Сергей Петрович Алексеев. Великие битвы великой страны

   Когда занавес открылся в третий раз, Даша была в наряде бабочки. Она носилась по сцене и легко подпрыгивала. А за ней бегал молодой принц и пытался поймать. Вот он почти настигал Дашу, и тогда у Митьки замирало сердце. Но Даша ловко выскальзывала и убегала. Митька облегченно вздыхал. Наконец человек в костюме принца все же схватил Дашу за крыло. Легкое крылышко обвисло. Даша бежала теперь как-то боком, волоча ногу. Митька чуть не вскрикнул. Но вот Даша выпрямилась, широко раскинула руки и вновь закружилась. Митька успокоился. И вдруг Даша упала. Митька вначале не понял, нарочно или в самом деле. И лишь потому, как поднялся немец, как заругался на своем языке и полез на сцену, понял: не нарочно. Девочка встала, попыталась опять закружиться и снова упала. А немец уже поднялся на сцену и, держа в руке палку, шел к Даше. Девочка съежилась, замерла. Немец подошел к Даше, занес палку. И вдруг:
   – Не бей! Не бей!
   Митька сорвался со своего места и несся к сцене. Он стал между немцем и Дашей:
   – Не бей! Не бей!
   И оттого, что появился вдруг Митька, Даша испугалась еще больше. Но немец уже забыл про девочку. Он потянулся к Митьке. Тогда Даша вцепилась в Митькину руку и повлекла его за собой к выходной двери – прямо на улицу. Они бежали сами не зная куда, Митька и Даша-бабочка, в легком тюлевом наряде. А на улице трещал мороз и дул пронизывающий декабрьский ветер.
   И вдруг Митька остановился.
   – Даша! – окликнул он. – Даша!
   А девочку трясло – то ли от холода, то ли от испуга. Митька обнял ее, худенькую, бледную, взял на руки, приподнял. Даша не противилась. Она обхватила его руками и вдруг заплакала. Заплакала тихо, про себя, как, бывало, Аксинья, Митькина мать, плакала.
   А на улице бегали артисты, дворня, и на псарне истошно завыли собаки. Когда появился Митька с Дашей на руках, все расступились. Митька подошел к актерскому флигелечку. Толкнул дверь, переступил порог и положил Дашу на кровать.
   Даша открыла глаза. Посмотрела на Митьку и сказала то, от чего у Митьки дыхание сперло:
   – Митя, ты хороший! Ты смелый, Митя…

Даша заболела

   Митьку немец не тронул – ждали господ. Но легче от этого Митьке не стало.
   Заболела Даша. На следующий день начался у нее жар. Приехал доктор, послушал, покачал головой, сказал: застужены легкие.
   Целыми днями Митька не находил себе места. Все норовил пройти к Даше, но его не пускали. В окна пытался заглядывать, да окна завешены.
   – Все из-за тебя! – журила тетка Агафья. – Из-за твоей дурости.
   И Митьку от этого как огнем жгло.
   За три дня до Нового года приехали господа. А потом стали съезжаться гости. Собралось карет до двадцати. А Митьке все равно – даже и не взглянул. Доложили графу про болезнь Даши. Пришлось ставить другое представление. Вызвал оркестрант Митьку, сказал, что и ему придется теперь на дудке играть. Два дня сыгрывались. А вечером Митька бегал к домику Даши и, пока хватало сил, все вокруг флигелечка топтался. Выходила тетка Агафья (она теперь у Даши дежурила), гнала Митьку спать.
   – Шел бы, соколик, домой, – говорила. – Ну что ты как неприкаянный!
   А потом сжалится и пустит Митьку на часок в сенцы. Сидит Митька, все о Даше думает.

Страшное

   Страшное случилось под самый Новый год. Шло представление. Митька сидел в последнем ряду оркестра – с дудкой ближе и не полагалось. Сидел Митька и ничего не видел, не слышал. По дороге в господский дом забежал он к тетке Агафье. Достал Митька тряпочку, развернул и вынул сахар, тот, что немец ему дал и что он берег для матери.
   – Даше это гостинец, – сказал Митька и протянул сахар тетке Агафье.
   А та вдруг заплакала:
   – Снова приезжал дохтур, – зашептала, – ох, худо Даше, ох, худо!
   Сидит Митька, играет на дудке, а у самого одна мысль: «Даша, Даша…» Никак не может себе простить Митька, что застудил Дашу.
   Играет Митька, а что кругом творится, не понимает. Подает оркестрант ему какие-то знаки – не видит. «Громче, громче играй!» – шепчет сосед, а он не слышит. Толкают Митьку в бок, а он словно из камня скроен. Ноет у Митьки душа: «Даша, Даша…»
   Не помнил Митька, как кончился спектакль. Господа хлопали, актеры кланялись, а он тихонько вышел на улицу и побежал к Дашиному Дому.
   Около дома тихо и пустынно. Дверь приоткрыта. Вошел Митька в сенцы, встретился с теткой Агафьей. Удивился: не останавливает его тетка Агафья, не удерживает. Вошел в комнату.
   На лавке лежала Даша, тихая, спокойная. Глаза закрыты. В руках Митькин сахар зажат. Остановился Митька, замер. И вдруг видит – у Дашиного изголовья свечка. Колышется легкое пламя, поднимается чад. Посмотрел Митька на свечку – понял.
   – А-а! – заголосил он и бросился к Даше. – Даша! – кричит. – Даша! Встань, Даша! – И льются по Митькиным щекам слезы и падают на одеяло. – Даша, Даша!
   Вернулись артисты. Входили в комнату, осторожно крестились. Стали полукругом.
   – Увести бы мальчонку надо, – сказал кто-то.
   – Пусть сидит, – ответила тетка Агафья. – Пусть плачет. От слез оно легче бывает.
   Потом подошла к Митьке, погладила по голове, зашептала:
   – Пошел бы ты спать, соколик! Спать! – и осторожно подталкивает Митьку к двери.
   Вышел Митька на улицу и побрел. Где бродил Митька, никто не знает. Да и сам он не помнит. Только в конце концов пришел к своему дому.
   – Опять шлялся! – набросилась на него девка Палашка.
   Потом посмотрела на лицо, осеклась: лицо у Митьки стало страшным. Испугалась Палашка, оставила Митьку в покое. Плюхнулся Митька на лежанку, уткнулся носом в рукав и снова заплакал. Вздрагивают худенькие Митькины плечики, стонет душа: «Даша, Даша…»
   И в это время вдруг дед Ерошка забил в колотушку. Раз, два, три… двенадцать.
   Наступил Новый год.

Пожар

   Среди ночи Митька вышел на улицу. Сквозь легкий зипун сразу пробил мороз. «Вь-и-ть», – просвистел ветер. Надвинул Митька покрепче шапку и двинулся к дому управляющего. Немец ложился спать. В окне горела свеча. Управляющий разделся, задул свечу, лег. Митька выждал время, подошел к двери, задвинул скобу и для надежности привалил колодой. Потом пошел на конный двор, взял охапку соломы и положил под дверь. Принес вторую и положил под угол дома, со стороны окна.
   Огонь вспыхнул сразу. Языки пламени лизнули крыльцо, занялся угол.
   Прибежал дед Ерошка.
   – Пожар! – закричал он истошным голосом.
   На улицу стали выбегать дворовые. Появился Федор. Протирала глаза, не понимая, в чем дело, заспанная Палашка. Никто и не обратил внимания на Митьку. От крика проснулся немец. Бросился к двери, забил кулаками и дико закричал. Люди не двигались с места.
   Тогда вышла вперед тетка Агафья.
   – Все же человек, – сказала она, – побойтесь Бога! – и пошла к двери.
   Но ее опередил Федор.
   В руках у него оказался кол. Он влетел на крыльцо, стал спиной к двери и грозно замычал. Все замерли. И только выскочила девка Палашка.
   – Ирод! – завопила она. Бросаясь к Федору, вцепилась в его кудлатую бороду. – Ирод! – кричала. – Убивец!
   А немой лишь мычал, еще сильнее прижимая дверь плечами и неловко отбиваясь от девки Палашки. И по озаренным окнам металась огромная тень немца.
   Митька постоял, постоял, потом повернулся и пошел к скотному двору. Там он перелез через изгородь и стал подниматься в гору, в сторону леса.
   На взгорье он остановился, взглянул на усадьбу. Там высоко в небо поднимались языки пламени. Потом разлетелись в стороны искры. Это рухнула крыша. И в то же время в господском доме вспыхнул свет: господа проснулись. Митька еще раз посмотрел на усадьбу и вошел в лес.

Глава третья Гвардейский поручик

Беглый

   По тракту из Москвы в Петербург мчался на тройке молодой офицер. Мчался офицер по срочным делам, даже в новогоднюю ночь ехал. Верстах в трех от почтовой станции, что возле села Чудова, ямщик вдруг осадил лошадей. Слез с козел, нагнулся.
   – Что там? – крикнул офицер из санок.
   – Мальчонка, никак… – ответил ямщик. – Замерз, должно быть. Морозище-то какой!
   – Ну, давай его сюда, – сказал офицер и приподнял укрывавшую ноги доху.
   Положили мальчонку на дно санок, в теплое место. Отогрелся он, отошел, шевельнулся.
   Приоткрыл офицер доху.
   – Ты кто? – спрашивает.
   Молчит найденыш.
   – Ты кто? – повторил офицер.
   – Митька я, Мышкин, – ответил мальчонка.
   – Мышкин! – усмехнулся офицер. – Да как тебя сюда занесло?
   – Беглый небось, – ответил за Митьку ямщик. – По всему видать, беглый.
   – Н-да, – произнес офицер. – Так что же нам с тобой делать?
   – Да что делать! – ответил ямщик. – Сдадим его, ваше благородие, на станции – там разберутся.
   Впереди как раз мелькнул огонек. Санки подъезжали к селу Чудову. Соскочил ямщик с козел, отбросил с ног офицера доху.
   – Вылазь и ты, беглый, – сказал Митьке.
   Офицер пошел на станцию, ямщик замешкался у лошадей, а Митька – раз! – и в сторону.
   Вышел офицер со смотрителем станции, а Митьки и след простыл.
   – Тут был, – стал оправдываться ямщик. – И куда он девался? Утек небось, как есть утек. Шустрый такой, не зря что беглый.
   – Бог с ним, ваше благородие, – сказал смотритель. – Много их тут, беглых, шатается.
   Двинул офицер ямщика по затылку рукой и опять ушел в дом. Угнал и ямщик лошадей. А Митька в это время сидел за сугробом в придорожной канаве, не зная, как быть. И вдруг видит – подают новую тройку. Вышел офицер, сел в санки. Тогда Митька выпрыгнул, из канавы, догнал санки и пристроился сзади на полозьях.
   Резво бегут свежие кони, разлетается из-под полозьев снег, взлетают санки на ухабах – только держись! Держится Митька, слететь боится. Под дохой сидеть было тепло, а теперь холодно. Жмется Митька, трет ладошкой щеку, а сам чувствует – замерзает. И не стало у Митьки больше сил сидеть сзади. Покрутился, покрутился и стал пробираться по саночным распоркам к сиденью. Долез, смотрит – офицер спит.
   Приподнял тогда Митька край дохи – и шмыг в санки! И сразу стало тепло, хорошо.
   Свернулся калачиком и заснул. Проснулся Митька оттого, что кто-то тормошит его за плечо. Открыл сонные глаза. Смотрит, над ним стоит офицер.
   – Ты как здесь?
   Митька все и рассказал. Засмеялся офицер.
   – Вот я тебя сейчас властям сдам! – говорит, а у самого на лице улыбка. Понравился, видать, офицеру Митька.
   Чувствует Митька, что офицер про власть просто так, чтобы припугнуть, говорит.
   Повел офицер Митьку на станцию. Накормил и опять спрашивает:
   – Так что же нам с тобой делать?
   – Возьми с собой, барин, – произнес Митька.
   – С собой! – усмехнулся офицер. – В Питер?
   – Возьми, барин! – просит Митька. – Да я тебе все, что хошь, буду делать. На дудке играть буду!
   – На дудке? – переспросил офицер. – Ну разве что на дудке, – и опять улыбнулся.
   Ночь была новогодняя. Выпил офицер чарку, потом вторую. В глазах появились веселые огоньки.
   Может, если бы не выпил офицер в эту ночь лишнюю рюмку, так бы и остался Митька на большой дороге. Да от вина человек добреет. Взял гвардейский офицер с собой Митьку в Питер.

В Питере

   И началась у Митьки новая жизнь. Живет он в самом Питере на Невском проспекте, у поручика лейб-гвардии императорского полка Александра Васильевича Вяземского.
   Гвардейский поручик Митьке нравился. Молод, весел поручик. Ростом высок, статен, а как наденет парадный мундир – глаз не оторвешь. А главное, Митьку не обижает. И Митька в лепешку готов разбиться, лишь бы угодить поручику. Кофе научился варить. Сапоги чистил так, что они за версту блестели; за табаком бегал, парик расчесывал. Был Митька вроде как денщик.
   А еще Митька бегал на Литейный проспект, к дому генерал-аншефа^[2] Федора Петровича Разумовского и там через девку Аглаю передавал для генеральской дочки от гвардейского поручика записочки и приносил ответы. Нравилось это Митьке. И дочка генеральская нравилась. Стройная, белокурая, не то что деревенские девки.
   А еще Митька любил, когда поручик про войну рассказывал. Здорово рассказывал! У Митьки даже дух захватывало.
   Пробыл Вяземский на войне год. Воевал с турками, к Черному морю ходил, реку Рымник переплывал, на стены турецкой крепости лазил.
   Слушает Митька. А самому кажется, что это вовсе не поручик Вяземский, а он, Митька, вплавь через реку Рымник перебирается, лезет на стену турецкой крепости и гонит турка к Черному морю.
   – Ну как, пойдешь в солдаты? – спрашивает поручик.
   – Пойду, – отвечает Митька.
   А вечерами, бывало, собирались у поручика товарищи. В карты начинали играть. Митька и здесь в услужении: вино разливает, пустые бутылки на кухню относит. Потом поручик заставляет Митьку на дудке играть. Играет Митька – все смеются. И Митьке весело. Нравились Митьке поручиковы товарищи. Шумят, кричат, все молодые, шпорами звенят. А потом Митька двери за каждым закрывает и каждый дает Митьке по полкопейки. Проводит Митька гостей – поручика укладывает спать: стянет сапоги, мундир снимет, уложит Вяземского в постель и одеялом еще прикроет.
   Останется Митька один. Наденет на себя гвардейский мундир, шпоры прикрепит, шпагу нацепит. Сядет Митька за стол, нальет рюмку вина, подымет, выпьет.
   Эх, и жизнь! Нравилась эта жизнь Митьке.

Человека убили

   Заспорили как-то поручик Вяземский с драгунским майором Дубасовым, кто важнее: офицер гвардейский или армейский.
   – Гвардия есть опора царя и отечества! – кричал Вяземский. – Гвардии сам Петр Великий положил начало.
   – Опора, да не та, – отвечал Дубасов. – Гвардейские офицеры – одно только название, что гвардия. Сидите в Питере, на балы ходите. А кто за вас отечество защищает, кто кровь проливает? Мы, армейские офицеры.
   Обозлился Вяземский, полез в драку. Только Дубасов был умнее – драться не стал, а бросил к ногам поручика перчатку: вызывал Вяземского на дуэль – стреляться.
   Узнал Митька о случившемся, думает: «Как так, из-за такого дела – и стреляться? Мало ли на селе мужики спорят. Так ежели из-за каждого спора стреляться, скоро и живых не останется».
   Достал поручик ящик с пистолетами, почистил, щелкнул Митьку по носу и поехал за секундантом.
   Лег поручик в этот день раньше обычного. Лег и сразу заснул.
   А Митьке не спится. «Как это так? – думает. – Завтра стреляться, а он хоть бы хны».
   Утром, еще не рассвело, приехал за поручиком секундант.
   Оделся поручик, умылся, выбежал на улицу и сел в возок.
   – А как же я? – остановил его Митька.
   – Что – ты? – говорит поручик. – Сиди дома, вари кофе. Через час буду. – Потом подумал, добавил: – А коли беда случится, поезжай, Митька, в Рязанскую губернию, разыщи поместье Василия Федоровича Вяземского, скажи: мол, так и так. У него и останешься. Понял?
   – Понял, – ответил Митька, а самому про это и думать страшно.
   И стал Митька ждать поручика. Ждет час, второй, третий. Нет поручика. «Ну, – решил Митька, – убили».
   А вечером поручик вернулся. Весел, насвистывает что-то. Бросился Митька к нему.
   – Ну как? – спрашивает.
   – Что – как?
   – Ну, дувель эта самая…
   – А, дуэль! – усмехнулся поручик. – Что дуэль… Застрелил я его. Вот и все. – И щелкнул Митьку опять по носу. – Только утром это еще было.
   А у Митьки от этих слов как-то и радость прошла. «Чего стрелялись? – думает. – За что человека убили?»

На войну

   Не сошла поручику дуэль с рук.
   Про убийство майора Дубасова узнала сама императрица Екатерина Великая. Приказала она разжаловать поручика из гвардейских офицеров и направить в действующую армию.
   А в это время как раз война с турками шла. Русские осадили турецкую крепость Измаил. Под Измаил и послали Вяземского.
   И стал он теперь не гвардейский офицер, а просто поручик армейский.
   – Плохи наши дела, – сказал поручик Митьке. – Опять на войну. Да нам не привыкать! На войне еще интереснее.
   И Митька думает: интереснее. А все же из Питера уезжать жаль. Да и не знает Митька, что с ним будет. Говорит поручику:
   – А что со мной будет?
   – Поедешь, – отвечает Вяземский, – в Рязанскую губернию.
   – Во те раз! – опешил Митька. Смотрит на поручика, чуть не плачет.
   Походил, походил, а потом подошел к Вяземскому, говорит:
   – А возьми меня, барин, с собой!
   – Как – с собой? – удивился поручик.
   – На войну, – отвечает Митька.
   – На войну?
   – На войну.
   – Так что ты там будешь делать?
   – Турка бить буду, – говорит Митька.
   – «Турка»! – расхохотался поручик. А сам подумал: «Может, и взять?»
   И вот помчались поручик и Митька через всю Россию на перекладных от Балтийского до самого Черного моря. Менялись тройки, летели версты, проносились села и города. Митька сидел важный: Митька на войну ехал.

Измаил

   Неприступной считалась турецкая крепость Измаил. Стояла крепость на берегу широкой реки Дунай, и было в ней сорок тысяч солдат и двести пушек. А кроме того, тянулся вокруг Измаила глубокий ров и поднимался высокий вал. И крепостная стена вокруг Измаила тянулась на шесть верст. Не могли русские генералы взять турецкую крепость.
   И вот прошел слух: под Измаил едет Суворов. И правда, вскоре Суворов прибыл. Прибыл, собрал совет.
   – Как поступать будем? – спрашивает.
   – Отступать надобно, – заговорили генералы. – Домой, на зимние квартиры.
   – «На зимние квартиры»! – передразнил Суворов. – «Домой»! Нет, – сказал. – Русскому солдату дорога домой через Измаил идет. Нет дороги отсель иначе!
   И началась под Измаилом новая жизнь. Приказал Суворов насыпать такой же вал, какой шел вокруг крепости, и стал обучать солдат. Днем солдаты учатся ходить в штыковую атаку, а ночью, чтобы турки не видели, заставляет их Суворов на вал лазить. Подбегут солдаты к валу – Суворов кричит:
   – Отставить! Негоже, как стадо баранов, бегать! Давай снова!
   Так и бегают солдаты то к валу, то назад. А потом, когда научились подходить врассыпную, Суворов стал показывать, как на вал взбираться. «Тут, – говорит, – лезьте все разом, берите числом, взлетайте на вал в один момент».
   Несколько раз Митька бегал смотреть Суворова. А как-то Суворов приметил Митьку и спрашивает:
   – Что за солдат?
   – Солдат гренадерского Фанагорийского полка! – отчеканил Митька.
   – Ай-яй! – удивился Суворов. – Солдат, говоришь?
   – Так точно, ваше сиятельство! – ответил Митька. К этому времени Митька уже научился рапорт как следует отдавать.
   Посмотрел Суворов на Митьку, подивился, говорит:
   – Ну, раз солдат, так другое дело. Солдатам у нас почет. – Снял Суворов свою шляпу и низко Митьке поклонился.
   Только дело на этом не кончилось. Вызвал, оказывается, в тот же день Суворов поручика Вяземского и приказал Митьку домой отправить.
   Загрустил Митька. Да и поручик привык к мальчику, отпускать не хочется. Тянули они с отъездом. А чтобы Суворову и генералам на глаза не попадаться, сидел Митька больше в палатке, все выходить боялся.
   Между тем русская армия подготовилась к бою. Суворов послал к турецкому генералу поела – предложил, чтобы турки сдались. Но генерал ответил: «Раньше небо упадет в Дунай, чем русские возьмут Измаил».
   Тогда Суворов отдал приказ начать штурм.

«Вставай, барин!»

   В ночь на 11 декабря 1790 года русские пошли на приступ.
   Отдернул Митька полог палатки, стал смотреть. Палатка как раз так стояла, что из нее крепость была видна. Только сейчас была ночь, туман, и Митька ничего не видел. Лишь слышал громыханье пушек и ровный гул солдатских голосов.
   А когда наступил рассвет, Митька разглядел, что русские уже прошли ров, поднялись на крепостной вал и по штурмовым лестницам лезли на стену.
   Шла стрельба. Над крепостью поднимался дым. На стене, один к одному, словно воробьи на изгороди, сидели турки. А вокруг крепости – и прямо перед собой, и слева, и справа, куда хватал глаз, – видел Митька, как двигалось, как колыхалось и плескалось со всех сторон огромное солдатское море. И казалось Митьке, что это вовсе и не солдаты и Измаил не крепость, а гудит перед ним, перекатывается и воет огромный пчелиный рой.
   И вдруг внимание Митьки привлек русский офицер. Опередив других, офицер уже был почти на самой стене. Он ловко карабкался по лестнице, взмахивал шпагой и что-то кричал. Присмотрелся Митька – и вдруг признал Вяземского.
   Вот поручик пригнулся, вот снова выпрямился… Вот свалил выстрелом высунувшегося из-за стены турка.
   – Ура! – закричал Митька. – Ура!
   А поручик уже на стене. Еще никого нет, а Вяземский там. Стоит, машет шпагой. Сбило с поручика шляпу, сорвало парик. Развеваются по ветру русые кудри. Отбивается поручик от турок и снова что-то кричит и кричит. И вот Вяземский уже не один, рядом с ним русские солдаты. Прыгают солдаты по ту сторону стены.
   И вдруг видит Митька, как поручик хватается за бок. Роняет шпагу… Минуту держится… Потом приседает, неловко поворачивается и падает вниз.
   – Барин, барин! – кричит Митька, выбегает из палатки и бросается к крепости.
   Подбегает к стене, хватается за штурмовую лестницу.
   – Ты куда? Смерти захотел?!
   Митька не ответил. Кто-то схватил его за ногу.
   – Пусти, дяденька! – Митька выдернул ногу и кошкой полез вверх.
   Влез, глянул вниз – и чуть не вскрикнул. Там один на одном, крест-накрест и просто так лежали побитые солдаты: русские, турки – все вместе. А совсем рядом в узких, запутанных улицах Измаила шел бой и неслись крики… Страшно стало Митьке; хотел повернуть назад, потом перекрестился, закрыл глаза и прыгнул внутрь крепости.
   Крадется Митька у самой стены, смотрит, не видать ли поручика. И вдруг видит: из-под убитого турка торчит знакомый сапог и шпора знакомая. Подбежал Митька, отвалил турецкого солдата, а под солдатом лежит поручик Вяземский.
   – Барин, барин! – закричал Митька. – Вставай, барин!
   А Вяземский лежит, не шелохнется. Приложил Митька ухо к груди поручика – дышит. Тихо, но дышит. Обрадовался Митька и опять свое.
   – Вставай, барин, вставай! – трясет Митька поручика за плечо.
   А Вяземский словно и не живой.
   Взял тогда Митька поручика за ворот мундира и по земле потащил из крепости. Тяжело мальчишке – в поручике пудов до пяти, – но тащит. Плачет, но тащит. У самых ворот столкнулся Митька с Суворовым.
   – Ты как здесь? – удивился Суворов.
   – Да я… – начал было Митька и растерялся. Стоит, вытирает слезы.
   Посмотрел Суворов на Митьку, на раненого.
   – Поручик Вяземский? – спрашивает.
   Митька кивает головой.
   – Тот, что крепостную стену первым взял?
   Митька опять кивает.
   Крикнул Суворов солдат, приказал унести героя. А Митьку подозвал к себе, отодрал за ухо и сказал:
   – Беги вон, и чтобы духу твоего тут не было.

Медаль

   Два дня и две ночи просидел Митька в санитарной палатке, у постели поручика Вяземского. На третий день поручик пришел в себя, признал Митьку.
   А еще через день пожаловал в палатку Суворов.
   Узнал Митька Суворова – спрятался. Поручик было привстал.
   – Не сметь! Лежать! – крикнул Суворов. Подошел к постели Вяземского. – Герой! – сказал. – Достоин высочайшей награды. – И спрашивает: – А где твой денщик?
   – Так я, ваше сиятельство, отправил его в Рязанскую губернию, – отвечает Вяземский.
   – Давно?
   – Давно.
   – Так, – говорит Суворов. – Дельно, хорошо, когда офицер исправен. Похвально. А то ведь вралей у нас – о-о – сколько развелось!
   – Так точно, ваше сиятельство! – гаркнул поручик и думает: «Ну, пронесло!»
   А Суворов вдруг как закричит:
   – Солдат гренадерского Фанагорийского полка Дмитрий Мышкин, живо ко мне!
   Притаился Митька. Не знает, что и делать. А Суворов снова подает команду.
   Выбежал тогда Митька:
   – Слушаю, ваше сиятельство! – и отдает честь.
   Улыбнулся Суворов.
   – Дельно, – говорит, – дельно! – Потом скомандовал «смирно» и произнес: – За подвиг, подражания достойный, за спасение жизни российского офицера, жалую тебя, солдат гренадерского Фанагорийского полка Дмитрий Мышкин, медалью!
   Подошел Суворов к Митьке и приколол медаль.
   Митька стоит, руки по швам, не знает, что и говорить.
   А Суворов подсказывает:
   – Говори: «Служу императрице и Отечеству».
   – Служу императрице и Отечеству! – повторяет Митька.
   – Дельно, – говорит Суворов, – дельно! Добрый из тебя солдат будет!
   Потом повернулся Суворов к Вяземскому, сказал:
   – Думал я тебя представить к высочайшей награде, а теперь вижу: зря думал. Негоже себя ведешь, поручик: приказа не выполняешь, командира обманываешь.
   Покраснел поручик, молчит. И вдруг блеснули хитринкой глаза, и выпалил:
   – Никак нет, ваше сиятельство!
   – Что – никак?
   – А как же я мог приказ выполнить, – говорит Вяземский, – коль дороги назад не было?
   – Ай-яй! Не было? – переспросил Суворов. – Может, и вралей не было?
   – Дорога солдату домой, – ответил Вяземский, – через Измаил ведет. Нет дороги российскому солдату домой иначе!
   Посмотрел Суворов на поручика, крякнул, ничего не ответил. А через несколько дней пришел приказ простить Вяземскому дуэль с Дубасовым и отправить назад, в Питер. Видать, понравился ответ поручика Суворову.