Страница:
бесцеремонностям супруги. Другие же ротные командиры, - все прапорщики, -
были так же, как и Обидин, молодой народ, только смотрели на вещи гораздо
проще, чем их товарищ, пытались непринужденно острить и хохотали весело и
громко.
Остроухий серый конь с кровавыми полосками на худой шее, а на нем -
начальник дивизии, известный своим крутым нравом, потом полковник Протазанов
на гнедой лошади и еще несколько человек штабных, - вся кавалькада эта
появилась перед крыльцом до такой степени неожиданно и внезапно, что все
встали, оцепенев; не растерялась одна только Капитанова.
- Это что за ка-бак та-кой? - загремел Гильчевский. - Весь батальон
валяется пьяный! У всех бутылки в руках!.. И это в то время, когда ведется
наступление!.. И попали черт знает куда-то в сторону!.. Командир батальона!
- Я, ваше превосходительство, - попытался сказать поотчетливей и стать
так, чтобы быть повиднее, Капитанов.
- Ка-ак вы смели допустить такой разврат, а? - обрушился на него
Гильчевский. - Если даже вас занесло почему-то к черту на кулички, где
оказался склад вина, то вы и должны были немедленно его уничтожить!
- Вот мы его и уничтожаем, - вступила в разговор с разгневанным
начальством дама-казак, - а вы совершенно напрасно горячитесь по пустякам.
Капитанов хотел было остановить свою супругу умоляющим взглядом, но не
успел в этом.
- А вы, вы кто такой? - остолбенел было Гильчевский.
- Во-первых, я - не "такой", а "такая", а во-вторых... - начала было
объясняться Капитанова, но Гильчевский уже узнал и вспомнил ее.
- В обо-з! - загремел он. - В обо-оз, сию минуту!.. И чтоб я вас больше
никогда не видел в строю-ю!.. В обоз!.. А ба-тальону сейчас же строиться и
идти форси-ро-ван-ным маршем на деревню Надчицу, догонять свой полк!
И Гильчевский со штабом дождался, пока офицеры, так не вовремя
занявшиеся кутежом, празднуя не ими добытую победу, разошлись колеблющейся
походкой по своим ротам, и роты тронулись в одну сторону, в ту, которую им
указали, на деревню Надчицу, а дама в бешмете, которая, как и муж ее, ехала
верхом, повернула в сопровождении данного ей Гильчевским ординарца в "обоз",
то есть в тыл полка: несколько протрезвев, она поняла, что теперь, пока
начальник дивизии слишком разгорячен, лучше не протестовать, а подчиниться.
Гильчевский же говорил, глядя ей вслед, Протазанову:
- Я терпел ее, когда дивизия сидела в окопах, и то, вы знаете, скрипя
зубами, терпел, но теперь, когда мы наступаем и когда она мне тут портит и
офицеров и весь батальон, - не-ет уж, - теперь атанде, сказал Липранди, -
теперь надо ее совсем удалить с фронта.
Дав направление заблудшему батальону, Гильчевский оставил его, когда
начало вечереть, однако, хоть и неплохо скакали кони, догнать свои полки до
наступления темноты не смог. Встретились только несколько рот из другой
дивизии - 14-й, тоже каким-то образом отставших от своих частей.
Между тем небо в нескольких местах озарилось огнем пожаров: это
австро-германцы жгли свои склады, весьма стремительно откатываясь на запад.
Деревня Надчица находилась от линии фронта в пятнадцати верстах, и было
уже близко к полночи, когда наткнулись в темноте на 403-й полк, подходивший
как раз к этой деревне, а несколько впереди их оказались и два других полка,
и Гильчевский дал отдых и усталым людям и себе до рассвета.
Укладываясь спать в одной из халуп, он ворчал по поводу венгерцев:
- Можно, конечно, приходится иногда отступать, на то и война с
переменным счастьем, но чтобы так можно было драпать во все лопатки, как эти
мадьяришки, это уж последний крик моды!
В двадцатых числах мая в ставке собралась вся царская семья.
Потому ли, что весною и счастливых тянет вдаль; потому ли, что
"счастливые" уже начинали тревожиться за свое счастье, - так ли оно прочно и
долговечно; потому ли, что царице хотелось быть ближе к своему
слабохарактерному супругу, чтобы в критический момент самой стать на страже
интересов династии, но она уже водворилась в ставке, заняв в ней половину
царского дома и тем нарушив весь "холостой" строй жизни многочисленной свиты
царя и заставив ее уплотниться на второй половине.
Впрочем, древний годами граф Фредерикс, гордившийся тем, что шестьдесят
лет уже состоял в офицерских чинах, тридцать пять лет - в генеральских и
двадцать пять лет на посту министра Двора, собирался ехать в отпуск; генерал
По, военный представитель Франции, тоже уезжал в Ессентуки лечиться от
подагры; дворцовый комендант Воейков тоже уезжал к целебным водам своей
"Куваки", причем испросил у царя разрешение отправить на работы к нему в
имение и на станцию "Воейково" для ее расширения шестьсот пленных из только
что взятых армиями Брусилова.
В связи с этим царь издал указ "обратить немедленно к работам внутри
империи" многочисленных пленных, так как в результате мобилизаций общее
количество работников на полях сократилось почти вдвое, а фронт уже и теперь
жаловался на недостатки не только боевых, но и съестных припасов.
Со стороны царицы препятствий к этому указу не было, так как пленные на
Юго-западном фронте были главным образом чехи, мадьяры, босняки, хорваты,
словаки, - вообще подданные Габсбургов, а не Гогенцоллернов. В
покровительстве же своем немцам, как своим, так и чужим, она оставалась
неизменной.
Так, когда были изобличены два молодых вольноопределяющихся с немецкими
фамилиями в том, что у них и подданство германское, и они - не больше как
шпионы, имеющие чины лейтенантов германской армии, - следствие по их делу,
порученное сенатору Кауфману, было прекращено по требованию царицы. Сильную
заступницу в ее лице нашел и бывший командующий первой армией - генерал
Ренненкампф, оставивший без всякой помощи со своей стороны Самсонова с его
второй армией, разгромленной Гинденбургом при Сольдау.
Мало того, что ближайшие родственники Ренненкампфа оказались
германскими подданными и жили в Германии, но ревизия по делу о нем,
тянувшаяся довольно долго и только что в апреле напечатавшая материалы
следствия, собрала этих материалов пять толстых томов, в которых на каждой
странице пестрели слова: "взяточничество, лихоимство, мздоимство". Казалось
бы, что все должны были отвернуться от такого "деятеля во славу русского
оружия", однако перед своим отъездом в ставку царица дала аудиенцию этому
мерзавцу и милостиво беседовала с ним около часа.
Четыре царских дочери, появляясь вместе около ли дома, или в аллеях
довольно скромного, впрочем, по своим размерам парка, - в белых ли платьях и
белых шляпках с белыми перьями, или в красных, как две старшие, или в серых,
как две младшие, - все-таки разнообразили унылый в общем пейзаж ставки.
Они весело улыбались, перекидывались шутками и смеялись, когда были
одни. Но картина резко менялась, когда к ним выходила мать. Оледенявшая всех
кругом себя, она леденила и своих дочерей.
Она говорила так мало, будто разучилась уже говорить, и ей стоило
большого труда вспомнить то или иное общеупотребительное слово. На лице ее
почти бессменно во всех уголках и впадинах таилась брезгливость, и она не
могла или не хотела согнать ее даже тогда, когда была только с дочерьми и
сыном.
Наследник, правда, не стеснялся этим и в силу своего бойкого
темперамента проказничал, как мог: щипал сестер, дудел в бутылку, бросал в
своего дядьку Деревенко пригоршни песку.
День 25 мая был высокоторжественный - день рождения царицы; к этому дню
наследник был произведен в ефрейторы, и дядька его, матрос Деревенко,
сделанный кондуктором флота, сам пришил к его погонам по серебряному лычку,
что очень понравилось мальчику, которому только больная нога мешала бурно
проявлять свою радость.
В этот день другая хромоногая из членов царской семьи - бывшая фрейлина
Анна Вырубова прислала царю поздравительную телеграмму не с победой на
Юго-западном фронте, а с днем рождения Александры Федоровны: "Горячо
поздравляю всем сердцем, помоги всесильный господь. Серенький день, еду в
собор, после в ванну. Очень одиноко. Аня". Телеграмма эта была из Евпатории,
где она лечилась.
А накануне пришла на имя царя телеграмма из Петрограда: "Государю
императору. Славно бо прославился у нас в Тобольске новоявленный святитель
Иоанн Максимович, бытие его возлюбил дом во славе и не уменьшить его Ваш и с
Вами любить архиепископство, пущай там будет он. Григорий Новых".
В аппаратной, принимавшей эту телеграмму, ничего в ней не поняли и даже
послали запрос в Петроград, так ли приняли; оказалось, что вполне точно. Но
о чем именно телеграфировал друг царя - Гришка Распутин, в ставке так и не
разгадали.
В ставке, если кто и переживал по-настоящему радостно успехи армий
Брусилова, то два представителя Италии - старый еще не собиравшийся уезжать
Марсенго, и новый, приехавший только в начале мая, граф Ромео. Они двое были
по-настоящему празднично настроены в день 25 мая, когда ставка официально
отбывала придворный праздник, когда после обедни все чины ставки, начиная с
Алексеева и Пустовойтенко, проходили в зале шеренгой в затылок мимо царя с
наследником, обмениваясь с ними рукопожатием, и мимо царицы с дочерьми, тоже
построившимися в шеренгу, целуя их руки.
Постороннему наблюдателю не могло не показаться в этот день, что из
всех стоявших в православной церкви наиболее истово молились эти два
католика - граф Ромео и Марсенго; что из всех поздравлявших царскую фамилию
России наиболее преданные ей были эти два итальянца - граф Ромео и Марсенго;
даже и за обедом, хорошим, правда, но не роскошным и с русскими винами в
кувшинах старого серебра, наиболее довольными и русской кухней и русскими
винами были эти два поклонника своего вина - кианти - Марсенго и граф Ромео.
Они получили уже телеграммы, что благодаря победам армий Брусилова
австрийцы на плоскогорье Азиаго приостановили свое наступление, что
спешившие к ним в подкрепление корпуса отзываются обратно на русский фронт.
В ставке ходила по рукам и телеграмма от адмирала Веселкина, русского
военного представителя в Румынии, такого содержания: "В совете министров в
Бухаресте на вопрос короля о здоровье министр Филиппеско ответил: "Наконец,
я напал на хорошего доктора - Брусилова". Сообщаю вам этот курьез".
Телеграмма была адресована адмиралу Нилову и не была секретной.
Между тем ставка, отпраздновав день рождения императрицы, тут же начала
готовиться к другому празднеству, гораздо более торжественно обставленному,
а именно: нужно было принимать икону божьей матери, называемую Владимирской,
отправленную из московского Успенского собора. Разрабатывался ритуал встречи
этой иконы на вокзале, куда должны были идти войска и ехать в автомобилях
царь с наследником и всем семейством, его свита и чины штаба.
С подобной торжественностью в ставку доставлялась в августе 1914 года
другая икона - явление божьей матери Сергию Радонежскому. Она была написана
на доске от гроба Сергия, и посылала ее Троице-Сергиева лавра.
Эти внеочередные события и заботы как-то не давали ставке ни
возможности, ни даже времени сосредоточиться на телеграммах Брусилова,
подводивших итоги наступательным действиям его войск за первые три-четыре
дня.
Одни, - к ним относился и сам Алексеев, - их просто не ожидали, этих
успехов, и теперь не знали, как их оценить: принимать ли их всерьез, или
отнестись к ним выжидательно и осторожно, или даже счесть эти успехи
раздутыми ложными донесениями командиров отдельных частей, сумевших втереть
очки командармам - Сахарову и Каледину.
Количество пленных было определено в сорок тысяч за три дня, не считая
офицеров, которых будто бы насчитывалось до тысячи человек. Отрицать этого
успеха, конечно, не приходилось, но в то же время в нем было кое-что и
нежелательное для ставки, в этом успехе: с ним просто не знали, что делать
дальше, он путал все карты, сводил на нет все заготовленные уже распоряжения
об отправке таких-то и таких-то пехотных частей, таких-то и таких-то
артиллерийских парков, таких-то и таких-то и столько-то боеприпасов в
ударные армии Западного фронта, к Эверту, а также на Северо-западный фронт -
к Куропаткину. Становилось даже как-то досадно за путаницу, внесенную в
долгие и строгие соображения и расчеты неожиданно крупными размерами
брусиловского прорыва. В то же время это был не прорыв, а действительно
прорывы в нескольких местах, как и готовил их Брусилов и о чем он говорил в
ставке 1 апреля на совещании в присутствии царя, - это тоже было неприятно и
всей ставке в целом.
Выходило так, что успехом увенчалось довольно дерзкое предприятие,
начатое вопреки всей практике войны с немцами и даже вопреки желанию царя:
чтобы прорыв подготовить и провести в каком-нибудь одном месте фронта, не
разбрасываясь в силах. Успех Брусилова заставлял прибегнуть к старой
поговорке: "Победителей не судят", но от этого не могло быть легче тем,
которые осуждали заранее эту затею.
Наконец, в ставке в эти дни был и генерал Иванов, для которого
последним гвоздем в крышку его гроба был этот успех Брусилова.
Он все сделал и в марте и в апреле, чтобы помешать Брусилову, объявить
его праздным фантазером, поколебать доверие, которое вдруг, неожиданно для
бывшего главнокомандующего Юго-западного фронта, возымел к нему царь,
подчиняясь советам, идущим извне, от союзников. Он не имел удачи, несмотря
на помощь ему в этом и Фредерикса и царицы: царь поддался другим влияниям и
не захотел перерешать ни вопроса о назначении Брусилова, ни вопроса о
наступлении армий Юго-западного фронта.
Однако Иванов не хотел складывать оружия, которым он действовал. Он
стал завзятым шептуном. Он бродил по ставке и только и делал, что всем, с
кем бы ни сталкивался, вещим, пророчески-таинственным, пониженным голосом
предсказывал полный провал всего начатого так, по его мнению, безрассудно,
так опрометчиво наступления. Он подымал указательный палец к бороде,
выкатывал сильно запавшие глаза и шептал:
- Эта безумная затея окончится катастрофой, да, да, - прошу мне
верить!.. Она окончится такой стра-те-ги-ческой трагедией, размеров которой
никто пока даже и представить не в состоянии. Прошу мне верить!
Но, кроме ставки, была Россия.
И если в ставке семейный праздник царя и приготовления к достойной
встрече иконы Владимирской божьей матери отняли у всех, исключая итальянцев,
слишком много внимания, чтобы его хватило еще и на дела Юго-западного
фронта, то Россия следила за ними.
Она подняла голову, опущенную под впечатлением слишком многочисленных
неудач в течение почти двух лет войны; в ее опечаленных глазах засветилась
надежда и с запекшихся уст сорвался возглас радости... Пусть не таким и
громким еще был этот возглас - всего несколько сот поздравительных
телеграмм, - но он дошел до Брусилова и сделал его счастливейшим человеком.
Волей своего правительства Россия лишена была гражданских прав, зато
русский народ был горд своей военной мощью. Но вот этой законной гордости
был в течение почти двух лет войны нанесен ряд таких жестоких ударов.
Страна - та же мать. Страна выдвигала и выдвигала миллионы сыновей на
свою защиту, и часть из них была истреблена, часть искалечена, часть уведена
в гнусный плен, - а где же мститель за всю эту бездонную пропасть горя?
Где тот, на кого можно было бы возложить хотя бы тень уверенности, что
еще не все потеряно, не все погибло, что еще возможен поворот к лучшему, а
чашу позора можно еще отбросить в ненасытную подлую звериную пасть врага?
Неужели все эти генералы, украшенные цветными широкими лентами и
бесчисленными орденами, с такими длинными титулами, что их невозможно было и
сказать за один прием, осыпанные с ног до головы всякими благами жизни, -
неужели они все до одного оказались до такой поразительной степени
невежественны в военном деле и так вопиюще бездарны?
И когда возникло там, на юго-западе тысячеверстного фронта, уже
знакомое стране, но осиянное светом смелых действий и большой победы имя
генерала Брусилова, люди протянули к нему руки. Телеграммы шли с разных
концов России.
Председатель земского союза Львов прислал Брусилову такую телеграмму,
несколько напыщенную и длинную:
"Ваш меч, тяжелый, как громовая стрела, прекрасен! Молнией сверкнул он
на Западе и осветил радостью и восторгом сердце России. Наши взоры, наши
помыслы и упования прикованы к геройской и несокрушимой армии, которая с
великими жертвами, полная самоотверженности, сметает твердыни врага и идет
от победы к победе. С восторгом преклоняясь перед подвигами армии, мы
одушевлены стремлением по мере всех своих сил служить ей и, чувствуя в эти
дни вашу твердую руку, глубокую мысль и могучую русскую душу, всем сердцем
хотим облегчить вам ваше почетное славное бремя".
В его лице, этого председателя союза всех русских земств, как бы на все
сотни приветственных телеграмм сразу ответил Брусилов:
"Опираясь на могучий непоколебимый дух армии и при духовной поддержке
всей России, глубоко и твердо надеемся довести победу до полного разгрома
врага. От всего сердца горячо благодарю вас за истинно-патриотическое
приветствие и приношу вам и всему земскому союзу мою искреннюю благодарность
за приветствия и пожелания".
Имя Брусилова не сходило со страниц газет как русских, так и
иностранных, и это шло вразрез с установившейся уже в России почти полной
анонимностью войны даже и в отношении генералов, так как верховным
главнокомандующим был вначале великий князь Николай Николаевич, смененный
потом самим царем. Какие же еще могли появиться герои? Ни малейшая тень
чужого героизма не могла заслонять ореола, сияющего над головами
"верховных".
И если от Николая Николаевича из Тифлиса Брусилов все-таки получил
телеграмму, состоящую из четырех только слов: "Поздравляю, целую, обнимаю,
благословляю", и был этой телеграммой очень растроган, то царь хранил
тяжелое молчание.
Он оставался так же непостижимо нем, как на совещании в ставке 1
апреля.
- Однако я-то не могу быть немым, - говорил Брусилов утром 25 мая
Клембовскому. - Я должен выяснить свое положение. Вопрос, когда же именно
выступит Эверт, для нас коренной вопрос, поскольку мы только застрельщики.
Соедините-ка меня со ставкой.
Одно дело - штаб-квартира главнокомандующего фронтом, совсем другое -
ставка, где были в этот день свои неотложные и важные заботы. Разговор с
Алексеевым удалось наладить только поздно вечером, но он не принес Брусилову
никакой отрады.
- Генерал Эверт на мой запрос прислал сообщение, что он может быть
готов к наступлению не раньше пятого июня, - сказал Алексеев по прямому
проводу.
- Ка-ак так к пятому июня? - испуганно прокричал Брусилов. - Может
быть, я ослышался? Может быть, вы сказали - к первому, а мне послышалось - к
пятому?
- Нет-нет, именно к пятому, а не к первому, Алексей Алексеевич. Так что
вот обойдитесь как-нибудь, а мы выкроим вам подкрепления...
- Помилуйте, Михаил Васильевич, - пока ко мне придет один корпус, немцы
успеют подкинуть к своим целых пять, если не все десять! В какое же
положение вы меня ставите?
- Что же я могу поделать с Эвертом, если он не готов?
- Как что? Как что поделать? - возмутился и смыслом и самым тоном слов
Алексеева Брусилов. - Приказать быть готовым к первому числу, - вот что вы
можете сделать! Приказать именем государя, - вот что сделать!
- Это не поможет, послушайте, Алексей Алексеевич! Что же и приказывать,
если генерал Эверт и сам отлично понимает, что ему надо делать и что значит
быть готовым.
- Понимает ли, - вот вопрос! И имеет ли желание понимать это, - вот
другой вопрос!
- Ну как так - понимает ли! Разве у него нет опыта в наступательных
операциях?
- Мне, как и вам, Михаил Васильевич, отлично известен этот опыт
генерала Эверта, но ведь суть дела в том, чтобы он забыл этот опыт и начал
дело сначала и заново! Печальные опыты необходимо забыть в интересах
общегосударственного дела, - вот что я думаю! И я очень боюсь, что именно
этот свой опыт мартовских боев генерал Эверт думает применить снова, почему
и оттягивает начало. В марте он тоже оттягивал, пока не началась ростепель и
распутица.
- Вы очень строги к генералу Эверту, Алексей Алексеевич!
- Я опасаюсь, что он, как опереточный жандарм, придет на помощь очень
поздно!
Алексеев счел за лучшее не вступать в дальнейшие пререкания с
главнокомандующим Юзфронта, сослаться на загруженность делами, пожелать ему
дальнейших успехов и проститься, а Брусилов долго после того ходил взбешенно
по своему кабинету и повторял:
- Какая подлость!.. Какая пакость!.. Вот и выбивайся из сил, а они
пальцем о палец не желают ударить!
Он еще не знал того, что как раз 25 мая, когда к нему несся вихрь
приветственных и благодарственных телеграмм, другой вихрь телеграмм, с
содержанием прямо противоположным, мчался от австрийского командования к
германскому. Смысл всех этих телеграмм был один: "Спасите нас, погибающих!"
А частности таковы: австрийские резервы на русском фронте пришли к концу;
вот-вот, если не подоспеет помощь, вся армия окажется бывшей армией;
четвертую армию эрцгерцога Иосифа-Фердинанда (едва успевшего отпраздновать
свой день рождения!) приходится уже и теперь перестать считать за армию, -
она разгромлена; из общего числа в четыреста восемьдесят шесть тысяч человек
армия в целом потеряла не меньше двухсот тысяч...
Это был громовой удар с русского неба, которое так еще недавно, - всего
несколько дней назад, - считалось совершенно безоблачным.
Телеграммы эти - вопль раненого сердца - ставили в труднейшее положение
германскую главную штаб-квартиру. Затыкать австрийскую брешь было необходимо
теми небольшими резервами, какие приготовил Фалькенгайн для своей армии на
Сомме, где французы уже готовились перейти в наступление и только ждали,
когда англичане перевезут все приготовленные ими для своей армии снаряды.
Но отдать эти резервы на австрийский фронт - значило сорвать свою
обдуманную операцию на Сомме, где германцы хотели предупредить наступление
англо-французов и напасть сами.
Снимать дивизии из-под Вердена, где машина перемалывания французских
войск работала безостановочно и успешно, но требовала, чтобы в нее бросали
все новые и свежие свои войска, тоже никак не представлялось возможным:
резервы были в обрез.
Фалькенгайн проклинал и день и час, когда он позволил Конраду фон
Гетцендорфу убедить себя, что русский фронт безопасен.
Только к концу лета должны были влиться в армию пополнения, а между тем
он был, конечно, очень хорошо осведомлен о том, что против германских войск
на востоке стоят у Куропаткина двойные силы, у Эверта - тройные и что эти
силы вот-вот будут тоже приведены в движение, иначе зачем бы они и
собирались.
Он уже думал над тем, как было бы лучше сделать здесь ввиду
неизбежности наступления обоих русских генералов: не отодвинуть ли линию
обороны, чтобы ее значительно сократить и этим сделать более выгодной для
защиты?
Но для этого нужно было бросить укрепления, над которыми сотни тысяч
людей работали три четверти года, и переменить их на скороспелые и, быть
может, не везде удачные по своим природным данным.
Приходилось поэтому возложить надежду на медлительность англичан, без
которых французы переходить в наступление не станут, потому что своими
только силами действовать с уверенностью в успехе, конечно, не могут.
И вот, после долгих размышлений и колебаний, Фалькенгайн решил принести
в жертву обстановке, создавшейся у австрийцев, свой план самому напасть на
союзников на Сомме и взял из резервов пять дивизий для отправки на восток.
Знал или не знал он, что ни Эверт, ни Куропаткин не были для него
опасны сами по себе? Может быть, даже и знал, но думал, что их могут
заменить другими генералами, как бездеятельный Иванов был заменен энергичным
Брусиловым.
Во всяком случае, едва ли он знал, что в то время, как он думал без боя
очищать свой фронт против Эверта, сам Эверт говорил в интимном кругу:
- Брусилов думает, что я так вот и кинусь работать для его славы! Очень
многого он от меня желает!..
Местность к западу и югу от деревни Надчицы была богата водой и лесами,
- это разглядел как следует Гильчевский утром 25 мая, - удобная для защиты,
но гораздо менее удобная для наступления местность.
От Надчицы шла дорога на местечко Торговица, раскинувшееся как раз при
впадении довольно широкой, - в тридцать сажен, - реки Иквы в еще более
широкую реку Стырь. О реке Икве со времен Академии Гильчевский помнил, что
она почти непроходима для войск, так как протекает по весьма болотистой и
шириною в четыре версты долине, и вот теперь он был вблизи от этой реки, как
и от другой - Стыри. Занять линии обеих этих рек он получил приказ от
комкора Федотова.
Федотов продолжал по-прежнему сидеть в своей квартире, где частью по
телеграфу, частью по телефону получал донесения от командиров обеих своих
дивизий - 101-й и 105-й. За последние два дня он вырос в собственных глазах,
так как получил во временное командование еще одну дивизию - финляндских
стрелков, поэтому счел нужным прибавить себе важности даже и в тоне, каким
было написано им добавление к приказу.
были так же, как и Обидин, молодой народ, только смотрели на вещи гораздо
проще, чем их товарищ, пытались непринужденно острить и хохотали весело и
громко.
Остроухий серый конь с кровавыми полосками на худой шее, а на нем -
начальник дивизии, известный своим крутым нравом, потом полковник Протазанов
на гнедой лошади и еще несколько человек штабных, - вся кавалькада эта
появилась перед крыльцом до такой степени неожиданно и внезапно, что все
встали, оцепенев; не растерялась одна только Капитанова.
- Это что за ка-бак та-кой? - загремел Гильчевский. - Весь батальон
валяется пьяный! У всех бутылки в руках!.. И это в то время, когда ведется
наступление!.. И попали черт знает куда-то в сторону!.. Командир батальона!
- Я, ваше превосходительство, - попытался сказать поотчетливей и стать
так, чтобы быть повиднее, Капитанов.
- Ка-ак вы смели допустить такой разврат, а? - обрушился на него
Гильчевский. - Если даже вас занесло почему-то к черту на кулички, где
оказался склад вина, то вы и должны были немедленно его уничтожить!
- Вот мы его и уничтожаем, - вступила в разговор с разгневанным
начальством дама-казак, - а вы совершенно напрасно горячитесь по пустякам.
Капитанов хотел было остановить свою супругу умоляющим взглядом, но не
успел в этом.
- А вы, вы кто такой? - остолбенел было Гильчевский.
- Во-первых, я - не "такой", а "такая", а во-вторых... - начала было
объясняться Капитанова, но Гильчевский уже узнал и вспомнил ее.
- В обо-з! - загремел он. - В обо-оз, сию минуту!.. И чтоб я вас больше
никогда не видел в строю-ю!.. В обоз!.. А ба-тальону сейчас же строиться и
идти форси-ро-ван-ным маршем на деревню Надчицу, догонять свой полк!
И Гильчевский со штабом дождался, пока офицеры, так не вовремя
занявшиеся кутежом, празднуя не ими добытую победу, разошлись колеблющейся
походкой по своим ротам, и роты тронулись в одну сторону, в ту, которую им
указали, на деревню Надчицу, а дама в бешмете, которая, как и муж ее, ехала
верхом, повернула в сопровождении данного ей Гильчевским ординарца в "обоз",
то есть в тыл полка: несколько протрезвев, она поняла, что теперь, пока
начальник дивизии слишком разгорячен, лучше не протестовать, а подчиниться.
Гильчевский же говорил, глядя ей вслед, Протазанову:
- Я терпел ее, когда дивизия сидела в окопах, и то, вы знаете, скрипя
зубами, терпел, но теперь, когда мы наступаем и когда она мне тут портит и
офицеров и весь батальон, - не-ет уж, - теперь атанде, сказал Липранди, -
теперь надо ее совсем удалить с фронта.
Дав направление заблудшему батальону, Гильчевский оставил его, когда
начало вечереть, однако, хоть и неплохо скакали кони, догнать свои полки до
наступления темноты не смог. Встретились только несколько рот из другой
дивизии - 14-й, тоже каким-то образом отставших от своих частей.
Между тем небо в нескольких местах озарилось огнем пожаров: это
австро-германцы жгли свои склады, весьма стремительно откатываясь на запад.
Деревня Надчица находилась от линии фронта в пятнадцати верстах, и было
уже близко к полночи, когда наткнулись в темноте на 403-й полк, подходивший
как раз к этой деревне, а несколько впереди их оказались и два других полка,
и Гильчевский дал отдых и усталым людям и себе до рассвета.
Укладываясь спать в одной из халуп, он ворчал по поводу венгерцев:
- Можно, конечно, приходится иногда отступать, на то и война с
переменным счастьем, но чтобы так можно было драпать во все лопатки, как эти
мадьяришки, это уж последний крик моды!
В двадцатых числах мая в ставке собралась вся царская семья.
Потому ли, что весною и счастливых тянет вдаль; потому ли, что
"счастливые" уже начинали тревожиться за свое счастье, - так ли оно прочно и
долговечно; потому ли, что царице хотелось быть ближе к своему
слабохарактерному супругу, чтобы в критический момент самой стать на страже
интересов династии, но она уже водворилась в ставке, заняв в ней половину
царского дома и тем нарушив весь "холостой" строй жизни многочисленной свиты
царя и заставив ее уплотниться на второй половине.
Впрочем, древний годами граф Фредерикс, гордившийся тем, что шестьдесят
лет уже состоял в офицерских чинах, тридцать пять лет - в генеральских и
двадцать пять лет на посту министра Двора, собирался ехать в отпуск; генерал
По, военный представитель Франции, тоже уезжал в Ессентуки лечиться от
подагры; дворцовый комендант Воейков тоже уезжал к целебным водам своей
"Куваки", причем испросил у царя разрешение отправить на работы к нему в
имение и на станцию "Воейково" для ее расширения шестьсот пленных из только
что взятых армиями Брусилова.
В связи с этим царь издал указ "обратить немедленно к работам внутри
империи" многочисленных пленных, так как в результате мобилизаций общее
количество работников на полях сократилось почти вдвое, а фронт уже и теперь
жаловался на недостатки не только боевых, но и съестных припасов.
Со стороны царицы препятствий к этому указу не было, так как пленные на
Юго-западном фронте были главным образом чехи, мадьяры, босняки, хорваты,
словаки, - вообще подданные Габсбургов, а не Гогенцоллернов. В
покровительстве же своем немцам, как своим, так и чужим, она оставалась
неизменной.
Так, когда были изобличены два молодых вольноопределяющихся с немецкими
фамилиями в том, что у них и подданство германское, и они - не больше как
шпионы, имеющие чины лейтенантов германской армии, - следствие по их делу,
порученное сенатору Кауфману, было прекращено по требованию царицы. Сильную
заступницу в ее лице нашел и бывший командующий первой армией - генерал
Ренненкампф, оставивший без всякой помощи со своей стороны Самсонова с его
второй армией, разгромленной Гинденбургом при Сольдау.
Мало того, что ближайшие родственники Ренненкампфа оказались
германскими подданными и жили в Германии, но ревизия по делу о нем,
тянувшаяся довольно долго и только что в апреле напечатавшая материалы
следствия, собрала этих материалов пять толстых томов, в которых на каждой
странице пестрели слова: "взяточничество, лихоимство, мздоимство". Казалось
бы, что все должны были отвернуться от такого "деятеля во славу русского
оружия", однако перед своим отъездом в ставку царица дала аудиенцию этому
мерзавцу и милостиво беседовала с ним около часа.
Четыре царских дочери, появляясь вместе около ли дома, или в аллеях
довольно скромного, впрочем, по своим размерам парка, - в белых ли платьях и
белых шляпках с белыми перьями, или в красных, как две старшие, или в серых,
как две младшие, - все-таки разнообразили унылый в общем пейзаж ставки.
Они весело улыбались, перекидывались шутками и смеялись, когда были
одни. Но картина резко менялась, когда к ним выходила мать. Оледенявшая всех
кругом себя, она леденила и своих дочерей.
Она говорила так мало, будто разучилась уже говорить, и ей стоило
большого труда вспомнить то или иное общеупотребительное слово. На лице ее
почти бессменно во всех уголках и впадинах таилась брезгливость, и она не
могла или не хотела согнать ее даже тогда, когда была только с дочерьми и
сыном.
Наследник, правда, не стеснялся этим и в силу своего бойкого
темперамента проказничал, как мог: щипал сестер, дудел в бутылку, бросал в
своего дядьку Деревенко пригоршни песку.
День 25 мая был высокоторжественный - день рождения царицы; к этому дню
наследник был произведен в ефрейторы, и дядька его, матрос Деревенко,
сделанный кондуктором флота, сам пришил к его погонам по серебряному лычку,
что очень понравилось мальчику, которому только больная нога мешала бурно
проявлять свою радость.
В этот день другая хромоногая из членов царской семьи - бывшая фрейлина
Анна Вырубова прислала царю поздравительную телеграмму не с победой на
Юго-западном фронте, а с днем рождения Александры Федоровны: "Горячо
поздравляю всем сердцем, помоги всесильный господь. Серенький день, еду в
собор, после в ванну. Очень одиноко. Аня". Телеграмма эта была из Евпатории,
где она лечилась.
А накануне пришла на имя царя телеграмма из Петрограда: "Государю
императору. Славно бо прославился у нас в Тобольске новоявленный святитель
Иоанн Максимович, бытие его возлюбил дом во славе и не уменьшить его Ваш и с
Вами любить архиепископство, пущай там будет он. Григорий Новых".
В аппаратной, принимавшей эту телеграмму, ничего в ней не поняли и даже
послали запрос в Петроград, так ли приняли; оказалось, что вполне точно. Но
о чем именно телеграфировал друг царя - Гришка Распутин, в ставке так и не
разгадали.
В ставке, если кто и переживал по-настоящему радостно успехи армий
Брусилова, то два представителя Италии - старый еще не собиравшийся уезжать
Марсенго, и новый, приехавший только в начале мая, граф Ромео. Они двое были
по-настоящему празднично настроены в день 25 мая, когда ставка официально
отбывала придворный праздник, когда после обедни все чины ставки, начиная с
Алексеева и Пустовойтенко, проходили в зале шеренгой в затылок мимо царя с
наследником, обмениваясь с ними рукопожатием, и мимо царицы с дочерьми, тоже
построившимися в шеренгу, целуя их руки.
Постороннему наблюдателю не могло не показаться в этот день, что из
всех стоявших в православной церкви наиболее истово молились эти два
католика - граф Ромео и Марсенго; что из всех поздравлявших царскую фамилию
России наиболее преданные ей были эти два итальянца - граф Ромео и Марсенго;
даже и за обедом, хорошим, правда, но не роскошным и с русскими винами в
кувшинах старого серебра, наиболее довольными и русской кухней и русскими
винами были эти два поклонника своего вина - кианти - Марсенго и граф Ромео.
Они получили уже телеграммы, что благодаря победам армий Брусилова
австрийцы на плоскогорье Азиаго приостановили свое наступление, что
спешившие к ним в подкрепление корпуса отзываются обратно на русский фронт.
В ставке ходила по рукам и телеграмма от адмирала Веселкина, русского
военного представителя в Румынии, такого содержания: "В совете министров в
Бухаресте на вопрос короля о здоровье министр Филиппеско ответил: "Наконец,
я напал на хорошего доктора - Брусилова". Сообщаю вам этот курьез".
Телеграмма была адресована адмиралу Нилову и не была секретной.
Между тем ставка, отпраздновав день рождения императрицы, тут же начала
готовиться к другому празднеству, гораздо более торжественно обставленному,
а именно: нужно было принимать икону божьей матери, называемую Владимирской,
отправленную из московского Успенского собора. Разрабатывался ритуал встречи
этой иконы на вокзале, куда должны были идти войска и ехать в автомобилях
царь с наследником и всем семейством, его свита и чины штаба.
С подобной торжественностью в ставку доставлялась в августе 1914 года
другая икона - явление божьей матери Сергию Радонежскому. Она была написана
на доске от гроба Сергия, и посылала ее Троице-Сергиева лавра.
Эти внеочередные события и заботы как-то не давали ставке ни
возможности, ни даже времени сосредоточиться на телеграммах Брусилова,
подводивших итоги наступательным действиям его войск за первые три-четыре
дня.
Одни, - к ним относился и сам Алексеев, - их просто не ожидали, этих
успехов, и теперь не знали, как их оценить: принимать ли их всерьез, или
отнестись к ним выжидательно и осторожно, или даже счесть эти успехи
раздутыми ложными донесениями командиров отдельных частей, сумевших втереть
очки командармам - Сахарову и Каледину.
Количество пленных было определено в сорок тысяч за три дня, не считая
офицеров, которых будто бы насчитывалось до тысячи человек. Отрицать этого
успеха, конечно, не приходилось, но в то же время в нем было кое-что и
нежелательное для ставки, в этом успехе: с ним просто не знали, что делать
дальше, он путал все карты, сводил на нет все заготовленные уже распоряжения
об отправке таких-то и таких-то пехотных частей, таких-то и таких-то
артиллерийских парков, таких-то и таких-то и столько-то боеприпасов в
ударные армии Западного фронта, к Эверту, а также на Северо-западный фронт -
к Куропаткину. Становилось даже как-то досадно за путаницу, внесенную в
долгие и строгие соображения и расчеты неожиданно крупными размерами
брусиловского прорыва. В то же время это был не прорыв, а действительно
прорывы в нескольких местах, как и готовил их Брусилов и о чем он говорил в
ставке 1 апреля на совещании в присутствии царя, - это тоже было неприятно и
всей ставке в целом.
Выходило так, что успехом увенчалось довольно дерзкое предприятие,
начатое вопреки всей практике войны с немцами и даже вопреки желанию царя:
чтобы прорыв подготовить и провести в каком-нибудь одном месте фронта, не
разбрасываясь в силах. Успех Брусилова заставлял прибегнуть к старой
поговорке: "Победителей не судят", но от этого не могло быть легче тем,
которые осуждали заранее эту затею.
Наконец, в ставке в эти дни был и генерал Иванов, для которого
последним гвоздем в крышку его гроба был этот успех Брусилова.
Он все сделал и в марте и в апреле, чтобы помешать Брусилову, объявить
его праздным фантазером, поколебать доверие, которое вдруг, неожиданно для
бывшего главнокомандующего Юго-западного фронта, возымел к нему царь,
подчиняясь советам, идущим извне, от союзников. Он не имел удачи, несмотря
на помощь ему в этом и Фредерикса и царицы: царь поддался другим влияниям и
не захотел перерешать ни вопроса о назначении Брусилова, ни вопроса о
наступлении армий Юго-западного фронта.
Однако Иванов не хотел складывать оружия, которым он действовал. Он
стал завзятым шептуном. Он бродил по ставке и только и делал, что всем, с
кем бы ни сталкивался, вещим, пророчески-таинственным, пониженным голосом
предсказывал полный провал всего начатого так, по его мнению, безрассудно,
так опрометчиво наступления. Он подымал указательный палец к бороде,
выкатывал сильно запавшие глаза и шептал:
- Эта безумная затея окончится катастрофой, да, да, - прошу мне
верить!.. Она окончится такой стра-те-ги-ческой трагедией, размеров которой
никто пока даже и представить не в состоянии. Прошу мне верить!
Но, кроме ставки, была Россия.
И если в ставке семейный праздник царя и приготовления к достойной
встрече иконы Владимирской божьей матери отняли у всех, исключая итальянцев,
слишком много внимания, чтобы его хватило еще и на дела Юго-западного
фронта, то Россия следила за ними.
Она подняла голову, опущенную под впечатлением слишком многочисленных
неудач в течение почти двух лет войны; в ее опечаленных глазах засветилась
надежда и с запекшихся уст сорвался возглас радости... Пусть не таким и
громким еще был этот возглас - всего несколько сот поздравительных
телеграмм, - но он дошел до Брусилова и сделал его счастливейшим человеком.
Волей своего правительства Россия лишена была гражданских прав, зато
русский народ был горд своей военной мощью. Но вот этой законной гордости
был в течение почти двух лет войны нанесен ряд таких жестоких ударов.
Страна - та же мать. Страна выдвигала и выдвигала миллионы сыновей на
свою защиту, и часть из них была истреблена, часть искалечена, часть уведена
в гнусный плен, - а где же мститель за всю эту бездонную пропасть горя?
Где тот, на кого можно было бы возложить хотя бы тень уверенности, что
еще не все потеряно, не все погибло, что еще возможен поворот к лучшему, а
чашу позора можно еще отбросить в ненасытную подлую звериную пасть врага?
Неужели все эти генералы, украшенные цветными широкими лентами и
бесчисленными орденами, с такими длинными титулами, что их невозможно было и
сказать за один прием, осыпанные с ног до головы всякими благами жизни, -
неужели они все до одного оказались до такой поразительной степени
невежественны в военном деле и так вопиюще бездарны?
И когда возникло там, на юго-западе тысячеверстного фронта, уже
знакомое стране, но осиянное светом смелых действий и большой победы имя
генерала Брусилова, люди протянули к нему руки. Телеграммы шли с разных
концов России.
Председатель земского союза Львов прислал Брусилову такую телеграмму,
несколько напыщенную и длинную:
"Ваш меч, тяжелый, как громовая стрела, прекрасен! Молнией сверкнул он
на Западе и осветил радостью и восторгом сердце России. Наши взоры, наши
помыслы и упования прикованы к геройской и несокрушимой армии, которая с
великими жертвами, полная самоотверженности, сметает твердыни врага и идет
от победы к победе. С восторгом преклоняясь перед подвигами армии, мы
одушевлены стремлением по мере всех своих сил служить ей и, чувствуя в эти
дни вашу твердую руку, глубокую мысль и могучую русскую душу, всем сердцем
хотим облегчить вам ваше почетное славное бремя".
В его лице, этого председателя союза всех русских земств, как бы на все
сотни приветственных телеграмм сразу ответил Брусилов:
"Опираясь на могучий непоколебимый дух армии и при духовной поддержке
всей России, глубоко и твердо надеемся довести победу до полного разгрома
врага. От всего сердца горячо благодарю вас за истинно-патриотическое
приветствие и приношу вам и всему земскому союзу мою искреннюю благодарность
за приветствия и пожелания".
Имя Брусилова не сходило со страниц газет как русских, так и
иностранных, и это шло вразрез с установившейся уже в России почти полной
анонимностью войны даже и в отношении генералов, так как верховным
главнокомандующим был вначале великий князь Николай Николаевич, смененный
потом самим царем. Какие же еще могли появиться герои? Ни малейшая тень
чужого героизма не могла заслонять ореола, сияющего над головами
"верховных".
И если от Николая Николаевича из Тифлиса Брусилов все-таки получил
телеграмму, состоящую из четырех только слов: "Поздравляю, целую, обнимаю,
благословляю", и был этой телеграммой очень растроган, то царь хранил
тяжелое молчание.
Он оставался так же непостижимо нем, как на совещании в ставке 1
апреля.
- Однако я-то не могу быть немым, - говорил Брусилов утром 25 мая
Клембовскому. - Я должен выяснить свое положение. Вопрос, когда же именно
выступит Эверт, для нас коренной вопрос, поскольку мы только застрельщики.
Соедините-ка меня со ставкой.
Одно дело - штаб-квартира главнокомандующего фронтом, совсем другое -
ставка, где были в этот день свои неотложные и важные заботы. Разговор с
Алексеевым удалось наладить только поздно вечером, но он не принес Брусилову
никакой отрады.
- Генерал Эверт на мой запрос прислал сообщение, что он может быть
готов к наступлению не раньше пятого июня, - сказал Алексеев по прямому
проводу.
- Ка-ак так к пятому июня? - испуганно прокричал Брусилов. - Может
быть, я ослышался? Может быть, вы сказали - к первому, а мне послышалось - к
пятому?
- Нет-нет, именно к пятому, а не к первому, Алексей Алексеевич. Так что
вот обойдитесь как-нибудь, а мы выкроим вам подкрепления...
- Помилуйте, Михаил Васильевич, - пока ко мне придет один корпус, немцы
успеют подкинуть к своим целых пять, если не все десять! В какое же
положение вы меня ставите?
- Что же я могу поделать с Эвертом, если он не готов?
- Как что? Как что поделать? - возмутился и смыслом и самым тоном слов
Алексеева Брусилов. - Приказать быть готовым к первому числу, - вот что вы
можете сделать! Приказать именем государя, - вот что сделать!
- Это не поможет, послушайте, Алексей Алексеевич! Что же и приказывать,
если генерал Эверт и сам отлично понимает, что ему надо делать и что значит
быть готовым.
- Понимает ли, - вот вопрос! И имеет ли желание понимать это, - вот
другой вопрос!
- Ну как так - понимает ли! Разве у него нет опыта в наступательных
операциях?
- Мне, как и вам, Михаил Васильевич, отлично известен этот опыт
генерала Эверта, но ведь суть дела в том, чтобы он забыл этот опыт и начал
дело сначала и заново! Печальные опыты необходимо забыть в интересах
общегосударственного дела, - вот что я думаю! И я очень боюсь, что именно
этот свой опыт мартовских боев генерал Эверт думает применить снова, почему
и оттягивает начало. В марте он тоже оттягивал, пока не началась ростепель и
распутица.
- Вы очень строги к генералу Эверту, Алексей Алексеевич!
- Я опасаюсь, что он, как опереточный жандарм, придет на помощь очень
поздно!
Алексеев счел за лучшее не вступать в дальнейшие пререкания с
главнокомандующим Юзфронта, сослаться на загруженность делами, пожелать ему
дальнейших успехов и проститься, а Брусилов долго после того ходил взбешенно
по своему кабинету и повторял:
- Какая подлость!.. Какая пакость!.. Вот и выбивайся из сил, а они
пальцем о палец не желают ударить!
Он еще не знал того, что как раз 25 мая, когда к нему несся вихрь
приветственных и благодарственных телеграмм, другой вихрь телеграмм, с
содержанием прямо противоположным, мчался от австрийского командования к
германскому. Смысл всех этих телеграмм был один: "Спасите нас, погибающих!"
А частности таковы: австрийские резервы на русском фронте пришли к концу;
вот-вот, если не подоспеет помощь, вся армия окажется бывшей армией;
четвертую армию эрцгерцога Иосифа-Фердинанда (едва успевшего отпраздновать
свой день рождения!) приходится уже и теперь перестать считать за армию, -
она разгромлена; из общего числа в четыреста восемьдесят шесть тысяч человек
армия в целом потеряла не меньше двухсот тысяч...
Это был громовой удар с русского неба, которое так еще недавно, - всего
несколько дней назад, - считалось совершенно безоблачным.
Телеграммы эти - вопль раненого сердца - ставили в труднейшее положение
германскую главную штаб-квартиру. Затыкать австрийскую брешь было необходимо
теми небольшими резервами, какие приготовил Фалькенгайн для своей армии на
Сомме, где французы уже готовились перейти в наступление и только ждали,
когда англичане перевезут все приготовленные ими для своей армии снаряды.
Но отдать эти резервы на австрийский фронт - значило сорвать свою
обдуманную операцию на Сомме, где германцы хотели предупредить наступление
англо-французов и напасть сами.
Снимать дивизии из-под Вердена, где машина перемалывания французских
войск работала безостановочно и успешно, но требовала, чтобы в нее бросали
все новые и свежие свои войска, тоже никак не представлялось возможным:
резервы были в обрез.
Фалькенгайн проклинал и день и час, когда он позволил Конраду фон
Гетцендорфу убедить себя, что русский фронт безопасен.
Только к концу лета должны были влиться в армию пополнения, а между тем
он был, конечно, очень хорошо осведомлен о том, что против германских войск
на востоке стоят у Куропаткина двойные силы, у Эверта - тройные и что эти
силы вот-вот будут тоже приведены в движение, иначе зачем бы они и
собирались.
Он уже думал над тем, как было бы лучше сделать здесь ввиду
неизбежности наступления обоих русских генералов: не отодвинуть ли линию
обороны, чтобы ее значительно сократить и этим сделать более выгодной для
защиты?
Но для этого нужно было бросить укрепления, над которыми сотни тысяч
людей работали три четверти года, и переменить их на скороспелые и, быть
может, не везде удачные по своим природным данным.
Приходилось поэтому возложить надежду на медлительность англичан, без
которых французы переходить в наступление не станут, потому что своими
только силами действовать с уверенностью в успехе, конечно, не могут.
И вот, после долгих размышлений и колебаний, Фалькенгайн решил принести
в жертву обстановке, создавшейся у австрийцев, свой план самому напасть на
союзников на Сомме и взял из резервов пять дивизий для отправки на восток.
Знал или не знал он, что ни Эверт, ни Куропаткин не были для него
опасны сами по себе? Может быть, даже и знал, но думал, что их могут
заменить другими генералами, как бездеятельный Иванов был заменен энергичным
Брусиловым.
Во всяком случае, едва ли он знал, что в то время, как он думал без боя
очищать свой фронт против Эверта, сам Эверт говорил в интимном кругу:
- Брусилов думает, что я так вот и кинусь работать для его славы! Очень
многого он от меня желает!..
Местность к западу и югу от деревни Надчицы была богата водой и лесами,
- это разглядел как следует Гильчевский утром 25 мая, - удобная для защиты,
но гораздо менее удобная для наступления местность.
От Надчицы шла дорога на местечко Торговица, раскинувшееся как раз при
впадении довольно широкой, - в тридцать сажен, - реки Иквы в еще более
широкую реку Стырь. О реке Икве со времен Академии Гильчевский помнил, что
она почти непроходима для войск, так как протекает по весьма болотистой и
шириною в четыре версты долине, и вот теперь он был вблизи от этой реки, как
и от другой - Стыри. Занять линии обеих этих рек он получил приказ от
комкора Федотова.
Федотов продолжал по-прежнему сидеть в своей квартире, где частью по
телеграфу, частью по телефону получал донесения от командиров обеих своих
дивизий - 101-й и 105-й. За последние два дня он вырос в собственных глазах,
так как получил во временное командование еще одну дивизию - финляндских
стрелков, поэтому счел нужным прибавить себе важности даже и в тоне, каким
было написано им добавление к приказу.