Страница:
"В общем я должен сказать, - писал Федотов, - что немало удивлен тем
обстоятельством, что вы держали дивизию в кулаке, вместо того чтобы
развернуть ее возможно шире..."
- Тебя бы, тебя бы надо было держать в кулаке, чтобы ты мне дурацких
замечаний не делал! - кричал на свободе Гильчевский, въехав на высотку
верстах в четырех от Надчицы вместе с Протазановым и оглядывая местность,
сколько ее было отсюда видно.
- Совсем как в басне Крылова, - поддержал Гильчевского Протазанов: -
"Знай колет, - всю испортил шкуру!"
- В том-то и дело, что медведей эти господа комкоры предпочитают не
видеть: на кой им черт, скажите, пожалуйста, соваться к медведю? Гораздо
безопаснее шкуру его делить!.. Какой умница нашелся! "Развернуть возможно
шире", - а сам же у меня отнял целый полк! Значит, находил же, что он мне не
нужен, этот четыреста четвертый полк? А теперь, не угодно ли, "возможно
шире". То один всего батальон "расширился" до деревни Пьяне, а то десять
батальонов разошлись бы по деревням Пьяным! Вот это была бы дивизия,
любезная федотовскому сердцу!
По карте, бывшей у Протазанова, Стырь протекала верстах в пяти от
Надчицы, Иква - вдвое дальше от той же деревни. С той высотки, на которой
стояли Гильчевский с Протазановым, видны были купола церкви в местечке
Торговице, находившемся на высоком берегу Иквы.
Впрочем, и другой берег Иквы оказался здесь тоже довольно высокий, и
оба были покрыты лесом.
- Картина - загляденье! - заметил Протазанов сознательно мечтательным
тоном, чтобы отвлечь своего начдива от грустных мыслей о комкоре Федотове.
- Красота, что и говорить, - отозвался на это Гильчевский. - Важно
только, чтобы не вскочила эта красота нам синяками да кровоподтеками.
План наступления на линию обеих рек был составлен им так, как будто в
его распоряжении были снова все четыре полка: 6-й Финляндский заменил 404-й,
и его, как совершенно свежий, он направил на Торговицу, предполагая там
сопротивление австрийских арьергардов.
Два первых полка своих он пустил на реку Стырь, чтобы обезопасить свой
правый фланг и иметь их под рукою для форсирования Иквы, за которой, как
донесли разведчики, тянулись позиции противника.
- Мосты на Стыри и мосты на Икве, - вот первейшее и главнейшее, что
надобно вам занять, - говорил Гильчевский, напутствуя Ольхина и своего
командира первой бригады. - Если допустите мадьяр сжечь мосты, то...
Договаривать, конечно, было излишне.
С 403-м полком, идущим непосредственно за 6-м Финляндским, ехал сам
Гильчевский. Он, правда, облюбовал для штаба так же, как и Новины, чешскую
колонию Малеванку, но не заезжал туда; он и небольшого дела не умел доверять
кому бы то ни было, а тем более не хотел быть вдали от того серьезного, что
ожидало его дивизию в этой многоводной, болотистой и лесистой местности,
хотя на взгляд туриста она и была красивой.
Зелень деревьев была молодая, нежная, пышная; зелень трав в лесу
буйная, - и Гильчевский говорил дорогой, дыша полной грудью:
- Эх, хорошо бы тут "под сенью лип душистых" водчонки тяпнуть да
вяленой воблой закусить... или копченой кефалью!.. Есть любители или той или
другой из этих рыбок, а я, признаться, и ту и другую люблю одинаково пылко.
- Да, маевочку бы тут не плохо сочинить, - места подходящие, - вторил
ему Протазанов.
- Можно бы даже и полевую кашу сварить, - с раками! Тут, я думаю, раков
бездна... Кстати, слыхал я что-то такое в детстве: "Через Тырь в монастырь"
и не понимал, что это за "Тырь", а теперь вполне уверен, что не Тырь, а
именно Стырь, к которой мы с вами едем... Уцелела, значит, в народе только
рифма, а "С" отлетело и смысл тоже испарился...
Как раз в это время дружно заговорила артиллерия на подступах к Стыри,
и Гильчевский умолк: он подмигнул Протазанову и послал своего серого в
сторону все разгоравшейся с каждым моментом пальбы.
Хотя ехать прямиком через лес было бы гораздо проще и ближе, но в
стороне, правее от дороги, Гильчевский заметил широкую луговину,
переходившую в лесную поляну, которая могла вывести если не к реке Стыри, то
куда-нибудь на открытое место, откуда было бы видно, что впереди происходит.
Около версты было до этой поляны, а разговор пушек становился все
внушительнее, хотя действовала только легкая артиллерия с той и с этой
стороны. От нетерпенья Гильчевскому показалась уже нелепой его затея -
объезд леса, но зато на поляне ждала его нечаянная радость: как раз в одно
время с ним, только с другой стороны леса, на ту же поляну выходила первая
рота 404-го полка, и впереди роты ехал верхом командир полка полковник
Татаров.
Это был образцовый командир, так же как и полковник Николаев, -
спокойный перед боем и неспособный теряться в бою. И внешность у него была
внушающая доверие солдатам: солдаты не любили командиров жиденьких, - это
давно приметил Гильчевский. "Какой из него командир - так вообще стрюцкий
какой-то!.." Татарова даже и в шутку никто не назвал бы "стрюцким", - он был
основательный человек во всех смыслах. И то, что он никогда не горячился и в
обращении со всеми был ровен, очень к нему шло.
Не успел еще удивиться и обрадоваться в полную меру, увидев его,
Гильчевский, как он уже подъехал к нему с рапортом:
- Ваше превосходительство, по приказанию командира корпуса командуемый
мною полк откомандирован из сто пятой дивизии.
- Откомандирован? Очень хорошо! Прекрасно! Здравствуйте, дорогой! Я
очень рад! - и Гильчевский даже обнял Татарова, точно не видел его целый
год. - Совсем как блудный сын: пропадал и нашелся!
- Где прикажете расположить полк? - спросил Татаров.
- Был бы на месте полк, а уж расположить его есть где!.. Здорово,
молодцы! - крикнул Гильчевский в сторону первой роты, но на приветствие
своего начальника дивизии отозвалась и показавшаяся на поляне вторая рота.
- Ну, с такими молодцами нам уж австрийские укрепления не страшны! -
ликовал Гильчевский, который готов был простить все грехи своего комкора за
то только, что вся дивизия теперь снова в сборе, - "в кулаке".
Тем временем канонада в стороне Торговицы начала утихать. Гильчевский
указал Татарову место расположения полка, а сам с Протазановым поскакал по
направлению к Торговице.
- Мост, мост, - вот что важнее всего! - повторял он на скаку. - Не
успеют сжечь, - могут взорвать, отступая! Тогда пропало дело!
Артиллерийская пальба совсем почему-то затихла, ружейная тоже, хотя и
доносилась, но была какая-то вялая. Наконец, с опушки рощи, в которой
австрийцы, как с первого взгляда решил Гильчевский, начали было рыть окопы,
но бросили, не успев закончить, уж видно стало все местечко и белую церковь
с синими разводами.
Местечко лепилось очень кучно на холме и без того высокого здесь берега
Иквы, а церковь оказалась как-то не по местечку велика - тем более, что
большинство жителей в нем были евреи. На узеньких уличках его везде
виднелись русские солдаты.
К местечку пришлось подниматься в гору, зато от церкви широкий
разостлался кругозор: долина Иквы, река, мост через нее, который был
целехонек и уже охранялся стрелками, лес на другом берегу, более низком, чем
этот, дорога в нем, а главное - по этой дороге тянулись отступающие
австрийцы совершенно безнаказанно.
- Батарею, батарею сюда! - закричал Гильчевский. - Как же можно дать им
уходить, точно с парада? Обстрелять сейчас же!
Полубатарея - четыре горных орудия - нашлась поблизости и подскакала к
церкви, где стоял Гильчевский. Орудия установили без всякого прикрытия, лишь
бы успеть послать в ряды уходящих хоть несколько десятков гранат.
Но мадьяры оказались не так беззащитны, как думалось Гильчевскому.
После первых же трех залпов полетели снаряды противника в церковь и пробили
в ней стены.
Щебнем, посыпавшимся вниз, засыпало орудия. Сам Гильчевский едва успел
отскочить в сторону. Пришлось тут же оттащить и орудия и поставить их в
укрытое место.
- Эге-ге, да у них там, на другом берегу, основательные укрепления, -
говорил Гильчевский Ольхину, разглядывая в цейс противоположный берег Иквы.
- Я уж навел справки у местных жителей, когда они выбрались из погребов
и обрели дар речи, - живо отозвался на это Ольхин: - линия укрепления там
еще с прошлого года.
- Вот видите, как! А проволока? Сколько рядов?
- Насчет проволоки допытаться не мог, - не знают. Ведь укрепления были
брошены и только теперь заняты вновь.
- Натянули, я думаю... Но почему-то незаметно: очень высокая трава там.
- Хлеба, а не трава!
- Ночью произвести разведку позиций противника, - тоном приказа сказал
Гильчевский, и Ольхин ответил на это, подняв руку к козырьку фуражки:
- Слушаю, ваше превосходительство!
- Хлеба? Да, кажется, действительно хлеба, - смотря в бинокль, говорил
Гильчевский. - Озимая пшеница... Жаль. Завтра от нее там мало что останется:
завтра все эти позиции мы должны взять... вместе с мадьярами.
Окопная война, если она затягивается надолго, отучает солдат и офицеров
и их начальство всех степеней от войны маневренной.
На сотни, даже на тысячи километров тянется сплошная стена подземных
казарм и укреплений, соединенных между собой и с ближайшими тыловыми
блиндажами и землянками ходами сообщений в земле, и вся эта длиннейшая цепь
искусственных пещер сравнительно безопасна, и "локоть товарища" в них
чувствуется очень прочно.
Но вот покинуты свои окопы, опрокинуты чужие, и полки вышли на "дневную
поверхность", как говорят шахтеры; тогда происходят странные явления с
людьми: пехотинцы ходят с большим трудом, им приходится восстанавливать в
ослабевших ножных мышцах способность быстро передвигаться, а офицеры пехоты
с трудом ориентируются на местности. Пространство само по себе, независимо
от того, каково оно по своим качествам, кажется слишком огромным и таящим в
себе всякие неожиданности и подвохи со стороны врага; пространство, которое
необходимо захватить, представляется не просто союзником врага, а как-то
само по себе враждебным.
Настроение это или быстро проходит или держится довольно стойко, смотря
по тому, отступает стремительно или очень упорно защищается враг.
Пока с быстротой совершенно неожиданной мадьяры, выбитые из своих
весьма долговременных позиций, спасали свои жизни, свою артиллерию, свои
обозы, - в полках дивизии Гильчевского был подъем; но вот оказалось, что
впереди за двумя реками, - одна широкая, а другая еще шире, - снова ушел в
землю проворный враг, и неизвестно, как к нему подойти, с чего начать и как
провести новый прорыв этих таинственных позиций, которые, может быть, ничуть
не слабее только что взятых.
Одно дело долго готовиться к прорыву, готовиться нескольким армиям,
включающим несколько десятков дивизий и огромное число батарей, притом
выполнять приказы, идущие от главнокомандующего фронтом, непосредственно
связанного со ставкой, - и совсем другое дело, когда одна дивизия, хотя бы и
подкрепленная еще полком из другой дивизии, должна решать эту задачу на
местности, не освещенной даже разведкой, решать сразу и безошибочно, имея в
голове только одно твердое знание, вынесенное еще из Академии генерального
штаба, что река между твоей дивизией и позициями противника трудно проходима
для войск.
Было над чем задуматься Гильчевскому, несмотря на тот азарт погони, в
который он только что вошел.
Держать дивизию в кулаке, перед своими глазами было нельзя: она
рассыпалась по двум рекам: бригада на Стыри, бригада на Икве, и перед первой
- пять верст неприятельских позиций, перед второй - десять.
Нужно было выбрать для себя со штабом наблюдательный пункт. Гильчевский
выбрал одну высоту - 102 - из цепи холмов на своем правом берегу Иквы,
верстах в четырех от неприятеля; с нее был хороший обзор, однако она могла
быть вполне доступна артиллерии врага. В то же время нужно было установить и
свою артиллерию, так как батарейные командиры тут же перессорились из-за
более выгодных позиций. Пришлось прибегнуть к строгому приказу, а
Гильчевский по опыту знал, что артиллеристы строгих приказов начальников
чужих для них дивизий не любят и что лучше всего с ними не ссориться перед
боем, исход которого зависит на три четверти от их работы.
Гильчевский заметался, отлично уже начиная видеть, что поставленная
перед ним задача превосходит его скромные силы.
Спасительным явился новый приказ комкора: отложить атаку позиций на
Икве на один день. Впрочем, тут же, после минуты облегчения, началась новая
тревога.
- Хорошо, - отложить атаку на Икве... А как же Стырь? Ведь у меня на
Стыри стоит бригада? Значит, как же я должен понять это: завтра атаковать
этой бригадой позиции за рекою Стырью? По-видимому, так, а? - спрашивал он
офицера из штаба корпуса, привезшего приказ.
- Никак нет, - ответил тот, хотя и не вполне уверенно. - Мне пришлось
слышать, что линию Стыри завтра займет другая дивизия.
- Отчего же этого нет в приказе? - недоумевал Гильчевский, вертя в
руках бумажку, подписанную Федотовым.
- По-видимому, не совсем еще решено, однако уже намечено, ваше
превосходительство.
- Лучше мне нечего и желать, если освобождается моя бригада, -
повеселел Гильчевский. - Однако хотелось бы, чтобы так именно и было!
Утро следующего дня внесло полную определенность.
Во-первых: разведчики - финляндские стрелки, подобравшиеся ночью к
австрийским позициям, донесли, что позиции нужно признать сильными, а
колючая проволока перед ними местами в четыре, а местами и в семь кольев,
хотя из-за высоких хлебов ее совершенно не видно с правого берега;
во-вторых, бригада с реки Стыри действительно сменялась целой дивизией -
126-й, бывшей ополченской, как и 101-я; и, наконец, на помощь артиллерии,
которой располагал Гильчевский для действий на своем участке, шел дивизион
тяжелых орудий.
Так как Гильчевский и раньше знал, что слева его подпирает 105-я
дивизия, то теперь, узнав о таком "локте товарища" справа, как 126-я, и
такой опоре сзади, как две тяжелых батареи, которые покажут мадьярам, чего
они стоят, - он снова почувствовал себя так, как привык за последние месяцы.
Но ночью случилось то, чего он не мог простить своему командиру первой
бригады: австрийские разведчики подожгли мост через Стырь.
Правда, пожар удалось все-таки потушить, и сгорела только часть моста.
Гильчевский приказал во что бы то ни стало восстановить мост. Это тем легче
было сделать, что он был не настолько громаден, как мост через Икву у
Торговицы, который тянулся на триста сажен, захватывая всю долину реки,
очень топкую в этом месте, и шириной был в три сажени. Когда Гильчевский
прискакал в Торговицу, он прежде всего кинулся к этому мосту и увидел, что
австрийцы уже оплели его сваи жгутами из соломы, чтобы поджечь, но не успели
этого сделать. Зато они взорвали часть моста, поближе к своему левому
берегу, и саперы на глазах Гильчевского, под прикрытием орудийного и
пулеметного огня, довольно быстро привели мост почти в прежний вид: во
всяком случае он мог бы уже пропустить на тот берег все легкие батареи.
Важно было во время боя отстоять его от снарядов противника.
В полдень 26 мая явилась первая бригада, смененная 126-й дивизией; в то
же время комкор Федотов дал знать Гильчевскому, что он вполне понимает
важность выпавшей на него задачи и дает ему в подчинение остальные три полка
2-й Финляндской стрелковой дивизии.
Это была уже честь совершенно неожиданная: ведь прошел всего день, как
тот же Федотов счел нужным поставить ему на вид тактическую, по его мнению,
погрешность, теперь же подчиняет ему, начальнику ополченской дивизии,
кадровую дивизию, старую и боевую, начальник которой, может быть, не держал
бы ее в "кулаке" ему в угоду, а распустил бы веером по всем окрестным
деревням Пьяне.
Кстати, шесть мелких деревень насчитал Гильчевский на своем участке
атаки по долине Иквы. От них в трех местах тоже шли на этот берег мосты,
слабенькие и тряские, но пригодные для переброски пехоты. План перебросить
через эти мостки части двух своих полков возник у Гильчевского, когда он был
в одной из этих деревень, расположенной на правом берегу Иквы, и он вызвал к
себе Татарова и Кюна, только что ставшего в этой деревне со своим полком.
- Вечером, когда стемнеет, - сказал он им, - по батальону от каждого
полка должны будут переправиться на тот берег реки и там непременно
закрепиться. Вашему полку, - обратился он к Кюну, - сделать это здесь, в
деревне Остриево, а вашему, - обратился он к Татарову, - против той деревни,
в которой вы стоите, то есть против Рудлева.
- Слушаю, - сказал на это Татаров.
- Позвольте мне осмотреться на новом для меня месте, ваше
превосходительство, - сказал Кюн.
- Осмотритесь, - непременно осмотритесь, да... И в восемь вечера мне
донесите о том, какой батальон у вас начал переправляться.
Весь свой участок атаки, растянувшийся на десять верст, он поделил на
две равные части, и правый, в который входила на австрийской стороне сильно
укрепленная деревня Красное, расположенная против Торговицы, он предоставил
финляндским стрелкам, с 6-м полком в авангарде, а левый - своей дивизии.
От Татарова вечером пришло донесение в колонию Малеванку, в штаб
дивизии, что он начал переправу через Икву. Не дождавшись такого же
донесения от Кюна, Гильчевский запросил его по телефону сам и услышал
неожиданный ответ:
- Операцию по переправе и закреплению на том берегу я считаю совершенно
невыполнимой, ваше превосходительство.
Гильчевский был так удивлен этим, что только спросил:
- Вы осмотрелись?
- Точно так, ваше превосходительство, осмотрелся и нахожу...
Тут Гильчевский вспомнил, что из-за нераспорядительности Кюна был
сорван первый штурм 23 мая, и прокричал в трубку:
- В таком случае у вас глаза плохо видят! И двадцать третьего числа они
тоже видели плохо!.. В таком случае я вам приказываю немедленно сдать полк
командиру первого батальона, подполковнику Печерскому! Пошлите его к
телефону, чтобы я передал ему приказание лично!
Через четверть часа подполковник Печерский услышал от Гильчевского, что
назначается командующим полком.
- Немедленно начать переправу одного, по вашему выбору, батальона на
другой берег, где и закрепиться ему. Об исполнении мне донести, - добавил
Гильчевский.
Печерский был ему известен с хорошей стороны, и в нем он был уверен.
Однако озабочен он был тем, что по новости положения своего этот хороший
батальонный командир может не справиться с серьезной задачей, свалившейся на
него внезапно и в ночное время. Это же опасение высказал и Протазанов.
Было тревожно и за 404-й полк, удача которого в этом ночном деле
казалась Гильчевскому гораздо более важной, чем удача 402-го полка, так как
404-й полк предназначался им для прорыва, а 402-й только для поддержки его
успеха.
Но вот около полуночи пришло донесение от Татарова:
- Первый батальон вверенного мне полка, перейдя реку Икву, закрепляется
на противоположном берегу. Потерь не было.
И не успел еще начальник дивизии расхвалить по заслугам Татарова, как
получилось и донесение от Печерского:
- Доношу вашему превосходительству, что четвертый батальон четыреста
второго полка переправился через реку, понеся при этом весьма незначительные
потери, и окапывается не тревожимый противником.
Выбравшись 24 мая из третьей линии австрийских укреплений, подполковник
Шангин повел свой четвертый батальон 402-го полка за вторым, а не за
третьим, уклонившимся в сторону деревни Пьяне, и это был первый случай в
боевой жизни прапорщика Ливенцева, когда он вел роту преследовать
отступающего противника.
Усталости он не чувствовал, - был подъем. Этот подъем чувствовался им и
во всей роте по лицам солдат. И, шагая рядом со взводным Мальчиковым и видя
его широкое, крепкое бородатое лицо хотя и потным, но как будто вполне
довольным, Ливенцев сказал ему:
- Ну как, Мальчиков, веселое ведь занятие гнать мадьяр?
Мальчиков глянул на него по-своему, хитровато, и слегка ухмыльнулся в
бороду.
- Веселого, ваше благородие, однако, мало, - отозвался он.
- Мало? Чего же тебе еще? Корабля с мачтой? - удивился Ливенцев.
- Не то чтобы корабля, ваше благородие, а, во-первых, жарко, - пить
хочется, а нечего.
- Ну, это терпимо, - пить, правда, и мне хочется, да надо потерпеть...
"А во-вторых", что?
- А во-вторых, как говорится, - "хорошо поешь, где-то сядешь".
Австрияк, он, одним словом, знает, куда идет! Он туда, где у него
наготовлено про нашу долю всего - и снарядов всяких и патронов, а мы у него,
может, на приманке.
- Как на приманке? На какой приманке? - не понял Ливенцев.
- Приманка, она всякая с человеком бывает, - опять ухмыльнулся
Мальчиков. - Например, про себя мне ежель вам сказать, ваше благородие, то я
перед войной на мазуте в Астрахани работал. Я хотя десятником был, ну, по
осеннему времени от холодной воды ревматизм такой себе схватил, что и ходить
еле насилу мог. А тут пришлось мне раз в мазуте выше колен два часа
простоять. Кончил я свое дело, вышел, - что такое? Ну ползут прямо черви
какие-то по всему телу, и все! Не то чтоб я их глазами своими видел, а так
просто невидимо, ползут, как все равно микроба какая! А тут подрядчик
поблизости "Что ты, - говорит, - обираешься так, как перед смертью?" - "А
как же мне, - говорю, - не обираться, когда явственно слышу: черви по мне
ползут!" Ну, он мне: "В мазуте, - говорит, - чтобы черви или там микроба
какая была, этого быть никак не может. Мазут этот - такое вещество, одним
словом, что от него всякая микроба, напротив того, бежит сломя голову. А это
у тебя от ревматизма так показывается... Ты вот лучше возьми да искупайся в
мазуте по шейку, - спасибо мне скажешь". - "Как это, - говорю, - в мазуте
чтобы купаться? Шуточное это разве дело?" - "А так, - говорит, - искупайся,
и все. Только не менее надо как четыре раза так, - ищи тогда своего
ревматизма, как ветра в поле..." Ну, раз человек уверенно мне говорит, -
думаю себе, - дай по его сделаю, - значит, он знает, что так говорит.
- Искупался? - с любопытством спросил Ливенцев.
- Так точно, ваше благородие. Искупался по его, как он сказал, четыре
раза, и все одно как никакого ревматизму во мне и не было! Вот он что такое
мазут, - какую в себе силу имеет!
Красное лицо Мальчикова имело торжественный вид, но Ливенцев вспомнил о
"приманке" и спросил:
- Хотя в нефти вообще много чудесного, но какое же отношение твой мазут
имеет к твоей же "приманке"?
Мальчиков снова ухмыльнулся, теперь уже явно по причине недогадливости
своего ротного, и ответил довольно странно на взгляд Ливенцева:
- Да ведь как же не приманка, ваше благородие: ведь это, почитай, перед
самой войной было.
- Все-таки ничего не понимаю, - признался Ливенцев, и Мальчиков
пояснил:
- Кто ж его знает, что лучше бы было: или мне в Астрахани в мазуте бы
не купаться, или что я от ревматизму своего сдыхался... Это я к примеру так
говорю. Вот так же теперь, может, и австрияк, ваше благородие.
- Что именно "так же"?
- Выманил нас, одним словом, а там кто его знает, что у него на уме...
Ну, а нам итить теперь, конечно, все равно надо, - пан или пропал, - добавил
Мальчиков, скользнув по лицу Ливенцева хитроватым взглядом и ухмыльнувшись.
На привале в деревне Надчице, напившись, умывшись и поужинав, Ливенцев
спал крепко, уложив голову на чей-то вещевой мешок.
И новый день, который пришлось ему со всем полком простоять
бездеятельно на берегу Стыри, был полон для него все тем же ощущением
начатого огромного дела, которое было потому только и огромным, что не его
личным.
Ощущение это росло в нем и крепло по одному тому только, что бригада -
не его рота, не батальон, не полк, а целая бригада - занимала линию фронта в
несколько верст. Он видел большую реку, которой никогда не приходилось ему
видеть раньше, но которая была исконно-русской волынской рекой; гряду
холмов, покрытых лесом; зеленые хлеба в долине, деревни; большой кусок
мирной и плодотворной земли, по которой скакал когда-то с дружинами удельный
князь, в железном шишаке и с "червленым", то есть красным, щитом, скакал к
ее "шеломени", то есть границе, чтобы блюсти ее от натиска "поганых" -
кочевников, половцев и других.
- Я как-то и где-то читал, что половцы, по крайней мере часть их
поселилась на оседлую жизнь в Венгрии и что в семнадцатом веке в Будапеште
умер последний потомок половецких ханов, который еще знал половецкий язык, -
сказал Ливенцев прапорщику Тригуляеву. - Так что вот с кем мы с вами,
пожалуй, имеем дело в двадцатом веке: нет ли среди мадьяр за Стырью
отдаленных потомков половцев?
- Что же касается меня, - очень весело отозвался на это Тригуляев, - то
я прямой потомок крушителя половцев Владимира Мономаха!.. Что? Не согласны?
- Все может быть, - сказал Ливенцев.
- Я вижу сомнение на вашем лице, - сложно подмигнул Тригуляев, -
но-о... вполне ручаюсь за то, что я - мономахович!
- Вполне вам верю, - сказал Ливенцев, - только контр-адмирал Веселкин,
который теперь, говорят, очень чудит в Румынии, все-таки гораздо удачливее
вас: он называет себя сводным братцем нашего царя, и в этом никто не
сомневается, представьте!
Когда на смену их бригаде явилась целая дивизия - 126-я, - а им
приказано было, держась берега Стыри, идти на Икву, Ливенцев услышал от
командира пятнадцатой роты, тамбовца Коншина:
- Ну вот, начинается дерганье: то туда иди, то сюда иди, не могли сразу
поставить, куда надо!
Коншин и вид имел очень недовольный, а Ливенцеву даже и в голову не
пришло пошутить над ним, хотя склонности к шуткам он не потерял; напротив,
обстоятельством, что вы держали дивизию в кулаке, вместо того чтобы
развернуть ее возможно шире..."
- Тебя бы, тебя бы надо было держать в кулаке, чтобы ты мне дурацких
замечаний не делал! - кричал на свободе Гильчевский, въехав на высотку
верстах в четырех от Надчицы вместе с Протазановым и оглядывая местность,
сколько ее было отсюда видно.
- Совсем как в басне Крылова, - поддержал Гильчевского Протазанов: -
"Знай колет, - всю испортил шкуру!"
- В том-то и дело, что медведей эти господа комкоры предпочитают не
видеть: на кой им черт, скажите, пожалуйста, соваться к медведю? Гораздо
безопаснее шкуру его делить!.. Какой умница нашелся! "Развернуть возможно
шире", - а сам же у меня отнял целый полк! Значит, находил же, что он мне не
нужен, этот четыреста четвертый полк? А теперь, не угодно ли, "возможно
шире". То один всего батальон "расширился" до деревни Пьяне, а то десять
батальонов разошлись бы по деревням Пьяным! Вот это была бы дивизия,
любезная федотовскому сердцу!
По карте, бывшей у Протазанова, Стырь протекала верстах в пяти от
Надчицы, Иква - вдвое дальше от той же деревни. С той высотки, на которой
стояли Гильчевский с Протазановым, видны были купола церкви в местечке
Торговице, находившемся на высоком берегу Иквы.
Впрочем, и другой берег Иквы оказался здесь тоже довольно высокий, и
оба были покрыты лесом.
- Картина - загляденье! - заметил Протазанов сознательно мечтательным
тоном, чтобы отвлечь своего начдива от грустных мыслей о комкоре Федотове.
- Красота, что и говорить, - отозвался на это Гильчевский. - Важно
только, чтобы не вскочила эта красота нам синяками да кровоподтеками.
План наступления на линию обеих рек был составлен им так, как будто в
его распоряжении были снова все четыре полка: 6-й Финляндский заменил 404-й,
и его, как совершенно свежий, он направил на Торговицу, предполагая там
сопротивление австрийских арьергардов.
Два первых полка своих он пустил на реку Стырь, чтобы обезопасить свой
правый фланг и иметь их под рукою для форсирования Иквы, за которой, как
донесли разведчики, тянулись позиции противника.
- Мосты на Стыри и мосты на Икве, - вот первейшее и главнейшее, что
надобно вам занять, - говорил Гильчевский, напутствуя Ольхина и своего
командира первой бригады. - Если допустите мадьяр сжечь мосты, то...
Договаривать, конечно, было излишне.
С 403-м полком, идущим непосредственно за 6-м Финляндским, ехал сам
Гильчевский. Он, правда, облюбовал для штаба так же, как и Новины, чешскую
колонию Малеванку, но не заезжал туда; он и небольшого дела не умел доверять
кому бы то ни было, а тем более не хотел быть вдали от того серьезного, что
ожидало его дивизию в этой многоводной, болотистой и лесистой местности,
хотя на взгляд туриста она и была красивой.
Зелень деревьев была молодая, нежная, пышная; зелень трав в лесу
буйная, - и Гильчевский говорил дорогой, дыша полной грудью:
- Эх, хорошо бы тут "под сенью лип душистых" водчонки тяпнуть да
вяленой воблой закусить... или копченой кефалью!.. Есть любители или той или
другой из этих рыбок, а я, признаться, и ту и другую люблю одинаково пылко.
- Да, маевочку бы тут не плохо сочинить, - места подходящие, - вторил
ему Протазанов.
- Можно бы даже и полевую кашу сварить, - с раками! Тут, я думаю, раков
бездна... Кстати, слыхал я что-то такое в детстве: "Через Тырь в монастырь"
и не понимал, что это за "Тырь", а теперь вполне уверен, что не Тырь, а
именно Стырь, к которой мы с вами едем... Уцелела, значит, в народе только
рифма, а "С" отлетело и смысл тоже испарился...
Как раз в это время дружно заговорила артиллерия на подступах к Стыри,
и Гильчевский умолк: он подмигнул Протазанову и послал своего серого в
сторону все разгоравшейся с каждым моментом пальбы.
Хотя ехать прямиком через лес было бы гораздо проще и ближе, но в
стороне, правее от дороги, Гильчевский заметил широкую луговину,
переходившую в лесную поляну, которая могла вывести если не к реке Стыри, то
куда-нибудь на открытое место, откуда было бы видно, что впереди происходит.
Около версты было до этой поляны, а разговор пушек становился все
внушительнее, хотя действовала только легкая артиллерия с той и с этой
стороны. От нетерпенья Гильчевскому показалась уже нелепой его затея -
объезд леса, но зато на поляне ждала его нечаянная радость: как раз в одно
время с ним, только с другой стороны леса, на ту же поляну выходила первая
рота 404-го полка, и впереди роты ехал верхом командир полка полковник
Татаров.
Это был образцовый командир, так же как и полковник Николаев, -
спокойный перед боем и неспособный теряться в бою. И внешность у него была
внушающая доверие солдатам: солдаты не любили командиров жиденьких, - это
давно приметил Гильчевский. "Какой из него командир - так вообще стрюцкий
какой-то!.." Татарова даже и в шутку никто не назвал бы "стрюцким", - он был
основательный человек во всех смыслах. И то, что он никогда не горячился и в
обращении со всеми был ровен, очень к нему шло.
Не успел еще удивиться и обрадоваться в полную меру, увидев его,
Гильчевский, как он уже подъехал к нему с рапортом:
- Ваше превосходительство, по приказанию командира корпуса командуемый
мною полк откомандирован из сто пятой дивизии.
- Откомандирован? Очень хорошо! Прекрасно! Здравствуйте, дорогой! Я
очень рад! - и Гильчевский даже обнял Татарова, точно не видел его целый
год. - Совсем как блудный сын: пропадал и нашелся!
- Где прикажете расположить полк? - спросил Татаров.
- Был бы на месте полк, а уж расположить его есть где!.. Здорово,
молодцы! - крикнул Гильчевский в сторону первой роты, но на приветствие
своего начальника дивизии отозвалась и показавшаяся на поляне вторая рота.
- Ну, с такими молодцами нам уж австрийские укрепления не страшны! -
ликовал Гильчевский, который готов был простить все грехи своего комкора за
то только, что вся дивизия теперь снова в сборе, - "в кулаке".
Тем временем канонада в стороне Торговицы начала утихать. Гильчевский
указал Татарову место расположения полка, а сам с Протазановым поскакал по
направлению к Торговице.
- Мост, мост, - вот что важнее всего! - повторял он на скаку. - Не
успеют сжечь, - могут взорвать, отступая! Тогда пропало дело!
Артиллерийская пальба совсем почему-то затихла, ружейная тоже, хотя и
доносилась, но была какая-то вялая. Наконец, с опушки рощи, в которой
австрийцы, как с первого взгляда решил Гильчевский, начали было рыть окопы,
но бросили, не успев закончить, уж видно стало все местечко и белую церковь
с синими разводами.
Местечко лепилось очень кучно на холме и без того высокого здесь берега
Иквы, а церковь оказалась как-то не по местечку велика - тем более, что
большинство жителей в нем были евреи. На узеньких уличках его везде
виднелись русские солдаты.
К местечку пришлось подниматься в гору, зато от церкви широкий
разостлался кругозор: долина Иквы, река, мост через нее, который был
целехонек и уже охранялся стрелками, лес на другом берегу, более низком, чем
этот, дорога в нем, а главное - по этой дороге тянулись отступающие
австрийцы совершенно безнаказанно.
- Батарею, батарею сюда! - закричал Гильчевский. - Как же можно дать им
уходить, точно с парада? Обстрелять сейчас же!
Полубатарея - четыре горных орудия - нашлась поблизости и подскакала к
церкви, где стоял Гильчевский. Орудия установили без всякого прикрытия, лишь
бы успеть послать в ряды уходящих хоть несколько десятков гранат.
Но мадьяры оказались не так беззащитны, как думалось Гильчевскому.
После первых же трех залпов полетели снаряды противника в церковь и пробили
в ней стены.
Щебнем, посыпавшимся вниз, засыпало орудия. Сам Гильчевский едва успел
отскочить в сторону. Пришлось тут же оттащить и орудия и поставить их в
укрытое место.
- Эге-ге, да у них там, на другом берегу, основательные укрепления, -
говорил Гильчевский Ольхину, разглядывая в цейс противоположный берег Иквы.
- Я уж навел справки у местных жителей, когда они выбрались из погребов
и обрели дар речи, - живо отозвался на это Ольхин: - линия укрепления там
еще с прошлого года.
- Вот видите, как! А проволока? Сколько рядов?
- Насчет проволоки допытаться не мог, - не знают. Ведь укрепления были
брошены и только теперь заняты вновь.
- Натянули, я думаю... Но почему-то незаметно: очень высокая трава там.
- Хлеба, а не трава!
- Ночью произвести разведку позиций противника, - тоном приказа сказал
Гильчевский, и Ольхин ответил на это, подняв руку к козырьку фуражки:
- Слушаю, ваше превосходительство!
- Хлеба? Да, кажется, действительно хлеба, - смотря в бинокль, говорил
Гильчевский. - Озимая пшеница... Жаль. Завтра от нее там мало что останется:
завтра все эти позиции мы должны взять... вместе с мадьярами.
Окопная война, если она затягивается надолго, отучает солдат и офицеров
и их начальство всех степеней от войны маневренной.
На сотни, даже на тысячи километров тянется сплошная стена подземных
казарм и укреплений, соединенных между собой и с ближайшими тыловыми
блиндажами и землянками ходами сообщений в земле, и вся эта длиннейшая цепь
искусственных пещер сравнительно безопасна, и "локоть товарища" в них
чувствуется очень прочно.
Но вот покинуты свои окопы, опрокинуты чужие, и полки вышли на "дневную
поверхность", как говорят шахтеры; тогда происходят странные явления с
людьми: пехотинцы ходят с большим трудом, им приходится восстанавливать в
ослабевших ножных мышцах способность быстро передвигаться, а офицеры пехоты
с трудом ориентируются на местности. Пространство само по себе, независимо
от того, каково оно по своим качествам, кажется слишком огромным и таящим в
себе всякие неожиданности и подвохи со стороны врага; пространство, которое
необходимо захватить, представляется не просто союзником врага, а как-то
само по себе враждебным.
Настроение это или быстро проходит или держится довольно стойко, смотря
по тому, отступает стремительно или очень упорно защищается враг.
Пока с быстротой совершенно неожиданной мадьяры, выбитые из своих
весьма долговременных позиций, спасали свои жизни, свою артиллерию, свои
обозы, - в полках дивизии Гильчевского был подъем; но вот оказалось, что
впереди за двумя реками, - одна широкая, а другая еще шире, - снова ушел в
землю проворный враг, и неизвестно, как к нему подойти, с чего начать и как
провести новый прорыв этих таинственных позиций, которые, может быть, ничуть
не слабее только что взятых.
Одно дело долго готовиться к прорыву, готовиться нескольким армиям,
включающим несколько десятков дивизий и огромное число батарей, притом
выполнять приказы, идущие от главнокомандующего фронтом, непосредственно
связанного со ставкой, - и совсем другое дело, когда одна дивизия, хотя бы и
подкрепленная еще полком из другой дивизии, должна решать эту задачу на
местности, не освещенной даже разведкой, решать сразу и безошибочно, имея в
голове только одно твердое знание, вынесенное еще из Академии генерального
штаба, что река между твоей дивизией и позициями противника трудно проходима
для войск.
Было над чем задуматься Гильчевскому, несмотря на тот азарт погони, в
который он только что вошел.
Держать дивизию в кулаке, перед своими глазами было нельзя: она
рассыпалась по двум рекам: бригада на Стыри, бригада на Икве, и перед первой
- пять верст неприятельских позиций, перед второй - десять.
Нужно было выбрать для себя со штабом наблюдательный пункт. Гильчевский
выбрал одну высоту - 102 - из цепи холмов на своем правом берегу Иквы,
верстах в четырех от неприятеля; с нее был хороший обзор, однако она могла
быть вполне доступна артиллерии врага. В то же время нужно было установить и
свою артиллерию, так как батарейные командиры тут же перессорились из-за
более выгодных позиций. Пришлось прибегнуть к строгому приказу, а
Гильчевский по опыту знал, что артиллеристы строгих приказов начальников
чужих для них дивизий не любят и что лучше всего с ними не ссориться перед
боем, исход которого зависит на три четверти от их работы.
Гильчевский заметался, отлично уже начиная видеть, что поставленная
перед ним задача превосходит его скромные силы.
Спасительным явился новый приказ комкора: отложить атаку позиций на
Икве на один день. Впрочем, тут же, после минуты облегчения, началась новая
тревога.
- Хорошо, - отложить атаку на Икве... А как же Стырь? Ведь у меня на
Стыри стоит бригада? Значит, как же я должен понять это: завтра атаковать
этой бригадой позиции за рекою Стырью? По-видимому, так, а? - спрашивал он
офицера из штаба корпуса, привезшего приказ.
- Никак нет, - ответил тот, хотя и не вполне уверенно. - Мне пришлось
слышать, что линию Стыри завтра займет другая дивизия.
- Отчего же этого нет в приказе? - недоумевал Гильчевский, вертя в
руках бумажку, подписанную Федотовым.
- По-видимому, не совсем еще решено, однако уже намечено, ваше
превосходительство.
- Лучше мне нечего и желать, если освобождается моя бригада, -
повеселел Гильчевский. - Однако хотелось бы, чтобы так именно и было!
Утро следующего дня внесло полную определенность.
Во-первых: разведчики - финляндские стрелки, подобравшиеся ночью к
австрийским позициям, донесли, что позиции нужно признать сильными, а
колючая проволока перед ними местами в четыре, а местами и в семь кольев,
хотя из-за высоких хлебов ее совершенно не видно с правого берега;
во-вторых, бригада с реки Стыри действительно сменялась целой дивизией -
126-й, бывшей ополченской, как и 101-я; и, наконец, на помощь артиллерии,
которой располагал Гильчевский для действий на своем участке, шел дивизион
тяжелых орудий.
Так как Гильчевский и раньше знал, что слева его подпирает 105-я
дивизия, то теперь, узнав о таком "локте товарища" справа, как 126-я, и
такой опоре сзади, как две тяжелых батареи, которые покажут мадьярам, чего
они стоят, - он снова почувствовал себя так, как привык за последние месяцы.
Но ночью случилось то, чего он не мог простить своему командиру первой
бригады: австрийские разведчики подожгли мост через Стырь.
Правда, пожар удалось все-таки потушить, и сгорела только часть моста.
Гильчевский приказал во что бы то ни стало восстановить мост. Это тем легче
было сделать, что он был не настолько громаден, как мост через Икву у
Торговицы, который тянулся на триста сажен, захватывая всю долину реки,
очень топкую в этом месте, и шириной был в три сажени. Когда Гильчевский
прискакал в Торговицу, он прежде всего кинулся к этому мосту и увидел, что
австрийцы уже оплели его сваи жгутами из соломы, чтобы поджечь, но не успели
этого сделать. Зато они взорвали часть моста, поближе к своему левому
берегу, и саперы на глазах Гильчевского, под прикрытием орудийного и
пулеметного огня, довольно быстро привели мост почти в прежний вид: во
всяком случае он мог бы уже пропустить на тот берег все легкие батареи.
Важно было во время боя отстоять его от снарядов противника.
В полдень 26 мая явилась первая бригада, смененная 126-й дивизией; в то
же время комкор Федотов дал знать Гильчевскому, что он вполне понимает
важность выпавшей на него задачи и дает ему в подчинение остальные три полка
2-й Финляндской стрелковой дивизии.
Это была уже честь совершенно неожиданная: ведь прошел всего день, как
тот же Федотов счел нужным поставить ему на вид тактическую, по его мнению,
погрешность, теперь же подчиняет ему, начальнику ополченской дивизии,
кадровую дивизию, старую и боевую, начальник которой, может быть, не держал
бы ее в "кулаке" ему в угоду, а распустил бы веером по всем окрестным
деревням Пьяне.
Кстати, шесть мелких деревень насчитал Гильчевский на своем участке
атаки по долине Иквы. От них в трех местах тоже шли на этот берег мосты,
слабенькие и тряские, но пригодные для переброски пехоты. План перебросить
через эти мостки части двух своих полков возник у Гильчевского, когда он был
в одной из этих деревень, расположенной на правом берегу Иквы, и он вызвал к
себе Татарова и Кюна, только что ставшего в этой деревне со своим полком.
- Вечером, когда стемнеет, - сказал он им, - по батальону от каждого
полка должны будут переправиться на тот берег реки и там непременно
закрепиться. Вашему полку, - обратился он к Кюну, - сделать это здесь, в
деревне Остриево, а вашему, - обратился он к Татарову, - против той деревни,
в которой вы стоите, то есть против Рудлева.
- Слушаю, - сказал на это Татаров.
- Позвольте мне осмотреться на новом для меня месте, ваше
превосходительство, - сказал Кюн.
- Осмотритесь, - непременно осмотритесь, да... И в восемь вечера мне
донесите о том, какой батальон у вас начал переправляться.
Весь свой участок атаки, растянувшийся на десять верст, он поделил на
две равные части, и правый, в который входила на австрийской стороне сильно
укрепленная деревня Красное, расположенная против Торговицы, он предоставил
финляндским стрелкам, с 6-м полком в авангарде, а левый - своей дивизии.
От Татарова вечером пришло донесение в колонию Малеванку, в штаб
дивизии, что он начал переправу через Икву. Не дождавшись такого же
донесения от Кюна, Гильчевский запросил его по телефону сам и услышал
неожиданный ответ:
- Операцию по переправе и закреплению на том берегу я считаю совершенно
невыполнимой, ваше превосходительство.
Гильчевский был так удивлен этим, что только спросил:
- Вы осмотрелись?
- Точно так, ваше превосходительство, осмотрелся и нахожу...
Тут Гильчевский вспомнил, что из-за нераспорядительности Кюна был
сорван первый штурм 23 мая, и прокричал в трубку:
- В таком случае у вас глаза плохо видят! И двадцать третьего числа они
тоже видели плохо!.. В таком случае я вам приказываю немедленно сдать полк
командиру первого батальона, подполковнику Печерскому! Пошлите его к
телефону, чтобы я передал ему приказание лично!
Через четверть часа подполковник Печерский услышал от Гильчевского, что
назначается командующим полком.
- Немедленно начать переправу одного, по вашему выбору, батальона на
другой берег, где и закрепиться ему. Об исполнении мне донести, - добавил
Гильчевский.
Печерский был ему известен с хорошей стороны, и в нем он был уверен.
Однако озабочен он был тем, что по новости положения своего этот хороший
батальонный командир может не справиться с серьезной задачей, свалившейся на
него внезапно и в ночное время. Это же опасение высказал и Протазанов.
Было тревожно и за 404-й полк, удача которого в этом ночном деле
казалась Гильчевскому гораздо более важной, чем удача 402-го полка, так как
404-й полк предназначался им для прорыва, а 402-й только для поддержки его
успеха.
Но вот около полуночи пришло донесение от Татарова:
- Первый батальон вверенного мне полка, перейдя реку Икву, закрепляется
на противоположном берегу. Потерь не было.
И не успел еще начальник дивизии расхвалить по заслугам Татарова, как
получилось и донесение от Печерского:
- Доношу вашему превосходительству, что четвертый батальон четыреста
второго полка переправился через реку, понеся при этом весьма незначительные
потери, и окапывается не тревожимый противником.
Выбравшись 24 мая из третьей линии австрийских укреплений, подполковник
Шангин повел свой четвертый батальон 402-го полка за вторым, а не за
третьим, уклонившимся в сторону деревни Пьяне, и это был первый случай в
боевой жизни прапорщика Ливенцева, когда он вел роту преследовать
отступающего противника.
Усталости он не чувствовал, - был подъем. Этот подъем чувствовался им и
во всей роте по лицам солдат. И, шагая рядом со взводным Мальчиковым и видя
его широкое, крепкое бородатое лицо хотя и потным, но как будто вполне
довольным, Ливенцев сказал ему:
- Ну как, Мальчиков, веселое ведь занятие гнать мадьяр?
Мальчиков глянул на него по-своему, хитровато, и слегка ухмыльнулся в
бороду.
- Веселого, ваше благородие, однако, мало, - отозвался он.
- Мало? Чего же тебе еще? Корабля с мачтой? - удивился Ливенцев.
- Не то чтобы корабля, ваше благородие, а, во-первых, жарко, - пить
хочется, а нечего.
- Ну, это терпимо, - пить, правда, и мне хочется, да надо потерпеть...
"А во-вторых", что?
- А во-вторых, как говорится, - "хорошо поешь, где-то сядешь".
Австрияк, он, одним словом, знает, куда идет! Он туда, где у него
наготовлено про нашу долю всего - и снарядов всяких и патронов, а мы у него,
может, на приманке.
- Как на приманке? На какой приманке? - не понял Ливенцев.
- Приманка, она всякая с человеком бывает, - опять ухмыльнулся
Мальчиков. - Например, про себя мне ежель вам сказать, ваше благородие, то я
перед войной на мазуте в Астрахани работал. Я хотя десятником был, ну, по
осеннему времени от холодной воды ревматизм такой себе схватил, что и ходить
еле насилу мог. А тут пришлось мне раз в мазуте выше колен два часа
простоять. Кончил я свое дело, вышел, - что такое? Ну ползут прямо черви
какие-то по всему телу, и все! Не то чтоб я их глазами своими видел, а так
просто невидимо, ползут, как все равно микроба какая! А тут подрядчик
поблизости "Что ты, - говорит, - обираешься так, как перед смертью?" - "А
как же мне, - говорю, - не обираться, когда явственно слышу: черви по мне
ползут!" Ну, он мне: "В мазуте, - говорит, - чтобы черви или там микроба
какая была, этого быть никак не может. Мазут этот - такое вещество, одним
словом, что от него всякая микроба, напротив того, бежит сломя голову. А это
у тебя от ревматизма так показывается... Ты вот лучше возьми да искупайся в
мазуте по шейку, - спасибо мне скажешь". - "Как это, - говорю, - в мазуте
чтобы купаться? Шуточное это разве дело?" - "А так, - говорит, - искупайся,
и все. Только не менее надо как четыре раза так, - ищи тогда своего
ревматизма, как ветра в поле..." Ну, раз человек уверенно мне говорит, -
думаю себе, - дай по его сделаю, - значит, он знает, что так говорит.
- Искупался? - с любопытством спросил Ливенцев.
- Так точно, ваше благородие. Искупался по его, как он сказал, четыре
раза, и все одно как никакого ревматизму во мне и не было! Вот он что такое
мазут, - какую в себе силу имеет!
Красное лицо Мальчикова имело торжественный вид, но Ливенцев вспомнил о
"приманке" и спросил:
- Хотя в нефти вообще много чудесного, но какое же отношение твой мазут
имеет к твоей же "приманке"?
Мальчиков снова ухмыльнулся, теперь уже явно по причине недогадливости
своего ротного, и ответил довольно странно на взгляд Ливенцева:
- Да ведь как же не приманка, ваше благородие: ведь это, почитай, перед
самой войной было.
- Все-таки ничего не понимаю, - признался Ливенцев, и Мальчиков
пояснил:
- Кто ж его знает, что лучше бы было: или мне в Астрахани в мазуте бы
не купаться, или что я от ревматизму своего сдыхался... Это я к примеру так
говорю. Вот так же теперь, может, и австрияк, ваше благородие.
- Что именно "так же"?
- Выманил нас, одним словом, а там кто его знает, что у него на уме...
Ну, а нам итить теперь, конечно, все равно надо, - пан или пропал, - добавил
Мальчиков, скользнув по лицу Ливенцева хитроватым взглядом и ухмыльнувшись.
На привале в деревне Надчице, напившись, умывшись и поужинав, Ливенцев
спал крепко, уложив голову на чей-то вещевой мешок.
И новый день, который пришлось ему со всем полком простоять
бездеятельно на берегу Стыри, был полон для него все тем же ощущением
начатого огромного дела, которое было потому только и огромным, что не его
личным.
Ощущение это росло в нем и крепло по одному тому только, что бригада -
не его рота, не батальон, не полк, а целая бригада - занимала линию фронта в
несколько верст. Он видел большую реку, которой никогда не приходилось ему
видеть раньше, но которая была исконно-русской волынской рекой; гряду
холмов, покрытых лесом; зеленые хлеба в долине, деревни; большой кусок
мирной и плодотворной земли, по которой скакал когда-то с дружинами удельный
князь, в железном шишаке и с "червленым", то есть красным, щитом, скакал к
ее "шеломени", то есть границе, чтобы блюсти ее от натиска "поганых" -
кочевников, половцев и других.
- Я как-то и где-то читал, что половцы, по крайней мере часть их
поселилась на оседлую жизнь в Венгрии и что в семнадцатом веке в Будапеште
умер последний потомок половецких ханов, который еще знал половецкий язык, -
сказал Ливенцев прапорщику Тригуляеву. - Так что вот с кем мы с вами,
пожалуй, имеем дело в двадцатом веке: нет ли среди мадьяр за Стырью
отдаленных потомков половцев?
- Что же касается меня, - очень весело отозвался на это Тригуляев, - то
я прямой потомок крушителя половцев Владимира Мономаха!.. Что? Не согласны?
- Все может быть, - сказал Ливенцев.
- Я вижу сомнение на вашем лице, - сложно подмигнул Тригуляев, -
но-о... вполне ручаюсь за то, что я - мономахович!
- Вполне вам верю, - сказал Ливенцев, - только контр-адмирал Веселкин,
который теперь, говорят, очень чудит в Румынии, все-таки гораздо удачливее
вас: он называет себя сводным братцем нашего царя, и в этом никто не
сомневается, представьте!
Когда на смену их бригаде явилась целая дивизия - 126-я, - а им
приказано было, держась берега Стыри, идти на Икву, Ливенцев услышал от
командира пятнадцатой роты, тамбовца Коншина:
- Ну вот, начинается дерганье: то туда иди, то сюда иди, не могли сразу
поставить, куда надо!
Коншин и вид имел очень недовольный, а Ливенцеву даже и в голову не
пришло пошутить над ним, хотя склонности к шуткам он не потерял; напротив,