомощности. Да и весь с головы до ног
подполковник был хиловат, - вот-вот закашляется затяжным заливистым кашлем,
так что и не дождешься, когда он кончит, - сбежишь.
В блиндаже было тепло - топилась железная печка. Подполковница сняла
папаху и черкеску, - бешмет ее тоже оказался щегольским, а русые волосы
подстрижены в кружок, как это принято у донских казаков.
Чайник с водою был уже поставлен на печку до ее прихода и теперь кипел,
стуча крышкой. Денщик батальонного подоспел как раз вовремя спуститься в
блиндаж, чтобы расставить на столе стаканы и уйти, повесив перед тем на
вешалку снятые с прапорщиков шинели, леденцы к чаю и даже печенье достала
откуда-то сама подполковница, и тогда началась за столом первая в этом
участке для Ливенцева и первая вообще для Обидина беседа на фронте.
- Вы, значит, в штабе полка уже были, и это там вас направили в наш
батальон? - спросил Капитанов, переводя тусклые глаза в дряблых мешках с
Ливенцева на Обидина и обратно.
- Нет, мы только что с машины, - с говяжьей машины, - попали к вам...
благодаря вот вашей супруге, - сказал Ливенцев.
- Так это вы как же так, позвольте! - всполошился Капитанов. - Может
быть, вы оба совсем и не в наш батальон, а в четвертый!.. Ведь теперь,
знаете что? Теперь ведь четвертые батальоны в полках устраивают и даже...
даже еще две роты по пятьсот человек в каждой должны явиться, - это особо,
это для укомплектований на случай потерь больших. А ведь в эти роты тоже
должны потребоваться офицеры.
- Ну что же, - я прапорщиков оставлю в своем батальоне, а заурядов
пусть берут в четвертый или куда там хотят, - решительно сказала дама в
казачьем бешмете.
Теперь при свете лампы, которая, кстати, была без колпака, Ливенцев
присмотрелся к ней внимательней и нашел, что она не очень молода, - лет
тридцати пяти, - и не то чтобы красива: круглое лицо ее было одутловато, а
серые глаза едва ли когда-нибудь и в девичестве знали, что такое женская
ласковость, мягкость, нежность. Будь она актрисой даже и попадись ей роль, в
которой хотя бы на пять минут нужно было бы ей к кому-нибудь приласкаться,
она бы ее непременно провалила, - так думал Ливенцев и отказывался понять,
какими чарами приворожила она Капитанова в свое время. Впрочем, он охотно
допускал, что между ними обошлось без чар.
- Вы сказали нам поразительную новость, господин полковник, - удивленно
отозвался между тем на слова Капитанова Обидин.
- Да, да-а! Теперь та-ак! - очень живо подхватил Капитанов, видимо,
довольный, что замечание жены можно обойти стороной. - Теперь дивизия
пехотная будет считаться в двадцать две тысячи человек - вот какая! Почти в
два раза больше, чем прежняя была, трехбатальонная.
- Это что же, в видах наступления, что ли? - спросил Ливенцев. -
Конечно, на нас ли будут наступать австрийцы, мы ли начнем наступать на них,
мы должны быть прочнее.
- Затеи Брусилова! - презрительно бросила подполковница, разливая чай
по стаканам в серебряных подстаканниках.
- Что именно "затеи Брусилова"? - не понял ее Обидин.
- Все эти четвертые батальоны и какие-то роты там пополнения! -
небрежно объяснила она. - Было желание выслужиться, ну, вот и добился своего
- теперь главнокомандующим.
- Вам, значит, он не нравится? - догадался Ливенцев.
- А кому же он нравится? - быстро и даже сердито спросила она, так что
Ливенцев счел за благо, принимая от нее стакан, сказать не то, что он думал:
- Приходилось иногда слышать в дороге, что, может быть, он будет лучше
Иванова.
- А чем же был плох Иванов, - что эти болваны вам говорили? - совсем
уже грозно посмотрела на него она.
Хлебнув было прямо из стакана и чуть не обварив язык, Ливенцев не сразу
ответил:
- Все обвинения их сводились только к тому, что Иванов будто бы
предлагал стоять на месте.
- А как же иначе? Наступать, как тут под шумок готовится сделать
Брусилов? Мы наступать не можем! - решительно заявила подполковница и
посмотрела при этом на своего мужа откровенно-яростно, точно он тоже был
сторонником наступления, чего и предположить по всему его виду было никак
нельзя.
Ливенцев понял подполковницу, как хозяйственную женщину, устроившую
себе тут, на Волыни, в деревне Дидичи, вполне сносный "домашний очаг", а к
таким "очагам" женщины привыкают, как кошки, и поди-ка попробуй выкинь ее из
привычного уклада жизни в рискованное неведомое, - глаза выдерет.
Так думая, Ливенцев заговорил, однако, о другом:
- Что вы - героическая женщина, это для меня несомненно. Женщины в тылу
обыкновенно держатся назубок заученного ими правила: наплюй на все и береги
свое здоровье. А вы вот - на фронте, куда вам не так легко и просто было
попасть, я полагаю. Каждый день вы под обстрелом, и если бы к вам отнеслись,
как к царю, который пробыл два часа на линии фронта и получил за это от
генерала Иванова георгиевский крест, то и вам могли бы дать, в пример
другим, хотя бы медаль на георгиевской ленте.
- Ей и должны будут дать, должны, непременно! - поспешно и тараща глаза
из прихотливых складок коричневых мешков, постарался поддержать его
Капитанов.
Однако подполковница в бешмете презрительно фыркнула на мужа:
- Ме-даль! Поду-маешь!
Ливенцев увидел, что он дал промах: она, не желавшая наступать, считала
несомненным, что ее объемистый бюст будет украшен белым крестом, а не
какою-то тривиальной медалью. Но он промолчал, а батальонный совершенно
излишне, теребя вышитую салфетку и глядя при этом куда-то под стол,
бормотнул:
- Что ж, я ведь никакой глупости не говорю...
Очевидно, у него уже была неискоренимая привычка говорить так в
присутствии жены.
- Неприятельские окопы далеко ли отсюда? - спросил Ливенцев, чтобы
затушевать неловкость.
- От наших окопов только пятьсот шагов, - ответила на это подполковница
вполне по-деловому, как на вполне деловой вопрос.
- Пять-сот ша-гов? - удивился Обидин и даже на Ливенцева посмотрел, -
не шутка ли это.
Ливенцев сказал спокойно:
- Расстояние приличное. Давно уж оно не нарушалось?
Вместо прямого ответа на вопрос, обращенный к лысому Капитанову, ответ
получился косвенный от его супруги:
- В том-то и дело, что против нас сидят не такие уж отпетые дураки! Они
нас не очень беспокоят, и мы их тоже.
- Значит, полная взаимность. Но перестрелка все-таки ежедневная? -
спросил Ливенцев теперь уже подполковницу, и та ответила, наливая ему новый
стакан чаю:
- Разумеется, а как же иначе!
Тут же после чаю она распорядилась, чтобы денщик - по фамилии Коханчик,
белобрысый, молодой еще малый торопливых движений, развел новых ротных
командиров по их ротам.
- Как же все-таки без разрешения командира полка... - попробовал было
заикнуться батальонный, но она так крикнула на него: "Не твое дело!", что он
тут же умолк.
Зато чуть только из уютного блиндажа Ливенцев вышел в ночь и грязь, он
сказал Обидину:
- Конечно, мы сейчас должны идти к командиру полка.
- Как сейчас? Ночью? - возразил Обидин.
- Ночью только и ходить в таких гиблых местах.
- А почему же не в свои роты?
- В какие "свои"? От кого вы их получили?
И Коханчику, который остановился в нескольких шагах от блиндажа,
Ливенцев приказал:
- Веди-ка нас, братец, к командиру полка.
Однако он тут же увидел, что не на того напал. Коханчик, еле различимый
в темноте, отозвался на это твердо:
- Велено развести господ офицеров по ротам: кого в девятую, так это
сюдою иттить, а кого в двенадцатую - тудою.
И он махнул руками в одну сторону и в другую, находясь в понятном
затруднении, с которой именно начать.
- Ни "тудою", ни "сюдою" нам не надо, братец, - досадливо сказал
Ливенцев. - Веди в блиндаж командира полка, - вот тебе одно направление.
Но Коханчика переубедить оказалось трудно: прапорщики услышали из
темноты:
- Цего я не можу, ваше благородие, бо я обязан сполнять приказание
командира батальона.
Ливенцева не столько обидело это, сколько развеселило.
- А кто же у тебя командир батальона? - спросил он не без лукавства и
услышал вполне обстоятельный ответ:
- Хотя же, конечно, считается так, что их высокоблагородие подполковник
Капитанов, ну, однако, распоряжения идут от их высокоблагородия барыни.
Ливенцев рассмеялся и отпустил Коханчика.
Можно было вполне обойтись и без него: по ходам сообщения двигались в
ту и в другую сторону солдаты, и всем им было известно, где находится штаб
полка.
По дороге к блиндажу полкового командира Ливенцев узнал, что фамилия
его Кюн.
- Как Кюн? Немец, значит?
Это было очень неприятно Ливенцеву, но спокойным голосом солдат-вожатый
ответил:
- Точно так, похоже, что они из немцев.
- Может быть, латыш, а не немец, - вздумалось поправить этот ответ
Обидину.
Ливенцев вздохнул и буркнул:
- Будем надеяться, что латыш.
Полковник Кюн был еще далеко не стар, - едва ли набралось бы ему
пятьдесят лет; вид к концу дня имел не усталый, напротив - будто только что
выспался; в светловолосом ежике на вытянутой голове седины совсем не было;
человек рослый, молодцеватой выправки, он принял двух новых офицеров,
явившихся в его полк, до такой степени наигранно любезно, что у Ливенцева в
первую же минуту никаких сомнений не осталось - немец.
- А я вас поджидал, как же, - улыбаясь, радостно, как старший приятель,
а совсем не новый начальник, говорил Кюн, когда оба они назвали свои
фамилии. - Разумеется, бумаги о назначении приходят все-таки раньше, чем
сами назначенные могут добраться, хе-хе! Транспорт, - вот где наша
Ахиллесова пята!
- У нас много слабых мест и кроме транспорта, - попробовал вставить
Ливенцев.
- О да, о да, разумеется, много! - весь сморщился и даже глаза закрыл
Кюн, но ревниво за ним наблюдавший Ливенцев не нашел никакой горечи в этой
мимике.
В петлице теплой тужурки Кюна небрежно торчал Владимир с мечами, - тот
самый орден, о представлении к которому Ливенцева писали однажды приказ, но
не послали.
- Ну что, как там в тылу, откуда вы приехали? - спросил Кюн с явным
любопытством.
- В каком именно смысле, господин полковник? - не понял вопроса
Ливенцев.
- Ну, разумеется, - настроения в обществе касательно войны в
дальнейшем, и тому подобное! - с игривой улыбочкой уточнил Кюн. - "До
победного конца" - как Меньшиков в "Новом времени" пишет?
- Есть и такие мнения, - тут же, как подстегнутый, немножко резко по
тону, ответил Ливенцев.
Обидин же добавил:
- Но больше все-таки противоположных, что воевать мы едва ли в
состоянии.
- Поэтому? - оживленно повернул голову от Ливенцева к Обидину Кюн.
- Выводы из этого положения всякий делает по-своему, - уклонился от
прямого ответа Обидин, а Ливенцев вставил свой вывод:
- Все-таки все сходятся на одном: разговаривать о мире с немцами сейчас
могут только одни мерзавцы!
- Хо-хо-хо! - добродушно с виду рассмеялся Кюн. - Это хорошо сказано!..
Ну что же, господа прапорщики, ведь вам с приезда надо бы хоть чаю
напиться... Позвольте-ка, как бы это вам устроить?
- Мы уже пили чай, господин полковник, - сказал Ливенцев, - у командира
третьего батальона.
- У Капитановых? Вот как?.. Как же вы к ним попали? Ори-ги-наль-ная
пара, не правда ли? - с таким видом, точно приготовился рассмеяться,