Страница:
Канашенков встал на ноги и попытался привести себя в порядок. Подобрал свою папку и мобильник. Проверил, на месте ли удостоверение. Он старался не смотреть в сторону бурой мохнатой туши, лежавшей у дальней стены.
– Ты, человече, как я понимаю, не местный? – неожиданно спросил седой человек.
– Нет, – выдавил из себя Мишка, удивленный вопросом. – А почему…
– А потому, что ни один местный сюда бы не сунулся, даже если ему пообещали бы разрешить похлопать по заднице Анжелину Джоли, – ответил седой, потом посмотрел на него в упор и протянул ему руку: – Николай Петрович Докучаев я, но имя сие длинное и официальное, так что зови меня просто Петровичем, как все прочие люди кличут – нечего тебе, хомбре, из коллектива-то выделяться. Если что, я в городском отделении експертом тружуся.
Канашенков снова чихнул. Зрение к нему уже вернулось – как, впрочем, и любопытство. И он осторожно сделал шаг к бурой туше.
Существо, напавшее на следователя, не походило на представителя какой-либо известной ему расы. Более всего оно напоминало обезьяну, только с когтистыми медвежьими лапами и почти саблезубыми клыками. Дальний угол зала был завален дурно пахнущими объедками, включая разорванных на части крыс, каким-то тряпьем и навозом. В бедре зверя белел шприц. Канашенков засомневался – действительно ли эта тварь произнесла что-то членораздельное или это его галлюцинации?
– Николай Петрович… – начал Мишка.
– Петрович я, отрок, П-Е-Т-Р-О-В-И-Ч. Ща стой браво, амига, коли не хочешь урона своей репутации, – оперья идут.
Секунду спустя в подвал спустились несколько оперов в штатском.
– Я хренею, дорогая редакция! – сказал один из них, мигом оценив ситуацию. – Я так понимаю, Петрович, что с пацана простава за то, что не окончил жизнь во цвете лет?
– Ты на мою поляну рот не разевай, потому как молод исчо, а дай-ка мне лучше, опричник, мобилу с телефоном Шаманского. Дай сюда, сказал, собака злая. Слушай меня, все прочие псы государевы – вызвоните-ка сюда труповозку, ибо более звонить-то нам и некому. А так как досель она добираться будет часа еще два, так что подняться наверх и покурить, старика прежде угостимши, вполне себе успеете.
Они поднялись из подземелья наверх. Мишка пытался выглядеть бодро, хотя отлично сознавал, насколько неважно у него это получается. Николай Петрович набирал тем временем Шаманского, специально включив громкую связь.
– Привет, отец народов! Все убожишься, что людей у тебя мало, жулье по застенкам растаскивать некому, а тебе, гляжу, пополнение прислали? Отрок новенький, челом светел, умом скуден, опытом вовсе обделен, аки крокодил соловьиным пением, только-только, похоже, со школьной скамьи слезший, бо я его досель в нашей шарашке и не видал вовсе…
– Петрович! Ты про кого мне речь толкаешь? Про Канашенкова, что ли? Есть такой. Второй день как в городе, а где уже успел тебе мозоли оттоптать?
– Виссарионыч! Ты, блин, хомбре недоделанный! Какого хрена щенков на трупешник посылаешь, да еще и, не приведи, господи, оккультно-магический? Своих забот мало? Он там чуть копыта не отбросил, я на него пол-литра нашатыря перевел и стакан водки! Так что, с тебя, амига, поляна. Ты мне по жизни должен.
– Петрович! Петро-о-вич! Ты успокойся, перекури. Пацан сегодня первый раз в СОГ вышел, толком нашей кухни не знает, вот дежурка, вся из себя служебным рвением пылая, его на тот случай и двинула. А я ни при чем. Я не Ирод, чтобы младенцев обижать.
– В общем, так, Ося, меняй пацана. Парнишка тут насмотрелся всякого ему не нужного, впечатлился, однако. Сегодня он по-любому не работник. Так что, поскольку меня из дома выдернули, и я на алтарь отечества положил кроссворд, три литра пива и чудной воблы полкило, мальчонку я забираю. Релаксацию проведу да введу понемногу в курс дела, а то сам знаешь, как в милицейской школе магическую практику дают. Слезы, а не практика. Да и взять им эту практику, чтоб она реальной была, слава богу, негде.
Вернув телефон оперу, Петрович повернулся к Мишке:
– Собирай, отрок, свое имущество – и пошли со мной. Буду учить тебя жизни сурово и доходчиво, так что не взыщи. Пошли, детеныш милиционера.
На выходе Канашенков столкнулся с прокурором города Кусайло-Трансильванским. Вампир остановился перед ним и удостоил его внимательного взгляда. Видимо, прокурору уже рассказали о событиях в подземелье особняка.
– А-а, вот и вы, молодой человек! – прокурор взглянул на юношу темными, без зрачков, глазами и потянул носом воздух. – Вы поранились. Чуть-чуть. Первая положительная, да. Живете в общежитии на Лесопарковой. Передайте Семену Протыкайло, чтобы больше не баловался. А то накажу.
Мишка ничего не понял, но на всякий случай кивнул головой и вышел на улицу. Особняк Халендира Мей Мел Лая стоял на набережной. Старый эксперт перешел на противоположную сторону улицы и остановился около перил набережной. По ту сторону реки виден был густой сосновый лес. Красное солнце, повисшее над его кромкой, показалось Мишке похожим на рану. Кровь, вытекшая из этой раны, густо пропитала окаймлявшие горизонт облака.
– Похоже, к ненастью, – произнес Докучаев устало. – Выпить хочешь, отрок?
Мишка, в чьем желудке за два дня побывали лишь булочки, которыми угостил его Витиш, издал жалобный стон.
– Ладно, погуляем, – сказал Николай Петрович. Достав очередную папиросу, эксперт, показушно охнул и распрямил спину. – Е-эх! Задери меня радикулит!
Канашенков внимательно рассматривал своего спасителя. Эксперту было лет шестьдесят. Пиджак и брюки Николая Петровича отличались оттенком, текстурой и рисунком, поскольку происходили от разных костюмных пар. В вырезе рубахи едко-салатного цвета виднелся угол тельняшки. Узел галстука, роль заколки при котором исполняла здоровенная канцелярская скрепка, был небрежно распущен. Карманы пиджака – чем-то туго набиты, нагрудный карман рубахи украшали чернильные потеки. У эксперта были густые и жесткие седые волосы, никогда, судя по всему, не водившие знакомства с расческой, пронзительные серо-зеленые глаза и густые усы. Благообразную внешность Докучаева портили нос подозрительно красного цвета, глаза и устойчивый, хотя и слабый запах выпитого накануне спиртного. Возле ног эксперта стоял старомодный фибровый чемоданчик.
– Давайте я вам помогу, Николай Петрович, – кивнул на «сундучок» Мишка.
– Сколь можно повторять, отрок, Петрович я! А чемодан бери, очень меня обяжешь, амига, – кивнул эксперт. – Давай проветримся, хомбре.
Они медленно двинулись по набережной. Справа от них, по другую сторону проезжей части, стояли особняки состоятельных жителей города. Слева, за перилами набережной, текла река, вода которой в свете солнца казалась медной.
– Как тебе наш муравейник? – спросил Докучаев.
– В смысле отдел? – не понял Мишка.
– В смысле город, – усмехнулся эксперт.
– Да я и видел-то, Николай… ой, прости, забыл – Петрович… Вокзал, общагу, отдел да вот это еще… – кивнул он через плечо в сторону Халендирова особняка.
– Ладно, дите неразумное, ходить кругом и около я не стану. Сделаем так – я тебе задам один вопрос, а после того, как ты мне на него ответишь, можешь спрашивать меня об чем угодно. Некромантия, статья четыре-ноль-пять Уголовного кодекса Российской Федерации. Что плохого в некромантии?..
Канашенков, не зная, стоит ли рассказывать Петровичу невероятную историю своего попадания в этот мир, уныло пожал плечами. Зачем чудаковатому эксперту знать, что до сего момента он, ежели чего и читал о некромантии, то только в беллетристике, но уж никак не в Уголовном кодексе.
Старый эксперт, расценив Мишкино молчание как покаяние нерадивого ученика, назидательно подняв вверх палец, процитировал менторским тоном:
– Некромантия, то есть самовольное, вопреки порядку, установленному федеральным законодательством, получение информации от усопшего… Вторая часть – то же самое, совершенное в составе группы и повлекшее общественно-опасные последствия… Часть третья… Наказывается лишением свободы на срок от двадцати до пожизненного або применением высшей меры наказания – смертной казни!
– Петрович! Так если там вышка светит, стало быть, это следственного комитета поляна или того хуже – госбезопасников, – брякнул следователь, вовремя сообразив, что о моратории на смертную казнь, действующем в его мире, во избежание ненужных ему сейчас расспросов, лучше не распространяться. – А значит, статьи эти мне, в общем-то, и не к чему – подследственность-то не наша.
– А головой думать, хомбре, тоже к твоей подследственности не относится? Ты мне, пацан, не диспозицию давай, мне она без интереса. Ты мне обычным русским языком скажи – что в некромантии плохого.
– Ну… Это ведь как глумление над трупом получается…
– Язык у тебя впереди мозгов получается, отрок. Думай. Какое глумление, если некромантить можно и с костями, и с пеплом кремированного. Ну?..
– Я… Ну… Мало ли, чего они скажут…
– Хомбре, включи голову. К примеру, историки – представляешь, сколько они узнали, если б подняли мумию Отци. Или хоть кровь на Туринской плащанице? Даю подсказку, хомбре убогое, – ты бы мог поднять мертвеца? А кто бы мог?
– Я бы не смог! – решительно бросил Мишка и, вспомнив множество прочитанных фантастических книг, добавил: – Мог бы только тот, кто обладает специальными оккультными навыками.
– А кто ими обладает, отрок? Мама твоя ими обладает? А бабушка? А соседка? Может быть, фирмы такие есть: «Окажу оккультные услуги»?
– Нет, – нахохлился Канашенков, вспомнив о давным-давно погибших родителях, но так и не понимая, куда клонит эксперт. – Наверное, только колдуны и обладают.
– Ох, и бестолковые же хомбры пошли ныне, – вздохнул Докучаев. – Ну-ка, стой, отрок.
Они остановились возле парапета набережной. Снизу из плавучего летнего кафе доносилась музыка. На причале стояла молодая женщина в летнем платье, а рядом с ней – ухоженная светловолосая девочка лет шести.
– Мам! Мама, смотри, какая бабочка! – восторженно кричала девочка, показывая рукой на бабочку дивной красоты, скользящую над поверхностью воды. – Мам, она прямо как рыбка в аквариуме, только летает!
Бабочка взлетела от воды вверх, попала в поток ветра и села на парапет в каких-то десяти сантиметрах от руки Докучаева. Николай Петрович ловко накрыл бабочку ладонью.
– Дедушка ее поймал! – закричала девочка внизу. – Дедушка, можно мы ее посмотрим?
– И правда, можно нам на нее поближе поглядеть? – приподняла голову мама девочки. Женщина оказалась приветливой, улыбчивой и очень милой. – Мы ее не обидим!
В этот момент с Мишкой и Николаем Петровичем поравнялся хмурый мужик, на ходу хлопавший себя по карманам.
– Мужики, прикурить не дадите? – спросил он у Докучаева. – Где спички оставил, голова дурная…
Эксперт, ни на кого не глядя, вдруг резко сжал в кулак руку, которой он накрыл бабочку.
– Мама, за что он ее раздавил?! – огорченно воскликнула девочка на пирсе. – Зачем? Она же такая красивая! Она ему что, мешала, что ли? Злой дядька! Злой! – И девочка расплакалась.
– Вам бы и вправду лечиться! – решительно произнесла мать девочки. – Зачем при ребенке так делать?
Мишке показалось вдруг, что воздух возле Николая Петровича наэлектризовался. А в следующее мгновение Докучаев протянул хмурому мужику коробок спичек. К коробку прилипли невероятно яркие бабочкины крылья.
– Ты б и впрямь проверил голову, дед, – сказал мужик и отступил от эксперта, словно опасаясь повернуться к нему спиной. Коробок со спичками он так и не взял.
– А теперь запомни, пацан. Запомни раз и навсегда, чтобы никто и никогда больше не имел нужды показывать тебе подобные примеры, – жестко произнес Петрович таким внушительным тоном, что Канашенкову словно провели ножом вдоль позвоночника. – В мире физических законов, где мы живем, есть лишь одна сила, способная питать магические ритуалы – и это энергия зла. Лишь энергией зла можно совершать магические обряды, создавать золото из свинца и поднимать мертвецов. Некромантия плоха не сама по себе, а потому, что осуществить ритуал можно лишь принеся кровавую жертву. В этом весь смысл чародейства – энергия зла есть то горючее, которое движет магию. Любой, самый невинный, магический фокус имеет в своей основе боль и злобу. Понимаешь?
Мишка ошарашенно молчал, поочередно глядя то на Докучаева, то на плачущую девочку, которую успокаивала мать, то на крылья бабочки, лежащие на асфальте, словно обрывки радуги.
И тут Николай Петрович двинул его ботинком в голень. Канашенков в первый, наверное, раз с самой школьной скамьи прошипел сквозь зубы матерное ругательство, отступил на шаг и опустился на колено, массируя ногу.
– Что за фигня, Петрович? – протянул он жалобно. – Какого фига ты так…
– Ты, амига, не серчай. Это для наглядности. Магия, это ведь, по сути, что такое – это умение трансформировать злость, боль и ярость в физические величины. Во сколько бы джоулей ты оценил свой псих, когда я тебя стукнул? Хватит, чтобы машину с места сдвинуть? А теперь представь, сколько энергии выделит мать, потерявшая ребенка…
– Петрович, – сказал Мишка куда-то в пространство. – Давай выпьем, а, Петрович?
Они сели в маленькой и уютной кафешке на пирсе. Забегаловка называлась «Пирсинг», и столь странное название мог объяснить разве что ее владелец-хоббит. Но его об этом никто не спрашивал. Кроме милиционеров, за столиками сидели два влюбленных гнома, причем Канашенков решительно не способен был определить, кто из влюбленных представляет сильный пол, а кто – слабый, да компания водяных в водолазных костюмах, поставивших сияющие медью шлемы на пол возле стульев. Увидев Мишкину форму, хоббит лично обслужил столик: водка была холодной, салат благоухал свеженарезанными овощами и ветчиной, шашлыки хотелось сначала сфотографировать на память и лишь потом съесть. Но есть, что самое обидное, вовсе не хотелось. Вместо этого присутствовало отчаянное желание понять, как же устроен мир магических ритуалов, знакомый ему только по фантастическим книжкам да фильмам, но, как выясняется, реально существующий. До первой рюмки Докучаев отказался отвечать на какие-либо Мишкины вопросы.
Водка была холодна и свежа, словно жидкий лед. Николай Петрович курил свой «Беломор», потому что вкуса иных табачных изделий, как он сам признавался, попросту не чувствовал. Ветер, веявший с реки, уносил табачный дым прочь. Солнце клонило голову на плечи горизонта, и пирс расчертил длинные тени. Эксперт водрузил на стол свой обшарпанный чемодан.
– Смотри, – объяснял он, жестикулируя зажатой в кулаке папиросой в воздухе. – Вот это – реторты с субстанцией зла. Мне без них никак, амига. Бывает, покойника операм допросить приходится, если прокурор постановление подпишет, бывает, реактив для сложного анализа получить, который столько стоит, что за одну просьбу Кобрина зашипит до смерти.
В чемодане эксперта лежало несколько реторт, наполненных странным клубящимся мраком, который свивался в спирали и воронки так причудливо, словно был живым существом.
– Вот это я собрал в ветлечебнице – хомбры страсть как переживают, когда зверье усыплять приходится. Это мелочь – хватит разве что обед наколдовать или там иллюзию средненькую создать. Вот это из онкодиспансера, боль человека в последней стадии рака поджелудочной железы. Помощнее, достаточно, к примеру, чтобы переместиться на полкилометра. А вот здесь у меня собственные слезы, когда дружок мой лучший у меня на руках умер. – Николай Петрович, не дожидаясь соседа, выпил вторую рюмку. – Гадость это, амига. Никогда не прикасайся к этой дряни, даже если от этого твоя жизнь зависит. Но знать про эту мерзость ты должен все. Хорошо, что не у всех такие знания имеются. Кое-кто из ученых считает, что физические законы окончательно победили колдовство в те времена оны, когда изобрели порох…
– Петрович, а если, к примеру, эта реторта разобьется – что тогда с содержимым станет? – спросил Мишка, чувствуя, как мир кругом становится ломким и прозрачным.
– А ничего, амига. Может, ты мне морду набьешь ни с того ни с сего, а может, лет через двадцать здесь кто-то запнется и ногу сломает. Знаю одно – никуда оно не денется. Затаится, впитается, по щелям попрячется, но рано или поздно себя проявит.
Они опрокинули еще по одной рюмке. Над рекой сгущались сумерки. Папироса в руке Докучаева чертила в воздухе замысловатые огненные иероглифы.
– Пока при памяти, расскажу тебе, амига, такую историю. Халендир Мей Мел Лай – личность темная. Взять хотя бы его имя. Это ведь не имя, а прозвище – Свирепый Волк Войны. Слухи ходили, что наемничал Халендир – сначала за боснийских мусульман воевал, после в Чечне отметился.
Мишка машинально отметил сходство течения истории у двух различных миров, но промолчал, внимательно внимая словам Петровича.
– У эльфов, – продолжал тот, – если они не черные, это дело не приветствуется, вот он с диаспорой особо-то и не дружил. Однако лет пять тому назад, когда он уже прочно здесь на прикол встал, ходили слухи, что жена его рожала тяжело и трудно и ребенка родила едва живого. Халендир, ясен пень, меж своих клич кинул, что, мол, любые деньги за здоровье девочки. Целители не взялись, зато, видать, выискался один сучий магик-недобиток, который вылечил вроде бы дочку Халендира ворожбой. Миша, ты главное пойми – зло, которое на ведовство потрачено, оно где-то после все равно просочится. Вот у Халендира и просочилось.
– Так, значит, его поэтому и убили? – спросил Мишка, у которого не работал ни один орган, кроме языка. – Настигло… то зло… которое потрачено было… на излечение его дочери?
– Не знаю я, что его настигло, – махнул рукой Докучаев и прикурил новую папиросу от старой. – А вот с дочкой евойной ты сегодня знакомство-то и свел. В подвале. Она это и была, мой юный друг. Пострадай Халендир – я бы только и сказал, что гному гномово, эльфу эльфово, а отморозку – склеп похолоднее. Мораль в другом, амига – даже благое дело, достигнутое за счет энергии зла, смысла не имеет, потому что зло, вложенное в это дело, выход найдет. Вот оно и нашло. Ты сам видел. Выпьем.
И они опрокинули третью… Или уже четвертую? Николай Петрович свирепо набросился на шашлыки, но Мишка не мог смотреть на еду. Он смотрел на реку, по волнам которой уже перекатывалось отражение лунного диска.
Радостно горланя боевую песню, в кафе заглянула шайка гоблинов, одетых в нарочито-яркий китайский ширпотреб, но, увидев, что за одним из столов сидят служители закона, тут же прекратили свои песнопения и почтительно удалились.
– Ты чего не ешь, хомбре? Точно не хочешь? Ну, давай, я твои шашлыки быстренько подмету…
Опрокинув очередную рюмку, Канашенков с трудом удерживался от того, чтоб не провалиться в сон. Кто-то подходил к их столику и здоровался с Докучаевым. Кто-то о чем-то спрашивал. Кто-то тряс его за плечо и предлагал вызвать такси. Но Мишка пришел в себя на темной улице, по которой они шагали вместе с экспертом, причем он нес чемоданчик Докучаева, а тот, в свою очередь, тащил планшет, плащ и фуражку собутыльника.
– Не отставай, амига! – Николай Петрович был бодрым и целеустремленным. – Щас улица Допризывников, потом Шестнадцатилетия Октября, а после моя Посадская.
– А почему Шестнадцатилетия Октября? – удивился Мишка, приходя потихоньку в сознание. – Это ведь тридцать третий год… Чего в нем такого знаменитого?
– Бяху, дебилы-коммунальщики! – весело отозвался Докучаев. – На генплане и на картах улица называется «Совершеннолетия Октября», ну а они решили место на вывесках сэкономить. Вот и написано на всех домах – «шестнадцатилетие».
– Совершеннолетие – это ведь восемнадцатилетие. А шестнадцатилетие – возраст деликтоспособности.
– Ну, я ж, хомбре, и говорю – дебилы! Это что, есть тут у нас неподалеку улица имени пламенной испанской революционерки Долорес Ибаррури. Так эти уроды умудрились ее фамилию написать с буквы «Е»! Скандал был…
Мишка устал и все чаще перекладывал чемодан эксперта из одной руки в другую. А Николай Петрович казался неутомимым. Юноша стал отставать и, быть может, именно поэтому не заметил того момента, когда в дворовой арке эксперт попал в руки гопников.
Увидев, как эксперта прижали к стенке и выворачивают ему карманы, Канашенков вспомнил, что он милиционер. Припомнив тренировки по рукопашному бою в школе милиции, где он всегда преуспевал, он поставил чемодан Петровича на асфальт, стряхнул пыль собственной нерешительности и, взнуздав жеребца боевой ярости, ринулся в бой.
Случись ему увидеть, как четверо избивают одного, он в любом случае попытался бы исправить несправедливость. Сейчас же осознание того, что неизвестное ему мурло бьет человека, спасшего Мишке жизнь да к тому же носящего одну с ним форму, удесятерило его силы. Бой был жарким и коротким, ибо Канашенков хорошо помнил максиму школьного наставника по рукопашному бою: «Бой не нужно вести. Его нужно прекращать».
Первого гопника, попытавшегося его остановить, следователь вывел из равновесия подсечкой и довершил начатое коротким боковым в голову. Второй отморозок пошел на выручку первому. Мишка остановил его встречным ударом ноги в колено и отправил противника на отдых прямым, угодившим в левую бровь противника. Третий «рыцарь подворотни» пытался возражать и размахивать руками, но Канашенков просто толкнул его в грудь, нападающий отлетел назад, запнулся за оградку бордюра и канул в зарослях акации.
– Миша! Амига! Ну-ка, вот этого, вот этого не упускай! – кричал Николай Петрович, показывая себе под ноги. – Ну-ка, пни его для верности! Еще раз! Еще! Ага, теперь этого! Спасибо тебе, хомбре.
Мишка увидел, как в руке эксперта вместо мутного цвета колбы материализовались полулитровая бутылка водки. Как раз старику на опохмелку!
Оставив гопоту зализывать раны, товарищи дотащились все же до дома, где проживал эксперт. Докучаев уговаривал Мишку переночевать у него, но Канашенков категорически отказался. Причем без всякой видимой причины – просто выпитое спиртное, усталость и свалившийся на него груз новых знаний требовали одиночества. Мишка проводил старика до самой двери квартиры, потом спустился во двор и уселся на скамейку, готовый немедля уснуть. Часы показывали половину первого ночи. Кружилось над головой звездное небо. Строго говоря, в какой стороне находится его пристанище, юноша совершенно себе не представлял. Более того – его совершенно не пугала мысль, что он может уснуть прямо на скамейке.
– Тоже ключи потерял? – услышал Мишка и открыл глаза.
Перед ним стояло лохматое большеглазое чудо лет восьми от роду. На лице чуда было написано искреннее сочувствие к собрату по несчастью.
– Нет, я друга провожал, – ответил он серьезно. – А ты почему такая бездомная?
Большеглазое чудо тяжело вздохнуло и поведало грустную историю о том, как потеряло где-то ключи от квартиры и вынуждено ждать старшую сестру, которая работает до поздней ночи. Гордость не позволяло чуду попроситься на ночлег к соседям.
– А родители? – спросил Мишка.
Чудо грустно вздохнуло и ответило, что родителей у нее нет, кроме сестры.
– Может, позвоним сестре? – предложил Канашенков.
Чудо призналось, что не помнит телефона.
– А до которого часа сестра работает? И где?
Сестра работает на «Скорой», сегодня она кого-то подменяет и подменяет, кажется, до двух ночи.
Кроме того выяснилось, что чудо порядком замерзло от ночной свежести.
– Укутывайся в мой плащ, – сказал Мишка. – С головой и с ногами. Сестра мимо этой скамейки не пройдет? Точно?
– Спасибо, – с чувством поблагодарило чудушко, укутываясь в плащ. – А как тебя звать?
– Михаил. Можно Миша. Или Мишка.
– Ух ты! А меня только Ирой. – Чудушко секунду подумало. – Нет, еще я Риша. Так меня Марина зовет. Которая моя сестра.
Мимо скамейки, где сидели Мишка и мелкое чудо, неторопливо прошагала компания, разливая по пути мелодичные гитарные аккорды. Лирические напевы, по-видимому, нашли отражение в душах жильцов окрестных домов, поскольку из окна дома напротив раздался волчий вой оборотня, весьма гармонично, к слову сказать, вплетавшийся в гитарную музыку.
– Ирина, ты спи, если хочешь. Я тебя постерегу.
– Не, я не хочу. Расскажи стих.
– Какой стих?
– Какой-нибудь. Только смешной.
Мишка смог припомнить лишь стародавнее четверостишие:
– Нет, пока твоя сестра не придет. Только к тому времени ты уснешь. К тому времени даже я спать буду. Наверное.
– И гулять уже поздно?
– Поздно, красавица. И цирк закрыт. И зоопарк тоже. Хотя… Ты знаешь, есть одно место, которое еще открыто.
– Я маленькая, – сказала Риша. – Мне в ночные клубы нельзя. А мы на прошлые выходные с Маринкой в настоящий зоопарк ходили! Я там настоящего живого мумака видела! Представляешь?
– Здорово! – искренне восхитился Мишка. – А я вот еще ни разу настоящего мумака не видал, только в книжках. И вообще, чего мы с тобой в клубе позабыли? Пойдем-ка лучше в планетарий. Лезь ко мне на колени. Не холодно?
– Я как совсем маленькая, – хихикнула Риша. – Нет, мне тепло. Даже жарко. Даже, как в печке.
– Ты, человече, как я понимаю, не местный? – неожиданно спросил седой человек.
– Нет, – выдавил из себя Мишка, удивленный вопросом. – А почему…
– А потому, что ни один местный сюда бы не сунулся, даже если ему пообещали бы разрешить похлопать по заднице Анжелину Джоли, – ответил седой, потом посмотрел на него в упор и протянул ему руку: – Николай Петрович Докучаев я, но имя сие длинное и официальное, так что зови меня просто Петровичем, как все прочие люди кличут – нечего тебе, хомбре, из коллектива-то выделяться. Если что, я в городском отделении експертом тружуся.
Канашенков снова чихнул. Зрение к нему уже вернулось – как, впрочем, и любопытство. И он осторожно сделал шаг к бурой туше.
Существо, напавшее на следователя, не походило на представителя какой-либо известной ему расы. Более всего оно напоминало обезьяну, только с когтистыми медвежьими лапами и почти саблезубыми клыками. Дальний угол зала был завален дурно пахнущими объедками, включая разорванных на части крыс, каким-то тряпьем и навозом. В бедре зверя белел шприц. Канашенков засомневался – действительно ли эта тварь произнесла что-то членораздельное или это его галлюцинации?
– Николай Петрович… – начал Мишка.
– Петрович я, отрок, П-Е-Т-Р-О-В-И-Ч. Ща стой браво, амига, коли не хочешь урона своей репутации, – оперья идут.
Секунду спустя в подвал спустились несколько оперов в штатском.
– Я хренею, дорогая редакция! – сказал один из них, мигом оценив ситуацию. – Я так понимаю, Петрович, что с пацана простава за то, что не окончил жизнь во цвете лет?
– Ты на мою поляну рот не разевай, потому как молод исчо, а дай-ка мне лучше, опричник, мобилу с телефоном Шаманского. Дай сюда, сказал, собака злая. Слушай меня, все прочие псы государевы – вызвоните-ка сюда труповозку, ибо более звонить-то нам и некому. А так как досель она добираться будет часа еще два, так что подняться наверх и покурить, старика прежде угостимши, вполне себе успеете.
Они поднялись из подземелья наверх. Мишка пытался выглядеть бодро, хотя отлично сознавал, насколько неважно у него это получается. Николай Петрович набирал тем временем Шаманского, специально включив громкую связь.
– Привет, отец народов! Все убожишься, что людей у тебя мало, жулье по застенкам растаскивать некому, а тебе, гляжу, пополнение прислали? Отрок новенький, челом светел, умом скуден, опытом вовсе обделен, аки крокодил соловьиным пением, только-только, похоже, со школьной скамьи слезший, бо я его досель в нашей шарашке и не видал вовсе…
– Петрович! Ты про кого мне речь толкаешь? Про Канашенкова, что ли? Есть такой. Второй день как в городе, а где уже успел тебе мозоли оттоптать?
– Виссарионыч! Ты, блин, хомбре недоделанный! Какого хрена щенков на трупешник посылаешь, да еще и, не приведи, господи, оккультно-магический? Своих забот мало? Он там чуть копыта не отбросил, я на него пол-литра нашатыря перевел и стакан водки! Так что, с тебя, амига, поляна. Ты мне по жизни должен.
– Петрович! Петро-о-вич! Ты успокойся, перекури. Пацан сегодня первый раз в СОГ вышел, толком нашей кухни не знает, вот дежурка, вся из себя служебным рвением пылая, его на тот случай и двинула. А я ни при чем. Я не Ирод, чтобы младенцев обижать.
– В общем, так, Ося, меняй пацана. Парнишка тут насмотрелся всякого ему не нужного, впечатлился, однако. Сегодня он по-любому не работник. Так что, поскольку меня из дома выдернули, и я на алтарь отечества положил кроссворд, три литра пива и чудной воблы полкило, мальчонку я забираю. Релаксацию проведу да введу понемногу в курс дела, а то сам знаешь, как в милицейской школе магическую практику дают. Слезы, а не практика. Да и взять им эту практику, чтоб она реальной была, слава богу, негде.
Вернув телефон оперу, Петрович повернулся к Мишке:
– Собирай, отрок, свое имущество – и пошли со мной. Буду учить тебя жизни сурово и доходчиво, так что не взыщи. Пошли, детеныш милиционера.
На выходе Канашенков столкнулся с прокурором города Кусайло-Трансильванским. Вампир остановился перед ним и удостоил его внимательного взгляда. Видимо, прокурору уже рассказали о событиях в подземелье особняка.
– А-а, вот и вы, молодой человек! – прокурор взглянул на юношу темными, без зрачков, глазами и потянул носом воздух. – Вы поранились. Чуть-чуть. Первая положительная, да. Живете в общежитии на Лесопарковой. Передайте Семену Протыкайло, чтобы больше не баловался. А то накажу.
Мишка ничего не понял, но на всякий случай кивнул головой и вышел на улицу. Особняк Халендира Мей Мел Лая стоял на набережной. Старый эксперт перешел на противоположную сторону улицы и остановился около перил набережной. По ту сторону реки виден был густой сосновый лес. Красное солнце, повисшее над его кромкой, показалось Мишке похожим на рану. Кровь, вытекшая из этой раны, густо пропитала окаймлявшие горизонт облака.
– Похоже, к ненастью, – произнес Докучаев устало. – Выпить хочешь, отрок?
Мишка, в чьем желудке за два дня побывали лишь булочки, которыми угостил его Витиш, издал жалобный стон.
– Ладно, погуляем, – сказал Николай Петрович. Достав очередную папиросу, эксперт, показушно охнул и распрямил спину. – Е-эх! Задери меня радикулит!
Канашенков внимательно рассматривал своего спасителя. Эксперту было лет шестьдесят. Пиджак и брюки Николая Петровича отличались оттенком, текстурой и рисунком, поскольку происходили от разных костюмных пар. В вырезе рубахи едко-салатного цвета виднелся угол тельняшки. Узел галстука, роль заколки при котором исполняла здоровенная канцелярская скрепка, был небрежно распущен. Карманы пиджака – чем-то туго набиты, нагрудный карман рубахи украшали чернильные потеки. У эксперта были густые и жесткие седые волосы, никогда, судя по всему, не водившие знакомства с расческой, пронзительные серо-зеленые глаза и густые усы. Благообразную внешность Докучаева портили нос подозрительно красного цвета, глаза и устойчивый, хотя и слабый запах выпитого накануне спиртного. Возле ног эксперта стоял старомодный фибровый чемоданчик.
– Давайте я вам помогу, Николай Петрович, – кивнул на «сундучок» Мишка.
– Сколь можно повторять, отрок, Петрович я! А чемодан бери, очень меня обяжешь, амига, – кивнул эксперт. – Давай проветримся, хомбре.
Они медленно двинулись по набережной. Справа от них, по другую сторону проезжей части, стояли особняки состоятельных жителей города. Слева, за перилами набережной, текла река, вода которой в свете солнца казалась медной.
– Как тебе наш муравейник? – спросил Докучаев.
– В смысле отдел? – не понял Мишка.
– В смысле город, – усмехнулся эксперт.
– Да я и видел-то, Николай… ой, прости, забыл – Петрович… Вокзал, общагу, отдел да вот это еще… – кивнул он через плечо в сторону Халендирова особняка.
– Ладно, дите неразумное, ходить кругом и около я не стану. Сделаем так – я тебе задам один вопрос, а после того, как ты мне на него ответишь, можешь спрашивать меня об чем угодно. Некромантия, статья четыре-ноль-пять Уголовного кодекса Российской Федерации. Что плохого в некромантии?..
Канашенков, не зная, стоит ли рассказывать Петровичу невероятную историю своего попадания в этот мир, уныло пожал плечами. Зачем чудаковатому эксперту знать, что до сего момента он, ежели чего и читал о некромантии, то только в беллетристике, но уж никак не в Уголовном кодексе.
Старый эксперт, расценив Мишкино молчание как покаяние нерадивого ученика, назидательно подняв вверх палец, процитировал менторским тоном:
– Некромантия, то есть самовольное, вопреки порядку, установленному федеральным законодательством, получение информации от усопшего… Вторая часть – то же самое, совершенное в составе группы и повлекшее общественно-опасные последствия… Часть третья… Наказывается лишением свободы на срок от двадцати до пожизненного або применением высшей меры наказания – смертной казни!
– Петрович! Так если там вышка светит, стало быть, это следственного комитета поляна или того хуже – госбезопасников, – брякнул следователь, вовремя сообразив, что о моратории на смертную казнь, действующем в его мире, во избежание ненужных ему сейчас расспросов, лучше не распространяться. – А значит, статьи эти мне, в общем-то, и не к чему – подследственность-то не наша.
– А головой думать, хомбре, тоже к твоей подследственности не относится? Ты мне, пацан, не диспозицию давай, мне она без интереса. Ты мне обычным русским языком скажи – что в некромантии плохого.
– Ну… Это ведь как глумление над трупом получается…
– Язык у тебя впереди мозгов получается, отрок. Думай. Какое глумление, если некромантить можно и с костями, и с пеплом кремированного. Ну?..
– Я… Ну… Мало ли, чего они скажут…
– Хомбре, включи голову. К примеру, историки – представляешь, сколько они узнали, если б подняли мумию Отци. Или хоть кровь на Туринской плащанице? Даю подсказку, хомбре убогое, – ты бы мог поднять мертвеца? А кто бы мог?
– Я бы не смог! – решительно бросил Мишка и, вспомнив множество прочитанных фантастических книг, добавил: – Мог бы только тот, кто обладает специальными оккультными навыками.
– А кто ими обладает, отрок? Мама твоя ими обладает? А бабушка? А соседка? Может быть, фирмы такие есть: «Окажу оккультные услуги»?
– Нет, – нахохлился Канашенков, вспомнив о давным-давно погибших родителях, но так и не понимая, куда клонит эксперт. – Наверное, только колдуны и обладают.
– Ох, и бестолковые же хомбры пошли ныне, – вздохнул Докучаев. – Ну-ка, стой, отрок.
Они остановились возле парапета набережной. Снизу из плавучего летнего кафе доносилась музыка. На причале стояла молодая женщина в летнем платье, а рядом с ней – ухоженная светловолосая девочка лет шести.
– Мам! Мама, смотри, какая бабочка! – восторженно кричала девочка, показывая рукой на бабочку дивной красоты, скользящую над поверхностью воды. – Мам, она прямо как рыбка в аквариуме, только летает!
Бабочка взлетела от воды вверх, попала в поток ветра и села на парапет в каких-то десяти сантиметрах от руки Докучаева. Николай Петрович ловко накрыл бабочку ладонью.
– Дедушка ее поймал! – закричала девочка внизу. – Дедушка, можно мы ее посмотрим?
– И правда, можно нам на нее поближе поглядеть? – приподняла голову мама девочки. Женщина оказалась приветливой, улыбчивой и очень милой. – Мы ее не обидим!
В этот момент с Мишкой и Николаем Петровичем поравнялся хмурый мужик, на ходу хлопавший себя по карманам.
– Мужики, прикурить не дадите? – спросил он у Докучаева. – Где спички оставил, голова дурная…
Эксперт, ни на кого не глядя, вдруг резко сжал в кулак руку, которой он накрыл бабочку.
– Мама, за что он ее раздавил?! – огорченно воскликнула девочка на пирсе. – Зачем? Она же такая красивая! Она ему что, мешала, что ли? Злой дядька! Злой! – И девочка расплакалась.
– Вам бы и вправду лечиться! – решительно произнесла мать девочки. – Зачем при ребенке так делать?
Мишке показалось вдруг, что воздух возле Николая Петровича наэлектризовался. А в следующее мгновение Докучаев протянул хмурому мужику коробок спичек. К коробку прилипли невероятно яркие бабочкины крылья.
– Ты б и впрямь проверил голову, дед, – сказал мужик и отступил от эксперта, словно опасаясь повернуться к нему спиной. Коробок со спичками он так и не взял.
– А теперь запомни, пацан. Запомни раз и навсегда, чтобы никто и никогда больше не имел нужды показывать тебе подобные примеры, – жестко произнес Петрович таким внушительным тоном, что Канашенкову словно провели ножом вдоль позвоночника. – В мире физических законов, где мы живем, есть лишь одна сила, способная питать магические ритуалы – и это энергия зла. Лишь энергией зла можно совершать магические обряды, создавать золото из свинца и поднимать мертвецов. Некромантия плоха не сама по себе, а потому, что осуществить ритуал можно лишь принеся кровавую жертву. В этом весь смысл чародейства – энергия зла есть то горючее, которое движет магию. Любой, самый невинный, магический фокус имеет в своей основе боль и злобу. Понимаешь?
Мишка ошарашенно молчал, поочередно глядя то на Докучаева, то на плачущую девочку, которую успокаивала мать, то на крылья бабочки, лежащие на асфальте, словно обрывки радуги.
И тут Николай Петрович двинул его ботинком в голень. Канашенков в первый, наверное, раз с самой школьной скамьи прошипел сквозь зубы матерное ругательство, отступил на шаг и опустился на колено, массируя ногу.
– Что за фигня, Петрович? – протянул он жалобно. – Какого фига ты так…
– Ты, амига, не серчай. Это для наглядности. Магия, это ведь, по сути, что такое – это умение трансформировать злость, боль и ярость в физические величины. Во сколько бы джоулей ты оценил свой псих, когда я тебя стукнул? Хватит, чтобы машину с места сдвинуть? А теперь представь, сколько энергии выделит мать, потерявшая ребенка…
– Петрович, – сказал Мишка куда-то в пространство. – Давай выпьем, а, Петрович?
Они сели в маленькой и уютной кафешке на пирсе. Забегаловка называлась «Пирсинг», и столь странное название мог объяснить разве что ее владелец-хоббит. Но его об этом никто не спрашивал. Кроме милиционеров, за столиками сидели два влюбленных гнома, причем Канашенков решительно не способен был определить, кто из влюбленных представляет сильный пол, а кто – слабый, да компания водяных в водолазных костюмах, поставивших сияющие медью шлемы на пол возле стульев. Увидев Мишкину форму, хоббит лично обслужил столик: водка была холодной, салат благоухал свеженарезанными овощами и ветчиной, шашлыки хотелось сначала сфотографировать на память и лишь потом съесть. Но есть, что самое обидное, вовсе не хотелось. Вместо этого присутствовало отчаянное желание понять, как же устроен мир магических ритуалов, знакомый ему только по фантастическим книжкам да фильмам, но, как выясняется, реально существующий. До первой рюмки Докучаев отказался отвечать на какие-либо Мишкины вопросы.
Водка была холодна и свежа, словно жидкий лед. Николай Петрович курил свой «Беломор», потому что вкуса иных табачных изделий, как он сам признавался, попросту не чувствовал. Ветер, веявший с реки, уносил табачный дым прочь. Солнце клонило голову на плечи горизонта, и пирс расчертил длинные тени. Эксперт водрузил на стол свой обшарпанный чемодан.
– Смотри, – объяснял он, жестикулируя зажатой в кулаке папиросой в воздухе. – Вот это – реторты с субстанцией зла. Мне без них никак, амига. Бывает, покойника операм допросить приходится, если прокурор постановление подпишет, бывает, реактив для сложного анализа получить, который столько стоит, что за одну просьбу Кобрина зашипит до смерти.
В чемодане эксперта лежало несколько реторт, наполненных странным клубящимся мраком, который свивался в спирали и воронки так причудливо, словно был живым существом.
– Вот это я собрал в ветлечебнице – хомбры страсть как переживают, когда зверье усыплять приходится. Это мелочь – хватит разве что обед наколдовать или там иллюзию средненькую создать. Вот это из онкодиспансера, боль человека в последней стадии рака поджелудочной железы. Помощнее, достаточно, к примеру, чтобы переместиться на полкилометра. А вот здесь у меня собственные слезы, когда дружок мой лучший у меня на руках умер. – Николай Петрович, не дожидаясь соседа, выпил вторую рюмку. – Гадость это, амига. Никогда не прикасайся к этой дряни, даже если от этого твоя жизнь зависит. Но знать про эту мерзость ты должен все. Хорошо, что не у всех такие знания имеются. Кое-кто из ученых считает, что физические законы окончательно победили колдовство в те времена оны, когда изобрели порох…
– Петрович, а если, к примеру, эта реторта разобьется – что тогда с содержимым станет? – спросил Мишка, чувствуя, как мир кругом становится ломким и прозрачным.
– А ничего, амига. Может, ты мне морду набьешь ни с того ни с сего, а может, лет через двадцать здесь кто-то запнется и ногу сломает. Знаю одно – никуда оно не денется. Затаится, впитается, по щелям попрячется, но рано или поздно себя проявит.
Они опрокинули еще по одной рюмке. Над рекой сгущались сумерки. Папироса в руке Докучаева чертила в воздухе замысловатые огненные иероглифы.
– Пока при памяти, расскажу тебе, амига, такую историю. Халендир Мей Мел Лай – личность темная. Взять хотя бы его имя. Это ведь не имя, а прозвище – Свирепый Волк Войны. Слухи ходили, что наемничал Халендир – сначала за боснийских мусульман воевал, после в Чечне отметился.
Мишка машинально отметил сходство течения истории у двух различных миров, но промолчал, внимательно внимая словам Петровича.
– У эльфов, – продолжал тот, – если они не черные, это дело не приветствуется, вот он с диаспорой особо-то и не дружил. Однако лет пять тому назад, когда он уже прочно здесь на прикол встал, ходили слухи, что жена его рожала тяжело и трудно и ребенка родила едва живого. Халендир, ясен пень, меж своих клич кинул, что, мол, любые деньги за здоровье девочки. Целители не взялись, зато, видать, выискался один сучий магик-недобиток, который вылечил вроде бы дочку Халендира ворожбой. Миша, ты главное пойми – зло, которое на ведовство потрачено, оно где-то после все равно просочится. Вот у Халендира и просочилось.
– Так, значит, его поэтому и убили? – спросил Мишка, у которого не работал ни один орган, кроме языка. – Настигло… то зло… которое потрачено было… на излечение его дочери?
– Не знаю я, что его настигло, – махнул рукой Докучаев и прикурил новую папиросу от старой. – А вот с дочкой евойной ты сегодня знакомство-то и свел. В подвале. Она это и была, мой юный друг. Пострадай Халендир – я бы только и сказал, что гному гномово, эльфу эльфово, а отморозку – склеп похолоднее. Мораль в другом, амига – даже благое дело, достигнутое за счет энергии зла, смысла не имеет, потому что зло, вложенное в это дело, выход найдет. Вот оно и нашло. Ты сам видел. Выпьем.
И они опрокинули третью… Или уже четвертую? Николай Петрович свирепо набросился на шашлыки, но Мишка не мог смотреть на еду. Он смотрел на реку, по волнам которой уже перекатывалось отражение лунного диска.
Радостно горланя боевую песню, в кафе заглянула шайка гоблинов, одетых в нарочито-яркий китайский ширпотреб, но, увидев, что за одним из столов сидят служители закона, тут же прекратили свои песнопения и почтительно удалились.
– Ты чего не ешь, хомбре? Точно не хочешь? Ну, давай, я твои шашлыки быстренько подмету…
Опрокинув очередную рюмку, Канашенков с трудом удерживался от того, чтоб не провалиться в сон. Кто-то подходил к их столику и здоровался с Докучаевым. Кто-то о чем-то спрашивал. Кто-то тряс его за плечо и предлагал вызвать такси. Но Мишка пришел в себя на темной улице, по которой они шагали вместе с экспертом, причем он нес чемоданчик Докучаева, а тот, в свою очередь, тащил планшет, плащ и фуражку собутыльника.
– Не отставай, амига! – Николай Петрович был бодрым и целеустремленным. – Щас улица Допризывников, потом Шестнадцатилетия Октября, а после моя Посадская.
– А почему Шестнадцатилетия Октября? – удивился Мишка, приходя потихоньку в сознание. – Это ведь тридцать третий год… Чего в нем такого знаменитого?
– Бяху, дебилы-коммунальщики! – весело отозвался Докучаев. – На генплане и на картах улица называется «Совершеннолетия Октября», ну а они решили место на вывесках сэкономить. Вот и написано на всех домах – «шестнадцатилетие».
– Совершеннолетие – это ведь восемнадцатилетие. А шестнадцатилетие – возраст деликтоспособности.
– Ну, я ж, хомбре, и говорю – дебилы! Это что, есть тут у нас неподалеку улица имени пламенной испанской революционерки Долорес Ибаррури. Так эти уроды умудрились ее фамилию написать с буквы «Е»! Скандал был…
Мишка устал и все чаще перекладывал чемодан эксперта из одной руки в другую. А Николай Петрович казался неутомимым. Юноша стал отставать и, быть может, именно поэтому не заметил того момента, когда в дворовой арке эксперт попал в руки гопников.
Увидев, как эксперта прижали к стенке и выворачивают ему карманы, Канашенков вспомнил, что он милиционер. Припомнив тренировки по рукопашному бою в школе милиции, где он всегда преуспевал, он поставил чемодан Петровича на асфальт, стряхнул пыль собственной нерешительности и, взнуздав жеребца боевой ярости, ринулся в бой.
Случись ему увидеть, как четверо избивают одного, он в любом случае попытался бы исправить несправедливость. Сейчас же осознание того, что неизвестное ему мурло бьет человека, спасшего Мишке жизнь да к тому же носящего одну с ним форму, удесятерило его силы. Бой был жарким и коротким, ибо Канашенков хорошо помнил максиму школьного наставника по рукопашному бою: «Бой не нужно вести. Его нужно прекращать».
Первого гопника, попытавшегося его остановить, следователь вывел из равновесия подсечкой и довершил начатое коротким боковым в голову. Второй отморозок пошел на выручку первому. Мишка остановил его встречным ударом ноги в колено и отправил противника на отдых прямым, угодившим в левую бровь противника. Третий «рыцарь подворотни» пытался возражать и размахивать руками, но Канашенков просто толкнул его в грудь, нападающий отлетел назад, запнулся за оградку бордюра и канул в зарослях акации.
– Миша! Амига! Ну-ка, вот этого, вот этого не упускай! – кричал Николай Петрович, показывая себе под ноги. – Ну-ка, пни его для верности! Еще раз! Еще! Ага, теперь этого! Спасибо тебе, хомбре.
Мишка увидел, как в руке эксперта вместо мутного цвета колбы материализовались полулитровая бутылка водки. Как раз старику на опохмелку!
Оставив гопоту зализывать раны, товарищи дотащились все же до дома, где проживал эксперт. Докучаев уговаривал Мишку переночевать у него, но Канашенков категорически отказался. Причем без всякой видимой причины – просто выпитое спиртное, усталость и свалившийся на него груз новых знаний требовали одиночества. Мишка проводил старика до самой двери квартиры, потом спустился во двор и уселся на скамейку, готовый немедля уснуть. Часы показывали половину первого ночи. Кружилось над головой звездное небо. Строго говоря, в какой стороне находится его пристанище, юноша совершенно себе не представлял. Более того – его совершенно не пугала мысль, что он может уснуть прямо на скамейке.
– Тоже ключи потерял? – услышал Мишка и открыл глаза.
Перед ним стояло лохматое большеглазое чудо лет восьми от роду. На лице чуда было написано искреннее сочувствие к собрату по несчастью.
– Нет, я друга провожал, – ответил он серьезно. – А ты почему такая бездомная?
Большеглазое чудо тяжело вздохнуло и поведало грустную историю о том, как потеряло где-то ключи от квартиры и вынуждено ждать старшую сестру, которая работает до поздней ночи. Гордость не позволяло чуду попроситься на ночлег к соседям.
– А родители? – спросил Мишка.
Чудо грустно вздохнуло и ответило, что родителей у нее нет, кроме сестры.
– Может, позвоним сестре? – предложил Канашенков.
Чудо призналось, что не помнит телефона.
– А до которого часа сестра работает? И где?
Сестра работает на «Скорой», сегодня она кого-то подменяет и подменяет, кажется, до двух ночи.
Кроме того выяснилось, что чудо порядком замерзло от ночной свежести.
– Укутывайся в мой плащ, – сказал Мишка. – С головой и с ногами. Сестра мимо этой скамейки не пройдет? Точно?
– Спасибо, – с чувством поблагодарило чудушко, укутываясь в плащ. – А как тебя звать?
– Михаил. Можно Миша. Или Мишка.
– Ух ты! А меня только Ирой. – Чудушко секунду подумало. – Нет, еще я Риша. Так меня Марина зовет. Которая моя сестра.
Мимо скамейки, где сидели Мишка и мелкое чудо, неторопливо прошагала компания, разливая по пути мелодичные гитарные аккорды. Лирические напевы, по-видимому, нашли отражение в душах жильцов окрестных домов, поскольку из окна дома напротив раздался волчий вой оборотня, весьма гармонично, к слову сказать, вплетавшийся в гитарную музыку.
– Ирина, ты спи, если хочешь. Я тебя постерегу.
– Не, я не хочу. Расскажи стих.
– Какой стих?
– Какой-нибудь. Только смешной.
Мишка смог припомнить лишь стародавнее четверостишие:
– Сокровищный стих! – похвалила Ира. – А мы с тобой всю ночь здесь сидеть будем?
Ну-ка, кошка-рыжехвост,
Уноси свой рыжий хвост.
А не то на хвост на тот,
Риша что-нибудь прольет.
– Нет, пока твоя сестра не придет. Только к тому времени ты уснешь. К тому времени даже я спать буду. Наверное.
– И гулять уже поздно?
– Поздно, красавица. И цирк закрыт. И зоопарк тоже. Хотя… Ты знаешь, есть одно место, которое еще открыто.
– Я маленькая, – сказала Риша. – Мне в ночные клубы нельзя. А мы на прошлые выходные с Маринкой в настоящий зоопарк ходили! Я там настоящего живого мумака видела! Представляешь?
– Здорово! – искренне восхитился Мишка. – А я вот еще ни разу настоящего мумака не видал, только в книжках. И вообще, чего мы с тобой в клубе позабыли? Пойдем-ка лучше в планетарий. Лезь ко мне на колени. Не холодно?
– Я как совсем маленькая, – хихикнула Риша. – Нет, мне тепло. Даже жарко. Даже, как в печке.